Оглавление

Посвящается моему отцу...

Вместо предисловия

Прежде чем приступить к повествованию, хочу объяснить читателю, почему я это делаю. Ведь любую историю рассказывают не просто так. В моём случае отправной точкой были старые магнитофонные записи. Я обнаружил их среди отцовских вещей. Пожелтевшая пыльная коробка. По всему видно, много лет к ней никто не прикасался. Однако внутри, как и во всех отцовских вещах, царил привычный и такой знакомый порядок. Во время работы он умел создавать вокруг себя невероятный хаос, но по окончанию оной каждая вещь занимала своё место соответственно рангу и необходимости снова извлечь её, когда это понадобится.

Итак, небольшой картонный куб, наполовину заполненный магнитофонными катушками и кассетами. Всё подписано каллиграфическим почерком, пронумеровано, указаны даты, название записи, тип магнитофона, скорость вращения и даже место, где эта запись проводилась. Если сказать, что вид этих старых, вышедших из употребления вещей произвёл на меня эффект электрического удара, это не будет метафорой. Моё тело содрогнулось, когда, вглядываясь в надписи на кассетах, я понял, что передо мной лежит. Помню, вытирал испарину и удивлялся, как можно было вычеркнуть из памяти тот странный, изматывающий период моего детства. На самом деле я, конечно, не забывал о нём, но в нашей семье существовало негласное табу — поднимать эти темы всё равно, что в доме повешенного говорить о верёвке. Да и, кроме того, эта часть нашей жизни казалась столь невероятной, что память проделала одну из тех вещей, которую она обычно вытворяет со снами, то есть упрятала это глубоко-глубоко и, казалось бы, навсегда.

А тут — эта коробка как заряд динамита. Перед глазами возникли и хаотично понеслись фрагменты детства, закружились обрывки фраз и предметы — много предметов: изглоданные временем наконечники стрел, медальоны с непонятными надписями, берестяные грамоты… И отец — его лицо, то внимательное, то крайне огорчённое…

Глава первая. Мой отец и наконечник стрелы

Мой отец, Виктор Андреевич Плетнёв, отдавался всякому занятию без остатка. Историк по профессии и исследователь по природе он то с головой уходил в археологию, месяцами пропадая на раскопках, то запирался в лаборатории с реставраторами, восстанавливая давно истлевшую кольчугу или пятисотлетнею икону, то, отгородившись баррикадами книг, дни напролёт не выходил из своего кабинета.

Наш дом временами походил на филиал исторического музея: копья, амулеты, статуэтки из дерева и бронзы, глиняные горшки, вернее, то, что от них осталось, плетёные корзины, ожерелья, клинки и т. п. Это висело на стенах, покоилось на полках, стояло в углах. Одни предметы исчезали, но на их месте тут же появлялись другие.

Уже в пять лет я спокойно относился к раздробленным черепам и скелетам, в аккуратной последовательности разложенным на полу отцовского кабинета. Это сейчас я понимаю, что отец, вероятно, нарушал множество писаных и неписаных правил, принося домой фактически музейные экспонаты, дабы в тишине без лишней спешки продолжать свои исследования. Я воспринимал это, не оценивая, — как данность. Это было порой забавно, особенно когда мама, увидев очередные останки какого-нибудь почившего полторы тысячи лет назад скифа, меланхолично комментировала:

— Вот, видишь, Серёженька, наш папа тоже делает домашнее задание.

Я смеялся. А папа нет. Честно говоря, он даже улыбался редко. Из-за его частого отсутствия и постоянной занятости, бывали недели, когда мы с ним почти не виделись. Когда я просыпался, его уже не было дома, а поздно вечером — сквозь сон, я слышал порой, как тихонько скрипела входная дверь, и мама шла на кухню, чтобы разогреть ужин.

При этом у меня не повернётся язык сказать, будто отец не занимался моим воспитанием. Напротив, делал он это, как большой художник, правящий картину подмастерья, — двумя-тремя касаниями кисти. Только вместо кисти у него были другие инструменты — вопрос с подтекстом, взгляд, интонация…

— Сергей, ну-ка взгляни сюда. Знаешь, кто написал эту картину?

— Нет.

— Ну, а что тут изображено?

— Не знаю…

— Да-а, — это «да-а» тянулось в моём сознании бесконечно долго. Я ощущал себя преступником, нарушившим все законы рода — человеком, недостойным носить свою фамилию и, конечно, отчество.

