автордың кітабын онлайн тегін оқу  Море вверху, солнце внизу

Джордж Салис

Посвящается Николь,
моим неопалимым крыльям,
моему путеводному ветру, который не дает мне упасть,

а также Джону,
моему кровному брату

«Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы».

Исаия 14:12

«Врач, лечивший ребенка, не устоял перед соблазном осмотреть ангела и обнаружил, что у него совсем плохое сердце, да и почки никуда не годятся — удивительно, как он еще был жив. Однако больше всего врача поразило строение его крыльев. Они так естественно воспринимались в этом абсолютно человеческом организме, что оставалось загадкой, почему у других людей не было таких же крыльев».

Габриэль Гарсия Маркес «Очень старый человек с огромными крыльями» [1]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Танатос

Адам не провалился в сон, а просто свалился с неба, со свистом пронзая воздух, размахивая руками и ногами. Он открыл глаза и увидел, как ткань его экипировки лопочет на ветру от пояса до запястий. Уж если с чем и сравнить, так это с растерянной нейлоновой летучей мышью, истрепанной ветрами и ослепленной светом. Может, и обладающей умело воссозданными перьями. Но на самом деле он человек — истина, которую не очень хочется осознавать на высоте пять с половиной километров над землей. Отсюда сверху всё выглядело крошечным: вереница игрушечных машинок, словно тянувшихся по подвесной одноколейке, паутина дорог, песочные мазки фермерских угодий, серые здания, напоминающие кирпичики «Лего» — всё это охватывал его взор. Ветер напоминал хор неистовых фурий, солнце отделилось от неба, оставив Землю вращаться на орбите, подобно механической модели в планетарии. Он не провалился в сон, даже несмотря на то, что его первый прыжок в тандеме с Реджинальдом казался сном спустя всего несколько секунд. Нет, ничего похожего на гипнагогию. Самым нудным для парашютистов всегда будет очередной набор высоты в тесном брюхе самолета, сродни клац-клац-клац во время подъема на американских горках, пока они наконец не нырнут сквозь металлический портал. Хотя Чарльз, воевавший в Ираке, по слухам, явно скучал и за бортом самолета, однажды он решил подстричь ногти во время падения и успел сделать это не только на правой руке, но и на четырех пальцах левой, уже планируя под куполом парашюта, а последний матовый полумесяц срезал с большого пальца после приземления, широко расставив ноги, со звездно-полосатой луковицей за спиной, высоко подняв руку, чтобы продемонстрировать всем подстриженный перст. С трудом верится в продолжение байки, что он повторил этот номер и с ногтями на ногах. Но после первого же раза, когда его парашют не раскрылся, вынудив Чарльза дергать за шнур экстренного раскрытия, интерес к процессу немедленно возвратился. С того момента перспектива смерти, особенно такая — в лепешку, не давала ему забыться ни на секунду.

Когда Адам свалился, воздух и небо принадлежали ему, или, по крайней мере, такова была сила иллюзии. Он мог при желании подогнать их под себя: раскинув конечности, стать звездой, а то и пулей, вытянув руки вдоль тела, или же, прижав колени к груди, превратиться в пушечное ядро. Преобразование под воздействием ветра, который никогда не ослабевал. Иногда, глубоко вдохнув атмосферный холод, словно его прохлада связана с океанскими глубинами, он позволял себе разлечься на спине на ложе ветра из пенистых облаков. В этом положении он не смотрел сквозь очки, поскольку беспощадное солнце посылало пятна черного и фиолетового огня, парализуя зрение. Нет, наоборот, он закрывал глаза за защитными стеклами и представлял всё, что на него надвигалось. Обволакивая и становясь им. Или это он становился всем. Ему хотелось почувствовать всё это сейчас, падая, раскинув руки и ноги, поэтому он исправно укладывался и занимал нужное положение. Но в этот раз нельзя было с уверенностью сказать, что он не провалился в сон, совсем не обязательно, так как то, что произойдет или не произойдет дальше, вполне может быть одновременно и чем-то, и ничем, и в то же время совершенно отличаться от кратковременной апатии Чарльза: он вырубился среди облаков под невидимыми звездами…

