Геннадий Тарасов
Седьмой принцип
Глава 1
Падение
Пока еще, в эту самую секунду, в это звенящее мгновение, его зовут Вениамин, Веня Лисицын, многие предпочитают говорить просто Лис, но как будут звать его и кем он будет, когда сделает хотя бы один еще шаг вперед?
Он стоял на самом краю парапета на крыше девятиэтажного дома, в котором прожил последние десять лет. Смотрел на небо над головой, на дома, выстроившиеся перед ним, как молчаливые караульные или свидетели, на город, то ли тонущий в дымке, то ли восстающий из нее, и пытался заглянуть за горизонт, линию которого отсюда можно было увидеть в единственном месте – за излучиной реки. Вениамин понимал, что прошлая жизнь осталась у него за спиной, а впереди ждало неведомое, причем вне зависимости от того, шагнет он напрямую с крыши немедленно или же найдет способ и возможность спуститься на землю невредимым.
С прошлой жизнью он прощался нерешительно, но обреченно. И, по правде говоря, эти перемены не были его выбором. А точнее, сам он на них никогда бы не решился, хоть и желал уже давно, но события стали происходить сами собой, и их логика была такова, что влиять на их ход он не мог никоим образом. Не влиял, но и увернуться от этого колеса тоже не умел.
Если бы кто-то взялся его расспрашивать, каким образом случилось так, что он оказался в положении человека, собирающегося свести счеты с жизнью, он не нашелся бы что ответить. Во-первых, Вениамин абсолютно не помнил, как оказался на этой крыше и, тем более, как и зачем забрался на парапет. И, во-вторых, насколько сам себя понимал – он вовсе не собирался прекращать свою жизнь, но только хотел ее изменить. Беда лишь в том, что он совершенно не представлял, как это сделать другим, не столь радикальным методом. Теперь же, стоя на краю, он отчетливо, ясно и с каким-то внутренним ликованием понимал, что да, это тоже выход.
Освобождение от всего, что угнетало и унижало его последние месяцы и дни, было рядом, на расстоянии вытянутой руки, и это ощущение свободы, этот липкий ужас и восторг осознания полной над собой власти обволакивали, словно язык хамелеона, и тянули, увлекали туда, в пропасть невозвратного.
К счастью, страх высоты пока оставался сильней. Но к счастью ли? А может быть, правда рвануть вперед и прекратить все разом, к чертовой матери?
Круг, в который он попал, казался замкнутым, и выхода из него не наблюдалось. Хуже всего то, что сил не только продолжать поиски выхода, но даже думать на эту тему у него, похоже, совсем не осталось. Ему бы сделать шаг назад и перевести дух, но что-то неумолимо подталкивало его заглянуть за край. Странно, он почти физически ощущал эти легкие, но настойчивые толчки в спину…
Вся эта волна неприятностей стала подниматься вокруг него примерно неделю назад. А ведь до того ничто, как говорится, не предвещало грядущей катастрофы. Совершенно неожиданно на работе его обвинили в том, чего Вениамин конечно же не делал. Будто бы редкий старинный комод, который он же и реставрировал, был продан им на сторону, в чужие руки. Абсурд! Все прекрасно знают, что он скорее отдаст свое, чем возьмет чужое, тем не менее обвинили. Конечно, он ни при чем, ни сном ни духом! Самое интересное, что и комод-то вскоре вроде нашелся, и даже подтвердилось, что он к этой интриге непричастен, а виновны как раз другие люди, но уволили с работы все равно Вениамина. В связи с потерей доверия и во избежание утраты клиентов. Потому что история получила широкую огласку. Владелица комода была влиятельной особой, и уж она-то постаралась создать как можно больше шума.
Чтобы как-то успокоить заказчиков, нынешних и потенциальных, нужно было на кого-то списать происшествие, а лучшей кандидатуры, чем Веня, как ни крути, не просматривалось. Несмотря даже на то, что такие руки, как у него, на дороге не валяются. Золотые руки, прямо скажем, но ведь и характер у него совсем безответный, так что ему за все отвечать, ему. И спасибо еще, что не по статье уволили, а по обоюдному согласию сторон, но утешение это слабое, поскольку в их профессии все знали друг друга, и что ему теперь было делать, где искать работу, Вениамин совершенно не представлял.
А неделю спустя, то есть сегодня, его выставили и из собственной квартиры.
Он ушел из дому рано утром и полдня бродил по городу в тщетных поисках работы. История с комодом еще была у всех на слуху, поэтому никто не рисковал с ним связываться. Приходи, говорили, через полгода, когда все забудется, тогда возьмем тебя с радостью. Но он не мог ждать так долго, заработок ему позарез требовался уже сейчас. Потому что у него была семья, какая никакая, но все же, жена Марина, о которой он должен был заботиться и каким-то образом обеспечивать.
Марина, мягко говоря, имела сложный характер, и всегда, даже в самые благоприятные и успешные времена, с ней было нелегко ладить, но когда начались эти его неприятности с работой, с ней и вовсе сладу не стало.
«Ну, скажи мне, с кем еще могло такое случиться? – вгрызалась она в его сознание. – Только с тобой! Я ни минуты не сомневалась в том, что в конечном итоге все повесят на тебя. Ведь ты идеальный козел отпущения! И знаешь почему? Потому что ты на самом деле козел! Дурак ты! Уж сам бы взял и толкнул кому-нибудь тот чертов комод, хоть денег заработал бы, ей-богу! А так ни денег, ни работы, ничего! Еще хорошо, что за комод платить не пришлось, вот чем бы ты расплачивался, а? И что теперь собираешься делать? Где думаешь работу искать? Куда можешь пойти? Ведь ты ничего, кроме как ковыряться в своих деревяшках, не умеешь…»
Надо признаться, что Марина была совсем невысокого мнения о его талантах и никогда этого не скрывала. Может, повышала так свою самооценку, а может, так относилась к нему самому, скорее же, и то и другое вместе. Конечно, он не оправдал ее ожиданий… Во всяком случае, он никогда ее не обманывал, но этого, как оказалось, было недостаточно.
«Еще чего не хватало! – говорила Марина, становясь в позу драчливой курицы и поднимая перья на загривке. – Только попробуй!»
Но пробовала-то как раз она, о чем Лис давно уже догадывался, а тут как раз и убедился. Вернувшись домой часам к трем после бесцельной ходьбы по городу, он не смог открыть дверь квартиры. Не сразу сообразил, в чем дело – вроде и квартира та, и дверь, и номер на ней, седьмой, – тот же, но не открывается. Пришлось звонить. Дверь распахнулась сразу, словно его ждали. На пороге стоял незнакомый мужик.
– Ты кто? – спросил Веня оторопело.
– Анатолий я, – сказал мужик весело и громко и выгнул в улыбке щетку густых пегих усов. Был мужик высок, на полголовы выше Лиса, обладал стриженым бобриком седых волос и вообще являл эталон красавца, если можно считать красавцем мужчину за пятьдесят. – Зови меня просто Толян, разрешаю. Ведь мы с тобой почти братья, молочные. Правда, сразу – бывшие.