— Жаль, — вздыхал отец. — Мне хотелось обсудить, что ты думаешь об этой истории.

Я хватался за книги, узнавал, что на иллюстрации изображена (к примеру) «Вавилонская башня». Вычитывал всё возможное о библейской истории, о художнике, что воспроизвёл её на холсте, и об эпохе самого художника… Ждал, когда отец вновь заведёт об этом разговор, и я вывалю ему ворох соображений на этот счёт, тем самым повергая, поражая… Однако в следующий раз он показывал мне изображение какого-то индийского божества или египетского храма и с досадой в голосе говорил:

— Как можно этого не знать? Удивляюсь твоему невежеству!

Я углублялся в историю и мифологию, но через неделю он заводил разговор уже о современной живописи или архитектуре — и я снова терпел фиаско.

Даже сейчас не могу точно сказать, делал ли мой отец это спонтанно или то была часть продуманного плана. Так или иначе, его провокации попадали в десятку, направляя мои честолюбие и любознательность в нужное русло. Годам к двенадцати я весьма сносно знал историю, ориентировался в датах, и, наверное, дал бы фору иным выпускникам истфака.

* * *

Это случилось поздней весной. Я учился в пятом классе, с нетерпением ждал каникул и приезда отца из очередной командировки. В тот день, вернувшись из школы, я сразу увидел дорожную сумку, стоявшую в коридоре, пыльные башмаки и тёмно-синий плащ. Волна радости понесла меня к двери отцовского кабинета. Он сидел, склонившись над столом, и разглядывал сквозь увеличительное стекло очередные трофеи, отвоёванные им у земли и песка.

— Мы договаривались, что ты должен стучаться, прежде чем войти, — сказал он, не поднимая глаз.

— Двери были открыты… — пролепетал я.

Радость сменилась обидой: он даже не взглянул на меня, не поздоровался. Хлам прошлых столетий для него, конечно, намного ценней моей персоны. Не говоря ни слова, я развернулся, когда за спиной раздался голос отца:

— Подойди сюда, Серёжа. Я тебе кое-что покажу.

На столе лежали наконечники стрел — восемь штук. Один из них имел на плоскости ряд зазубрин|, по центру был выбит человечек. Руки, ноги — чёрточки, овальная голова. Похоже на детский рисунок.

— Если угадаешь, хотя бы приблизительно, чьи они, один наконечник могу подарить, — сказал отец. — Любой, кроме этого, с рисунком.

Я, конечно, взял тот, который отец держал в руке — с рисунком. Ведь мне точно его не подарят. Повертел в руках и сказал:

— Наверно, Скифия.

— Молодец, — похвалил отец. — Может быть, и век скажешь?

— Век не знаю. Но эти зазубрины и человечка выбил кузнец… Для сына, — внезапно для самого себя сказал я.

— Вот так да! — удивился отец. — Где же ты это вычитал?

Он хотел ещё что-то сказать, но не успел, потому что в следующий момент произошло нечто ошеломившее и его, и меня. Текст, приведённый ниже, строчка за строчкой шёл из моей гортани так, словно некто завладел моим голосовым аппаратом.

Когда последний наконечник был готов, кузнец положил его на ладонь левой руки, которая уже почти месяц не чувствовала ни холода, ни тепла, и поднёс к глазам. Затем вновь вернул его на наковальню и ловко, в несколько ударов, выбил на бронзовой поверхности фигурку человечка.

Вечером наконечники уже блестели на древках оперённых стрел. Сын был готов к отъезду. Взнузданный конь стоял у самых дверей, сбоку к седлу мать привязала котомку, в которой был увесистый окорок, несколько лепёшек и крынка молока. Кузнец протянул молодому воину стрелы и сказал:

— Там есть особенная стрела. Когда ты пустишь её в цель, меня не станет. Я это знаю, потому что долго, слишком долго разговаривал с металлом и огнём.

Сын внимательно изучил подарок и, вставив стрелы в колчан, ту самую — с человечком — трижды обвязал конским волосом.

— Если твоя жизнь зависит от этого, значит, стрела вернётся домой. Будешь жить долго. Сделаешь много стрел и для меня, и для других.

Кузнец улыбнулся. Надежде сына стала в тот миг и его надеждой, хотя о своей судьбе он знал несколько больше, чем знает о жизни обычный человек.

