Она лежала в комнате-мансарде, где родился ее сын, где она его вырастила, где открыла ему правду, а теперь неподвижно и беспомощно распростерлась на кровати, глядя в вечность широко открытыми, но лишенными сознания глазами, в которых не осталось ничего, кроме кроткого, детского безумия. Близкие не могли пробиться к ней с сочувствием и поддержкой, не могли переступить черту ее мира, поэтому молча, глядя друг на друга полными слез глазами, утешались тем очевидным фактом, что, потерянная для них и для мира, Руфь оставалась внутренне спокойной, а может, даже счастливой.