Оглавление

1. ЗАГОВОР ПРОТИВ ЗАГОВОРА: ГКЧП-3
2. Глава первая
3. Глава вторая
4. Глава третья
5. Глава четвёртая
6. Глава пятая
7. Глава шестая
8. Глава седьмая
9. Глава восьмая
10. Глава девятая
11. Глава десятая
12. Глава одиннадцатая
13. Глава двенадцатая
14. Глава тринадцатая
15. Глава четырнадцатая
16. Глава пятнадцатая
17. Глава шестнадцатая
18. Глава семнадцатая

Глава первая

…Он приоткрыл один глаз, и осторожно высунул подбородок из-под одеяла. Глаз медленно съехал на циферблат настенных часов. Стрелки показывали восемь. Августовское утро было не по-летнему свежим, и из приоткрытой форточки тянуло совсем не лёгкой прохладой. Прохлада не бодрила — и вставать не хотелось. Не хотелось даже сладко потянуться, лёжа в постели. К легкомысленным нежностям и физкультурному задору не располагал не столько фактор восьми часов, сколько думы, которые нагрянули сразу же, как приоткрылся второй глаз.

— Миша, ты уже встал?

Голос жены привычно доносился откуда-то из-за двери, с просторов роскошной президентской квартиры. Услышав этот голос, по обыкновению властный и требовательный, он болезненно поморщился — но, «по-русски пожелав» бодрящей прохладе в комнате, тут же выбрался из-под одеяла. Опустив ноги на пол, он привычно нащупал «родные» тапочки.

— Ты не забыл, что у тебя сегодня — ответственный день?

Напоминание не прибавляло оптимизма: супруга не преувеличивала насчёт ответственности — а та не сулила ничего приятного.

— Встал, Раиса Максимовна… И не забыл.

Тяжёлая хозяйская поступь жены стала глуше — и он принялся неспешно одеваться к завтраку. Формат «заочного» общения супругов не удивлял — и не только их, но и всех посвящённых. Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна Горбачёвы — а это их диалог подслушивали стены «высокородной» квартиры и те, кому это было положено по службе — давно уже спали раздельно. Как только супружеская обязанность была исполнена и принесла плоды — в количестве одного и в виде дочери — Михаил Сергеевич уже не смел домогаться у жены физической близости. Правда, он и прежде не слишком её домогался. Ему хватало и духовной близости — и это было главным в отношениях супругов.

При всей своей бесспорной «подкаблучности», Михаил Сергеевич не был классическим подкаблучником. Нет, соответствуя классическому образу, он до смерти боялся жены. Но, в отличие от классики — и дополняя её — он ещё и боготворил Раису Максимовну. С самого первого раза, когда Миша, первокурсник юрфака МГУ, увидел Раю — активистку-второкурсницу, он преклонился перед ней «так искренно, так нежно», что и подумать не мог о чём-то большем, кроме платонического внимания к себе.

За время «продвижения по службе» — а лишь так и можно было охарактеризовать пребывания Горбачёва в партии — над Михаилом Сергеевичем сменилось много начальников: Кулаков, Ефремов, Казначеев, Брежнев, Суслов, Андропов, Черненко. Они были разные, эти начальники, но по степени влияния на подчинённого ни один из них не мог сравниться с «начальником номер один»: Раисой Максимовной. Даже трепетал перед ними Михаил Сергеевич по-разному.

Так, «начальство от КПСС» Горбачёв боготворил по уставу. Нет, не по Уставу КПСС: по неписанному уставу партийной номенклатуры. Этот «устав» дозволял изворачиваться, маневрировать, выставлять себя много лучше «оригинала». Иначе говоря: «продвигаться по службе». Это было не только в порядке вещей, но и «модус вивенди» каждого нормального чиновника от КПСС. Больше того: иное поведение вызывало недоверие к товарищу, вплоть до подозрений в его недостаточной партийности. И Михаил Сергеевич усердно соответствовал «нормам морального кодекса» — пусть и не строителя коммунизма. Для этого ему даже не пришлось напрягаться: всё «ингредиенты» чиновника были у него в крови.

С Раисой Максимовной такие номера не проходили. Она знала Михаила Сергеевича, как облупленного, и в любом наряде — хоть ортодокса, хоть демократа — он всегда был перед ней голый. Да Михаил Сергеевич и не пытался «рядиться» перед супругой: это было и бесполезно, и неразумно. Большую часть своей жизни он прожил её умом — и это обстоятельство его нисколько не угнетало. Напротив: статус подчинённого являл собой облегчение и даже благо, поскольку избавлял от необходимости думать самому. В отличие от Раисы Максимовны, Михаил Сергеевич не генерировал собственных мыслей: в этом отношении Господь его серьёзно обделил.

Но жена не только «снабжала» мужа продуктами собственной мозговой деятельности. Она ещё наставила его на путь истинный: сделала собирателем чужих мыслей, которые вполне можно было выдать за свои. Положение сначала первого секретаря крайкома, затем секретаря ЦК по сельскому хозяйству, и, наконец, Генерального секретаря ЦК КПСС дали Михаилу Сергеевичу возможность полностью исключить непроизводительное напряжение мозговых извилин. Исключение… из исключения было лишь одно: «режим безопасности». Поскольку в политике нет друзей, а есть лишь попутчики и временные союзники, Горбачёв вынужден был непрерывно «бдеть». Но даже здесь участие Раисы Максимовны в большинстве случаев было руководящим и определяющим…

…Михаил Сергеевич скосил глаз на выдающийся — но только вперёд — животик, на мгновение задумался на тему «потому что утром рано заниматься физзарядкой мне не лень» — и решительно отверг коварные мысли о физзарядке. Коварных мыслей — в том числе, и на сегодня — хватало и без них. А, уж, о коварных мыслях «перманентного свойства» и говорить было нечего.

Несмотря на всю свою амбициозность и самоуверенность, переходящую — в том числе, и с подачи Раисы Максимовны — в самовлюблённость, Горбачёв иногда оказывался способен трезво оценивать положение. Выводы он, правда, делал специфические и всегда своекорыстные, но исходил из верных посылок. Поэтому уже давно — как минимум, с начала этого, девяносто первого года — он понимал: дело — дрянь. И не только дело страны. Это, как раз, являлось для него «делом десятым». «Дрянь» было его, Горбачёва, персональное дело как давно уже не самостийного владыки КПСС и Советского Союза.