– Не понимаю, – сказал Веня и помотал головой. – Впрочем, не важно. Что ты делаешь в моей квартире?
– Видишь ли, – сказал Толян Лису, – это уже не твоя квартира, и ты здесь больше не живешь.
– Как так? – не согласился Лис. – Это почему?
Из-за плеча Анатолия выглянула жена Марина.
– Лисицын, не конфликтуй! – сказала она злым голосом. – Все кончено, я от тебя ушла.
– Как это ушла? – продолжал тупить Веня. – Ты там, я здесь… Как ушла?
– Ушла – значит ушла! – подхватил нить разговора Толян. – А как ушла – не важно. Так тоже бывает.
– Но это моя квартира, мой дом! – продолжал из последних сил, по инерции настаивать Вениамин. – Вы не можете просто так оставить меня на улице! Не имеете права!
Лис еще пытался докричаться до жены и обращался к ней, но Марина пряталась за спину перекрывшего дверной проем Толяна и отмалчивалась. Толян между тем и без ее словесного участия отлично справлялся со слабой атакой бывшего хозяина жилплощади.
– Не стоит так драматизировать, – сказал он. – Не на улице, а в подъезде. И здесь, заметь, у тебя тоже есть крыша над головой. А-га-га! – заржал он, как жеребец, запрокинув голову и явив на обозрение свои длинные желтые зубы. – Ты, конечно, можешь считать, что ушли тебя, – кончив ржать, стал разъяснять сложившуюся ситуацию не нашедшемуся что ответить на его ржание Лису Толян. – И это, несомненно, правильно. Ты можешь обижаться, и, наверное, ты имеешь на это право. Хотя, как по мне, обижаться ты должен на себя прежде всего. Потому что потерять такую женщину, как Марина, это, скажу тебе, братишка, нужно быть дураком. И не простым дураком, а особенным, выдающимся, полным и окончательным кретином. Каковым ты и являешься.
При этих словах Толяна Марина прижалась щекой к его обтянутому черным трикотажем футболки накачанному плечу, пряча радостную и счастливую улыбку, и довольно замурлыкала. Лис видел, что за радостью жены, за всеми ее позами, жестами, улыбками и телодвижениями сквозила злость. Она зла была на него сверх всякой меры, вот в чем дело. Но, положа руку на сердце, он никогда…
– С этих позиций что хотелось бы тебе разъяснить еще, – продолжал наставлять Лиса в его новой жизни Толян. – Дергаться по поводу квартиры тебе не советую, поскольку шансов у тебя все равно ноль. Это я тебе как брат депутата городского собрания говорю. Усекаешь? Будешь скандалить, я тебя с лестницы спущу, это для начала. А потом закроем тебя в каталажку, надолго. Повод и причину найдем, это очень легко сделать, поверь мне на слово. Лучше на слово, чем, знаешь, на собственном опыте убедиться. На собственной шкуре. А сейчас иди и решай возникшие у тебя проблемы, их у тебя есть. С жильем и прочие. И не теряй даром времени, мой тебе совет, пока на дворе еще светло. Потом, скажем дня через три, придешь, мы тебе кое-какие вещички соберем, заберешь. Сегодня нам не до того было и не до того будет, сам понимаешь – медовый месяц. Марина тебе в сумку покидает что-нибудь, на первое время. Мы же не звери, понимаем, что надо человеку чем-то и тело прикрыть. Да, Мара? – И он снова заржал, запрокинув голову: – А-га-га!
Наржавшись и налязгавшись зубами, он сказал:
– Все, прием окончен! – и захлопнул дверь перед носом впавшего в совершенный ступор Лиса.
Веня какое-то время продолжал стоять перед дверью квартиры, некогда доставшейся ему в наследство от родителей, которая вдруг, по не зависящим от него причинам, перестала быть его домом. Оцепенение никак не оставляло его, тем не менее что-то словно случилось с его слухом, который обострился необычайно, и звуки, здешние и потусторонние, воспринимались им четко и неестественно ярко. И он услышал, едва закрылась дверь, как с той ее стороны, в квартире, случился какой-то шум, переполох, очень похожий на бурное проявление радости и восторга, а потом на нее, на дверь, опять же с той стороны, навалилось что-то тяжелое, отчего она напряглась и застонала. Тяжесть отшатнулась от двери и вновь вернулась, и принялась совершать возвратно-поступательные колебания в неспешном, глубоком ритме, и дверь отвечала на эти проявления чувственной материальной жизни собственными ритмичными постанываниями и поскрипываниями. Лис вспомнил, что плечо Марины, когда она выглядывала из-за спины Толяна, было обернуто знакомым ему голубым материалом. Она любила надевать этот полупрозрачный голубой дедероновый халатик на голое тело и в таком виде расхаживать по квартире. Иногда она подходила к окну и, расставив широко ноги и раскинув руки, становилась против света, и солнце вспыхивало золотой короной в ее завитых волосах и, ласковыми, заинтересованными лучами рисуя ее силуэт, отделяло от пустого пространства каждый изгиб, каждый бугорок, каждый волосок ее тела. Любимый способ соблазнения. Вообще-то способов она знала много, но этот был любимым. В этом халатике она могла спуститься во двор к молочнику или на лестничной площадке любезничать с почтальоном, который краснел и, надвигая фуражку на нос, прятал глаза. Но все это делалось, чтобы позлить его. А может, и не только для этого. Давно это было, и вот, похоже, вернулось вновь, но только уже не для него. «Была жена Марина, оказалась – Мара», – подумал он.
Мара, ночной кошмар. Хотя уже и не только ночной…
Потоптавшись еще у двери, послушав стоны, и вздохи, и всплески смеха, Веня повернулся и, как во сне, пошел по лестнице, но не вниз, а наверх. Что им двигало в тот момент, что направляло, он не знал, но именно так он оказался на крыше, а потом и на самом ее краю, на парапете.
Мысли о Марине не шли из головы. Худо-бедно, но почти тринадцать лет они прожили вместе, и, положа руку на сердце, эти годы можно было засчитать скорее в плюс, чем в минус. Хотя, конечно, бывало всякое. Как ни странно, внутренне он оказался готов к тому, что произошло, возмущала лишь наглость подачи. К тому же худшего момента для семейной катастрофы трудно было придумать. Все одно к одному, все в кучу, и куча – прямо ему на голову…
Они познакомились, как ему казалось тогда, совершенно случайно, в одном южном городе, в котором лично он обучался на курсах реставраторов, существовавших в то время при Художественной академии, и куда его направило руководство Художественно-реставрационных мастерских, тех самых, где он работал до недавнего времени. Ведь, чтобы иметь право заниматься реставрацией антикварных предметов мебели и искусства, кроме умелых рук нужно обладать хотя бы начальным уровнем специальных знаний и соответствующим аттестатом, удостоверяющим их наличие, причем документ имел первичное значение. Без аттестата о реставрации музейных вещей нечего и думать. Знания и аттестат же можно было получить как раз в указанной академии. Обучение было платным, но руководство мастерских пошло на траты, посчитав правильным сделать инвестиции в такого перспективного специалиста, как Веня. И надо подчеркнуть, что Лис всегда помнил проявленную к нему доброту и оказанное доверие и старался на них отвечать соответственно.
