Станислав Гридасов,
Марина Крылова,
Юрий Сапрыкин

Свидетели Игр

1980: разум и чувства

Предисловие: Юрий Сапрыкин

От московской Олимпиады в культурной памяти осталось немногое. Футуристические силуэты новых спорткомплексов. Мишка, улетающий в небо на воздушных шарах. Те, кто застал 1980 год, вспомнят еще бесчисленное количество товаров с олимпийской символикой: какая-нибудь кружка или безделушка с Мишкой были буквально в каждой семье. Те, кто оставался во время Игр в Москве, наверняка запомнили диковинную импортную еду в магазинах. Была еще смерть Высоцкого, фатально совпавшая с Олимпиадой по времени, но напрямую с ней не связанная. Остальное постепенно растворилось в потоке ностальгии по советскому, в котором не различить уже, где Мишка, где Чебурашка.

Меж тем Олимпиада-80 — не просто одно из самых масштабных событий в позднем СССР: это финал огромной сложносоставной драмы, которая заняла почти четверть века и оказалась переплетена со многими важными сюжетами большой истории. Соперничество двух сверхдержав, иногда доходившее до откровенной конфронтации, а иногда сменявшееся осторожным партнерством. Советские мегапроекты, с помощью которых страна пыталась «догнать и перегнать» Запад и даже совершить прорыв в космическое будущее. Спорт как инструмент народной дипломатии и показатель международного престижа. Смена мод, фасонов одежды, архитектурных стилей — и вообще стиля жизни.

В Олимпиаде отразилось и это, и многое другое, и ее история до сих пор не рассказана полностью. Как сказала одна из героинь этого проекта, «то, о чем мы говорим, — это конспект двадцати ненаписанных книг».

Одна из них перед вами. Книга «Свидетели Игр» — это 15 больших разговоров с людьми, которые участвовали в Олимпийских играх 1980 года, готовили их, наблюдали за ними, сыграли в них важную роль или сделали их предметом своего изучения. Дочь председателя советского Спорткомитета. Журналист, писавший для «Советского спорта» репортажи с соревнований. Спортсмен, который выиграл три олимпийских золота и побил мировой рекорд. Артист, чей голос звучал на церемонии закрытия, когда в небо улетал олимпийский Мишка. Это разговоры не только об Олимпиаде — из них складывается многоуровневый мозаичный портрет времени, в котором были кроссовки Adidas и война в Афганистане, песни Пахмутовой и смерть Высоцкого; многое из того, что стало знаком той эпохи — и определило следующую. Олимпиада действительно пришлась на точку слома времен, в ней есть отзвук прошлого и предчувствие будущего. 1980-й, помимо прочего, — это год, когда десятилетие «разрядки напряженности» и международного потепления, которое и сделало возможным проведение Олимпиады в социалистической стране, сменяется новыми заморозками — с бойкотами, санкциями, «недружественными выпадами», гонкой вооружений и ядерными угрозами. Иногда история повторяется.

В этой книге, помимо разговоров со свидетелями и участниками Олимпиады, есть исторические справки, которые помогают понять контекст, — но это не исчерпывающая история Игр: для нас был важен именно субъективный взгляд. Наши герои и героини смотрят на Олимпиаду с разных социальных этажей и под разными профессиональными углами. У каждого из них своя неповторимая история, и они говорят о ней на языке своего времени. Их взгляды и слова могут показаться неожиданными, а для кого-то неблизкими, но в этом их ценность: именно так люди тогда видели мир и такими словами об этом говорили. Может быть, самое важное в этих разговорах — сильные чувства, которые испытывают наши герои. Для них Олимпиада и все, что происходило вокруг, — не просто строчка в учебнике истории; это то, что их волновало и радовало, тревожило и вселяло надежду. В этих разговорах слышна эйфория, какая бывает только на большом общем празднике, безумное напряжение, космических масштабов усталость — и ее преодоление. Счастье, когда стоишь на верхней ступеньке пьедестала, — и слезы на глазах, когда улетает Мишка. Надеемся, читая нашу книгу, вы тоже это почувствуете.

