Я оплошал, я здорово оплошал.

Дело было так. Наша дочка Катя с ее мужем и годовалым их сыночком сняли дачу, и мы с Матвеем поехали их навестить. Ну, лето, веранда, чай, разговоры. Матвей играл на крылечке, хлопал дверью – открывал и с силой закрывал ее не переставая. Ему говорили: «Ну хватит, ну кому сказали!» – а он, как всегда в таких случаях, смеялся дружелюбно и продолжал свое. Никакого страха! Он даже и не сердится на нас, не обижается – смеется, и все. Остановить его нет сил ни у кого, можно лишь занять его чем-нибудь другим, и он охотно отзовется на любую идею; но ведь нельзя же постоянно заниматься мальчиком! Солнечный день, сидим мирно, пьем чай, разговариваем, время от времени покрикивая: «Матвей, ну хватит тебе! Дверь сломаешь!»

Конец у таких историй одинаков: что-нибудь случается. Так и в этот раз: Матвей распахнул дверь пошире, и стоявшие на крылечке туфли свалились вниз и угодили прямо в бак с дождевой водой.

Такая чепуха! И никто не рассердился – подумаешь, дела-то. И другие туфли у Кати есть, да и эти высохнут – Катя даже и капли досады не выказала. Один лишь я отчего-то возмутился. Стыдно ли мне стало за Матвея, гордость ли моя была уязвлена – не может, мол, отец справиться с мальчиком, – не знаю, но вскипел, схватил Матвея под мышки – а он маленький еще, легонький как перышко – и выставил его за калитку. Там скамейка у забора, и я крикнул: «Сядь и сиди здесь!» – «Не буду сидеть!»

Смеется! Ну что ты с ним будешь делать? Я из себя выхожу, а он смеется, бросается к калитке, рвется в дом – война с малышом.

Я опомнился, вышел за калитку и сам сел на скамейку. Сел и сижу. Грущу. Когда же я научусь обуздывать себя? Не ребенка обуздывать, а себя?

Я вспомнил, как к нам в дом приходила знакомая воспитательница детского сада – она могла уложить Матвея спать в две минуты. Что-то было в ее голосе резкое и бесповоротное, отчего мальчик сникал на глазах, послушно шел умываться, ложился на бок, ручки под щечку, и замирал… На глаза его надвигалась какая-то пелена, вмиг пропадал в них ве