Качаясь, доплёлся до скального уступа и стал смотреть в лужицу, оставленную ночным дождём.
Когда подошла Мать Женщин, человек оглянулся. Глаза на зверской роже были до того беззащитные, что ей немедленно захотелось объяснить ему — в лужице ничего страшного нет. Ни головастиков, ни личинок...
Потом она сообразила, что увидел там человек.
Впервые за долгое-долгое время — себя самого.
Да. Он в самом деле был тогда мальчишкой. Совсем диким и глупым, как выразится позже мать Кендарат...
Вот что получается, когда слишком долго живёшь под каменным кровом!..
Умом Волкодав понимал, что книжной странице полагалось быть желтовато-песочной, по свойству старой бумаги. Глаза твердили иное. Траченный временем лист рисовался им муарово-серым, точно слой пепла из середины кострища, оттуда, где огонь бушевал злее всего. Венн покосился на свечку, стоявшую на столе. Пламя было бесцветным. Этакий язычок холодного света, безо всякой голубизны у фитилька и тёплой каёмки ближе к вершине. Волкодав осторожно повёл головой. Осторожно потому, что глаза ещё и перестали поспевать за движением, воспринимая то, что должны были увидеть, словно бы с некоторой задержкой. Резко повернуться значило заработать приступ отвратительной дурноты. Впрочем, он мог бы и не озираться. Весь остальной чертог храмовой библиотеки тоже напрочь утратил присущие ему краски. Исчезла подчёркнутая воском и умелой полировкой живая, глубокая, благородная краснота деревянных полок, покоивших несчётные фолианты. Лишились привычного облика корешки, украшенные то надписями, то многоцветным узором, а иные и позолотой. Всё сделалось серым. Лишь тонкие переливы на поверхности пепла позволяли узнавать мир и догадываться, каким он был прежде.
Когда подошла Мать Женщин, человек оглянулся. Глаза на зверской роже были до того беззащитные, что ей немедленно захотелось объяснить ему — в лужице ничего страшного нет. Ни головастиков, ни личинок...
Потом она сообразила, что увидел там человек.
Впервые за долгое-долгое время — себя самого.
Да. Он в самом деле был тогда мальчишкой. Совсем диким и глупым, как выразится позже мать Кендарат...
Вот что получается, когда слишком долго живёшь под каменным кровом!..
Умом Волкодав понимал, что книжной странице полагалось быть желтовато-песочной, по свойству старой бумаги. Глаза твердили иное. Траченный временем лист рисовался им муарово-серым, точно слой пепла из середины кострища, оттуда, где огонь бушевал злее всего. Венн покосился на свечку, стоявшую на столе. Пламя было бесцветным. Этакий язычок холодного света, безо всякой голубизны у фитилька и тёплой каёмки ближе к вершине. Волкодав осторожно повёл головой. Осторожно потому, что глаза ещё и перестали поспевать за движением, воспринимая то, что должны были увидеть, словно бы с некоторой задержкой. Резко повернуться значило заработать приступ отвратительной дурноты. Впрочем, он мог бы и не озираться. Весь остальной чертог храмовой библиотеки тоже напрочь утратил присущие ему краски. Исчезла подчёркнутая воском и умелой полировкой живая, глубокая, благородная краснота деревянных полок, покоивших несчётные фолианты. Лишились привычного облика корешки, украшенные то надписями, то многоцветным узором, а иные и позолотой. Всё сделалось серым. Лишь тонкие переливы на поверхности пепла позволяли узнавать мир и догадываться, каким он был прежде.