Анастасия Цайдер. Универсальный спортивный зал «Дружба». 2013 год

Анастасия Цайдер. Спортивный комплекс «Олимпийский». 2013 год

Анастасия Цайдер. Дворец спорта «Динамо». 2013 год

Как Москва получила Игры

О том, что Москва могла бы стать олимпийской столицей, в СССР впервые задумались в 1956 году. Впереди были выборы города, который должен принять Олимпиаду-64, и Леонид Брежнев, тогда — секретарь ЦК КПСС, одобрил идею подать заявку на проведение Игр от Москвы.

Будущий генсек вообще был неравнодушен к спорту. Но дальше появились первые финансовые расчеты. Предполагаемые убытки от проведения Игр могли достигнуть 36 миллионов рублей. Стало понятно, что у Москвы серьезные проблемы с инфраструктурой — от спортивных сооружений до гостиниц и ресторанов. Кроме того, в эти годы заметно обострилась внешнеполитическая ситуация: после подавления Венгерского восстания, кризиса в Польше и Суэцкой войны дистанция между СССР и странами Запада заметно увеличилась.

В итоге подачу олимпийской заявки сначала отложили на два года, а потом и вовсе решили, что обращаться в МОК пока нецелесообразно. Столицей Олимпиады-64 стал Токио. И только спустя годы по предложению председателя Спорткомитета СССР Сергея Павлова и при поддержке Леонида Брежнева Москва вновь включилась в борьбу за Олимпиаду — теперь уже 1976 года.

До выборов столицы очередных Игр в тот момент оставалось немногим более года. А если учитывать сроки официальной подачи заявки в МОК — и того меньше. Главные конкуренты — Монреаль и Лос-Анджелес — вовсю вели предвыборную кампанию. В западной прессе регулярно появлялись критические материалы в адрес Советского Союза вообще и проводимых в СССР соревнований в частности. Например, во время чемпионата Европы по фигурному катанию, который проходил в Ленинграде в 1970 году, зарубежные журналисты жаловались, что подолгу не могут дозвониться до своих редакций, а во время трансляций постоянно пропадает звук.

В Советском Союзе на критику не реагировали и, в общем, не сомневались в успехе. В первом туре голосования на сессии МОК в Амстердаме Москва действительно вырвалась вперед: 28 голосов против 25 у Монреаля и 17 у Лос-Анджелеса. Но второй тур, в который прошли советская и канадская заявки, все изменил: у Москвы остались те же 28 голосов, Монреаль получил 41, еще один голос не был учтен.

После возвращения из Амстердама представителей советской делегации ждал неприятный разговор в ЦК. А в газетах уже вовсю клеймили «элитарный клуб королей, принцев, шейхов и капиталистов», то есть Международный олимпийский комитет. Со временем появилась даже специальная рубрика в «Советском спорте» — «МОК под огнем критики». Она просуществовала почти полгода.

«Постепенно страсти утихли, и пришло понимание: хорошо, что не дали Олимпиаду. На самом верху осознали, что к 1976 году нам было бы слишком сложно подготовиться. И решили, что нужна еще одна попытка», — вспоминал в интервью тому же «Советскому спорту» почетный президент ОКР Виталий Смирнов, который в те годы только начинал работать в Госкомспорте.

7 сентября 1971 года — за три года до выборов столицы Олимпиады-80 — Политбюро ЦК КПСС одобрило предложение Спорткомитета вновь вступить в борьбу за право проведения Игр. В этот раз Москва подала заявку первой.

Изменилась и тональность общения с Международным олимпийским комитетом. Более того, когда в том же 1971-м один из членов МОК подал в отставку из-за болезни, его место занял Виталий Смирнов. Через два года он уже привез коллег во главе с экс-президентом Эйвери Брендеджем в Ереван на Спартакиаду народов СССР. Делегация осталась под большим впечатлением.