Она и он. Ее и его. Их бытие напоминало две тени на влажной стене пещеры. Они не знали, если вообще знали хоть что-то. Они действовали неосознанно. Таращились. Мигали. Скользили кончиком языка по стенке зубов. Нежились в тепле вездесущего света. Ловили мимолетный запах неведомой листвы и глубоко вдыхали ее атомы. Любое самое незначительное движение, физическое или умственное, управлялось посредством ниточек. Потянулась, дернулась, одна вверху, другая внизу по сигналу таинственного внутреннего источника. Она, кем бы ей ни быть, сидела на пне, окруженная снимками с двойной экспозицией, где был запечатлен тускло-зеленый сад, и смотрела на него. Он, кем бы ему ни быть, сидел, поджав под себя ноги, на неимоверно мягком островке травы, похожей на ковер, и смотрел на нее. Они ни о чем не догадывались. Что бы это ни было, оно отражало то всеохватывающее слово: всё. Прошлое настоящее будущее. Здесь сейчас там потом. Единственный внешний ориентир в их распоряжении находился на пересечении взглядов. Ее устремлялся в сторону от его. За ним росло невзрачное деревце, ветки которого изогнулись до земли под тяжестью плодов. Она сказала ему, не шевеля губами, хотя это и было лишним: «Кусай».

Анемои [2]

Сон, запечатленный в сознании всего лишь несмолкаемым воем, в котором он и зародился. Песнь и вой, наполнившие небесами рот, и больше ничего. Сон, ничем, по большому счету, не запомнившийся, заполонивший всё, начиная от черепа, подобно свету, заключенному в сосуд прилегающих облаков. Он очнулся как раз вовремя, чтобы не испытать на себе гнев притяжения, и жестко приземлился на зеленом поле. Потрясенный, зато невредимый. Сюда, где вокруг белели песчаные лоскуты с редеющей травой, и приземлялся Чарльз с остальными парашютистами — каждый в свою точку ad infinitum [3]. Адам лежал на участке со свежей и густой травой, роса на которой напоминала россыпь капелек пота с его разболтанного дремотой тела. Он почувствовал в себе какую-то перемену, словно вследствие тектонического процесса он сдвинулся из-под осадочной породы окаменелой матки, набитой пылью и затменной жарой, и сам того не ведая и не желая, оказался вытолкнут на ослепительную поверхность. Может ли это быть тем, что люди называют Спасением? Перерождением? Рождением заново? Вторым появлением на свет? Или же это банальная функция организма для пробуждения после длительной спячки, мозг, завернутый в потроха?

Сгруппировавшись, Чарльз коршуном проскользнул над Адамом и приземлился в своего песочного ангела с фиолетовым куполом за спиной, что опадал, как легкое на выдохе. Он расстегнул ремни, сгреб парашют, ставший одномерным, не дав шанса прерывистому хилому дыханию его реанимировать. Розовая, как эмбрион, лысина Чарльза блестела на солнце и совершенно не вязалась с мощным телосложением бывшего вояки. С раскачивающейся охапкой нейлона на плече он приблизился к Адаму.

— Ты падал, как ебаная тряпичная кукла, — сказал он.

Адам сел, скрестив ноги, всем своим видом выражая недоумение и глядя со смятением неопытного йога, который так и не разобрал, достиг ли он просветления. Уставившись в небо, он начал расстегивать ремни. Пытаясь изображать равнодушие, Адам сказал:

— Да, ни благодати, ни грации.

— Давай без этого дерьма, соберись. — Он протянул руку, где жилы особенно выделялись на предплечье, словно завернутом в рыбацкую сеть. Адам ухватился за нее, и Чарльз помог ему подняться.