К критике положения вещей Горбачёв давно привык. Это его не задевало: он сам был первым критиканом. С критики, быстро перешедшей в критиканство, и началась «перестройка». А, вот, персональная критика — другое дело. Это уже была не та безобидная критика, о которой ещё Леонид Ильич Брежнев на одном из партийных съездов отозвался вполне нейтрально: «Критика — не мёд, чтобы её любить». На такую критику Михаил Сергеевич «клал», «моргал», «плевал» и «чихал».

Но этот случай был не тот… хотя ещё «тот» случай был. Уже не первый год с именем одного человека связывались все беды страны и народа. И имя этому человеку было Михаил Сергеевич Горбачёв. Генсек — теперь уже всё больше Президент — старательно закрывал глаза на факты до тех пор, пока это было возможно. Но момент «вынужденного прозрения» настал. Теперь даже верный Черняев регулярно доносил хозяину: «Толпа ненавидит Вас, Михаил Сергеевич».

Несмотря на крестьянское, пусть и не вполне ясное, происхождение, выходец из народа Горбачёв не любил народ. И «не любил» — это ещё мягко сказано. Он презирал народ: «быдло», «скотов», «хамов», которые оказались не способны постичь величия его замыслов, не говоря уже об их реализации. Нет, во время «хождения в народ» Михаил Сергеевич был само обаяние: простой, доступный мужик, с вызывающим доверие южнорусским «г» и отсутствием даже малейших признаков благородства.

Увы, благородство в Горбачёве отсутствовало не только по линии происхождения. Но плебс, очарованный непривычной доступностью и простотой нового Генсека, догадался об этом слишком поздно для того, чтобы правильно, а главное, своевременно определиться с отношением к этому человеку.

И, всё же, определение состоялось: плебс, ещё вчера рукоплескавший бесконечным фантазиям словоохотливого Генсека, наконец, «определил» Горбачёва. Определил в широком диапазоне: от «безответственного демагога» — до «агента влияния Запада и разрушителя собственной страны». И, ладно, если бы так думала — и говорила — одна толпа. На мнение тех, кто не наделён властными полномочиями и от кого напрямую не зависела его политическая судьба, Михаил Сергеевич привычно «клал», «моргал» и «плевал». Но ведь даже ближайшее окружение, все те, кого он «вознёс и усадил одесную себя» — тоже, понимаешь, начали высказываться! И отнюдь не в духе вчерашнего «одобрямса»!

Что уже было «говорить за разговоры» политических оппонентов! (Про себя, «поборник демократии для наружного применения», Михаил Сергеевич возмущался совсем не по-демократически: «Дожил, мать твою так: челядь оппонирует хозяину СССР!»). Подобные «разговоры» были Горбачёву не в новинку, но в этом году они приняли характер открытого противостояния и даже угроз совсем не шутейного характера.

Так, девятого января ельцинист Лучинский, председатель комиссии Верховного Совета РСФСР по гласности и печати, уже в открытую заявил: «Горбачёв предстанет перед нашим судом, так как многие его деяния предусмотрены УК». Каково: «предстанет перед нашим судом»?! И за что?! За то, видишь ли, что «многие его деяния предусмотрены УК»! Это какие, такие, «деяния»?! Это «новое мышление» предусмотрено УК?! Это «ускорение с обновлением» предусмотрены УК? Это «гласность» и «больше социализма» предусмотрены УК?! Нет, как вам это нравится, господа… в смысле: товарищи… пока ещё?!

Следом за челядью на «Михал Сергеича» обрушился и сам хозяин. Спустя три недели после шокирующего заявления Лучинского Ельцин потребовал отставки Горбачёва. И не только потребовал, но и определил, за что: «за шесть лет антинародной политики»!

В отличие от начавшихся атак «слева», нападки «справа» и не прекращались. (Благодаря стараниям демпрессы, полюса чудовищным образом поменялись, и теперь ортодоксальных большевиков обзывали «правыми», а антикоммунистический элемент — «левыми»).

Но с наступлением лета и они усилились: даже пора массовых отпусков не снизила ни остроты, ни накала критики. Да это уже и не критика была: всего пару недель тому назад, в первых числах июля трио из Большевистской платформы в КПСС, Марксистской платформы в КПСС и Инициативного движения коммунистов отвергли проект новой Программы КПСС, который был подготовлен Горбачёвым и его советниками. А в самый канун июльского Пленума ЦК тридцать областных парторганизаций выступили за смещение Горбачёва с поста Генсека! Под такой афронт Михаил Сергеевич не мог не прийти к единственному выводу: если это — критика, тогда что же такое «бунт на корабле»?!

Но нападки «справа» — от большевиков-ортодоксов — не пугали Горбачёва. Не пугали оттого, что ортодоксы сами пугались… собственной ортодоксии. Ортодоксальная решительность была не по зубам «ортодоксам от трибун и газет». Эта публика изначально не была способна на решительные действия, а теперь, при отсутствии навыков политической борьбы и переходом стратегической инициативы в руки хорошо организованных демагогов — и подавно.

А, вот, утрата поддержки со стороны армии и МВД всерьёз беспокоила Горбачёва. Конечно, верхушка армейского генералитета обоснованно представлялась ему безвольной, податливой и абсолютно предсказуемой. Все эти язовы, моисеевы и пуго были обязаны ему всем. Всем, что имели. Всем, что имели в настоящем. И пусть, с учётом изменившихся реалий, правильнее было бы сказать: «в прошлом», это обстоятельство нисколько не меняло «содержания в форме». Отсутствующего содержания — в казённой форме.

Но, к огорчению Михаила Сергеевича, армейская и «эмвэдэшная» среда не являлись однородными. В ней, как у того Ноя в ковчеге, было «каждой твари — по паре». Неприятностей можно было ожидать, как «слева», так и «справа». «Справа» — от ортодоксов — вовсю показывали зубы командующий Уральско-Приволжским военным округом генерал-полковник Макашов и заместитель Язова генерал-полковник Ачалов. «Слева» — со стороны Ельцина — не таили своего антигорбачёвского настроя заместитель начальника Генштаба, начальник войск связи генерал-полковник Кобец и политиканствующий «политрук» генерал-полковник Волкогонов. Вполне недвусмысленно дрейфовал в их сторону и новый командующий ВДВ генерал-лейтенант Грачёв.