Столицу Игр-80 должны были избрать в Вене в октябре 1974 года. В этот раз сошлись только два кандидата — Лос-Анджелес и Москва. «Американская заявка основывалась на инициативе группы частных лиц, — рассказывал Смирнов. — Работали они хорошо. Подключили крупные частные компании. У них был высокий элемент коммерциализации. За что их в то время критиковали. Например, они продавали места на этапе эстафеты олимпийского огня. Любой мог заплатить 5 тысяч долларов и пронести факел на одном из этапов».

За советской заявкой стояла вся мощь государственной машины СССР. Кроме того, МОК стремился к расширению олимпийского движения. Американцы к тому моменту успели принять Игры уже четыре раза. Олимпиада в Москве могла стать прорывом МОК в социалистический мир.

Кроме того, новым президентом МОК стал ирландский лорд Майкл Моррис Килланин. Своим выдвижением он был во многом обязан Москве и довольно быстро стал «большим другом Советского Союза». А благодаря личным качествам Сергея Павлова в списке друзей оказались и другие заметные представители МОК. Например, президент Национального олимпийского комитета (НОК) Лихтенштейна барон Эдуард фон Фальц-Фейн и президент НОК ФРГ Вилли Дауме.

Осенью 1974 года в Вену из Москвы отправилась делегация из пяти человек, включая двух переводчиц. «Везли для подарков хохлому: ложки, чашки, миски. Нам их завернули в жуткую негнущуюся бумагу коричневого цвета, — вспоминал Смирнов. — В Австрии мы купили красивую бумагу. И всю ночь все вместе комплектовали подарки для членов МОК. Красиво упаковали, завязали ленточками».

Кандидатура Москвы победила с большим отрывом — 39:20. А год спустя, в марте 1975-го, появилось постановление ЦК и правительства о создании оргкомитета «Олимпиада-80».

Людмила Павлова-Марински — об оргкомитете Олимпиады и счастливой брежневской Москве

Журналистка, автор книги «Juri Gagarin — Das Leben», дочь Сергея Павлова, председателя Комитета по физической культуре и спорту при Совете министров СССР (1968–1983). В 1980 году — сотрудница редакции журнала «Олимпиада-80»

Интервью: Станислав Гридасов, Марина Крылова

— 1974 год. Вы совсем юная девушка, ваша семья близка к спортивному миру, вы сами увлекаетесь спортом. Что вы почувствовали, когда узнали, что Олимпиада едет в Москву?

— Увлекаюсь спортом — это громко сказано. Но да, я занималась плаванием и художественной гимнастикой, спортивную не потянула. Юрий Алексеевич Гагарин, который был для меня просто дядя Юра, вместе с отцом в мои совсем юные годы поставил меня на водные лыжи. И я знала, что отец очень хотел провести Олимпиаду.

В 1968 году после гибели Гагарина отца освободили от должности первого секретаря ЦК ВЛКСМ, он стал так называемым министром спорта и буквально через месяц улетел в Мехико на Олимпийские игры. Там он познакомился со всеми китами международного олимпийского движения. Одним из них был барон Эдуард Александрович фон Фальц-Фейн, с которым мне удалось побеседовать потом в Германии. Он говорил: «Я очень старался помочь твоему отцу, не только потому, что мою дочь тоже зовут Людмила, но и потому, что мы просто подружились и очень хорошо друг друга поняли, еще тогда, в 1968 году».

Почему он так полюбил моего отца — это целая история. Деду и отцу барона принадлежал заповедник Аскания-Нова, сам Фальц-Фейн не имел права въезжать в Советский Союз, но отец организовал ему приглашение. Барон говорил мне: «То, что твой папа для меня сделал, — это незабываемо. Я увидел домик, где я родился». Так вот, барон утверждал, что именно он и его друзья помогли тогда Советскому Союзу пробиться через все преграды и получить Олимпиаду. Конкуренция была очень высокая, но барон фон Фальц-Фейн использовал все свои контакты, а родители его первой жены были тесно связаны с английским королевским двором, там действительно были огромные связи. О чем это говорит? О том, что Советский Союз умел выстраивать дружественные отношения. В данной ситуации я имею в виду моего отца.

