Один из нескольких неимоверно поэтичных прозаических текстов современной литературы на русском.

Девочка растёт в городе Валсарб (в реальности Браслав) в конце восьмидесятых, учится читать по бабиному Псалтырю, ходит в садик и после – в школу, мечтает написать стихотворение и постоянно пропадает в чаще букв и слов. Девочку не очень любит мама: не обнимает, колыбельных не поёт; зато обожает дедушка, Пан Бог Дед: кормит мармеладом, играет «в магазин», оберегает сон малышки от крикливых соседок.

Девочка видит бывших людей. В детсаду это пожилой военный, вроде как помогающий топить печь. А во сне это еврейские жители городка, о которых не рассказывают на уроках.

«Я – твоя прабабка Казимира, мать твоей бабки Халинки… Когда ты долго не разглядываешь черно-белые фотокарточки, я прихожу в твои цветные сны. Не думаю, что могу объяснить, зачем мне это. Может, для того, чтобы ты знала, что когда мои глаза видели, они были голубые. Такие же, как твои».

Один из тех, кто приходит к Девочке, – погибший под Браславом Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой. Девочка считает его лучшим другом.
«Я… звал, даже повышал голос, даже дернул одного паренька из местных за рукав, чтобы он включил меня в списки. Я твердил: «Рядовой Эфрон, запишите, я – рядовой Эфрон…» Это продолжалось довольно долго. Но я так и остался неуслышанным.
Я умер знойным июльским днем тысяча девятьсот сорок четвертого года. Когда я об этом забуду, от меня ничего не останется».

В школе учительница и одноклассники травят героиню. Даже если они что-то делают не так, говорят ей: «Ты сама виновата». Девочка даже стала писаться в постель.
Она одинока и спасается лишь словотворчеством и книгами. Из услышанных или увиденных слов она составляет новые.

«Быстро и качественно отвлекаться от всяких печальных дум помогают слова-перевертыши, которые я тоже коллекционирую. Иногда слово, прочитанное наоборот, противоположно по значению основному слову, иногда дополняет его. Куртка – акт рук, кожа – ажок, дорога – агород, чемодан – надо меч. <…> в аду – удав, восторг – грот сов, завиток – кот и ваз, парк – крап, великая – я аки лев».

Она помногу размышляет над значением всего, что слышит. Порой ассоциации уводят её весьма далеко от основного смысла, особенно пока героиня ещё кроха. К примеру, Перестройка, о которой вдруг активно заговорили взрослые, вызывает вопрос: что именно будут перестраивать, уж не гараж ли?

Вот тут Хелена описала меня:
«Мне и раньше нравилось звучание совпадающих слов, лет с пяти я складывала их столбиком вместо цифр, но сейчас просто не могу остановиться, хожу и без конца что-то рифмую. Таня уверена, что стихи – это скучно, а правила из учебников понимать гораздо важнее. Легко ей говорить, если у нее в голове всего поровну. У многих людей, я заметила, мозг аккуратно разделен пополам. В одной половине лежит касса с буквами, в другой находится касса с цифрами. Так вот – у меня не находится. Мне при рождении достался двойной комплект букв».

А вот тут я поражаюсь её сообразительности; она ещё в детстве поняла то, что многие начинающие поэты и поэтессы не понимают и в 20 лет:
«Еще я, как и прежде, не оставляю попыток написать настоящее стихотворение сама, но не могу найти подходящую тему. Надо сказать, я и не подозревала, что это так сложно. Про природу все уже сказано, а влюбиться мне не в кого».

От того, что истории убитых евреев так и не были рассказаны, и от того, как девочке одиноко, печально. Но от того, как она сопоставляет разные значения слов, радостно:
«На огне кастрюля-гигант, занимает большую часть плиты. В кастрюле варится белье. Мама говорит: кипятится.
Валик из первого подъезда говорит Люсе со второго этажа:
— Ну чо ты так кипятишься!
Он облил ей сарафан велосипедом. То есть водой из лужи, брызнувшей из-под велосипеда. Вода коричневая. Сарафан желтый. Люся рыжая – красиво кипятится. А ее маме придется кипятить Люсино платье».

Знакомые идиомы, песни, присловья вплетаются в текст Побяржиной, с одной стороны, напоминая мне мои восьмидесятые и девяностые, с другой — формируя новые образы. Арендаторы частных домиков могут у неё в одном предложении соседствовать с кусочком свадебной клятвы, получившей распространение в массовой культуре:
«Собственниками они становятся ненадолго, хотя живут сыто и счастливо, пока смерть не разлучит их с кособокими лачужками, в которые хозяева подберут новых арендаторов».

Девочке приходится хоронить любимых двоюродную сестру, дедушку… После смерти сестрёнки она навещает её могилу, и в тексте появляются поэтических строчки, записанные не вместе, а будто прерываемые гулом внешнего мира. Но я процитирую их единым стихотворением:
«Иногда люди внутри пусты, иногда люди внутри кусты,
цветущие, низкорослые, колючие, плодоносные…

Иногда люди внутри пусты, иногда люди внутри мосты...

Иногда люди внутри шуты, иногда люди внутри киты…

Иногда люди внутри просты, иногда люди внутри костры…

Иногда люди внутри чисты, иногда у кого-то внутри есть Ты».

А вот это я возьму эпиграфом к своей книге:
«Ведь так-то, по-настоящему, чужая жизнь никому не интересна. Если хочешь ею поделиться, стоит написать книгу. И прежде чем отказать твоей жизни в публикации, ее прочтет хотя бы редактор».

В прошлогоднем интервью Побяржина называет жанр своей книги автофикшном и признаётся, что множества романов от неё ждать не приходится, поскольку «лучше быть автором нескольких талантливо написанных книг, чем строчить без остановки что-то маловразумительное в погоне за премиями, с надеждой не растерять читательскую любовь и, упаси боже, не свергнуться с пьедестала». Очень её понимаю, особенно осенью, во время очередного Пелевин-невроза.