Всякому исследованию конкретной эпической формы приходится иметь дело с тем отношением, в котором эта форма находится к историописанию. Тут, собственно, можно пойти еще дальше и задаться вопросом, не будет ли историописание представлять собой точку творческой неразличимости между всеми формами эпоса. Тогда писаная история относилась бы к эпическим формам так, как белый свет относится к спектральным цветам. Как бы то ни было, среди всех форм эпоса нет такой, чье присутствие в чистом, бесцветном свете писаной истории было бы несомненнее, чем у хроники. И в широкой цветовой ленте хроники способы, которыми можно рассказывать, чередуются как оттенки одной и той же краски. Хронист есть рассказчик истории. Можно снова вспомнить цитату из Гебеля, которая вся проникнута интонацией хроники, и без труда оценить различие между тем, кто историю пишет (историком) и тем, кто ее рассказывает (хронистом). Историк обязан все происшествия, с которыми имеет дело, тем или иным образом объяснить; ни при каких обстоятельствах он не может довольствоваться тем, чтобы выставлять их как образчики для всемирного хода событий. Однако именно это делает хронист, и в особенности явно — в лице своих классических представителей, хронистов Средневековья, предшественников современных историописателей. Так как те полагают в основу своего рассказывания истории божественный план спасения, сам по себе неисследимый, то и бремя доказуемого объяснения они изначально с себя сложили. На его место заступает истолкование, которое имеет дело не с точным соединением определенных событий в цепочку, но со способом укладывания их в великий и неисследимый всемирный ход событий.