— Чем для вашего отца была эта победа? Как он отреагировал на известие, что Москва получила Олимпиаду?

— Отец всегда ставил себе очень высокие задачи и цели. Он завышал планку. Он не был альпинистом, хотя всегда преклонялся перед людьми, которые шли в горы. И для него Олимпиада была очередной вершиной. Он всегда пытался покорять вершины, будь то в политике или в международном спортивном движении.

— Уже в процессе подготовки Олимпиады в Политбюро якобы возникали сомнения, стоит ли ее проводить. В сборнике архивных документов о московской Олимпиаде опубликовано письмо Брежнева к Черненко с предложением подумать об отмене Игр, с которыми связаны непосильные для Советского Союза расходы. Вы что-нибудь про это слышали? Это обсуждалось в семье?

— Подобные вопросы не обсуждались. Вы же понимаете, что Олимпиада, помимо прочего, — это огромный доход. Это не миллионная, это миллиардная прибыль. И это понимали все, особенно на уровне Брежнева. Хотя старая гвардия, конечно, пыталась все вернуть на сталинские рельсы. Я думаю, Брежнев был человеком более разумным. И он любил спорт. Поэтому ему это было интересно.

— Расскажите, как вы попали в оргкомитет?

— Я училась на факультете журналистики МГУ. Конечно, мне нужны были деньги. Папа меня обожал, но в плане денег меня воспитывали довольно строго, не в пример сегодняшним детям. Поэтому я пошла работать в издательство «Прогресс», к Юрию Владимировичу Торсуеву, который был секретарем ЦК комсомола до того, как возглавить издательство. Я прошла очень хорошую школу в редакции литературоведения и искусствознания. Издательство всегда отправляло меня на переговоры со сложными авторами, поэтому мне удалось познакомиться с китами советской публицистики, например с Константином Симоновым.

Но в какой-то момент я подумала, что для моего возраста это ужасно скучно. Тем временем открылся оргкомитет, при нем создавались журналы «Олимпийская панорама» и «Олимпиада-80», им нужны были молодые энергичные сотрудники. Главным редактором у нас был Василий Арсеньевич Жильцов, бывший главред журнала «Смена». В редакции был Сергей Кружков, известный спортивный журналист, главным художником стал Олег Теслер, и я — вот наш состав, веселый и дружный. Я, конечно, была у них как цыпленок на подхвате, но я училась. И это было действительно очень интересно. Попасть в оргкомитет, не буду отрицать, мне помог отец.

— А как вас там воспринимали? Это же понятная история: вы приходите в оргкомитет, дочь своего отца. И все сразу у вас за спиной начинают перешептываться.

— Коллеги пригласили меня в ресторан — мы работали на улице Горького, рядом с гостиницей «Минск», — налили мне водки и сказали, что они, конечно, не хотели бы видеть здесь никаких номенклатурных детей. Для того времени — это был 1976-й, начало 1977 года — это было довольно демократично. Я просто должна была доказать, что я это я, а папа — это папа. И у меня, по-моему, это неплохо получилось. Мне давали довольно сложные задания. Я делала интервью с президентом Международного олимпийского комитета лордом Майклом Моррисом Килланином. Вообще лорд не давал интервью, но он начинал свою карьеру как журналист и сказал: «Почему бы и нет? Давайте посмотрим на эту девочку». Это была одна из моих маленьких побед, которая, безусловно, была невозможна без помощи отца.

— А в оргкомитете были другие дети номенклатуры?

— Не видела. Не сталкивалась. А кто там мог быть? Дети членов Политбюро, которых я прекрасно знала, имели другие профессии, журналистикой никто не занимался. Если это были экономические вопросы, то, как правило, речь шла про МИД и МГИМО. Хотя моя любимая подруга Олечка Полянская, дочка члена Политбюро Дмитрия Степановича Полянского, была модельером, работала с Зайцевым.

— Как Олимпиада выглядела с точки зрения моды — кажется, это тоже был абсолютный прорыв.