Южный город, как ему и положено, находился у теплого моря, поэтому в любое время года был полон отдыхающих планово и прочих перелетных туристов, и если первые заполняли многочисленные санатории, расположенные в береговой зоне, вторые селились в гостиницах и на съемных квартирах по всему городу. И места хватало всем. Тем более в межсезонье.
Марина с подругой приехали в санаторий у моря по горящим путевкам откуда-то с севера. Была осень, и море уже остыло, да и солнце, даром что сияло ярко, не грело как прежде. Неудивительно, что, лишенные полноценного пляжного томления, девушки скучали и старались себя развлечь разными способами, в том числе и с помощью легкого курортного флирта. Никто не предполагал, что их с Мариной мимолетный танец затянется так надолго.
Судьба свела их в одной точке пространства, когда он, коротая казавшийся бесконечным в чужом городе выходной, – а было воскресенье, он точно это помнил, – выбрался на Приморский бульвар подышать морским воздухом. Море, как естественное продолжение города, начиналось сразу за узкой полоской пляжа, в легкой пене прибоя, и раскатывалось живым ковром, постепенно темнея ворсом, до самого горизонта. Облокотившись на бетонную балюстраду, выбеленную известкой к началу сезона и теперь уже изрядно облупившуюся, Веня душой и телом подался навстречу этому извечному чуду природы, одинаково захватывающему своей магией и давних ценителей, и неофитов.
Дальний горизонт был нарисован уверенной кистью на заднике этой естественной декорации, обозначая место, где, по идее, море соприкасалось с небом. Горизонт был хорошо и ясно виден, но фокус заключался в том, что его на самом деле не существовало. Он был всего лишь иллюзией, если хотите, обманом, и в этой мистификации мирового масштаба наравне с небом участвовало море и – да, многочисленные заинтересованные зрители. Море манило, смущало души зовом романтики и обещанием исполнения надежды и, конечно, обманывало. Обманывало всех, кто был склонен к тому и хотел обманываться. Веня был склонен. Ах, если бы кто знал, как часто он бросался за очередной фата-морганой в надежде, что на этот раз она не растает в воздухе пустым миражом! Ведь что-то должно же наконец сбыться в его жизни?
Да, Веня был склонен обманываться, но характер при этом имел довольно скрытный, поэтому ни у кого подобных подозрений на его счет даже не возникало.
Сидевшие неподалеку на скамейке девушки рассмеялись. Веня повернулся к ним и широко и искренне улыбнулся в ответ, не сомневаясь – смех адресован ему. Как уже отмечалось, он был склонен обманываться, к тому же близкое море нашептывало что-то такое в ухо и подталкивало, и уговаривало совершить очередной акт самообмана.
Одна из девушек выглядела более зрелой. «Старшая подруга», – сообразил Лис. Так оно и оказалось впоследствии. Вене приглянулась та, что младше, светлоглазая и светловолосая, поэтому, когда девушки поднялись со скамейки и, оглядываясь на него и пересмеиваясь, пошли вглубь бульварa, он не раздумывая последовал за ними. Побудительные мотивы, заставившие его искать нового знакомства, были ему не вполне ясны, но на душе уже запрыгал радостный оранжевый мячик, и этого было достаточно.
Все стало более или менее понятно через неделю, когда у девушек закончился отпуск и он провожал свою новую знакомую в аэропорту. Марина, как звали девушку, до того момента державшаяся бодро и даже весело, вдруг уткнулась ему головой в плечо и разрыдалась. Веня от неожиданности растерялся. Ему, конечно, было лестно, что кто-то так горько плачет из-за расставания с ним, но, с другой стороны, эти слезы заставили его почувствовать себя немного и подлецом. Он чувствовал вину, не зная вины. Не знал он, однако, и того, что испытывать это чувство в дальнейшем ему придется неоднократно.
– Что ты, что ты, – пробормотал Веня нерешительно, боясь прикоснуться, обнимая хрупкие плечи Марины.
– Горько, когда умирает надежда, – сказала она. – Просто потому, что пришло ее время умирать.
– Нет-нет, – возразил Веня, – не говори так. И совершенно неожиданно: – Если хочешь, я приеду к тебе.
– Не приедешь, – сказала девушка с обреченной уверенностью, будто объявила решение суда.
Потянувшись, Марина поцеловала Веню в щеку и похлопала его несколько раз ладонью по груди – там, где сердце. Отстранившись и поведя плечами, она освободилась от его объятий и стремительно присоединилась к ожидавшей с недовольным видом подруге. Вместе они скрылись в пелене непроницаемости зоны посадки аэропорта. Не оглядываясь, видимо, чтоб не возвращаться.
И, дождавшись этого момента, по громкой связи каким-то странно заносчивым тоном объявили об окончании посадки.
Все.
И тотчас огромное и ошеломительное в своей внезапности чувство потери свалилось на его плечи и крепко за них уцепилось. Ну как можно было жить с таким грузом? Никак.
«Как странно, – подумал тогда Веня, – но еще какой-то час назад я не знал того, что знаю теперь. Что несчастлив. Теперь, чтобы избавиться от несчастья, нужно либо забыть все, либо не забывать, но сделать то, что обещал».
Через четыре месяца, окончив курсы и выпросив в мастерской отпуск на две недели, для чего ему пришлось в срочном порядке завершить реставрацию кресла, хозяин которого уже не мог без него обходиться, Веня прилетел к Марине в ее далекий северный город.
Марина, прямо скажем, была приятно поражена его приездом, возможно, он не создавал впечатления человека, способного на серьезные и решительные поступки. Но Веня, несмотря на внешнюю мягкость, пожалуй даже чрезмерную, на самом деле мямлей не был и обладал достаточной твердостью характера, чтобы самому принимать важные для себя решения. Странно, но именно в этом Марина препятствовала ему всю их совместную жизнь. И тут, как говорится, нашла коса на камень. Заискрило, впрочем, не сразу.
На свадебном банкете, как с большой натяжкой можно было назвать их скромное застолье, они все изрядно-таки накачались молдавским коньяком с несвадебным названием «Юбилейный», очень неплохим, кстати сказать, коньяком. И когда алкоголь слегка приглушил нервную волнительную радость первых часов их сближения, они завели долгий и вязкий, как борьба в стойке равных соперников, разговор, стараясь понять друг о друге что-нибудь сокровенное.
Шахматная партия их совместной жизни началась с борьбы за преимущество.
