Толстой, отказавшись от своей прежней идеализации инстинктивной женской природы, не предложил женщинам взамен никакой духовной или эмоциональной роли. Если представить, что женщины вот так избавятся от сексуально детерминированных уз брака и материнства, им останется только сестринство — представляемое теперь как непосильно тяжкое сестринское бремя для всех. Однако Толстой — проявив еще больший нигилизм, чем Чехов, — по сути, обнулил идеалистический потенциал сестринства.