Вместе с тем без изменений оставался основной круг чтения московских жителей этого времени. Ни печатная продукция, ни живой обмен идеями с Европой не нарушали того образа власти, который воспринимался из библейской книжности, бестиариев, хронографов, посольских дискурсов и географических сочинений. Это не мешало дискурсам общего дела проникать в политические реалии Москвы при посредстве структур, далеких от доктринальной борьбы, — в молчаливом признании европейских республик или в риторике коллективной политики, совместных пиров, соборных решений, в переводах европейских и казацких политических форм на московский русский язык.