Не обнадёживал и, казалось бы, «надёжный по определению» КГБ. Даже верный ставленник Крючков — плоть от плоти «общего родителя» Андропова — и тот своими высказываниями и отдельными телодвижениями не внушал былого доверия. Больше того: генерал начал «брыкать ногами»!

И, ладно бы — посредством одних только заявлений об отставке! Так ведь нет: с конца прошлого года он непрерывно снабжал Президента-Генсека сплошным «негативом» о положении дел в стране, предлагая для их исправления самые решительные меры! Пусть конституционные — но самые решительные! Посредством введения чрезвычайного положения! И, зная Крючкова, Михаил Сергеевич не сомневался в том, что за словами Председателя КГБ уже стояли конкретные дела.

Но много хуже было то, что за словами Крючкова стояли не только дела: за ними — а заодно и за самим Крючковым — стояли другие люди из ближайшего окружения Горбачёва! Михаилу Сергеевичу очень хотелось думать, что эти «другие» являлись всего лишь отдельными представителями — но это было не так. «Другие» были всеми остальными! Даже — просто всеми! То есть, всем окружением Генсека-Президента!

Как и Председатель КГБ, они не только «дрыгали ногами», в очередь тыча в нос патрону заявления об отставке. Хотя уже одна форма, в которой они делали свой «афронт», была оскорбительной. Не афронт — а натуральное «фэ», которое «наше Вам»! Павлов — сам Павлов, премьер! — заявлял Горбачёву, что в таком бардаке работать не может, и просил освободить его от должности именно «под таким соусом»! И, ладно, если бы Павлов говорил это наедине — а то ведь в присутствии Янаева, вице-президента! Конечно, на мнение Янаева — всегда отсутствующее, за что Михаил Сергеевич и ценил свою «тень» — можно было и наплевать, но важен был сам факт! Сам факт того, что заявление об отставке — в хамской форме! — Павлов сделал не с глазу на глаз, а на людях, пусть и в количестве одного!

Дурной пример оказался заразителен — и вскоре к Павлову присоседились со своими заявлениями даже такие верные паладины «Михал Сергеича», как Язов с Янаевым! Ну, от Павлова, которого сколько ни корми — он всё равно «зубами щёлкает», можно было ожидать и не такой прыти. Но — от Язова?! Но — от Янаева?! Вот, уж, на кого Михаил Сергеевич никогда бы не подумал! Люди, которых он вытащил на самый верх иерархической лестницы фактически из небытия — и те взбрыкнули! И те вздумали казать норов!

Конечно, Михаил Сергеевич не мог не признать, что в доводах «оппозиции от челяди» было немало сермяжной правды. В целом, соратники верно характеризовали общие настроения в стране как весьма скептические по отношению к политическому курсу президента. Демонтаж централизованной федеративной структуры управления страной, как полагали и они, и общество в целом, грозил неконтролируемым развитием центробежных тенденций, следствием чего неизбежно стал бы развал СССР.

Согласен — правда, лишь глубоко в душе — Михаил Сергеевич был и с тем, что новый курс вызвал к жизни не столько новые производительные силы, сколько негативные явления, от спекуляции до теневой экономики, которые де-факто уже стали олицетворением самого нового курса.

Скрепя сердце — и скрипя зубами — Горбачёв принимал на свой счёт и упрёки в том, что развитие страны не может строиться на падении жизненного уровня населения. Да и что тут можно было возразить, если с полок магазинов, и без того не изобилующих разнообразием товаров, исчезли даже продукты первой необходимости?! О положении дел в той стране, что за пределами МКАД, можно было сказать без преувеличения: «Как Мамай прошёл». А ведь прошёл не Мамай: Михаил Сергеевич со своей перестройкой. Ну, или — «Мамай перестройки». Что уже было говорить за деликатесы, которых от засилья кооперации так и не прибавилось на полках, если даже «народное курево»: «Беломорканал», «Север», «Прима», «Памир», «Астра» и даже шестикопеечная махорка, как исчезли с магазинных полок в мае девяностого, так больше и не появились на них!

Понимал Михаил Сергеевич: объективно наведению порядка нет альтернативы. Порядок наводить нужно. И наводить его нужно безотлагательно и даже жёстко. Иначе нельзя: донельзя разболтанный механизм управления страной можно было починить лишь закручиванием гаек. Хотя бы — на первых порах. И соратники понимали, что президент-генсек понимает и их, и безвыходность положения. Классика: «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Оттого-то ещё крепче сплачивали они ряды вокруг хозяина. Так крепко, что Михаил Сергеевич порой ощущал себя, как во вражеском окружении. Ведь соратники теснили его своими доводами и предложениями так, словно припирали к стене.

«И добили — песня в том порукой…». Двадцать восьмого марта на закрытом совещании у Горбачёва, где присутствовали только избранные от Политбюро и Совбеза, был образован Государственный комитет по чрезвычайному положению. Название предложил сам Горбачёв. (Михаил Сергеевич не ошибся насчёт Крючкова: ещё в декабре прошлого года Председатель КГБ поручил заместителю начальника ПГУ генерал-майору Жижину и помощнику своего первого зама Грушко полковнику Егорову составить перечень мер по наведению порядка в стране в условиях режима чрезвычайного положения).

Возглавил новое образование, разумеется… не Михаил Сергеевич. И то: зачем Генсеку-президенту так откровенно «подставляться»?! Для этих целей у него под рукой имелся целый «штат соискателей-конкурсантов», этих «невольников чести» и «заложников доверия». В первую очередь — вице-президент Янаев: «… меня и пригласили за неё», как пел герой Высоцкого. Как самый безликий и безотказный, Геннадий Иванович и был определён в «предбудущие козлы отпущения». Ему же совещание — опять-таки, не Горбачёв лично! — поручило срочно подготовить мероприятия по введению чрезвычайного положения. (Срочность, правда, очень скоро перешла в разряд «плановых мероприятий», выполняемых по-горбачёвски неспешно и размеренно, теперь уже как бы впрок, с закладкой «под сукно» и «в долгий ящик»).

Как и большинству горбачёвских начинаний не разрушительного характера, идее ГКЧП надлежало умереть тихо и безболезненно, в полном забвении и невостребованности. Но исключения, пусть даже и подтверждая правило, случаются и в политике. Случилось оно и с ГКЧП: идея снова была вызвана к жизни. И вызвал её ни кто иной, как сам Михаил Сергеевич. Вызвал, разумеется, сам того не желая. Два года втайне не только от широких масс, но и от узкой прослойки, Горбачёв и «группа товарищей» готовили проект нового Союзного договора. По сути, это был не договор, а приговор. Приговор Советскому Союзу.

