Верстах в семи или восьми от нас была деревня Чибисовка, принадлежавшая господам Чибисовым, — всего дворов двадцать — тридцать. И от нас, да и вообще, Чибисовка была как-то в стороне. Чтобы попасть туда, надо было ехать нарочно, и только туда, потому что в эту сторону и за Чибисовку на далеко не было никого помещиков: тянулись какие-то казенные земли, земли государственных крестьян и огромная, тысяч в тридцать десятин, Гагаринская степь, которую держали в аренде купцы братья Буданцевы. Там, подстепи, были у них хутора со скворешнями на высоких-высоких шестах, ходили гурты быков и громадные, мохнатые, собаки, гремевшие цепями и лаявшие на проезжающих каким-то особенным, хриплым голосом. Все это я помню еще маленьким, когда нам приходилось куда-то проезжать по этой степи, мимо хуторов, быков и этих огромных, мохнатых собак, кидавшихся на нас и гремевших цепями.

Жара. Полдень. Мы едем в карете шестериком, с форейтором, по этой необозримой, ровной степи. Там и сям виднеются гурты быков. Стоят отпряженные повозки с пучками ковыля у козел — эмблема степи; возле спутанные лошади щиплют траву. Тут же прасолы развели огонь и в котелке варят кашу. По ветру тянет — пахнет дымком… В карете сидят матушка, гувернантка, а между ними — сестра Соня. Против них сидят нянька Устинья и Евпраша горничная, а между ними я сижу. На козлах сидит кучер Михей и рядом с ним наш выездной лакей Никандр. Впереди скачет форейтор Андрюшка, одетый кучеренком, человек лет тридцати пяти, но по причине своего малого роста кажущийся совсем еще мальчиком, — первый форейтор в околотке. Мы видим только спины Михея и Никандра, Андрюшку мы не видим — его мы можем видеть только на поворотах, когда он заскакивает со своими лошадьми направо или налево, куда поворачивает дорога… Матушка ужасно боится быков, как бы они не вскочили и не кинулись на нас, и потому, если гурт улегся близко от дороги или совсем лежит на ней, Михей едет шагом. По матушке и мы трусим, с боязнью смотрим на огромных сизо-дымчатых быков с разлатыми, громадными рогами, спокойно лежащих и жующих.

— Рога-то какие… ах, страсть! — говорит матушка и даже зажмуривается со страху или отворачивается в другую сторону. Но и там, по другую сторону дороги, лежат такие же огромные сизые быки, с такими же страшными рогами.

— Да ведь они лежат смирно, — говорю я, желая показать, что я их не боюсь, а у самого душа уходит в пятки.

— Да, лежат… А когда вскочат, тогда ты куда денешься? Увидят что-нибудь красное, им покажется, что это кровь, и кинутся…

И все это место, долго — иной гурт растянется чуть не на версту — мы едем шагом.

— А отчего же они кинутся, если ехать рысью? — опять начинаю я.

— Почем же я знаю — ты спроси их, — говорит матушка. — Раз на «дядю Яшу» кинулись же, когда он ехал мимо гурта с колокольчиком.

— С колокольчиком, а ведь мы без…

— И без колокольчика — все равно — могут кинуться… Ах, тогда Яков Дмитриевич рассказывал — и страх только, — обращается она к гувернантке: — услыхали они колокольчик, ночью это было, ночь лунная, они все повскакали и бегут. Он едет, а они — целый гурт — по бокам бегут. Да так версты три за ним бежали. Насилу их прасолы-то их остановили: скачут, да и только — никак и остановить их уж не могут. Он — ведь вы знаете какой он? — ничего не боится, а тут струсил. Да как же, помилуйте, ночью — и за вами целый гурт бежит…

— Ах! — вздрагивает гувернантка, пожимается и глубже прячется в угол кареты.

Но вот быки кончились, и мы опять едем рысью. Опасность миновала, матушка сидит, улыбается.

— Боюсь я их, — говорит она и точно оправдывается в своей боязни.

Повеселела и гувернантка. Сидит, тоже смотрит на нас и улыбается.

— Они ведь, сударыня, так никогда не трогают, — это уж я не знаю, что на Якова Дмитриевича они бросились, — начинает нянька. — Колокольчика, разве, его испугались…

— Ах, Устинья, ну как ты это говоришь? Влезешь ты разве в них, разве ты была у них на уме? Не тронут, не тронут, да вдруг и кинутся, — объясняет ей матушка. — Ну, просто покажется им что-нибудь, красное увидят…

Едем дальше. Вдали показался хутор — высокая, большая деревянная изба вроде дома, но только какой-то особенной совсем постройки, невеселая, мрачная; на крыше, на шестах скворечни. Перед домом-избой — несколько колодцев с высокими журавцами; за домом — обширные дворы для быков, с навесами, с тесовыми воротами. И кругом — ни одного деревца, никакого признака зелени. Даже трава — и та вся вытоптана, выбита. Все кругом желто, серо. Ветер доносит запах гари, навоза, дегтя, мочалы и еще какой-то противный запах.

— Что это такое? Чем это пахнет? — спрашивает матушка, нюхая воздух.

— К хутору подъезжаем. Уж близко, — отвечает нянька, заглядывая в окно кареты.

— Отчего это? — спрашиваем мы.

— Да ведь они там скотину бьют; кожи, внутренности, кровь… все это… — объясняет нам кто-нибудь — матушка или нянька.

