Его зовут Аркадий, привел его к нам Василий от Кристоффера. Он — москвич. В плен попал, когда был тяжело ранен и находился в беспамятстве. Чудом выжил. Действительно чудом, потому что, по сути дела, никто по-настоящему не лечил его страшные раны (он был ранен в грудь и в живот). Немцам в те дни было не до раненых, и несколько десятков человек, живые вперемежку с мертвыми, лежали вповалку на грязной, вонючей соломе в ветхом, щелястом сарае на краю какой-то маленькой, полуразрушенной деревни.
...Когда Аркадий пришел в себя и впервые осмысленно понял, где он находится и что с ним произошло, он попытался выбраться из сарая прочь. Сколько он полз — день, или два дня, или всего несколько часов, — он не знает. Второй раз он очнулся, когда над ним низко сгустилось ночное беззвездное небо. Большой раскидистый куст ивняка, под которым лежал солдат, осторожно ронял на пылающую голову редкие прохладные капли, — видно, недавно прошел дождь.
Когда затих наконец звенящий, надсадный шум в ушах, Аркадий прислушался: ни звука, ни голоса — тихо, как в могиле. И только этот запах тошнотворный, сладковатый, с примесью гари, который удушливо лезет в нос, в рот, дурманит голову... Внезапно Аркадию стало страшно, он вспомнил все: сарай, умирающих беспомощных товарищей, что были обречены нацистами на медленную мучительную смерть от ран и голода, кишащую червями и вшами гнилую солому. Стиснув зубы и стараясь усилием воли отогнать от себя обморочное состояние, готовое снова опрокинуться на него, Аркадий с трудом приподнялся на локтях и заглянул через куст. Вот она — эта небольшая поляна, по которой он полз столько долгих часов. А вот там должен быть сарай — покосившаяся, ветхая постройка, где находятся друзья по несчастью.
Аркадий широко открыл глаза и напряженно всмотрелся. Сарая не было. Не было, как будто он никогда и не стоял там, как будто никогда не раздавались под его трухлявой крышей стоны и слабые зовы о помощи, как будто он сам, Аркадий, никогда и не полз от него, надолго припадая беспамятной головой к жесткой и прохладной земле. Не было сарая, а вместо него — только груда обгорелых головней, только курящийся над ними в темноте легкий серый дымок, да еще тяжкий, тошнотворный запах. Все сгорело — и люди, и дерево, и солома, и черви...
...Когда Аркадий пришел в себя и впервые осмысленно понял, где он находится и что с ним произошло, он попытался выбраться из сарая прочь. Сколько он полз — день, или два дня, или всего несколько часов, — он не знает. Второй раз он очнулся, когда над ним низко сгустилось ночное беззвездное небо. Большой раскидистый куст ивняка, под которым лежал солдат, осторожно ронял на пылающую голову редкие прохладные капли, — видно, недавно прошел дождь.
Когда затих наконец звенящий, надсадный шум в ушах, Аркадий прислушался: ни звука, ни голоса — тихо, как в могиле. И только этот запах тошнотворный, сладковатый, с примесью гари, который удушливо лезет в нос, в рот, дурманит голову... Внезапно Аркадию стало страшно, он вспомнил все: сарай, умирающих беспомощных товарищей, что были обречены нацистами на медленную мучительную смерть от ран и голода, кишащую червями и вшами гнилую солому. Стиснув зубы и стараясь усилием воли отогнать от себя обморочное состояние, готовое снова опрокинуться на него, Аркадий с трудом приподнялся на локтях и заглянул через куст. Вот она — эта небольшая поляна, по которой он полз столько долгих часов. А вот там должен быть сарай — покосившаяся, ветхая постройка, где находятся друзья по несчастью.
Аркадий широко открыл глаза и напряженно всмотрелся. Сарая не было. Не было, как будто он никогда и не стоял там, как будто никогда не раздавались под его трухлявой крышей стоны и слабые зовы о помощи, как будто он сам, Аркадий, никогда и не полз от него, надолго припадая беспамятной головой к жесткой и прохладной земле. Не было сарая, а вместо него — только груда обгорелых головней, только курящийся над ними в темноте легкий серый дымок, да еще тяжкий, тошнотворный запах. Все сгорело — и люди, и дерево, и солома, и черви...