Таковым его и увидело ближайшее окружение Горбачёва, которое на этот раз оказалось заодно с народом: подобно ему, оно также было не в курсе. И хотя Горбачёв согласовывал «исторический документ» только с первыми руководителями девяти республик, изъявивших желание «подумать насчёт обновленного Союза», ничто тайное не могло не стать явным. «По определению». Не имело шансов — в условиях «течи» и «бдящего ока товарищей».

Поэтому в тот же день, семнадцатого июня, когда десятка «тайной вечери» довольно потирала ладони в связи с почти обтяпанным дельцем, люди Крючкова доложили Председателю КГБ о том, что рандеву состоялось. Вниманию руководителя органов госбезопасности были предложены даже фрагменты «выступлений участников», из которых нетрудно было сделать вывод о том, что «лёд тронулся, господа присяжные заседатели». И «тронулся» он совсем не в ту сторону, которая грезилась соратникам Генсека-президента.

Владимир Александрович не стал играть в лорда-хранителя печати — и тут же поставил в известность министра обороны Маршала Советского Союза Язова и министра внутренних дел генерал-полковника Пуго. Все трое возмутились замыслами «перестройщиков» — как по отдельности, так и «на троих». Возмущения оказалось так много, что его с лихвой хватило и на других товарищей, разделявших их взгляды: всех остальных членов созданного впрок мартовского ГКЧП.

На этот раз Михаил Сергеевич не счёл возможным «оказаться не в курсе». Тем более что в курс его ввели «доброжелатели со всех сторон». Он имел продолжительные (за счёт личных монологов) и очень непростые (за счёт «железобетонных» возражений оппонентов) — беседы тет-а-тет со всеми соратниками-оппозиционерами. Стороны не убедили друг друга — зато убедились друг в друге. Михаил Сергеевич окончательно понял, что другая сторона дрейфует в сторону — и эта сторона находится в стороне от него. В этом же самом — теперь уже применительно к себе — убедилась и другая сторона. Как следствие, обе стороны не пришли к пониманию сообща — зато пришли к пониманию по отдельности. Отныне каждая решила «идти другим путём» — врозь, и добиваться намеченных целей своими методами…

Глава вторая

…Михаил Сергеевич повязал галстук, затянул узел потуже — и, поморщившись, нерешительным движением «отыграл назад». В конце концов, за утренним чаем с женой можно было встретиться и не при полном параде. Встречался же он «без галстука» с «другом Джорджем» и «другом Гельмутом» — и ничего! Да и что тут такого: не в пижаме же он выйдет к столу!

Насчёт пижамы — не для красного словца: Раиса Максимовна терпеть не могла «нарушения формы одежды» даже при встречах наедине. Неблагородное происхождение и скромный рост по службе — всего лишь от библиотекаря до доцента сельхозинститута в Ставрополе — не помешали формированию в этой женщине тяги к распорядку и респектабельности.

(Впоследствии эта тяга дополнилась ещё и тягой к роскоши). Респектабельность экс-библиотекаря оказалась специфического характера: высокие посты мужа ещё больше утяжелили и без того тяжёлый характер Раисы Максимовны. Уже к финишу ставропольского периода карьеры Михаила Сергеевича это была властная женщина из тех, о которых народе говорят: «тяжёлый человек». Как и полагается «тяжёлому человеку», она с лёгкостью меняла прислугу и поваров, вызывая непритворное удивление даже у подкаблучно-беспрекословного супруга.

Но главной жертвой требовательности жены стал, естественно, сам Михаил Сергеевич. Он носил то, что она велела, ходил так, как она велела, говорил так, как она велела — и даже улыбался так, как она велела. Михаил Сергеевич был человеком Раисы Максимовны. Не только в значении «мой человек» или «наш человек»: он был продуктом «индивидуального творчества» супруги. Тем, что она из него сделала. Контрастируя с американским «selfmademan» («человек, сделавший себя сам»), Горбачёв в точности соответствовал определению «bywifemademan»: «человек, которого сделала жена»…

Михаил Сергеевич поприветствовал супругу с добрым утром, поцеловал в щёку — иногда это дозволялось — и с тяжким вздохом сел за стол. Раиса Максимовна не стала, подобно среднестатистическим жёнам, молча коситься на него: «не такого воспитания» она была.

— Ты когда встречаешься с ними?

Горбачёв нахмурился.

— В десять. Я хотел в два… ну, ты понимаешь: чтобы побыстрее избавиться от них, сославшись на послеобеденные дела… но они настояли на десяти…

— Дружно? — удивлённо приподняла бровь Раиса Максимовна.

— Дружно.

Вошла горничная. В руках у неё был поднос с кофейником, чашками и «приложением к кофе» из сахара, печенья и свежих булочек. В стремлении к респектабельности на западный манер Раиса Максимовна отказалась от русского чая — и перешла на заморский кофе. Михаил Сергеевич, разумеется, «воспоследовал».

Обслужив «господ» и улыбнувшись в меру дозволенного этикетом и Раисой Максимовной, горничная удалилась. Сделав «благородно экономный» глоток, «первая леди» отставила чашку в сторону.

— И кто усердствовал больше всего?

Михаил Сергеевич медленно отнял чашку от губ.

— Все хороши… Но Крючков и тут — вне конкуренции. А ещё — Павлов… Экономист хренов… Извини, Раиса Максимовна.

Как и должно подкаблучнику, Горбачёв никогда не обращался к жене только по имени — всегда: «Раиса Максимовна». Ну, а Раиса Максимовна — как и должно «владелице каблука» — вольна была варьировать имя супруга в диапазоне от «Миша» до «Михаил».

— Павлов?..

Раиса Максимовна внимательно посмотрела на мужа.

— Да, понял я, — болезненно поморщился Горбачёв. — Я уже предпринимаю кое-какие шаги…

— Не посоветовавшись мной?!

В одно мгновение взгляд и голос супруги Генсека переменились с только что доброжелательного на почти негодующий. Но на этот раз Михаил Сергеевич почему-то не испугался. Он даже улыбнулся супруге — и не виновато, а широко и дружелюбно, как она и учила его в своё время.

