Ольга потрясена контрастом между умирающим Ленинградом и живой Москвой. Здесь было электричество, давались представления в театрах, звучала музыка из радиоприемников, работали кафе и рестораны.

Но всего ужаснее ее встречи с чиновниками. Первый заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Д.А. Поликарпов на просьбу поддержать продуктами членов ленинградского Радиокомитета хамски ответил ей, что знает лично от товарища Жданова, что у ленинградцев всего хватает.

Она убеждается, что правды о Ленинграде не только не знают, но и не хотят знать – особенно начальство. Что опубликовать стихи и «Февральский дневник» будет трудно.

В письме к Макогоненко от 8 марта 1942 года она делится своими ощущениями от Москвы: «…Знаешь, свет, тепло, ванна, харчи – всё это отлично, но как объяснить тебе, что это еще вовсе не жизнь – это СУММА удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ – нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, который есть бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи. Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши коммунальные ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым… Я мечтаю о том, чтобы поскорее вернуться в Ленинград, я просто не могу здесь жить и не смогу, наверное…

…Мне кажется, что окончательно установила равнозначность, равноправие так называемого личного и общественного. Да, впрочем, при чем тут теоретические обоснования? Ты и Ленинград неотделимы для меня. Все остальные варианты (типа глубокого тыла, “работы в Москве” – постоянной) – это обкрадывание самой себя, вообще – ханжество и лицемерие, и – как бы все-таки объяснить тебе – страшное укорочение жизни…»