До них доносились звуки приземления, сначала глухой хлопок, затем шаги и наконец затухание парашюта. Очередной прыжок позади. Остается лишь подняться и свалиться вновь. Неподалеку был ресторан «Идеальное местечко», стеклянная стена и внутренний дворик которого выходили на зону высадки. Адаму стало интересно, сколько отказников по идейным убеждениям, как называл их Чарльз, заметили этот отвратительный прыжок, который едва не стоил ему жизни. Они были заняты посредственными гамбургерами и картошкой фри, горячими крылышками и салатом из сельдерея, обильно сдобренным соусом «Блю-чиз», попутно предаваясь вуайеризму, слишком трусливые, чтобы прыгнуть, однако достаточно любопытные, чтобы следить украдкой, довольствуясь жалкой подменой. Заведение само по себе было чем-то средним между баром и школьной столовой — скрежет и звон стекла, металла и пластика, пьяные споры и хохот.

А вдруг идейный отказник изменит свои убеждения и всё еще нерешительно, но таки заплатит, чтобы его пристегнули к Чарльзу или Реджинальду, или к кому-то другому, в зависимости от роста и веса, и он около минуты своей жизни будет нестись к земле в первый и последний раз.

— Если мне суждено сдохнуть от этого дерьма, — любил повторять Чарльз, — я бы хотел, чтобы это случилось, когда ко мне пристегнут одного из этих пентюхов, так, по крайней мере, падать будет мягче.

Увеличение числа новообращенных в статус скайдайвера, адепта искусства, не прибавляло Чарльзу восторга.

— Не фиг зариться на наше небо, — говаривал он Адаму. Под влиянием своего легендарного отца Адам стал скайдайвером довольно рано, но оставался единственным на Базе, кто не захотел превратить увлечение в профессию. Он понимал, что мог зарабатывать прилично на прыжках в тандеме, но делиться ощущениями с кем-либо не хотел, не таким образом, чувствуя, как к ним примешивается дополнительный вес людей, которые от страха иногда боятся открыть глаза. Вдобавок еще одной его отрадой было писательство, хотя работа в местной газетенке и не приносила особого удовольствия, что и не мудрено с теми статейками о пустых сенсациях, которые ему заказывали, но он считал, что не сдается, ожидая свою захватывающую историю.

Чарльз похлопал Адама по спине ладонью.

— Где-то через месяц настанут кое-какие перемены, — добавил он. — Твой зад будет готов, верно?

— Ага, твой зад будет готов, да, неженка? — откликнулся Джереми, один из трех скайдайверов, которые только что приземлились. Вооруженный бэушной спортивной видеокамерой, он мнил себя оператором группы. С того самого дня, как ему предложили вакансию, около года назад, он всё еще пытался найти свою нишу. Неудачные попытки лишь укрепляли в группе его незавидный статус «Сотого прыжкового чуда» или просто «Чуда». Посмеявшись над собственной шуткой, Джереми не спеша поплелся на Базу.

— Я всегда догадывался, что он гомик, — сказал Чарльз. — Готов поспорить, он заводит «Харлей» с подсоса.

Они оба заржали. Чарльзу наконец удалось сжать ладонь в красный и пятнистый, как панцирь краба, кулак и закрыть им рот.

— Смотрите только, чтобы он этого не услышал, — сказала Айрин, скайдайверша-рекордсменка, урожденная калифорнийка, приехавшая на Базу пару дней назад в качестве гостьи.

— Ага, — откликнулся Дэниэл «Муха», получивший такое прозвище из-за перламутрового сияния своих выпуклых очков, которые он, будучи на Базе, почти никогда не снимал. — Ты, вероятно, сразу это прохавала, Айрин, но Джереми такой же чувствительный, как и его клитор.