— Да, нам выдали олимпийскую форму. Мне она показалась какой-то… очень не очень. Но журналисты были не обязаны ее носить, ходили в чем хотели. Единственная проблема — я все время носила джинсы, и один из начальников, кто-то из бывших военных, мне сказал: «Чтобы я тебя на работе больше в джинсах не видел!» Я говорю: «Напишите письменный приказ, на стенку повесьте, тогда не буду приходить». Но никакого приказа он не издал, а я продолжала ходить как ходила.

— Чем ему помешали джинсы?

— Тогда это считалось чем-то чуждым. Я говорю, это старая гвардия, которая старалась придерживаться еще сталинских принципов. То, против чего отец боролся в эпоху оттепели — против замшелого, старого, ортодоксального взгляда на то, как все должно быть. Такие люди встречались, но если ты им задорно отвечал, они уже не приставали. Это было уже не их время.

— Главный человек в оргкомитете, Игнатий Новиков, — это же был как раз человек старой школы.

— Да, старой. Но я его там ни разу не видела. Может, у него в другом месте кабинет был. И с отцом они пересекались постольку-поскольку. Не думаю, что папа был от Новикова в восторге. Отец был человеком оттепели, хрущевской эры. У меня лежит бумага, где рукой отца на речи Хрущева красным карандашом написано «перестройка». Он мне рассказывал: «У нас в Краснодаре был хороший комсомолец — Миша Горбачев. Я его в конце 1950-х пригласил в Москву и сказал: „Миша, понимаешь, у нас оттепель, весна, перестройка. Хорошее дело. Надо же как-то все это менять“. И Миша очень честно ответил: „Сергей Павлович, большое спасибо за доверие. Но предпочитаю политическую карьеру, а в провинции ее сделать легче“». Да, он сделал политическую карьеру. Но слово «перестройка» украл. Да и вся эта перестройка… Иначе все надо было делать.

— Вы говорите, Новиков не появлялся в оргкомитете. А кто тогда был за главного?

— Виталий Георгиевич Смирнов. Они с отцом ближайшие друзья, еще с Института физкультуры. Вместе прошли гагаринскую эру, вместе провели четыре недели в Париже в 1968 году, во время студенческой революции, за несколько месяцев до гибели Гагарина.

Сколько я помню себя, столько я помню Виталия Георгиевича. Идея сделать Смирнова членом Международного олимпийского комитета — идея отца, потому что эту должность все его друзья, барон фон Фальц-Фейн и остальные, вообще-то предлагали отцу. Оклад ого-го, положение политически независимое. Но, я думаю, отец прекрасно понимал, что его бы не отпустила система. Когда ты столько знаешь, тебя не отпустят никогда. И я думаю, это было трезвое решение.

Я очень хорошо помню этот день, он тогда пришел домой и сказал: «Слушай, я не так часто с вами советовался. Но есть такая идея — сделать Виталия членом Международного олимпийского комитета». Я говорю: «Папа, конечно! Он умный, симпатичный, хороший человек». Так Виталий Георгиевич и стал членом Международного олимпийского комитета и до сих пор им остается.

— Как семья переживала подготовку Олимпиады? На отца же легла огромная нагрузка. Каково это — жить, практически не видя отца и мужа?

— Нет-нет, «не видя» — такого не было. Он каждый вечер приходил домой. У него был здоровый баланс между работой и жизнью. Он был красивый человек, любил красивых женщин, умел петь, любил жизнь. Его друзья были космонавты и люди искусства. Когда погиб Гагарин, его самым близким другом стал Алексей Архипович Леонов. Александра Николаевна Пахмутова, Николай Николаевич Добронравов, Майечка Кристалинская, Юрий Гуляев. У него не было партийных, номенклатурных друзей. Единственное, что интенсивно обсуждалось дома, — это эмблема Олимпиады-80. Эта эмблема, как бы здание университета, — это была моя идея. Ну, не совсем моя, это было уже кем-то предложено, но я сказала, что эта эмблема ассоциируется с будущим. Она напомнила мне университет на Ленгорах. Все остальное было вообще дребедень. Серпы-молоты, звезды, что-то очень политизированное.