В первый день похода конный отряд, состоявший из нескольких десятков всадников, пересёк лес, где обитали дикие люди, питавшиеся тем, что найдут и строившие свои дома на деревьях. Во второй всадники прошли у подножья скал, где им в спины смотрели камни-оборотни. Лошади пугались, хрипели и шли с неохотой, подгоняемые плетями и бранным словом. Бывалые воины успокаивали новичков:

— Обратно пойдём в обход. Со стадом. Будет легче. Намного легче.

На третий день перед их взорами распахнулась долина, в центре которой змеилась, отсвечивая металлом, река. Здесь они остановились. Едва солнце коснулось верхушек деревьев, они затушили костры и стали готовиться к бою. В глиняные горшки были брошены угли. Заготовлены факелы. Копыта впереди идущих лошадей обмотали войлоком. Сын кузнеца ещё раз проверил меченую стрелу — хорошо ли она привязана к ручке колчана, напоил коня, и когда отряд двинулся вдоль гремящего русла, встроился в его центр, туда, где и положено быть воину, впервые отправившемуся в поход.

Вокруг всё горело, визжало. Из охваченных пламенем домов выбегали полураздетые люди. Он крутился на вороном коне, выпуская стрелы только в тех, кто держал в руках оружие и минуя, щадя остальных.

Откуда-то из стены пламени вылетел полуголый человек. В руках он сжимал длинный, остро заточенный кол. Столкнувшись с одним из всадников, вырвал его из седла, пронёс над своей головой и бросил в самое чрево горящего дома.

Сын кузнеца потянулся за стрелой и понял: эта последняя. Тем временем мужик со всех ног кинулся к нему. Сын кузнеца выхватил меч и, пришпорив коня, помчался навстречу. Взмах меча… И ещё… И снова… Однако ни один удар не достиг цели. Его противник уворачивался с ловкостью разъяренной рыси. И вот, улучив момент, он ткнул вороного коня остриём в круп, отчего тот взлетел на дыбы, а в следующий миг сын кузнеца почувствовал, как под правым ребром что-то хрустнуло и лопнуло, словно бурдюк. Он сполз с седла и увидел спину своего губителя. Тот стремительно двигался, выбирая следующую жертву.

Из клубов дыма вырос десятник. Он был пешим, его клинок переливался от крови и бликов огня. Десятник не был новичком в подобных делах, но видно и его, бывалого, вышибли из седла. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, по чьей вине на земле корчится молодой воин.

— Стрелы есть? — прорычал он, перекрывая гул и стенания гибнущего в огне селения. Молодой воин отрицательно помотал головой. Только рука десятника уже нырнула за плечо раненного — в его колчан. Немедля, он выхватил последнюю меченую стрелу.

Едва взвизгнула тетива, селянин, сразивший сына кузнеца, оглянулся, словно услышал. Он повернулся лицом, и стрела вошла ему прямо под сердце. Он не узнал об этом — никогда не узнал. Единственное, что успел почувствовать — острая боль в левой лопатке. И подумал: «В спину…» А молодой воин, ощущая, как стремительно покидают его силы, вспомнил последние отцовские слова и успел подумать о том, что даже ценой собственной жизни, невозможно отдалить чужую смерть.…

Я говорил монотонно, без эмоций. Фраза за фразой срывалась с моих губ, и мне самому было неизвестно, чем закончится повествование. Помню, когда завершился рассказ, у меня похолодели руки и ноги, словно я стоял босиком на снегу. Отец выслушал это, не перебивая, а затем произнёс:

— Где ты это вычитал?

— Нигде, — смутился я. — Оно, как-то само…

— Значит, учёного из тебя не получится, — констатировал он. — Будешь писателем.

Наконечник, однако, он мне подарил. Правда, другой, а тот, что послужил причиной моего рассказа, на следующее утро отправился в музей.

Глава вторая. Медальон

Отец пришёл поздно вечером, когда я уже лежал в кровати.

— Сын где? — первое, о чём он спросил, переступив порог дома.

— Спит, — ответила мама.

— Жаль… Хотя, может быть, и к лучшему, — произнёс отцовский голос.

— Он что-то натворил? — заволновалась мать.

— Нет. Всё нормально. Но эта история с наконечником…

И отец рассказал ей о вчерашнем происшествии.

— Дело в том, что тот самый наконечник нашли в лопатке человеческого скелета. Мальчонка сказал: «Вошла под сердце, а почувствовал боль в лопатке». Как тебе такое совпадение? Самое интересное, я узнал об этом факте не ранее как три часа назад.