Уже почти у самой Базы Джереми резко обернулся, услышав эмфиземное клохтанье Адама и сдавленный рокот Чарльза. Дэниэл помахал ему. Сверкнув глазами, Джереми смешался с толпой.

Своеобразной кодой смеха стало искаженное «Йи-хо!» Чарльза, после которого он потопал с Адамом за остальными в направлении Базы, не упуская из виду приземляющихся.

Айрин свела глаза на локоне, вздохнула и отбросила его на макушку. Она покосилась на Муху, потиравшего руки, как он обычно делал даже в минуты самого незначительного восторга, потом на Адама с Чарльзом, чьи щеки еще резонировали после шутки.

— Ребята, ребята, ребята. Возьмите себя в руки, а?

Все они готовились к ежегодному слету ИнтерКонтинентального Альянса Родственных душ, Увлеченных Скайдайвингом (ИКАРУС), проводившемуся на Базе в целях популяризации их спорта и как дань уважения основателю — отцу Адама. Основное внимание обычно было приковано к попыткам побить один, а то и несколько рекордов в затяжных прыжках. Адаму предстояло стать частью цветка, образованного парашютистами, которые прыгают с высоты шесть километров вниз головой, держась за руки и разгоняясь при этом до трехсот девяноста в час. На данный момент рекорд, установленный в Иллинойсе, составлял 138. В этот раз число участников должно было превысить двести человек, стремглав несущихся вниз, включая приглашенных скайдайверов с разных уголков планеты. Риски, однако, были самые что ни на есть настоящие: столкновения в полете или запутывание парашютов могли стать фатальными.

Локон Айрин вновь спружинил, и она сначала кончиками пальцев, а потом и всей ладонью отбросила его со лба. Шрамы с внутренней стороны предплечья, бледные и узловатые, сияли серебром в солнечном свете. Они имелись на обеих руках, прямые и косые, словно отметки на стенах тюремной камеры. Когда очередная попытка справиться с волосами не увенчалась успехом, она нахмурилась и сказала: «Не стоит забывать того, что случилось с Мишель».

Напоминание об этой национальной трагедии, когда чемпионка потеряла сознание, получив удар коленом в висок в полете, вследствие чего лишь земля стала препятствием на пути ее стремительного падения, утихомирило их отдаленным траурным отголоском.

Дэниэл добавил, снимая очки: «Она была одной из самых умелых».

— Ветер, притяжение, Бог. Ничто нам там не радо, — сказал Чарльз, пристально изучая гряду высококучевых облаков в нескольких километрах по курсу.

Адам обернулся и увидел приземление еще несколько парашютистов, некоторые из них словно нащупывали последние ступеньки невидимой лестницы.

— Тем не менее, этим нас не остановить.

***

Со своими баулами Чарльз и Адам пробирались среди тех, кто раньше пришел на Базу — сооружение с арочным сводом, напоминающее склад. Фасад над входом украшал нарисованный силуэт «Скайвэна» [4] с цепочкой парашютистов на заднем плане, похожих на чаек. Внизу притаилось языческое солнце с огненными щупальцами. И всё это в обрамлении слегка склонившихся тенистых пальм. Неистовый рев «Бичкрафт Кинг Эйра 90» [5] усилился с его приближением к воротам Базы за очередной группой. Профи и салаги на равных правах слонялись по помещению, чья обстановка смахивала на гаражную распродажу. Подержанные диваны на любой вкус от кожзама до винила расположились между полками со спортивной одеждой и парашютами. Под потолком с металлических балок свисали вымпелы, а также несколько американских и других флагов. На одной из угловых полок выстроились пыльные модели самолетов, кропотливо склеенные и раскрашенные Реджинальдом, почти все с красотками в стиле пин-ап на фюзеляже, кое-какие с фаллическими символами и несколько обшивок с цветовой гаммой, явно навеянной ЛСД. Фотографии в рамках представляли различные вехи истории скайдайвинга: от отца Адама, потрясающего кубком Брейтлинга от Всемирной федерации воздушного спорта за одно из многочисленных новаторств в области воздухоплавания, до снимка с автографом Джо У Киттинджера [6], совершившего прыжок из космического вакуума в направлении голубого мыльного пузыря Земли, при этом едва не достигшего скорости звука.