— А какие еще были варианты? Были споры по поводу эмблемы?

— Да, было, и очень много. Папа приносил их домой и с нами советовался. Но не только с нами, он показывал их людям искусства, Эдику Барклаю, мужу Майи Кристалинской, — он был архитектором, очень неплохим рисовальщиком, иногда писал картины. Это было коллективное решение, не только семейное. Но я была за ту эмблему, которая в итоге победила. Она легкая, воздушная, устремленная вверх, очень вдохновляющая. И каждый может в ней прочитать что-то свое: кто-то видит беговые дорожки, я увидела университет.

— Вы наверняка знали, что писали в западной прессе про Олимпиаду. Было ли внутри страны стремление противопоставить что-то западным медиа? И как эту задачу решали?

— У меня, может быть, очень субъективное мнение, но, мне кажется, все было дружелюбно. Отец был очень близок с Вилли Дауме — это был президент Олимпийского комитета ФРГ, с бароном фон Фальц-Фейном, с Педро Рамиресом Васкесом — президентом национального Олимпийского комитета Мексики, богатейшим человеком в стране. Прилетали Хорст Дасслер и Бригитта Бэнклер-Дасслер, дети Ади Дасслера из концерна Adidas. Они все поддерживали отца. Недоброжелательные выпады были только из-за того, что началась война в Афганистане. Но все отцу говорили: «Сергей, мы бы приехали, если бы Брежнев не ввел войска в Афганистан. Мы ничего не можем сделать, наше правительство выбрало такое решение. Но мы все на твоей стороне».

— Когда объявили о бойкоте, это было для отца тяжелым ударом?

— Это было неприятно, но он был подготовлен. Он все-таки прошел очень хорошую школу, видел и политические перевороты, и боевые действия. А отказ от участия… Ну в конце концов, американцы не прилетели, ФРГ не приехала, жалко, но зато была ГДР, одна из сильнейших команд мира, они тоже старались выиграть. И были все остальные. К тому же отец знал, что все люди, которых я уже называла, они его поддерживают. А политически… Что он мог сделать против ввода войск в Афганистан? Отец был человек позитива. Я до сих пор своим детям всегда говорю: «позитив денкен», «думай положительно». Я так воспитана: любую ситуацию можно всегда увидеть с двух сторон. С одной стороны, обидно, а с другой стороны, такой праздник, столько построили, все удалось, все работает, дай бог!

— В каком режиме жили люди, работавшие в оргкомитете?

— В режиме ненормированного рабочего дня. Как говорил наш шеф: «Мне не важно, где вы будете делать номер — на коленке, у себя дома, в ресторане, будете вы трезвые, пьяные, мне все равно. Главное, чтобы 24-го числа каждого месяца номер лежал у меня на столе». Так и работали. Было увлечение, была страсть, было желание сделать все ярче и лучше. Люди были принципиальные, была важна позиция, была важна верность делу. Мы действительно все хотели, чтобы все было сделано очень-очень хорошо. Работали и ночами — боже мой, было столько ситуаций, когда надо было принимать какие-то делегации, что-то задерживалось. Сотрудники оргкомитета получили разрешение пользоваться рестораном ВТО, Всесоюзного театрального общества, а это было рядом, за углом. А поскольку мы проводили на работе дни и ночи, могли работать и в ВТО за столом. Вообще, любили выпить. Такой был творческий подъем, такое легкое настроение… Невозможно даже это описать.

— В сборнике документов про московскую Олимпиаду есть материалы ревизии оргкомитета, которая была проведена в 1978 или 1979 году, где перечислены финансовые нарушения: завышенные зарплаты, оформление не по ставкам, присваивание какой-то сувенирной продукции и так далее. Там есть и вы, и Вячеслав Зайцев, куча знакомых фамилий. Что вы про это помните?

— А что я себе присвоила? Интересно!