…Порыв ветра снизу, от земли, будто апперкот, ударил под дых, рванул полы джинсовой куртки и заставил отвлечься от воспоминаний. И как раз вовремя, чтобы заметить, будто раскрылось на небесах окно, нечто подобное царской ложе в театре, и оттуда с неподдельным интересом наблюдают за ним некие мутные личности, облокотившись о перила и поблескивая стеклами биноклей. И не то чтобы он на самом деле что-то увидел – так, показалось. Но едва лишь ему про видение подумалось, как оно и пропало, и стало так, словно его никогда не было, и лишь большие серые облака, переваливаясь, точно баржи на бурлящем потоке, плыли важно куда-то по своим делам. Хотя какие у них, облаков, дела? Плыви себе…
В доме напротив – в такой же, кстати, девятиэтажке, здесь весь район такими застроен, – в окне седьмого этажа что-то блеснуло, и в этом случае это действительно бликовала оптика, наверняка и просветленная. Кто-то бдительный наблюдал за ним в бинокль, а может, даже снимал происходящее на видео.
«Вот гады! – подумал раздраженно Веня. – Не дают спокойно…» Тут он замялся. «Не дают спокойно» что? Он ведь и сам еще не решил, что делать дальше. Конечно, исключить нельзя и трагическое развитие событий, но в любом случае не хотелось бы, чтобы кино с его участием в главной роли рассматривали в Интернете разные субтильные личности, питая свои худые души его реальным страхом и настоящим ужасом. Разозлившись уже не на шутку, Веня погрозил в сторону наблюдателя кулаком. Угроза показалась ему недостаточной и неубедительной, поэтому, слегка поколебавшись, он, словно личный манифест, демонстратор душевного состояния и отношения ко всему, выбросил вверх палец, сами знаете какой. Жест этот вообще-то не был для него характерен, не использовал он его в повседневной жизни. Но вот именно что не был. Теперь же в неистовом порыве он демонстрировал вновь и вновь наблюдателю в доме напротив обретенное кредо – а заодно и небу, чувствуя, как задор противоборства, противостояния обстоятельствам и враждебным силам закипает в нем. Еще не сильно закипает, только-только, но и этой малости внезапной он был рад.
И небо, будто оскорбившись его непочтительностью, захлопнуло форточку, баржи сошлись бортами и повисли над самой крышей бесформенным влажным и темным пирогом, слепленным из остатков сизой муки. Однако на наблюдателя в доме напротив его экспрессия не подействовала, и он продолжал блестеть своей стекляшкой. «Ну и хрен с тобой!» – отнесся к нему Веня с презрением.
Осторожно нащупав подошвой ноги край парапета, Веня заглянул вниз. Немногочисленные прохожие на улице, выглядевшие отсюда как вставшие на задние лапы безусые тараканы, спешили по своим важным делам, и, похоже, никому из них не было дела до его мучений. Никто даже не помышлял о том, чтобы поднять голову, посмотреть по сторонам, а вдруг именно сейчас, в данный момент кому-то плохо и нужна помощь? Ничего такого! Тараканам чуждо внимание и тем более сострадание к себе подобным. И даже если он возьмет и шмякнется туда, к ним под ноги, ничто ведь не изменится. Для них – не изменится. Мир не переделать! Толпа отхлынет и вновь сомкнётся над тем, что от него останется, и все потоки потекут как прежде. Отвернутся, переступят, скривив губы и зажав нос, и забудут. Так стоит ли? Кому и что таким образом он сможет доказать? Сделает кому-то плохо? Кому? Не смешите мои тапки. Нет человека – нет проблемы. Все выдохнут с облегчением, ну, выпьют по рюмке за упокой, повод благо приличный, и забудут. Нет, это, конечно, выход, но… позорный. И он всегда под рукой, если что – успеется.
Но вот что интересно, он только что осознал, что хочет именно быть проблемой для всех тех, кто поспешил списать его со счетов. Хочет доказать, что негоже так с ним обходиться, нельзя. Да и, наконец, надо же разобраться, с чего это вдруг тихая и размеренная его жизнь понеслась вскачь по буеракам, точно кобыла, которой под хвост сунули зажженный фитиль.
Между тем стоять на парапете Лису было совсем не комфортно. Мягко говоря. Потому что больше всего на свете он боялся высоты. Но здесь тоже как-то странно. Он совершенно спокойно летал на самолетах, но когда вот так, открыто, лицом к лицу, тогда все по-другому. Бездна облизывает темным пламенем страха, норовит затянуть и увлечь в свои объятия, от близости которых немеет тело. Бывает страх приобретенный, от внезапного испуга, но тот, что одолевал Лиса, казался наследственным, генетическим, что ли. Он пришел, наверное, из прошлой жизни, он был с ним всегда. Конечно, в этой напасти было что-то болезненное, постыдное и унизительное, но по большому-то счету он-то в чем виноват? Вот наградила его судьба таким изъяном, за какие-то заслуги или прегрешения не важно, и он вынужден с ним жить. Ни выбросить, ни передать другому, только, помалкивая и стиснув зубы, медленно изживать, процеживая душу сквозь сито, при каждом удобном случае. Что он, к слову сказать, и делал, тем более что случаи выпадали часто.
Вообще надо заметить, что по жизни Лис не геройствовал. В сложных ситуациях предпочитал находиться среди тех, кто молчит, либо вовсе отворачивался и отходил в сторону. Не боец был, не боец. Но, может быть, только до поры до времени?
Держаться на краю, удерживать равновесие становилось все трудней, потому что и спина затекла, и ноги одеревенели. Ввиду вновь появившихся соображений, в планы Лиса совсем не входило прыгать с крыши здесь и сейчас, то есть немедленно, и он начал по-тихому давать задний ход. Он попробовал осторожно переместить плечи назад, подальше за центр тяжести, чтобы попросту свалиться с парапета обратно на крышу. И поначалу ему это вроде удалось, но тут случилось нечто непредвиденное. Скосив глаза влево, чтобы посмотреть себе за спину и так проконтролировать безопасный спуск на плоскость, краем взгляда он заметил ниже себя, там, за обрывом стены, какое-то движение. Посмотрев вниз, обнаружил, что некая девица, совершенно растрепанного вида, очевидно, через окно на площадке верхнего этажа уже выбралась на узкий карниз. Девушка стояла, прижавшись спиной к стене, словно не веря еще в возможность того, что она собиралась совершить, и к чему была, казалось, значительно ближе, чем Веня.
Отставив свои намерения вернуться на крышу, совсем забыв про высоту, Лис подался вперед, заглядывая за край, чтобы понять, каким образом помешать девчонке, не дать совершить ее безумный поступок. И в этот момент он получил подлый удар под зад. Возможно, это был всего лишь несвоевременный порыв ветра, однако пинок оказался таким сильным, словно был нанесен мотивированным и крайне заинтересованным в конечном результате коленом.
Потеряв равновесие, а вместе с ним и сцепление с твердью, Веня перевалился через край крыши и большим грузным кулем отправился в свой первый наяву неуправляемый полет. Про полеты во сне он не вспомнил, хотя именно там, во сне, больше всего ему хотелось бы сейчас оказаться.