— Никакой самодеятельности, Раиса Максимовна — если ты об этом. Всё — в русле твоей установки на временное замирение с Ельциным…

Вероятно, эмоции настолько переполняли Горбачёва, что он не смог удержаться избранной линии — и лицо его перекосило злостью.

— Какой же он, всё-таки, подлец! Что ни выходка — то против меня! Ну, вот, зачем он вылез с этой департизацией?! Разве это — не в мой огород камень?! Я и так вишу в партии на волоске! На очередном съезде я уже не смогу отбиться так запросто, как в прошлом году.

— Неужели всё так серьёзно? — непритворно встревожилась Раиса Масимовна.

— Более, чем. По сути, вопрос с моим секретарством уже решён. Потому что фактически решён вопрос с созывом Двадцать девятого чрезвычайного съезда. Сейчас решается вопрос с моим членством в партии. И, если большевики сыграют на опережение, как говорят футболисты… ну, если съезд пройдёт… раньше определённых событий, то это исключение может нанести нам с тобой непоправимый ущерб. Отделаться от партии так легко, как это сделали Яковлев и Шеварднадзе, не говоря уже о Ельцине, я не сумею… Вернее, мне не дадут…

Возглас негодования из уст Михаила Сергеевича прервал размеренное течение минора.

— А этот мужлан вылезает со своей инициативой! Как будто не понимает: ну, несвоевременно же! Ведь одно дело: хотеть навредить мне — и совсем другое: навредить себе! Элементарно ведь: не станет меня — и тут же не станет Ельцина! Ортодоксы не ограничатся только моей личностью! А за этим болтуном — никакой серьёзной поддержки! Ни в армии, ни в КГБ, ни в МВД! Я — единственное сдерживающее начало! Без меня силовики-консерваторы давно бы уже совершили переворот!

Горбачёв поморщился и с отвращением хлебнул из чашки: кофе он так и не полюбил, и «принимал» его только из угождения супруге.

— Ну, это — по партийной линии, — осторожно выглянула из-за чашки Раиса Максимовна. — А что — с президентством? Что — Верховный Совет?

— Немногим лучше, — махнул свободной рукой Горбачёв. — Лукьянов портится с каждым днём. Того и гляди, соберёт Верховный Совет — да и скинут меня.

— Как это?! — побледнела Раиса Максимовна.

— Очень просто. Консервативным силам даже не нужен переворот: съезд уберёт Горбачёва из партии, а сессия Верховного Совета — с поста Президента…

— Каким образом?! Миша, говори проще — не на трибуне!

Михаил Сергеевич вздохнул, и стараясь не перебирать с иронией, осторожно, с лёгким упрёком во взгляде, покосился на жену.

— Раиса Максимовна, в Законе «Об учреждении поста Президента СССР» есть такая статья: сто двадцать семь. А в ней есть пункт восемь. Так, вот, этот пункт я за последние дни выучил наизусть. Не от хорошей жизни, разумеется, а потому что он гласит — цитирую дословно: «Президент СССР обладает правом неприкосновенности и может быть смещён только Съездом народных депутатов ССР. Инициатива постановки может исходить и от Верховного Совета, с учётом заключения Комитета конституционного надзора»… Ты понимаешь, что это значит?

Губы Раисы Максимовны загуляли друг по дружке.

— Понимаю…

В отличие от Генсека-президента, его жена соображала быстро — и момент «понимания» не продлился дольше… момента: глаза «первой леди» тут же сузились до размера щёлок, а взгляд обледенел.

— Значит, надо пресечь эту авантюру на корню! Надо обезопасить себя от любых поползновений со стороны Лукьянова!

— Я уже продумываю этот вопрос, — многозначительно улыбнулся Горбачёв.

— Только продумываешь?!

— Виноват, — тут же перестал улыбаться Михаил Сергеевич. — Уже прорабатываю. И поверь, Раиса Максимовна: это — не маниловские прожекты. Никаких даже аллюзий. Вопрос-то — судьбоносный.

Горбачёв взглянул на часы, салфеткой обмахнул губы — тоже уроки жены — и встал из-за стола.

— Ну, мне пора.

— Я тебя провожу.

В коридоре Раиса Максимовна «интеллигентно» приложилась губами к щеке мужа.

— Будь с ними построже. Жду тебя со щитом…

…Горбачёв поднялся на «свой» этаж — и недовольно нахмурился: на горизонте у дверей его приёмной отчего-то не виделось толпы избранных. Приглашённые не жужжали в приёмной, как шмели у Гоголя в «Ревизоре», не выходили покурить в коридор, и не тряслись полушёпотом голосовыми мембранами. «Оскорбление Величества» было налицо.

Михаил Сергеевич быстро вошёл в кабинет, на ходу бросив вскочившему на ноги Болдину:

— Зайди!

Горбачёв ещё не успел подойти к столу — а Болдин уже раболепно тянулся у дверей.

— В чём дело, Валера?!

Михаил Сергеевич раздражённо шлёпнул папкой по столу.

— Где… все эти?

Пятидесятишестилетний «Валера» — член ЦК и кандидат наук с двумя высшими образованиями — виновато отзвенел челюстями.

— Так ещё — десять минут, Михаил Сергеевич…

Болдин выразительно скосил глаза на настольные часы.

Горбачёв недовольно поморщился: не привык к оппозиции даже по мелочам. Хотя винить он мог лишь себя, ибо сам был виноват: смолоду не заступал на службу ни досрочно, ни сверхурочно. В этом отношении он был верным учеником и последователем Михаила Андреевича Суслова: тот, как штык, не смотря ни на какие «коврижки», в девять прибывал, в восемнадцать отбывал. А всему виной — Никита Сергеевич: «Тот, кто задерживается на работе после шести, ничего не делал в рабочее время!».

— Ладно, иди, паси их. Как заявятся — сразу же ко мне!.. Вольтерьянцы хреновы!

Не глядя на строевой разворот с прогибом Болдина, Михаил Сергеевич энергично опустился в кресло. Рука его привычно дёрнулась за папкой с ежедневным докладом о ситуации в стране — но папки на месте не оказалось. Из этого — с достоверностью в сто процентов — следовало, что Крючков основательно подготовился к заседанию. Наверняка, Председатель КГБ заявится вместе с «бомбой». Горбачёв водворил руку на место и задумался. Но мысли не приходили. Зато тревожных предчувствий было, хоть отбавляй. И, если из рук ничего не валилось, то лишь потому, что ничего в них и не было.