Я лежал в кровати гордый и отчего-то ужасно смущённый, ощущая себя героем сегодняшнего вечера. Как и положено герою, я ничем себя не выдал, хотя очень этого хотелось.

* * *

На следующий день, вернувшись из школы, я каждой своей клеткой почуял, как изменилась атмосфера в доме. Таинственная, торжественная обстановка — стол накрыт не на кухне, как обычно, а в зале. В центре стола возвышался торт и ваза с фруктами. Отец молчал, но не оттого, что погрузился в свои мысли — к этому я привык — в тот день он молчал как-то иначе. Мама, изредка поглядывая на него, улыбалась — тоже многозначительно.

После обеда отец достал из шкафа шкатулку и сказал:

— Вчера ты удивил меня своим рассказом… — он замолчал, словно подыскивая подходящие к данному случаю слова. А я ждал, вот сейчас он расскажет мне то, что вчера говорил маме.

— Так вот, — продолжил папа. — Версия довольно любопытная. Мне понравился и ход твоих мыслей, и то, как работает воображение… И ещё: ты ведь не будешь против, если мы с тобой будем иногда проделывать такие вещи, как с этим наконечником?

Как я мог быть против?! Я чувствовал себя на седьмом небе от радости. Наконец-то меня заметили! Я сделал нечто такое, отчего со мной заговорили, пусть не как с равным, но зато, как с достойным собеседником!

Отец открыл шкаф и достал оттуда медальон.

— У этой безделицы когда-то был хозяин. Кое-что из его биографии мне известно. А что мог бы сочинить ты?

Он так и сказал «сочинить», но меня это нисколько не обидело. Единственное, что показалось мне странным, — почему он не рассказал мне о том, что наконечник, действительно, нашли в лопатке скелета.

На медальоне был портрет молодой женщины — светская дама, одетая так, как одевались в веке девятнадцатом: белое кружевное платье, волосы, забранные наверх, высокий лоб, неестественно большие глаза…

— Ну? — отец вопрошающе замолчал. — Что скажешь?

— Не знаю… Ничего такого в голову не приходит.

Мама, которая была рядом, загадочно улыбнулась. Мне не хотелось обмануть её ожидания, только внутри было пусто.

— Хочешь, я помогу тебе? — спросил отец и, не дожидаясь ответа, продолжил, — Эта вещь принадлежала одному исследователю. К сожалению, большинство его записей утеряно. Однако то, что дошло до нас… Последняя фраза утонула в вихре захлестнувших меня картинок и звуков.

Человек, сидевший за столом, отёр ладонью пот, стекавший со лба, встал, подошёл к окну и промокнул о штору влажные руки. Жара и чужбина сводили его с ума. У него на родине тоже случались жаркие дни, но они сменялись периодом дождей. Прохладная спасительная ночь приходила на смену солнцепёку. Здесь же всё иначе. Ночью так же жарко, как и днём, а дождь не приносит облегчения

Он снова сел за стол и, взглянув на портрет жены, продолжил своё письмо к ней. Только далее трёх строк дело опять не пошло. «Дорогая, здесь очень душно во всех смыслах. От этой духоты начинает ломить в груди…»

В дверь постучали. Вошёл солдат. Человек за столом с ожесточением смял лист и бросил его под стол. Сделал он это вовсе не оттого, что ему помешали, а оттого, что подумал, что нельзя начинать послания с жалобы. Об этом можно будет рассказать, сидя у горящего камина, спустя несколько дней после возвращения, да и как бы мимоходом. Конечно, если Бог даст снова увидеться.

— Господин полковник, простите, если отвлёк, но она… Она ничего не говорит и отказывается есть, — голос солдата звучал грубо, а глаза заискивающе бегали, как у собачонки, съевшей с хозяйского стола кусочек ветчины.

Они спустились в подвал. Солдат шёл впереди, освещая дорогу чадящим факелом. Полковник отметил, что, несмотря на сырость и запах гнили, дышалось здесь легче, чем в его кабинете. От каменных стен и земляного пола веяло прохладой. Солдат открыл дверь и, входя внутрь, сказал:

— Я её связал. На всякий случай. Так что можете не опасаться. После того, как вы поговорите, опять развяжу.

Полковник последовал за ним. В дальнем углу комнаты, в которой единственное небольшое окно под потолком было замуровано свежей кирпичной кладкой, лежала девушка. Полковник подождал, пока глаза привыкнут к всполохам огня, а затем сказал подчинённому: «Оставь нас». Тот воткнул рукоять факела в углубление в стене и удалился, прикрыв за собою дверь.