Он попробовал кричать, но в горле комом застрял стон, замешенный на мычании: «ы-ы-ы-ы…»
Упругое пространство встретило его и, расступившись, приняло в свое лоно. Там не было звуков, слов, не было других движений, кроме его собственного скольжения, не было воздуха, как и необходимости дышать. Время замедлилось и потянулось, словно капля патоки, стекая с ложки, обещая и грозя вскоре сорваться. За то мгновение, которое он находился напротив девчонки на карнизе, она трансформировалась в нечто знакомое ему по старинным гравюрам. Сама смерть с пустыми глазницами, она натянула капюшон на костяную голову и клацнула зубами. И следом на небесах, в ложе, которая снова проявилась со всей определенностью, раздались аплодисменты. Бурные, надо отметить, аплодисменты, переходящие в овацию.
Веня не пытался понять, чему там, наверху, так радуются, ему было не до того. А следовало ему срочно, любым доступным способом спасать свою жизнь, и поторапливаться, поторапливаться… Инструментов для спасения у него, однако, не было почти никаких. Крылья не выросли, и он не стал легче воздуха. Но он собирался бороться за себя, и поэтому яростно замахал, забил по набегавшему потоку руками.
Поэтому ли, или же потому, что летел по очень уж хитрой траектории, но двумя этажами ниже он обрушился боком на натянутые возле чьего-то балкона веревки для сушки белья. Веревки были капроновыми и сравнительно толстыми, поэтому они сначала спружинили, практически остановив полет Лиса, а потом, словно щелчки бича, стали рваться одна за другой. Продравшись сквозь эту линию препятствий, Лис проскользнул дальше, но еще этажом ниже зацепился за что-то, какую-то трубу, торчащую с другого балкона, развевающейся полой куртки. Джинса затрещала, но выдержала, качественной оказалась, даром что куплена была в секонде. Лис повис, как марионетка на гвозде, вывернув руку, и только было собирался перевести дух, как труба, уступая его весу, начала сгибаться. Веня судорожно озирался, ища, за что бы еще ухватиться, но беглый горячечный осмотр показал, что дорога дальше до самого низа не только длинна, но и открыта.
В этот критический момент кто-то поймал его левую руку и защелкнул на ней браслет наручников. Второй браслет был тут же пристегнут к решетке балкона, сваренной из толстой арматуры. В тот же миг спасительный штырь, устав сопротивляться, окончательно поддался, сгибаясь пополам, куртка с него соскользнула, и Веня повис на необычной, но очень своевременно подоспевшей страховке. От рывка браслет съехал вверх и, сорвав кожу, впился в запястье, но это уже были мелочи по сравнению с тем, что случилось бы, продолжи он свой полет.
В глазах у Вени совсем потемнело, в ушах стоял оглушающий, прямо-таки набатный звон, а сам он, по его ощущениям, завис где-то между жизнью и смертью. Эта территория казалась нейтральной и, конечно, отличалась от смерти в лучшую сторону, но и для жизни мало подходила. Веня чувствовал всю шаткость своего положения, поэтому боялся шевелиться и даже дышать. Все виделось ему темно и расплывчато, словно в поздние-поздние сумерки, какие-то тени неясные, какие-то всполохи. Потом он увидел, как одна из теней сгустилась, нависла над ним и материализовалась. Перегнувшись через перила, тень ухватила его за пояс штанов и, сопя и отфыркиваясь от усилия, затянула на балкон.
С неба донесся выдох разочарования.
Проигнорировав это обстоятельство и убедившись, что поверхность под ним твердая и он никуда больше не движется, Веня закрыл глаза и на некоторое, как выяснилось позже – продолжительное, время исчез из пределов собственного сознания.
Глава 2
Мариновое варенье
Аттракцион назывался «Мертвая петля».
Он возвышался в самом центре парка культуры и отдыха и был виден издали, из любого его уголка. Ну, так Вене казалось в свое время. Высоченная решетчатая ферма вдруг вздрагивала и приходила в движение, заваливаясь навзничь, и тогда конический снаряд-противовес по крутой дуге нырял вниз, а на смену ему с противоположной стороны в ярко-голубое небо возносился, весело гудя пропеллером, двухместный самолетик, слепленный из труб и фанеры по образу и подобию легендарного «ишачка» И-16. Самолетик умел выполнять только мертвые петли и в руководстве в общем-то не нуждался, но его пассажиры были все же и пилотами тоже. Вцепившись руками в поручни и повисая на пристяжных ремнях, они, холодея спиной, но с горящими глазами и визжа от восторга, запрокидывались в этот веселый ужас. Смысл упражнения в том и заключался, чтобы из кажущегося бесконечным погружения вынырнуть на легких крыльях преодоления. Десяток головокружительных переворотов – и полет закончен, и вот ты уже на земле, ты летчик и ты герой, но делаешь вид, что это пустяки, детская забава, а ты способен на настоящее приключение. Теперь-то уж точно способен.
А у Вени совсем не было желания лезть в кабину этого самолета, даром что агрегат не мог улететь далеко и высоко, но Юлька, рыжая девчонка из соседнего дома, была заводилой в их компании, и она сказала: «Будем летать!» Полет в денежном выражении стоил сущую безделицу, и мелочи, которой они наскребли по карманам, хватило на билеты для всех, кроме самых младших, которых и так не пустили бы. Юлька, как всегда она это делала, гордо и независимо улыбаясь, первой забралась в переднюю кабину. Он, как всегда это делал, потому что не мог уступить девчонке по идейным соображениям, забрался следом за ней в кабину на место сзади. Уже ощущая внутреннее онемение и вымученно улыбаясь застывшей и несколько съехавшей на сторону улыбкой.
Служитель пристегнул их ремнями к сиденьям, показал, как и за что следует держаться, пообещал, что ничего страшного не случится, и пытка началась.
С чем это можно сравнить? Да ни с чем! Его словно отправили в полет, а жилы привязанного тела прибили колышками к земле. И он делал виток за витком, а жилы все тянулись и тянулись, наматываясь на ось вращения, и это было бесконечно и невыносимо, и не было никаких сил терпеть. Но он, конечно, дотерпел до конца. Потому, что все равно некуда было деться и потому, что впереди визжала от притворного ужаса Юлька.
До этого дня подобных ощущений и в таком количестве он не переживал ни разу, поэтому они ударили по нему наотмашь и оглушили. А следом добавила Юлька.
– Что-то ты, Венечка, зеленый стал? – розовощекая и конопатая, ехидно спросила она его на земле. – Штанишки-то сухие?
– Укачало маленько, – ответил он и, хрустнув зубами, оскалился в улыбке, словно лис, зажатый в угол курятника. Так ведь он и был Лисом. Тем, который только что выбрался из угла.