Среди разрозненных групп парашютистов и клиентов стоял Реджинальд в своем растаманском комбинезоне, создававшем эффект галлюциногенной и антропоморфной радуги. Он инструктировал девушку-подростка с челкой цвета морской волны, имитируя движения, которые выполняет прыгающий в тандеме. Первым делом станьте на колени у края двери самолета — окна в мир, окантованного металлом. Затем, когда парашютист выпрыгнет, положите голову ему на плечо, словно смирившись, скрестите руки на груди или держитесь за ремни, выгните ноги назад между расставленными ногами инструктора, будто пытаясь достать пальцами до головы. Как только началось само падение, вы можете свободно шевелить ногами и руками и глотать небо. Когда демонстрация Реджинальда завершилась, девушка с натянутой улыбкой кивнула. Он пожал ей руку и подмигнул Адаму. Она попыталась ослабить слишком тугой ремень, и Реджинальд предложил свою помощь. Незаметно для девушки он дал ей три воздушных шлепка по заднице и показал большой палец Чарльзу.

Адам покачал головой, а Чарльз сказал: «Мы дождемся, что на нас подадут в суд из-за этого идиота, вынюхивающего под хвостом у каждой малолетки». Девушка практически на цыпочках подошла и, покручивая на мизинце серебряное колечко, присела на ближайшую лавочку среди других прыгающих в тандеме, ожидая своей очереди, новообращенная. Поскольку первый прыжок несколько лет назад Адам совершил в тандеме именно с Реджинальдом, тот относился к нему как к своему прислужнику, отправляя уложить ему парашют или с другими мелкими поручениями. «Это я сорвал твою вишенку, никогда, бля, не забывай! Да и как такое вообще можно забыть?!» — говаривал он неоднократно. Реджинальд был самым чокнутым из группы. Однажды во время прыжка он так себя раскрутил, что, уже планируя, блеванул на случайного наблюдателя. Адам старался не принимать близко к сердцу такое поведение, но ужасно сожалел, что не совершил свой первый прыжок с отцом, который совершенно потерял интерес к парашютному спорту и стал своего рода отшельником года за четыре до этого, все еще был отшельником, по сути, а потому Адам страдал, находясь под опекой представителей своеобразного студенческого братства, чего всячески избегал в колледже.

Дальше, в глубине Базы, стояла «Сессна 182 Скайлайн» в ожидании ремонта, занятия, за которое отец Адама обычно брался с особым рвением, а теперь отдал на откуп пилотам. Вокруг на бетонном полу валялось множество шаров для боулинга, словно разноцветные яйца диковинных тварей. Их использовали в качестве груза, чтобы выдавить малейшие признаки воздуха из парашютов, но в основном скайдайверы, включая Айрин и Дэниэла, задействовали для этого свои лбы, потом грудь, предплечья и колени, припадая к каждому парашюту, словно это молитвенный коврик, направленный на вездесущую Мекку. Каждый из них молился молча, избавляясь от воздуха, чтобы после парашют мог на полную раскрыться в третьем измерении неба и мягко и безопасно донести их до Земли обетованной. В церемонию превратилась даже спортивная экипировка. Футуристические костюмы полуличной религии включали непродуваемые комбинезоны, обувь с подошвой из пены, мягкие шапочки, защитные очки в полимерной оправе, жесткие шлемы и автоматически срабатывающие устройства. На запястья пристегивались амулеты — высотомеры, чьи внутренние механические анероидные коробки помогали отслеживать, как сокращается расстояние их тел до земли.