Полковник с горечью подумал о том, какими нелепыми путями бродит истина. Как досадно, что эти туземцы столь яростно защищают свои дикие нравы. Они готовы умереть за них, не понимая того блага, что принесли им цивилизованные люди. Вот и сейчас она лежит на полу, уткнув лицо в колени, и никак не реагирует на его присутствие. Три дня, проведённые здесь, ничему не научили этого зверька. Он подошёл ближе. Рядом с пленницей на грубо сколоченном столике стояли фрукты и кувшин с водой. Ни к тому, ни к другому она не прикасалась.

— Ты хочешь умереть? — спросил полковник на местном диалекте.

Она молчала. На вид ей было лет 17, не более. Рука полковника крепко взяла пленницу за всклоченные волосы. Он хотел увидеть её глаза и увидел — взгляд полный ненависти, презрения и решимости.

— Скажи мне, куда отправился твой отец, и я отпущу тебя.

И снова — молчание. В её глазах отражалось полыхание факела, и полковнику показалось, что на его фоне он видит себя, вернее чёрный вытянутый силуэт. Он с горечью подумал, что теряет время, и что сегодня на вечере у губернатора его непременно спросят, узнал ли он о местонахождении жрецов.

— Ладно. Если ты решила умереть, то я кое-что тебе покажу, — произнёс он и схватил пленницу за горло. Наконец-то в этих глазах возник страх. Она забилась у него в руках. По телу прошла судорога, и когда её мышцы стали мягкими и безвольными, полковник убрал руку, и позволил ей дышат едва она пришла в себя, он вновь повторил экзекуцию. На этот раз, чтобы заставить девушку сделать вдох, пришлось с силой потрясти её худенькое тело.

— Вот что такое умирать… — сказал он. — Я ведь всё равно узнаю, куда исчез твой отец. Речь уже не о нём, а о тебе…

Внезапно её худенькое тело забилось, как рыба, пойманная в сеть, но вдруг она изогнулось и изо всех сил ударила полковника ногами в живот. Он отлетел к двери, поднялся и двинулся к ней. На этот раз пленница попыталась укусить его за руку, но он опередил её, снова вцепившись ей в горло. Когда она в очередной раз пришла в себя, из уст её посыпались бессвязные фразы. Он решил, что она бредит. Девушка говорила о каком-то городе в далекой стране, где царят мир, мудрость и справедливость. Это продолжалось несколько минут, потом она отключилась. Он срезал верёвки, открыл дверь и сказал солдату:

— Выпустишь её завтра после того, как наш отряд покинет гарнизон. Я знаю, где искать.

Вернувшись в кабинет, полковник обнаружил, что медальон с портретом жены висит у него на груди. По-видимому, он механически надел его, отправляясь на допрос. Прежде в подобных случаях он оставлял медальон в шкатулке, чтобы глаза жены не видели того, что происходит в подобные минуты. Ему стало не по себе. Но в этот самый момент он понял, как надо начать письмо.

«Дорогая, здравствуй. Завтра отправляюсь в затерянный в горах город. Это странное место, обросшее легендами и суевериями, город, о котором я много слышал от местных жителей. По преданию именно там обитают великие жрецы. Иногда к ним спускаются боги и дают наставления. Говорят, там, как в незапамятные времена, небо ещё не заросло, и оттого граница между мирами чрезвычайно тонка, как темечко у младенца. Скорее всего, это миф. Но иногда там скрываются караваны грабителей и бунтовщиков. Еду туда не один, а в окружении бравых молодцов, которые без труда сбивают пулей на лету муху. Ты за меня не волнуйся. Очень скучаю по дочерям. Не верю, что нашей старшей скоро исполнится восемнадцать. Расцелуй их за меня. И передай, у меня есть, чем их удивить и порадовать. Всегда и повсюду — твой».

Когда чернила на бумаге высохли, он сложил лист вдвое и спрятал его в шкатулку. Теперь можно идти к губернатору. Полковник ещё раз взглянул на медальон, отёр пот с лица, подумав, что всё реже пользуется для этого носовым платком, и стал собираться на приём…

Отец взял медальон из моих похолодевших рук и бережно положил его в шкаф. Совершая сие нехитрое действие, он победоносно взглянул на маму, с видом человека, совершившего открытие невероятной важности. Никто тогда не предполагал, что у нашей семьи начался новый отрезок жизни. Можно назвать его зигзагом или выходом за пределы привычного мира с его домашним уютом, работой, школой, беззаботными прогулками и прочими семейными радостями.