— Вы говорили когда-то, что штатное расписание не совпадало с реальным.

— Это да, абсолютно точно. Я была старшим экономистом. Надо мной все друзья смеялись: Карл Маркс был экономистом, а Людочка у нас старший экономист. Понимаете, не было разнарядки на сотрудников редакции. Был главный редактор, главный художник, а дальше как сотрудников называть? Поэтому пускали по этой статье — экономист и так далее. Но по разнарядке я совершенно «не Копенгаген». Мне сказали: «Будешь числиться старшим экономистом», и я ответила: «Ну ладно».

— Как изменился город во время Олимпиады?

— Москва вдруг стала пустой. Это было замечательное ощущение. Я родилась в Москве, но Москву, извините, никогда особо не любила. Питер — другое дело, а Москва — ну так. Мне всегда так казалось, что над Москвой в течение недели, когда люди работают, висит какое-то облако, которое давит на тебя, на мозги, на душу. А когда на субботу-воскресенье люди уезжают на дачу, воздух вдруг становится чистым, и дышится легко. И вдруг Москва вздохнула. Людей стало мало, люди стали веселые, раскрепощенные, и Москва была чистенькая, красивая. Очень праздничное и радостное ощущение от той Москвы. У меня было удостоверение прессы, и я знакомилась с какими-то американцами, все куда-то шли, о чем-то спорить, кого-то в чем-то убеждать, где-то выпивать. Такая была всемирная метрополия. Огромный город, который вдруг стал очень открытым.

— А где все выпивали? Насколько я понимаю, до Олимпиады в Москве не так просто было найти заведение — бар или что-то в этом духе.

— Да ладно, что вы. Все подвальчики, крошечные рюмочные, где курили — можно топор было вешать, — этого было полно! Идешь по улице Горького или по бульвару — одно, второе, третье. Нет, этого было навалом. Конечно, мы были привилегированные, мы ходили только в ВТО и в Дом актера. Там была совершенно раскрепощенная свободная атмосфера, поэтому мы там в основном обитали. Ну, Домжур — сколько можно сидеть в Домжуре? Уже все друг друга знают, все как пауки в банке. Хочется сменить вывеску, поэтому ходили в Дом архитекторов, Дом композиторов, все эти творческие дома. Можно было посидеть в «Пекине», в других гостиничных барах. Это было весело. А во время Олимпиады, конечно, открылось много заведений, даже какие-то бары на стадионах. С удостоверением прессы вообще можно было пройти везде! Правда, нужно было платить, но для представителей прессы была скидка. Возможно, у меня необъективные воспоминания — но это воспоминания молодой студентки, которая… Да я и сейчас в той же эйфории пребываю, в принципе.

— Вы говорили, что знакомились с иностранцами. А с ними куда ходили?

— Например, во Дворце спорта «Лужники» был оборудован бар для прессы, и в этом баре можно было сидеть и дискутировать. У меня был немецкий, в университете я учила параллельно английский и немножечко владела французским, поэтому могла с иностранцами поговорить. Единственное, я хотела попасть в американское посольство, чтобы им еще что-то рассказать, но коллеги сказали: «Этого лучше не делать, а то за тобой придет контора» — так называли КГБ. Все-таки это было совершенно другое время. Были еще отголоски 1960-х, мы еще плавали в этом свободном океане, еще ничего не задушили и не закрыли. Можно было дышать. Конец наступил, когда умер Брежнев. Пока правил Андропов, и до того времени, когда началась перестройка Горбачева, было совсем плохо. Люди боялись куда-то выйти, эти кагэбэшники, которым нечем было заняться, носились по кинотеатрам, переписывали посетителей — не дай бог кто-то из сотрудников, кто должен быть на работе, сидит в кинотеатре. Слава богу, что потом все-таки пришел Горбачев и как-то это затормозилось. Если бы так дальше продолжалось, я себе даже не представляю… Хотя теперь уже представляю.

— А в процессе общения с иностранцами вы видели, как у них меняется представление о стране?