После этого случая он еще трижды, сам, без друзей, забирался в кабину «ишачка» и совершал на нем свой маленький, никому не нужный и никому не видимый подвиг, но облегчения это ему никакого не приносило и привыкания к высоте не происходило. Страх даже не высоты как таковой, а открытой ревущей пропасти рядом жил в нем, словно был задан на генетическом уровне. Может быть, чтобы избавиться от него, необходимо полное переформатирование? Так он готов! Но вот что еще интересно: летать на больших настоящих самолетах он не боялся совершенно. Наоборот, ему это даже нравилось, поэтому весь полет он, восхищенный, проводил с приникшим к иллюминатору лицом. Дело, видимо, было в наличии иллюминатора, а вот стоило бы его убрать – и все, затосковал бы смертельно. Свой страх он, конечно, тщательно скрывал, как ни в чем не бывало продолжая участвовать во всех затеях дворовой ватаги, предводительствуемой все той же рыжей Юлькой. А ее, словно нарочно, тянуло куда повыше, то на мачту освещения забраться, то на верхний этаж строящейся высотки, а то и на самую верхотуру, на отдыхающий летом большой трамплин для прыжков на лыжах. Вот уж где он страху натерпелся… Позже, поняв наконец, что тренировками изжить боязнь высоты не удастся, он стал сторониться подобных приключений. Осторожно, как бы невзначай, сменил интересы и компанию, записавшись в кружок какого-то моделирования, потом их было немало разных. С этих кружков, собственно, и началось его восхождение к настоящему мастерству.
И вот те же чувства, что смяли, скомкали его душу в самый первый полет на игрушечном самолете, то же самое, только в чрезмерной, почти смертельной дозе испытал он сегодня, сорвавшись с крыши. И с той еще существенной поправкой, что нынешний полет его был и не полетом вовсе, а падением. Свободным падением, с неминуемым очень жестким приземлением на клочке асфальта перед подъездом в конце траектории, результат которого был очевиден, но который он всячески избегал себе представлять.
Веня вновь и вновь переживал падение, не выходя из него и не замечая, как, в какой момент возвращался к началу, на самый верх, а потом словно кто-то сказал: «Хватит!» И только тогда он, спустившись наконец до самого низа, совершил мягкую посадку на грунт. Лишь коснувшись ногами поверхности и утвердившись на ней, Веня рывком, через усилие, и даже болезненное усилие, пришел в себя. Открыв глаза, он долго, с тревогой и непониманием одновременно, осматривался, разглядывая место, в котором оказался.
Ему поначалу показалось, будто он находится в деревенской избе, но, конечно, это была обычная городская квартира, правда очень похожая на избу в плане убранства и обстановки.
Он лежал на старом диване с высокой спинкой, с простенькой резьбой, полочками и длинным прямоугольным куском зеркала на ней. Выше на стене отсвечивал стеклом чей-то портрет. «Фотография, раз под стеклом», – сообразил Веня. Дальше, на противоположной стене, в которую почти упирались его ноги, мотали из стороны в сторону маятником ходики в виде традиционной избушки с двускатной крышей и трубой на ней. Дверца избушки была прикрыта, и кто-то, очевидно кукушка, замер за ней в ожидании своего выхода. Который теперь час? Этого Веня разглядеть не сумел, поскольку комнату наполняли сгустки синих сумерек. Что в свою очередь прямо намекало на близкий уже вечер.
Веня скосил глаза, обходя взглядом комнату по кругу. И тогда только понял, почему ему сразу показалось, что он в избе.
Мебели в помещении находилось немного. Не считая дивана, на котором он возлежал, – стол, стулья, комод и несколько сундуков. Еще – большая железная кровать с периной и горой подушек в углу. Все казалось старым, самодельным и, кроме блестевшей никелем трубок кровати, было выкрашено голубой масляной краской. При этом поражало обилие текстиля. Поверхности укрывали или застилали накидки, коврики, разнообразные салфетки и – куда же без них – вышитые крестиком полотенца. Накидки и прочие чудеса текстиля казались хлопьями опавшей пены, поскольку были кружевными, плетенными крючком из нити ирис или похожей на нее. Веня знал это с детства, так как его матушка тоже имела склонность к плетению и вышиванию и в незапамятные времена много ему об искусстве вышивки рассказывала.
На единственном окне шторы были распахнуты в стороны и темнели по бокам, точно колонны с канелюрами. Легкая тюлевая занавеска слегка колебалась сквозняком, видимо окно оставили открытым. Или дверь на балкон…
Подумав про балкон, Веня непроизвольно содрогнулся и только тогда обнаружил, что рядом с его изголовьем сидит кто-то еще и этот кто-то держит его за руку. Он попытался отнять руку, но попытка не удалась, незнакомец удержал ее у себя.
– Тихо, тихо, тихо… – услышал Веня низкий, грудной голос. – Если хочешь, можешь сесть, но я поостерегла бы тебя от резких движений.
«Поостерегла бы, ага, – подметил Веня и сделал верный вывод: – Значит, женщина».
Он опустил ноги на пол и, отталкиваясь рукой и скользя плечом по спинке дивана, осторожно сел.
Мир, перевернувшись вместе с ним на девяносто градусов, стал условно нормальным. То есть обычным, таким, в котором мебель стоит на полу, а часы, картины и зеркала висят на стене. Комната под этим углом зрения показалась более длинной, зато потолок приблизился и стал таким, каким он привык его видеть и ощущать дома. Дома… А где он, собственно, находится?
Ему подумалось, что сон его еще продолжается. А и ладно, пусть продолжается, все лучше, чем… Он не стал уточнять, лучше чем что, но твердо держался за то, что лучше. Лучше – и все!
Сон или не сон, это еще надо выяснить, уточнить, но глаза его смотрели в пространство, и мозг регистрировал и пытался анализировать то, что глаза видели. И вот что они видели.
Рядом с ним в придвинутом к дивану низком и широком кресле сидела – да, женщина, пожилая и, мягко говоря, тучная. Тело женщины, начиная с подбородка, плавными волнами и наплывами растекалось книзу во все стороны, заполняя собой всю доступную емкость кресла. И, видимо, телу в кресле было тесновато, отчего ноги с круглыми ядрами колен, повинуясь напору плоти, раздались широко в стороны, словно две массивные колонны. На ногах красовались чулки, те самые, которые из-за их мягкости и практичности в ущерб эстетике любят носить пожилые женщины: в мелкий рубчик, светло-коричневые, безнадежно застиранные и потому уже почти телесного цвета. Выше колен чулки оказались обжаты широкими резинками розового цвета, выставленными словно напоказ, что женщину совершенно не смущало. Очевидно, возраст, в котором она пребывала, определял то внутреннее состояние, которое делало ее выше всяких условностей, то есть позволяло самой их создавать и трактовать. Тело женщины скрывало, как могло, простое ситцевое платье, зато на плечах лежал спущенный с головы роскошный узорный платок с крупными маками на светлом поле. Лис не знал, как это соотносится с тонким вкусом, но вот именно такие платки на женщинах ему нравились. Седые волосы хозяйка дома собрала в пучок на затылке, но как-то не слишком аккуратно, потому что они все равно выбивались из-под резинки и лезли на глаза.