— У тебя дар импровизатора, сынок, — торжественно объявил папа. — Знаешь, в прежние времена было на свете такое ремесло. Человеку объявляли тему, и он тут же, на глазах зрителей, слагал захватывающую историю. Но это нисколько не умоляет ценности твоего повествования. Хотя сегодня к реальному историческому персонажу оно не имело почти никакого отношения. Единственное попадание — он действительно служил…

— В Индии?.. — спросил я.

— В Индии. — подтвердил он. — Но в остальном, невзирая на твою мрачную фантазию, рассказ получился интересным. Надеюсь, мы время от времени будем проделывать с тобой подобные трюки.

Ах, как льстило моему самолюбию эта внезапное возвышение. Отец, подобно богам Олимпа, спустился на землю и беседует со мной, как Зевс с античным героем…

Глава третья. Глазами Будды

После того эпизода жизнь, казалось, вновь вернулась в прежнее русло. Кончился учебный год, который был для меня весьма удачным, если не считать единственной четвёрки по русскому языку (напротив остальных предметов в табеле красовались пятерки). С этими отметками я и прибежал к отцу, и на этот раз прежде, чем войти в кабинет, не забыл постучаться в дверь.

Он говорил по телефону и знаком показал мне, чтобы я вошёл.

— Да-да… Именно письма. Все, если есть такая возможность… И не отправленные тоже… И записные книжки… Всё это должно издаваться! Фигура-то какая колоритная… Только на английском? Жаль… А копии выслать можно? Поговорите пожалуйста с профессором… Он ведь в прошлом году приезжал?.. С курсом лекций… Хорошо, спасибо.

Он положил трубку и взглянул на меня.

— Видишь, как совпало… — сказал он. — Я сейчас как раз изучаю биографию того самого полковника.

А потом папа просматривал мои оценки и долго расстраивался из-за единственной четвёрки.

— С твоими данными!.. — восклицал он. — С твоей начитанностью! — горевал он. — Как может быть такое? — вопрошал он.

Мне было вдвойне грустно от этих вопросов и восклицаний. Во-первых, надежды порадовать родителей своими высокими результатами обратились в прах. Во-вторых, моё гордое звание импровизатора и рассказчика, повисло над бездной.

— Давай договоримся, на каникулах будешь сам записывать свои рассказы, — сказал отец.

Я кивнул, потому что говорить не мог, боялся разреветься. А слёз отец, ой как не любил.

— Вот сегодня и начнёшь. У тебя уже есть две замечательные истории. Нужно только записать их в соответствии со всеми правилами нашего «великого и могучего». Договорились?

В тот вечер я корпел над рукописями, пытаясь наиболее точно и грамотно изложить виденное мной, чтобы после отдать на проверку самому строгому учителю — своему отцу. Временами до меня доносились обрывки разговоров.

— Ну вот, — вздыхала мать, — усадил парня за письменный стол, а у него, между прочим, каникулы…

— Светлана! Не порть мне мальчишку! Талант требует огранки. Пусть работает.

— Только пожалуйста не перестарайся. Он ведь ещё ребёнок.

— И Моцарт был ребёнком… Пушкин, между прочим, тоже! У нашего сына отличный слог. Но хромает правописание.

Теперь я не знал, радоваться мне или нет, этому, внезапно открывшемуся, дару. Я тщательно выводил букву за буквой, строку за строкой, перепроверяя по словарю, соотнося с правилами орфографии и пунктуации. Так начались летние каникулы.

Назавтра мои работы лежали на отцовском столе, а на следующее утро они возвратились ко мне уже с исправлениями, подчёркнутыми словами и перечёркнутыми фразами. Внизу была размашистая приписка красным фломастером: «Считаю, что годовая оценка „четыре“ поставлена тебе из жалости. Я оцениваю твой русский на тройку».

Листки с моими сочинениями и комментариями отца остались лежать на тумбочке у изголовья кровати. Стоило мне открыть глаза, и вот он, стремительный отцовский почерк тут как тут. Сначала я хотел обидеться, но, поразмыслив, поступил иначе. Взял и сбросил листы на пол. Такое вполне могло произойти само собой — порыв ветра из приоткрытого окна, случайный взмах руки, гладкая полированная поверхность тумбочки… Так или иначе, они спланировали под кровать и, прошелестев по паркету, там и замерли. Я решил, до поры до времени, не вспоминать об их существовании. Ведь любая реакция — это испорченный день.