Адам приступил к ритуалу псевдомолитвы над бирюзово-желтым парашютом:

— Никогда не замечал, что мы сейчас чем-то похожи на мусульман?

Нависший над своим парашютом и орудующий огромными предплечьями, Чарльз ответил: «Негры пустыни? Твою мать!»

— Это такой армейский жаргон?

— Неа, в детстве я научился материться на фильмах типа «Адский мотель». Курт Расселл. Роберт Лоджа. Зачетное дерьмо.

Адам обратил внимание на прозрачный бисер на лбу Чарльза, напоминающий спутники, движущиеся по орбите, и сам потер свою бровь рукавом в порыве подсознательной эмпатии.

— Как там было про лису?

— Здесь жарче, чем недавно выебанной лисе во время лесного пожара. Это в двух словах про погоду во Флориде.

— Как ты выдумываешь эту хрень?

— Это дар.

За смехом Айрин и Мухи Адам расслышал разговор Джереми с одним из гостей предстоящего мероприятия, лопоухим бритом. Он втирал ему, как во время предыдущего прыжка остался без основного парашюта. Джереми смаковал пересказ этой байки, словно в кругу у костра, и высота, когда он наконец выдернул страховочный шнур, уменьшалась с каждым разом. Адам думал — в конце концов окажется, что он вообще не дергал за шнур, а просто приземлился на ноги, как кошка, и спокойно пошел по своим делам.

Когда Чарльз стал укладывать парашют, в его движениях появилось некое напряжение.

— Кстати, ты знаешь, что означает «Аль-Каида»?

— Что?

— «База» на арабском.

Адам на мгновение остановился.

— Похоже на заговор.

Он оглянулся на Джереми, отметив притворное удивление на лице его единственного слушателя. Адам кивнул в их сторону:

— Опять Чудо купается в лучах собственной славы.

Несколько отвлеченный и с улыбкой, почти сошедшей с лица, Чарльз, казалось, полностью погрузился в свои мысли. Все еще не сменив тему, он сказал:

— Но вот в чем главное отличие, мы-то прыгаем с самолетов, а не вместе с ними. На самом деле, многие люди рассказывали, что поначалу видели птиц.

— Птиц? — переспросил Адам, запихивая сложенный купол в парашютный чехол.

Чарльз проделывал ту же операцию, и они оба оставались на полу.

— Птиц. Не самолеты. Настоящих птиц, — объяснил он, — целую ебаную стаю. Говорили, что они клином пошли на таран башен. Чуть позже ходили слухи, что власти пытались принять «Закон о запрете пернатых». По нему стало бы незаконным держать чертовых птиц, даже если это обыкновенный попугай. Кроме того, это позволило бы специальным органам их задерживать. Отслеживать, контролировать небо, да всё, что угодно. Пусть и звучит как чушь собачья, но мне хотелось верить в эту версию развития событий, потому что я подумал: «А не больше ли здесь рационального? Не больше ли здесь рационального, чем в действиях случайных особей людского рода, которые почитают Бога, опасаются Его гнева и в то же время угоняют самолет?»

Адам знал, что разбередил старую рану Чарльза, поэтому просто ответил: «Тут нет ничего рационального».

— Да, ничего, — он кивнул, из-за чего по виску скользнуло несколько капель пота. Потянув за воротник рубашки, он их вытер. — По поводу твоего отца. Болтают тут всякое. Люди думают, по крайней мере они надеются, что в этом году он посетит мероприятие. Он-то как раз и поставил бы Чудо, этого тупорылого кретина, на место. Но даже спустя столько времени, и именно это, как по мне, кажется чертовски интригующим, есть такие, что считают, будто твой отец изобрел нечто новенькое.

— А ты что думаешь?

Чарльз подпер ладонью подбородок и скривил губы. В ожидании ответа Адаму показалось, что База застыла, словно солнце бросило якорь на закате и все разошлись по домам. Вместо привычного шума растекающейся по телу крови Адам слышал несмолкаемый вой, ветер, проникающий в вены, наполнивший их, когда он свалился оттуда.