— Тогда к Советскому Союзу априори было очень неплохое отношение. Брежнев летал в США, встречался с голливудскими актерами, был совместный космический полет «Союз» — «Аполлон», Леонов вел из космоса репортажи на английском на всю Америку. И те, кто ехал в Москву, изначально ехали на праздник. Не было никакого негатива. Кто поддержал бойкот, те просто не приехали.

Была эйфория: праздник, улыбки, смех. Мои воспоминания, детские, юношеские — это всегда улыбки, все кругом счастливые и довольные. Ни у кого денег нет, «трешку дашь до зарплаты» — и все жили нормально, на все хватало. Я успела пожить и в коммунальной квартире, видела соседей-алкоголиков, которые отдавали мне со слезами на глазах последние полстакана портвейна, чтобы я выпила за праздник Первомая. Я, конечно, отдавала его обратно, потому что пить это было невозможно, но они хотели, чтобы у всех был праздник. Им нечего было есть, они ловили голубей и жарили их, сосед Колька был повар. Но они были счастливы! Так что я видела все стороны жизни, но это время, 1970-е, я просто обожаю.

— А как была устроена работа журналистов? Новый пресс-центр, который к Олимпиаде открылся, — что там было?

— У всех были пишущие машинки Olivetti. Очень дорогие, с таким круглым шариком. Были, естественно, ксероксы, был телетайп. Посторонние туда попасть не могли, но, если у тебя было удостоверение прессы, тебе все помогали. Мне нужно было сделать репортаж о какой-то выставке — дети рисовали предолимпийскую Москву, — и за мной просто все бегали: «А вот этот рисунок посмотрите, а вот это посмотрите…». Везде была полная доброжелательность, все было в самых ярких красках и тонах. На рисунках были и солнце, и радуга, и голубые, и желтые тона, и никто в этом ничего такого не видел, только свет и радость. Что хочешь, то и делай. Хорошее было время.

— Во время Олимпиады умер Высоцкий. Есть такая легенда, что прямо в пресс-центре в те дни была пресс-конференция с участием Аллы Пугачевой, которая попросила всех почтить минутой молчания память Высоцкого и исполнила его песню. Прямо в олимпийском пресс-центре. Вы что-то об этом знаете?

— Точно не знаю, но почему бы нет. Похороны Высоцкого — это безумно печальное событие. Но сколько людей пришло, все были там! И я, хотя близко не подходила, посчитала, что это неловко и неудобно. Тем более к Таганке было просто не пробиться. И никто никого не останавливал, никто не запрещал туда приходить. А про Пугачеву просто не знаю. Я с ней никогда не сталкивалась. Хотя перед тем, что она сегодня делает, я абсолютно снимаю шляпу.

— Вы были на закрытии Олимпиады? Что вы чувствовали, когда улетал Мишка?

— На закрытие я не попала, потому что я была на открытии, и моя строгая мама решила, что раз так, на закрытие должна пойти моя кузина. Но я видела, как все плакали. Мой папа сказал Пахмутовой: «Алечка, напиши, пожалуйста, песню, чтобы все рыдали». И она написала песню про Мишку. Это был потрясающий финальный аккорд. Вообще Москва была очень красивой, праздничной, светлой, и с погодой везло. Не знаю, разгоняли они облака или нет. Но это был удивительно светлый праздник. По крайней мере, в моих воспоминаниях он таким навсегда и остался.

Как работал оргкомитет

Оргкомитет московской Олимпиады, который начал свою работу в марте 1975 года, — уникальная структура в системе советской власти. По правилам МОК, оргкомитет не мог подчиняться никаким властным органам, даже Госкомспорту СССР. Формально это требование соблюдалось. Но примерно две трети сотрудников, число которых к началу 1980 года достигло полутора тысяч, были так или иначе связаны с различными госструктурами.

При этом правительство СССР предоставило оргкомитету широкие полномочия. Он координировал работу министерств и ведомств, задействованных в подготовке Игр, издавал для них постановления и инструкции, следил за проектированием и строительством олимпийских объектов

...