А вот глаза ее, беспокойные, цепкие, навыкате, казались случайными на широком и бугристом, с носом картофелиной и со всеми ее подбородками, обманчиво добром и простецком лице. В зачавшихся сумерках они светились странным желто-оранжевым светом, точно две надраенные монеты, и казались удивительно знакомыми. Веня мог поклясться, что прежде уже видел их неоднократно. Вот только где? «Чисто сова», – подумал он.
– А чем тебе сова не хороша? – спросила женщина своим низким, немного ворчливым, с хрипотцой, голосом. – Очень даже приличная птица. Умная, и все такое.
«Что-то у меня с головой», – резонно предположил Лис.
– Конечно, после такого-то приключения может и крыша отъехать, – согласилась женщина. – Да что отъехать, отлететь может! Но, думаю, обойдется, и все с тобой будет нормально. Ты посиди еще тихонько, посиди. Руку я тебе, как положено, обработала. Бальзамом умастила, повязку тугую наложила, – к завтрему уже будешь здоровый. Мазь я, между прочим, самолично делала, по старинному колдовскому рецепту, на мандрагоре. Так что не сомневайся, и побереги пока силы, прыгун, они тебе скоро понадобятся, уж поверь мне.
Веня скосил глаза на туго перевязанную, сияющую белизной бинта руку. Рука словно парила в невесомости или пребывала в теплом футляре, и ей там было удобно и хорошо. То же самое он мог сказать и о самом себе: спокойно и хорошо. «Чудеса…» – подумал Веня, на что женщина никак не отреагировала вербально, только улыбнулась толстыми губами. Губы женщины казались чрезвычайно подвижными, из улыбки легко могли сложиться в упрямую складку, что выдавало наличие характера, если не вздорного, то своенравного. «Э, – подумал Веня, – а с ней лучше дружить».
– А вы, простите, кто? – спросил он, потому что уже пора было начинать что-то говорить.
– Разве ты меня не знаешь? – неожиданно ответила вопросом на вопрос хозяйка.
– Н-н-нет, – как-то неуверенно протянул Веня. – Встречались, кажется, пару раз в лифте, а так…
– Ну, как хочешь. Вспомнил – и ладно. Зови меня Нина Филипповна, – сообщила личную информацию дама. И, опережая Лиса: – Можешь не беспокоиться, тебя и все про тебя я знаю. Ну, или почти все.
– Как это? – проявил непонимание Лис.
– Да нет, нет, – хохотнула Нина Филипповна, – ничего такого. Слухи я не собираю, записные книжки не краду. Знания приходят ко мне через карты.
– Ах да, да… – осенило вдруг Веню. – Ведь вы же гадалка! Я слышал…
– Я не гадалка, – строго возразила Нина Филипповна.
– Так вас все называют…
– Это от невежества. – Нина Филипповна поскучнела лицом. – Народ в массе своей необразованный. И, что печальней всего, не очень-то стремится из этого привычного состояния выходить. Что неудивительно. Если все будут умные и толковые, сразу же наступит конец света. Потому что уже трое умников не могут договориться между собой, а если их, не дай бог, больше – все, туши свет. Нет, я не гадалка. Я – провидица. Ну и немного гадалка тоже…
– Людей еще лечите, – подсказал Веня, кивком указывая на свою руку.
– Это знахарство, – презрительно скривилась Нина Филипповна. – По-настоящему я лечу наложением рук, у меня энергетика сумасшедшая, вилки-ложки в руках плавятся. Могу еще яйцом откатывать…
– Яйцом? – удивился Веня. – Каким яйцом?
– Обычным яйцом, куриным, – подтвердила информацию Нина Филипповна. – Тоже, скажу тебе, наука. Мне от бабушки перешла. Или не от бабушки. Или от другой бабушки… Не важно, в общем, от кого, важно, что оно есть.
– Оно?
– Оно, искусство.
Совсем уже вечерело. Речи бабы Нины, как про себя успел окрестить Нину Филипповну Лис, становились все более бессвязными и путаными, а еще он вдруг уловил исходящий от нее кисло-сладкий, приторный запах непонятного происхождения, от которого его слегка затошнило. Но и идти ведь ему было некуда! Немудрено поэтому, что вскоре он заметил или почувствовал, как из всех щелей-закоулков полезла тонкими струйками тоска и по-тихому стала брать его за сердце, за душу.
– А это кто? – спросил, чтобы рассеять наваждение, Веня и указал на портрет на стене.
– Это Алексей Фомич, муж мой покойный, – ответила Нина Филипповна, проследив взглядом, куда это он указывает. Вздохнув, добавила: – Золотой человек был, летчик, и все такое. Жили мы с ним душа в душу, но все-таки, видно, с женой ему не повезло.
– Не повезло? – удивленно переспросил Лис.
– Нет, не повезло, – подтвердила Нина Филипповна. – Ведь не уберегла я его, значит – не повезло. Ему. И мне также не повезло, раз доживаю свой век в одиночестве. Но мне не повезло больше, ведь у меня вроде как сын есть…
– Сын? – снова удивился Лис. – Где же он?
– Вот то-то же, где он? Бродит где-то по земле, непутевый… – Нина Филипповна задумалась на долгие минуты. – Где-то бродит, – повторила она. – Вообще-то не такой уж и непутевый. Наоборот, он способный, и мои умения перешли к нему все сами собой, по праву рождения. И я ему говорила, оставайся, будь рядом, работай… Но, как и во всем, одних умений мало. Чтобы людей лечить, надо характер иметь стальной. Обязательно стержень должен быть, а у него его вовсе нет. Так, что-то… Впрочем, не знаю, зачем я тебе это все рассказываю, тебе-то уж это знать точно не нужно. Ладно. А знаешь что? Пойдем-ка на кухоньку. Чайку попьем с вареньицем, с каким любишь, а за чаем ты мне о себе расскажешь. Сделаем разбор твоих полетов, как говаривал хозяин мой, царствие ему небесное, а уж он в полетах знал толк. Вот это сейчас будет самое правильное. Я так думаю…
Кухня у бабы Нины действительно была кухонькой: совсем крошечная, но чистая и уютная, в занавесочках и цветочках. Лампа под низким потолком походила на керосиновую, с выпуклым стеклом-абажуром, уложенным на выгнутые ребра каркаса, поэтому, когда Нина Филипповна включила свет, Веня сразу почувствовал, что это место ему нравится и подходит. Чем именно подходит, он, пожалуй, затруднился бы вычленить из общего хоровода смыслов и значений, да он и не стал этим заморачиваться. Вот хорошо – и хорошо, и замечательно.
– Присаживайся, – кивнула Нина Филипповна и занялась чайником.