Объяснялось всё очень просто: настроение. Настроение было совершенно не рабочим. По двум причинам сразу. Одна была приятная: завтра — в отпуск, другая — … другая: окружение президента активизировалось, наглядным доказательством чего являлось предстоящее заседание. Да, собирал его президент, у себя в кабинете, в избранном лично им составе, но это решение было вынужденным. Оно диктовалось не столько традицией, согласно которой временно отбывающий лидер наставлял «остающихся на хозяйстве». Горбачёв вынужден был согласиться на это заседание: настолько сильным и упорным оказалось давление «верных соратников».

Неслышно приоткрылась дверь: у Михаила Сергеевича имелось немало мастеров, но Болдин был лучшим. Только он мог настолько искусно открыть дверь и просочиться в неё, чтобы не скрипнул ни один сустав у них обоих: ни у двери, ни у Болдина.

— Все — здесь, Михаил Сергеевич.

— Зови, — артистическим жестом отнял руку от подбородка Горбачёв: «весь — в заботах». — И сам присоединяйся.

Болдин исчез — и в кабинет гуськом пошли избранные. На ходу бросая в Горбачёва полукислые слова приветствия, они «в произвольном порядке» расселись за длинным столом для заседаний. Только «демократически-произвольный» — для телевизора — порядок оказался совсем не произвольным: ранжир КПСС всё ещё оставался «свящённой коровой».

С выражением мучительного нежелания отрываться от дел ради пустяков, Горбачёв встал из-за письменного стола и неспешно проследовал к столу для заседаний, где и возглавил его.

— Все?

Глаз Михаила Сергеевича поехал по лицам избранных: вице-президент Янаев, премьер-министр Павлов, заместитель Председателя Совета обороны при Президенте СССР Бакланов, министр обороны Язов, Председатель КГБ Крючков, министр внутренних дел Пуго. Замыкающим — в том числе, и стол — оказался начальник аппарата Президента Болдин.

— Все, — сам же и «утвердил список» Горбачёв. Только насчёт «всех» Михаил Сергеевич лукавил: «всё» были… не все. Список оказался неполным: отсутствовал секретарь ЦК КПСС Шенин. И Павлов, и Крючков настаивали на приглашении Олега Семёновича, но Михаил Сергеевич отстоял собственное мнение… об этом человеке. А оно было исключительно негативным: Шенин представлялся Горбачёву самым неуправляемым (неподдающимся дрессировке) членом Политбюро и секретарём ЦК. Именно от этого человека, в представлении Михаила Сергеевича, исходила наибольшая угроза организованного непослушания Президенту.

Кроме того, не пригласив «лицо партии», Михаил Сергеевич хотел лишний раз показать ЦК и Политбюро, что отныне вопросы управления государством — прерогатива законодательной и исполнительной власти. Раньше за такой показ Горбачёву самому показали бы всё — от «кузькиной матери» до «мест, куда Макар телят не гонял» включительно. Но сейчас, по мнению Генсека-президента, было самое время наглядно продемонстрировать этим, пока ещё товарищам, кто тут есть «ху».

— Завтра я отбываю на отдых.

— «Я уезжаю в дальний путь, но сердце с Вами остаётся»…

— Не понял?

Горбачёв моментально пошёл на голос… и его обладателя. Обладатель «почему-то» не «полез под лавку»: премьер-министр Павлов — завзятый интеллигент и библиофил.

— Лопе де Вега, Михаил Сергеевич, — усмехнулся Павлов. — «Собака на сене».

— Надеюсь, это — не намёк? — угрожающе сдвинул брови Горбачёв.

Лучше бы он этого не делал: реакция оказалась настолько заслуженной и адекватной, что «в общем хоре» иронических усмешек поучаствовал даже маршал Язов — этот «Собакевич в мундире», как его представляла себе интеллектуальная элита Москвы. Оценив дружный афронт, Михаил Сергеевич по минимуму сконфузился: всё ему — «плюй в глаза — Божья роса» — и начальственно похлопал ладонью по надраенной столешнице.

— Итак, завтра я отбываю на отдых. За меня на хозяйстве остаётся, как и предусмотрено законом, второе лицо государства: вице-президент Янаев.

Глаза присутствующих дружно обратились на «виновника торжества»: так положено. Геннадий Иванович моментально отреагировал верноподданным поклоном в сторону Горбачёва.

— Но мы собрались не только для того, чтобы я озвучил азбучные истины. Думаю, все согласны с тем, что страна вступает в новый этап своего исторического развития.

— Или катится к финишу…

— Кто это сказал?! — вскинулся Горбачёв, хотя прекрасно видел и слышал автора.

— Я это сказал, — не испугался сидящим вторым по левую руку от Горбачёва Бакланов. Михаил Сергеевич немедленно принялся есть нарушителя страхолюдными глазами, но тот не уедался. Олег Дмитриевич был крепкий орешек: ровесник Горбачёва, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, классный инженер-приборостроитель, один из столпов оборонной промышленности СССР, в недавнем прошлом — министр общего машиностроения.

— И почему ты так думаешь?

Горбачёв решил перед отпуском «не портить зубы», но «костяшку в дебит» строптивцу в памяти отложил.

— Проект так называемого «Союзного договора», Михаил Сергеевич.

— Так называемого?!

— Да, так называемого. Потому что этот договор вбивает последний гвоздь в крышку гроба Советского Союза.

Лицо Михаила Сергеевича покрылось красными пятнами. Ещё два-три года назад он показал бы этому наглецу, где раки зимуют! Хотя — нет: два-три года назад этого наглеца и не существовало бы! Тогда все знали устав и своё место в нём!

— Кто ещё так думает?

Необходимости считать голоса не было: поднялись руки всех присутствующих. Даже верноподданный Болдин — и тот поучаствовал в «вотуме недоверия» Президенту.

— Хорошо, — скрипнул зубами Горбачёв: несмотря на заявление, ему было совсем не хорошо. — Я мог бы привести тысячу доводов против, но не буду этого делать. Тем более что вопрос решён.

— В предварительном порядке, — куда-то в сторону от Горбачёва — явная демонстрация неуважения — выдал Павлов.

— Объясни! — сделал очередной «тык» Горбачёв: он не умел обращаться к подчинённым «на Вы», и считал поголовное «тыканье» делом обыденным, в порядке вещей.