А день оказался солнечным и жарким. Меня ждали одноклассники, велосипед, прогулки в парке, игрушки, мультфильмы, и не было ни малейшего желания и интереса размышлять о чьих-то давно угаснувших жизнях. К радости, на несколько дней меня предоставили самому себе. Никто не требовал ни точности формулировок, ни грамотности изложения, и я носился по улицам, лазил по деревьям и купался.

В один из таких дней, возвратившись домой, я понял, что меня очень сильно ждали. Нет, пришёл я вовремя, как обещал — около восьми. Дело было в другом. После ужина, меня почти торжественно ввели в отцовский кабинет. Первое, что бросилось в глаза — магнитофон «Сатурн», стоявший на столе.

Папа посмотрел на меня и сказал:

— Раз ты не доверяешь свои рассказы бумаге, будем записывать их на плёнку. Договорились? Но предметы сегодня у нас другие. Готов?

Всё это было столь неожиданно, что я даже не знал, как реагировать. Единственный плюс, который обозначился сразу, то, что писать меня никто не заставит.

Мама уселась в кресло, словно была на концерте, а папа, как иллюзионист, подошёл к своему заветному шкафчику, достал оттуда фигурку бронзового Будды и протянул мне…

Молодой человек, не отрываясь, смотрел на свет луны, пробивающийся сквозь голые ветви деревьев. Порой ему начинало казаться, что ветки закручиваются по лунному контуру, создавая нечто похожее на плетёный абажур.

— Эй, — голос, окликнувший его, вызвал внезапную дрожь в теле.

— Я не верил, что ты придёшь, — сказал он и только после этого повернулся.

— Я же обещала…

Привыкая в темноте, он различил сначала её фигуру в длинном светлом кимоно и увидел высокий белеющий лоб.

— Все уснули… Кроме меня.

— А я уже думал, ты не придёшь, — снова повторил он.

— Что ты сегодня делал? — спросила она.

— Собрал вещи. Навестил старика. Помнишь, я рассказывал про отшельника?.. Думал, он мне подскажет, как быть.

— Почему?.. — она осеклась и чуть качнулась вперёд, как травинка на ветру.

— Что — почему? — произнёс он.

— Почему мы стоим на таком расстоянии? Словно, между нами, стена?

— Если бы стена… Я бы одолел ее, будь она даже высотой с Фудзияму, — с этими словами они двинулись навстречу друг другу. — Я бы вцеплялся пальцами в её уступы, ломая ногти, сдирая кожу… Я бы забыл, что такое боль, жажда и голод… Но, между нами, нечто большее.

Девушка подошла к нему и, положив голову на его плечо, замерла.

— Когда ты уезжаешь? — еле слышно пролепетали её уста.

— Утром.

— А что говорил отшельник?

— Ты, правда, хочешь об этом знать? Тогда слушай. Он говорил, что в прошлой жизни я был знатным и очень богатым человеком. Жизнь моя протекала в целом правильно. Я жертвовал на храмы, помогал странствующим монахам, соблюдал законы… Только однажды, в молодости, произошла такая история. Я полюбил девушку из обедневшего рода. Любовь была взаимной. Но я долго, очень долго не решался на брак. Она сама меня отговаривала. Прошло время, повстречалась другая. Та — другая — была хороша собой, родители её стояли у самого трона. И брак с ней сулил много-много выгод. Я предал любовь. Понимаешь, это был мой выбор. Никто мне его не навязывал. «Теперь, — говорит отшельник, — пришло время платить». Сейчас, всё, наоборот. Ты из знатной семьи, а я немногим отличаюсь от нищих.

— Получается, в следующей жизни наказание ждёт меня.

— Отчего?

— Ведь я могла бы сбежать с тобой, но не делаю этого…

— Потому что мы оба знаем, ничего хорошего из этого не получится. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы обречь на такую жизнь.

Где-то рядом в кронах деревьев надсадно закричала птица. Девушка вздрогнула и, врастая всем телом, прижалась к молодому человеку.

— Может быть, мне удастся сделать, что-то такое… Что заставит людей по-иному смотреть на меня, — быстро-быстро заговорил он. — Я даже не знаю — что… Но чувствую, у меня хватит сил, ума, отваги… И тогда…

— Сколько лет пройдёт? — тихо спросила она.