Небольшой квадратный стол из голубого вытертого ламината стоял в углу, рядом с окном. Возле него ждали своих седоков два деревянных стула, крашенных голубенькой, в тон стола, масляной краской. На сиденьях лежали вышитые подушки, а спинки пестрели наклеенными на них картинками, сплошь цветы, одиночные и в букетах, а сверху этот декупаж покрывал слой лака. «Интересно, – подумал Вениамин, – это она сама творчеством занимается?»
Он ненадолго замешкался, решая, который из двух стульев выбрать. Выбор пал на тот, который был ближе к двери. Веня сел, положил больную руку на колени и, прижавшись плечом к краю стола, надежно ее в таком положении зафиксировал. Ему все казалось, что руку что-то может потревожить, чего не хотелось. Место, им выбранное, оказалось удобным, и кухня на виду, и коридор под контролем, и крупной хозяйке суетиться на маленьком пятачке он не мешал. Оглянувшись на него, Нина Филипповна улыбнулась:
– Мой, в смысле Алексей Фомич, тоже всегда здесь сидел, его это место. Вот все-таки мужики, ну во всем почти одинаковые, как под копирку сделаны. А мне, например, вот на этом сидеть удобней. – И она кивком указала на второй стул. – Он и покрепче будет. Ты какое варенье любишь?
– Мариновое, – сказал Веня и смутился, осознав вдруг, вдогон, что сказал глупость. Просто озвучил, что крутилось на языке.
Нина Филипповна посмотрела на него удивленно широко раскрытыми глазами, наклонив голову, будто поверх очков, но, догадываясь, видимо, о чем-то, с расспросами не полезла.
– Ну, маринового, положим, не припасено, – только и сказала, – а вот земляничное есть.
На столе появились пузатый заварочный чайник, фарфоровый, красный в крупный белый горох, и такие же чашки на блюдцах, розетки с вареньем, чайные ложечки и квадратная ваза из каленого стекла, наполненная смесью из сушек с маком, печенья песочного, сухариков с изюмом и тому подобных вкусностей, так любимых Веней. Розетки хозяйка доверху наполнила земляничным вареньем. Тем самым. С запахом и ароматом.
– Ой, Нина Филипповна… – только и нашелся сказать Веня. Глаза его наполнились слезами от созерцания всего этого великолепия родом из детства. И виденного в последний раз, как ни странно, тогда же. Веня тут же устыдился нахлынувших воспоминаний.
– Ну, не стесняйся, – подбодрила его Нина Филипповна, наполнив чаем его чашку и передвинув розетку с вареньем к нему поближе.
Веня не заставил упрашивать себя дважды. Когда через пять минут он поднял глаза от пустой чашки, в которую по ходу трапезы хозяйка подливала чаек по мере необходимости, розетка перед ним была пуста, а ваза ополовинена. Нина же Филипповна, посасывая ложку, смотрела на него с умилением. Веня икнул и облизнул сладкие губы.
– Простите, – сказал он. – Я немного увлекся.
– Да что ты такое говоришь! – всплеснула руками Нина Филипповна. – Я люблю, когда мужчина едок. Сильный едок. Это много говорит в его пользу. И о многом говорит. Еще варенья? Я все равно не буду.
И она придвинула к нему свою розетку, к варенью в которой, судя по всему, не притронулась. Веня зарделся.
– Нет-нет, спасибо! Я и так! Потерял над собой контроль. Вы словно знали заранее, что я люблю…
– Да уж конечно, знала, – сказала Нина Филипповна. И таким тоном она это сказала и такими глаза ее при этом сделались серьезными и даже жесткими, что Веня инстинктивно сжался, подобрав под стулом ноги. – Ну, раз уж ты все равно ничего больше не хочешь, – продолжила, вновь осветив лицо улыбкой, Нина Филипповна, – значит, пришло время разговоров. А расскажи-ка мне, дружочек, для начала, кто и какими пинками загнал тебя на крышу. Или ты сам все это придумал? А ты можешь себе представить, что у меня не получилось бы, хоть я и ждала чего-то такого, но не вышло бы, стара я уже, реакция не та, силы убывают, болезни множатся, словом, ты понимаешь, что чаю сегодня ты мог уже и не испить? Тем более с вареньем?
Веня поежился, будто посреди весны к нему вдруг вернулась персональная его зима.
– Понимаю, – сказал он устало бесцветным голосом. – Понимаю. Но дело-то в том, что прыгать с крыши я по-настоящему не собирался. Полез туда сам, это да, но не могу толком объяснить зачем, и вообще смутно помню, как это было. У меня ведь… Словом, там совсем другая история. А вот на парапете меня точно кто-то пнул, прямо под зад пнул, когда я нагнулся на девицу посмотреть. Там еще девушка прыгать собиралась… Я, правда, когда падать стал, оглянулся, но на крыше никого не увидел, хотя удар был приличный… С девицей тоже непонятно, она на поверку совсем и не девицей оказалась…
– Что-то ты тут нагородил такого, не разобраться, – не удовлетворилась совсем его объяснениями Нина Филипповна. – Давай-ка по порядку, с самого начала.
Глаза хозяйки при электрическом свете переливались и казались сегментированными, словно объективы видеокамер. Но Веню они совершенно не пугали, и, как ни странно, потому, что подсознательно он был уверен, что когда-то раньше уже с ними встречался. В общем, Веня вздохнул и, неожиданно для себя, выложил все, что на душе накопилось за последние несколько лет и что в итоге привело его к сегодняшнему стоянию на крыше, а потом и полету с нее. Начистоту выложил, на камеру. Он говорил, а в голове его фоном на какой-то дурацкий мотив крутились слова «с крыши лететь, с крыши лететь…».
Рассказ, конечно и прежде всего, был о взаимоотношениях с Мариной. Он начал его с того самого момента, на котором прервались его недавние воспоминания, хотя мог бы, наверное, начинать с любого места, потому что у него, просто как наваждение, непонятно откуда, было стопроцентное ощущение, что Нина Филипповна и так все про его жизнь знает.
Борьбу за преимущество Марине он конечно же проиграл. И немудрено. Эта хрупкая женщина оказалась танком в кружевных трусах, попасть под траки которого было чрезвычайно болезненно, почти смертельно. Она обладала удивительно стойким, упорным и злопамятным характером, никогда ничего не забывала, особенно в плане разнообразных бытовых мелочей, которые, кстати, формировала исходя исключительно из своих пристрастий. Переговорить ее ему никогда не удавалось, хотя он честно пару раз пытался достичь в этом положительного для себя результата. Бесполезно. Марина казалась запрограммированной на то, чтобы последнее слово оставалось за ней. Это было унизительно, Веня мычал и заикался и совершенно ничего не мог противопоставить ее холодной расчетливости.
Он страдал поначалу ужасно после таких обидных поражений, а потом подметил, что Марина достигает успеха, опираясь исключительно на два своих главных качества: полное игнорирование логики и безоговорочную убежденность в своей правоте. Правоте по праву сознания. У нее даже теория была своя про