— Извольте, — спокойно двинул плечом очередной возмутитель спокойствия. — Пять дней назад, двадцать девятого июля, Вы встречались в Ново-Огарёве с Ельциным и Назарбаевым. Несмотря на конфиденциальный характер встречи, это — секрет Полишинеля.

— Кого?!

— Полишинеля, он же Пульчинелло, он же Петрушка. В старину, в ярмарочных балаганах этот кукольный персонаж появлялся в райке перед многолюдной толпой со своей знаменитой фразой: «Скажу вам по секрету…». Полагаю, Вы — в курсе, Михаил Сергеевич?

Переживая очередной «фэйсом об тэйбл», Горбачёв болезненно поморщился.

— Ближе к теме!

— Вы втроём наметили подписание договора на двадцатое августа. Вчера Вы озвучили эту дату в телевизор, а сегодня текст Вашего телеобращения опубликован в «Правде».

— Тоже мне, «открыл Америку»! — усмехнулся Горбачёв. — Как это ты говоришь: «секрет Полишинеля»… Ну, озвучил, ну опубликовали! И что?

Обычно мягкие, как у плюшевого медвежонка, черты лица Павлова моментально огрубели.

— Нельзя так, Михаил Сергеевич! Нельзя втроём, келейно решать судьбу трёхсотмиллионной страны!

— Эмоции! — раздражённо махнул рукой Горбачёв. — Конкретные предложения есть?

— Референдум по Союзному договору! — решительно вклинился Бакланов. — Всесоюзный и общенародный!

— Зачем? — красиво приподнял бровь Горбачёв, словно танк — орудийную башню, поворачивая голову к «наглецу».

— Затем, что этот Ваш…

— Мой?!

— Ну, не наш же!

Горбачёв криво усмехнулся и покачал головой: «заговор, бунт, измена!».

— Ну, и что «этот Ваш»?

— Этот Ваш договор противоречит результатам общенародного референдума по вопросу сохранения СССР от семнадцатого марта! Почти восемьдесят процентов населения проголосовало за сохранение СССР — а теперь этот факт, значит, «по боку»?!

Пальцы Горбачёва хаотично забегали по столешнице: давно ему не приходилось иметь дело с таким натиском формально своей команды. Белокожее лицо его совсем замазало краской.

— Этот вопрос обсуждался в Верховном Совете… Верховный Совет одобряет проект… Лукьянов — тоже.

— Это не соответствует действительности, Михаил Сергеевич.

Глаза президента — отдельно от лица — рванули в сторону Крючкова.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что вопрос Союзного договора Верховным Советом не обсуждался, а Лукьянов категорически против его редакции.

— Откуда тебе известно мнение Лукьянова, если он — на Валдае?

Голос Михаила Сергеевича уже начал звенеть от злости: не таким он представлял себе это заседание. Он рассчитывал в начальственной манере озадачить товарищей «в общем и целом»: всем и ничем конкретно — и объявить повестку дня исчерпанной. И вон, что получилось! Нет, он не исключал оппозиции, но совсем небольшой, домашней, почти комнатной. А встретиться пришлось, если не с заговором, то с настоящим бунтом! И как встретиться: грудью — в грудь, лицом — к лицу! Ну — как «в штыковую»!

— Откуда известно?

Крючков усмехнулся — совсем не почтительно к хозяину кабинета.

— От Шенина. Если бы Вы, Михаил Сергеевич, согласились с нашим предложением позвать его на это заседание, он во всех подробностях рассказал бы нам о телефонном разговоре с Председателем Верховного Совета.

— Фу-у-у! — демонстративно шумно, даже картинно, выдохнул Горбачёв. — Ну, навалились!

На лице президента играла добродушная улыбка. Обстановка за столом мгновенно разрядилась: никто лучше Михаила Сергеевича не умел гасить эмоции и сглаживать противоречия. По части удавления конфликтов в зародыше президент не знал себе равных. К сожалению, это касалось лишь конфликтов внутрикремлёвского характера.

— Михаил Сергеевич, ну, Вы же не хуже любого из нас знаете ситуацию! — первым обрадовался благотворной перемене с Горбачёвым Крючков.

— Лучше! — добродушно «отредактировал» Горбачёв. — Лучше любого из вас по отдельности — и всех, вместе взятых!.. Кстати, ты сегодня не представил мне папку с докладной и обзором.

— Я хотел лично, Михаил Сергеевич.

Извиняясь и заверяя «в одном наборе», Председатель КГБ молитвенно обложился руками.

— Могу — прямо сейчас!

— Не надо!

Горбачёв поморщился, и нетерпеливо защёлкал пальцами.

— Дай сюда!

Крючков немедленно передал папку — и Михаил Сергеевич углубился в чтение. «Углубился» специфически — посредством «забега по верхам»: скользнув глазами по тексту сверху вниз. Но на последней строке Генсек-Президент задержался — и лицо его непритворно посерело.

— Опять ты — со своим чрезвычайным положением…

— Не со своим, Михаил Сергеевич!

Крючков «не по уставу» перегнулся через стол, не по возрасту энергично подавшись в направлении Горбачёва.

— С нашим!

Поправка была существенной: ведь даже кандидатуры членов ГКЧП ещё тогда, в марте, утверждал лично «Михал Сергеич». И Горбачёв опять загулял пальцами по столу. Ожидая «высочайшей резолюции», избранные во все глаза смотрели на вождя. Положение «Михал Сергеича» было незавидным, ибо выбор был невелик: или — «да», или — «нет». Правда, зная Горбачёва, никто из присутствующих не исключал и «промежуточного варианта»: «и не то, чтобы «да» — и не то, чтобы «нет».

Наконец, пальцы Михаила Сергеевича нагулялись вволю.

— Да, ситуация — трудная…

Горбачёв настолько мастерски изобразил процесс раздумий, что едва ли не посрамил роденовского «Мыслителя».

— В её оценке как трудной… даже исключительно трудной… я с вами полностью согласен. Для её урегулирования мы пойдём на всё, включая введение чрезвычайного положения… Видимо, без чрезвычайных мер обойтись не удастся… Геннадий Иванович!

