Я тревожу стыдливость первоцветов
слишком бесхитростных на
ярком мартовском солнце,
когда колоколами и дождем
звенит бодрый рабочий день.
[…]
Когда я пропал в их сиянии,
я был, я хотел быть добрым, святым.
Меня еще терзает тот древний
порыв Святой Девы, отдать
все даром, все мои силы.
Хочу их улыбок, сочувствия
живого, умру, чтобы его получить{Le primule, в P1, стр. 488–489.}.