Из огороженного Таврического сада бежала на Охту и Надежда Дурова: «Я переезжаю за Неву и охотно гуляю по болотам между Охтой и Пороховыми заводами, нежели в раю огороженном». Не первая ли она связала охоту (волю, свободу) с Охтой? С тех сентиментально-романтических времен Охта казалась, да-да, территорией свободы: то ли болотные просторы впечатляли, то ли своеобразие жизненного уклада. В чем же своеобразие? Да хоть в одежде: вспомним открытку Добужинского «Охтенка», посланную Набокову в 1940 году с многозначительным «Non multa sed multum» («Немного, но о многом»). Эту нарядную чухонку с жестяными жбанами молока Набоков в 1910-е годы должен был перерисовывать: Мстислав Валерьянович подтягивал Владимира Владимировича по рисованию. Дело было, конечно, не в этих уроках, а в самой охтенке, которую Пушкин оживил и перенес из царскосельских болот на полюстровские, попутно починив ей кувшин. Похоже, так она и обитала там до блокады. Жилая Охта была деревянная. Последним эту охтенку застал Межиров и вспоминает ее с горечью и стыдом:

Перейдем по Охтенскому мóсту
И на Охте станем на постой —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.