Задремавший под убаюкивающий голос вождя, Янаев встрепенулся, и едва не вскочил на ноги. Испуганным взглядом он напоминал сейчас нашкодившего школяра, которого суровый учитель застиг «in flagranti delicti»: «на месте преступления». Правда, этот товарищ и «в мирное время» ничем не напоминал собой персонажа «Марша буденовцев»: «Мы все — бесстрашные герои, и вся-то наша жизнь есть борьба».

— Да, Михаил Сергеевич?

— Помнится, я поручил тебе… то есть, тебе было поручено Советом Обороны… всеми нами… проработать детали и механизм чрезвычайного положения. Ты также должен был подготовить свои предложения. Ну, и как: проработал?

— Проработал, Михаил Сергеевич.

— Подготовил?

— Подготовил, Михаил Сергеевич.

— Докладывай!

Дрожащими руками Янаев расстегнул кожаную папку, вынул из неё одинокий листок — и тот завибрировал в пальцах вице-президента. Вослед листку завибрировал и голос «докладчика».

— Я предусмотрел… мы предусмотрели… предусматривается четыре варианта введения чрезвычайного положения. Вариант первый: ЧП в Москве и некоторых других регионах.

— Перечень регионов?

Дрожащие пальцы Янаева вновь завибрировали в направлении папки, но Горбачёв великодушным жестом «дал отбой». Вице-президент не слишком элегантно проглотил комок в горле — и задышал ровнее.

— В перечень входят наиболее проблематичные… в настоящем времени… регионы. Он, конечно, может… и будет пополняться за счёт новых очагов напряжённости… Это — что касается первого варианта…

Глаза вице-президента вернулись к листку.

— Теперь — вариант номер два: чрезвычайное положение — по всей стране… Ну, чтобы всем — так всем…

— Убедительный довод, — покривил щекой Горбачёв. — Коротко и ясно!.. Дальше!

От президентской иронии вкупе с командирским голосом Янаев вздрогнул, как от удара хлыстом: «устав» товарищ знал назубок.

— Третий вариант, Михаил Сергеевич — это прямое президентское правление в столице и отдельных территориях.

— «Прямое президентское правление»?

Лицо Горбачёва изобразило неподдельную заинтересованность: идея «показалась» Генсеку.

— Да… пожалуй… И звучит как-то… более мирно, что ли… Не так угрожающе…

Тут же на контрасте с мажорным заявлением лёгкое облачко накрыло президентское чело — и заинтересованность кончилась.

— Да, но правление-то — президентское… Да ещё — прямое… Значит, все останутся в стороне — а шишки на меня повалятся?.. Нет, тут надо ещё крепко подумать…

Вряд ли кто из присутствующих сомневался в этот момент в том, что Михаил Сергеевич уже «крепко подумал». Всё, что касалось «личной безопасности» — в отличие от всего остального — не откладывалось Горбачёвым «в долгий ящик».

— Четвёртый вариант, насколько я разбираюсь в логике — то же самое, но уже по всей стране?

— Совершенно верно, Михаил Сергеевич.

Янаев отклеил взгляд от шпаргалки — и преданными глазами уставился в президента. Несколько мгновений тот «отсутствовал в себе»: примерял варианты. Тоже — к себе. Наконец, Горбачёв вернулся на лицо заждавшегося «вице».

— Ну, хорошо… В смысле: пусть пока полежит… У тебя…

Михаил Сергеевич, конечно, не мог не заметить, как от этих слов иронически покосились лица Павлова, Крючкова и Бакланова, всё активнее проявлявшихся в качестве «лидеров оппозиции». Доставлять им удовольствие «нашим ответом Чемберлену» Михаил Сергеевич не захотел: и так всё время — «на линии огня». Поэтому, хоть он и не мог не заметить, а «не заметил». Логика его рассуждений была простой: авось, заметив, что президент «не заметил», «бузотёры» утихомирятся и свернут наступление. Но он ошибся. Отцепив ухмылку, Павлов не отцепился от вождя.

— А как — насчёт Союзного договора, Михал Сергеич?

— Ну, как Вы не понимаете! — не удержавшись линии, взорвался Горбачёв. Взорвался «по совокупности преступлений оппозиции». Потому что накопилось. Потому что «достали».

— Чего мы не понимаем? — дерзко не испугался Павлов.

— Того, что у нас нет выбора! Если мы не подпишем этот договор в августе, в сентябре республики, всё до одной, разбегутся, кто куда! И не будет даже такого Союза… не совсем Союза… но — всё-таки!

Полагая, что сокрушил противником текстом, Михаил Сергеевич ринулся добивать его глазами. Но Павлов «выжил» — а «огнедышащий взгляд» президента лишь закалил его оппозицию, как ту сталь — булатом.

— Михал Сергеич, Вы переставили местами причину и следствие. Республики действительно разбегутся, но не без этого договора, а вследствие него! Потому что Союз развалит не отсутствие нового договора — а такой договор. «Проект Союзного договора» — это не проект союзного договора. Это даже не проект договора о конфедерации на швейцарский манер. Это — лишь форма упорядоченного развода. Никакого союзного государства этот проект не создаёт и не закрепляет. Он лишь узаконивает ликвидацию федеративного государства.

— Я подпишу договор, чего бы это мне не стоило!

Прекращая дискуссию, Горбачёв начальственно окаменел лицом — и доработал «момент личного руководства» кремлёвским статусом и «римским статуем».

— И вся демократия! — хмыкнул Павлов, явно не собираясь уступать последнего слова президенту. — Только уважаемый Михаил Сергеевич забывает, что есть ещё Верховный Совет, его сессия и Съезд народных депутатов. А они вряд ли будут в восторге от келейного приговора стране…

Это уже было слишком — и под кожей на лице Горбачёва ходуном заходили желваки. Он вскочил с места — и не для большего эффекта: не смог усидеть от такой наглости. Глаза его заскользили по лицам «соратников», но приоткрывшийся для резкой отповеди рот вдруг закрылся, чтобы тут же открыться уже для другого текста.

— Товарищи, у меня сегодня ещё много дел…

Это было неправдой, но иного способа прекратить дискуссию, уже вовсю принимавшую опасный характер, Горбачёв попросту не нашёл.

— … А завтра я всех жду в Шереметьево.

Под общий минорный выдох народ загремел стульями.

— Владимир Александрович!

Оклик — больше окрик — Президента «застал» Крючкова уже у двери. Председатель КГБ обернулся.

— Задержись!

Горбачёв многозначительно постучал пальцем по крючковской папке.

— Есть вопросы…