— Не знаю.

— А отшельник?..

— И он не знает.

— У нас в роду девушек очень рано выдают замуж.

— Не говори об этом.

Они замолчали. Они могли бы вечно стоять вот так — прислонившись друг к другу, и молчать.

— Посмотри наверх, — сказал он. — Когда ты ещё не пришла, я стоял здесь, смотрел на луну. Посмотри внимательно.

— Ветви, словно плетеная корзинка. И свет луны соткал из веток абажур, над головами, когда прощались мы…

— Это похоже на стихи, — сказала она. — Но мне пора идти. Отец говорил, если узнает, что ты приблизился ко мне, или попробовал заговорить, то непременно убьёт тебя. Отыщет и убьёт.

Он достал из сумки маленькую бронзовую фигурку и протянул ей.

— Это мне подарил отшельник. Я хочу, чтобы он остался у тебя.

Фигурка Будды высветилась на тонкой белой линии её ладони. Он сидел, погрузившись в медитацию, отрешённый, чуть улыбающийся, а может, смеющийся над страстной молодостью, над социальными различиями, и предрассудками…

— Я не хочу, говорить «прощай», — произнесла она.

— Я тоже. Давай, просто пойдём в разные стороны так, словно, через мгновение, снова увидимся.

Он отступил на шаг от девушки, потом ещё и ещё. А она стояла, словно не верила, что он уйдёт.

— Ты будешь гордиться мной. Я обещаю.

Он сделал ещё шаг и пропал в тёмных стволах деревьев. Она осталась, посреди поляны. Медный Будда улыбался в лучах лунного света на её маленькой ладони.

Отец выключил магнитофон, смотал плёнку, сложил её в коробку, на которой тут же проставил дату, время и место записи. Сверху он вывел большими печатными буквами: БРОНЗОВАЯ СТАТУЭТКА БУДДЫ.

— Скажи, ты читал что-нибудь из японских новелл? — спросил отец.

— Читал… Только автора не помню.

— Понятно. Мне понравился твой рассказ. Есть и цельность, и интрига. Финал тоже неплох. Похоже вначале ты на время забыл о Будде, а потом понял, что его надо как-то увязать и увязал, скажу, неплохо, — произнес отец

— Серёжа, скажи, а вот как это у тебя так… получается, — с трудом подбирая слова, спросила мама.

— Не знаю. Папа даёт мне вещь… и я просто говорю первое, что приходит в голову. Мне самому это интересно.

Меня удивило, что ни мама, ни отец не стали подтрунивать над моим ответом. Они переглянулись, и отец взглядом словно сказал ей: «Видишь, я же тебе говорил». А мама в ответ кивнула.

Взрослые обычно недооценивают детей. Они, обросшие чугуном знаний, забывают, сколь проницательна порой детская интуиция. Я точно знал, магнитофон возник не просто так. Произошло нечто, но меня решили оставить в блаженном неведении. Их кивки, взгляды, жесты снова и снова убеждали в верности моих предположений.

Глава четвёртая. Они прячут, я ищу

Тот факт, что отец постоянно что-то не договаривал, задевал меня за живое. Ведь он так и не рассказал мне, что наконечник нашли точно там, где я сказал. Он упорно не хотел признаться, что ищет какие-то подтверждения моего рассказа о полковнике. А стоило мне только заикнуться по этому поводу, как разговор сразу переходил на мою учёбу, неубранные игрушки, непрочитанную книгу, не вымытую за собой посуду и т. д. и т. п. Спорить было бесполезно, я это быстро понял и стал добывать информацию всеми доступными способами. Мои уши ловили каждое слово, глаза, иногда помимо воли, мелькали по строчкам писем, оставленных на отцовском столе. Любопытство не давало покоя. Появилось множество новых привычек: раньше меня ругали за то, что во время ходьбы я «страшно топаю», теперь мой шаг стал бесшумным — таким образом можно было незамеченным пройти из своей комнаты на кухню, где беседовали родители или к дверям отцовского кабинета, когда он говорил по телефону. Прежде чем войти в комнату, я останавливался и, затаив дыхание, пытался уловить, о чём идёт речь. Угрызения совести меня не мучили. Происходящее напоминало игру. Они прячут, я ищу. Эффект от такого поведения превзошёл все мои ожидания.

— Спасибо за бандероль, — отец говорил по телефону, его голос звучал возбуждённо и громко — так, что мне не приходилось напрягать слух.