Смерть не приходила, не приходил и сон, а на дворе уже брезжило утро, и желудок начинало спазматически поводить от голоду.

Когда же наконец проснулись две-три соседки и по всей квартире началось утреннее движение, Маша вскочила со своих досок, вся истомленная и разбитая до страшной ломоты во всех членах, и спешно пошла к Александре Пахомовне.

— Я согласна, — сказала она ей с какой-то злобной решимостью, — вы хотели меня пристроить, ну, вот я вам вся, как есть! Берите меня, пристраивайте куда хотите!

— Да вот как же! Так он тебя и стал дожидаться! Поди, чай, другую уже нашел! Ведь вашей сестрой здесь хоть поле засевай! — с не меньшей злобой возразила Пахомовна. — Было бы не привередничать тогда, как предлагала, а теперь, мать моя, уже поздно. И близок локоть, да не укусишь! Я-то дура, в том моем расчете на тебя, даже наверное обещала ему, и честное слово дала, а вышло, что понадула. Что ж теперь пришла ко мне, когда он из-за тебя, из-за паскуды, изругал меня что ни есть самыми последними словами, которыми не подобает, да в три шеи вытолкал из своей фатеры! Теперь мне и глаз к нему показать нельзя. Куда мне тебя теперь пристраивать? Нешто в публичный дом? Одно только и осталось!

— Ну, в публичный так в публичный! Я и на это согласна… Мне все равно теперь! — с угрюмым отчаянием решительно махнула рукою Маша.

— Да ты это не врешь? — подозрительно смерила ее глазами Пряхина. — Ты, может, это в надсмешку надо мной?

— Не вру… Говорю тебе — согласна! — отрывисто молвила девушка глухим, надсаженным голосом.

Сашенька-матушка ласково усмехнулась. Если бы скверный паук мог улыбаться, то, наверное, он улыбался бы только этой улыбкой в тот момент, когда накидывается на давно поджидаемую и вконец уже опутанную мушку.