— Какую скотину — этих вот быков?

— Ну да. Какой заболеет если, ногу сломает… Потом мясо солят… У них ведь много людей живет…

Вот уж и хутор. Подъехали. У колодцев, что стоят перед домом, Михей останавливает карету. Тут он будет поить лошадей. Все — Никандр, Михей, форейтор — слезают, оправляются, идут к колодцам. Мы смотрим, как они опускают в них привязанные к журавцам огромные бадьи, окованные железом, и как эти бадьи с грохотом летят туда, в глубину. Журавцы, наклоняясь, скрипят. Бадья наполнилась водой — ее тащат, журавец подымается; толстый конец его, к которому привязаны, чтоб сделать его еще тяжелее, целые пни, ломаные колеса, — коснулся, наконец, земли; показалась и бадья. Михей ее вытаскивает и ставит на сруб колодца. Лошади почуяли воду, смотрят на нее, фыркают. Михей и форейтор из бадьи наливают воду в ведра и несут к лошадям, которых уже раньше разнуздали. Лошади присмирели и пьют тихо, беззвучно. Нам видно все это в окно кареты, потому что лошадей «подвернули» к колодцу… Мы смотрим также и на хутор. Там, по двору, заваленному сухим навозом, бродят куры, петухи с необыкновенно блестящими перьями на шеях и в хвостах. На крышах и у ворот прибиты громадные, серые, разлатые бычьи рога. Это украшение. Из окон на нас смотрят какие-то люди. Сквозь грязные маленькие стекла виден там у них самовар. Вот вышла какая-то толстая баба в розовом ситцевом сарафане, с подсученными рукавами, остановилась на крыльце и смотрит на нас. Вот выходит еще кто-то в розовой же ситцевой рубашке, в синем жилете и в высоких, длинных, как охотничьи, сапогах в обтяжку, и тоже останавливается на крыльце и смотрит на нас. Выходят еще и еще в таком же одеянии люди.

— Мама, кто это?

— Прасолы, мещане, приказчики, — отвечает матушка, посматривая тоже на них.

Но вот на крыльцо выходит в такой же розовой рубашке и в таком же синем жилете с голубыми, блестящими стеклянными пуговицами, высокий, выше их всех, человек лет тридцати, красавец, загорелый, с короткой подстриженной черной бородой. Все дали ему дорогу, и он, на ходу надевая в рукава синюю же поддевку, идет к нам, к карете.

— Это Буданцев, мама?

— Буданцев, — тихо отвечает матушка. — Шагов за пять, на ходу же, он кланяется, улыбается, застегивая поддевку.

— Здравствуй, Григорий Парфеныч! — говорит ему матушка.

Буданцев подошел к самому окну.

— Что ж, сударыня, чайку бы? — говорит он. — У нас живо. Самовар кипит…

— Спасибо, Григорий Парфеныч. Когда же теперь? Это уж другой раз. Лошадей уж напоили; надо ехать. Ну что, как поживаешь?

— Слава богу, матушка. Да вы бы хоть на минутку!

— Нет, нет, когда же уж! Один ты здесь или и братья?

— Один. Братья: Иван — в Коломне, Степан — на низы поехал.

— Куда? — спрашиваю я.

— На Дон, в Ростов… туда, вниз, — скороговоркой объясняет матушка. — За гуртами? — спрашивает она Буданцева.

— Да-с. Там у нас, признаться, куплено тысяч пять голов.

— Ух, сколько! — удивляемся мы.

Буданцев с улыбкой смотрит на нас.

— Много?

— Много. И всех вы их сюда приведете?

— Какие сюда пойдут, какие — прямо на Москву, в Петербург, — объясняет он нам.

— А вот что, Григорий Парфеныч, — перебивая нас, говорит матушка: — как же мы в этом, году насчет ягод-то?

— Да уж есть, сударыня. Поспели, Прикажете? Вы назад-то когда поедете?

— Дней через пять.

— Хорошо-с. Я велю приготовить — будут. Клубника нынче крупная и такая сильная — страх! По степи едешь, там местами просто все усеяно ею. Вся земля красная. Идешь — давишь ее, нога скользит даже.

— Ах, и наварила бы я из нее варенья! — говорит матушка, слушая его. — У нас нет ее нынче. И всегда мало ее в поле, а нынче и совсем нет. Садовая — это не то.

— Где же садовой против степной! Степная слаще и тоже вкус совсем другой, — соглашается Буданцев.

— А где она у вас? — опять спрашиваем мы — я или моя сестра Соня.

— Да везде, по всей степи.

— Где быки ходят?

— И там, и везде. А как у вас, сударыня, овсы нынче? — в свою очередь спрашивает матушку Буданцев.

— Ничего, хороши, — отвечает она. — Что бог даст дальше.

— Осенью приедем покупать.

У окна кареты появляется Никандр.

— Напоили? Готово? — спрашивает его матушка.

— Готово-с.

— Ну, надо ехать, — говорит она.

— Прощайте, матушка. Так за клубникой-то заедете на обратном пути? — прощаясь, спрашивает Буданцев.

— Как же, непременно. Прощай, Григорий Парфеныч! Через пять дней…

Карета трогается; мы оправляемся, усаживаемся хорошенько.

Этого Буданцева мы давно знаем. Он раза два в год приезжает к нам, и с