Дома мы с отцом редко говорили об этом. Что сделано, то сделано, сказал он, ничего не исправишь, но порой мне казалось, что он смотрит на мои руки и на его лице написана брезгливость. Он отказывался есть мою стряпню, — лучше сам приготовлю, настаивал он. Я боялась, как бы он опять не запил, но он капли в рот не брал — говорил, что не хочет утратить над собой власть.