— Знаешь, Адам, особенно в нынешние дни, мы живем в перевернутом мире.

О птице Феникс

Она была пылающей птицей и в то же время каким-то образом оставалась человеком. Перья выгорели, обнажив птичью плоть: наполовину сырую, наполовину обожженную. Она и любила это, и ненавидела. Это было и ее страхом, и чем-то знакомым. То есть еще до того, как ее охватит пламя, она всё знала. Вопреки отчаянью, тело ее светилось багрянцем, мгновенно превращаясь в пепел. Крылья спрессовались в угли. Она пыталась ощутить свои конечности, но ощущать было нечего. Она пыталась дышать без легких, моргать без век, любить в отсутствие сердца, кричать в отсутствие рта. Как только ей это удалось, ее тело вновь стало целым. Но не разум. Огонь лишь удалился в очаг в ее черепе неугасающим фитилем мозга. Вожделенными языками пламени в теменной кости — в ладонях бога огня. И в то же время она хотела лишь одного: загасить их, потушить пожар, симптомы дара-проклятия.

Перед глазами Адама, сторонним наблюдателем вошедшего в их спальню, она предстала нетронутой и необгоревшей, хотя извивалась и вращалась в пространстве над кроватью, подобно дельфийскому оракулу, опьяненному парами и диковинным зельем. Состояние Эвелин было более материальным, чем это, более постоянным, вырезанным в сером веществе и выписанным на мертвенно-бледных нервах ее тела. Адам бросился к ней, заключил в объятья, будто пытаясь ухватить дым, ласкал ее в густом тумане, сгущающемся, потом исчезающем, покуда не нащупал ребра, подчеркнутые усеченными выпуклостями грудей. Он зарылся носом в ее волосы, вдыхая запах цитруса, и сожалел, что не в состоянии изменить ее прошлое, избавить от того, что вызывает эти отголоски, подобно первородному греху.

Ее дыхание восстановилось, и, держа ее в объятьях, он вспомнил их первое прикосновение. Незадолго до этого они оба участвовали в университетской театральной группе, и Адам, облаченный в пурпурную гиматию и с бородой, играл проклятого царя Эдипа, а Эвелин в белом хитоне — страстную Иокасту. Хор в масках чередующимися голосами выражал то мольбу, то пророчества: «Внемли, о Зевсова дщерь! Светлоликую яви защиту в горе» [7]. Ужас Иокасты был убедительным, молитвы — искренними. Хотя некоторые строки дались Адаму с трудом, главным образом из-за искусственного тумана, вызывавшего раздражение кожи, голос его за прошлую ночь возмужал, окрепший от смелости и исцарапанный горем, поэтому его слова звучали не менее убедительно. Но кульминация наступила, когда Эдип увидел бездыханное тело матери, раскачивающееся в петле из простыней. Охваченный горем, он срывает с ее плеча золотую застежку и булавкой лишает себя зрения. Услышав крики, Иокаста сквозь мертвые веки смотрит на беспомощного Эдипа. Она высвобождается из смертельной петли и среди невнятного бормотания толпы в саване из света рампы нежно прижимает к груди истекающую кровью голову, безутешную в думах своих, ослепшую, но так много повидавшую.

Он гладил ее тело на ложе, чувствуя невидимые волоски, не пропуская ни единого изгиба, и она отвечала ему взаимностью, ее дыхание перешло на другую, возрастающую высоту. Он погрузил палец в спрятавшийся между ног пруд, горячий, как воды Флегетона [8]. Шумно хватая воздух, она сжала основание его копья. Эти сплетения и борьба сделали таксономию неясной: ее обезьяньи ступни с фалангами в белесых волосках, которые он стиснул, чтобы проникнуть еще глубже, рыбьи движения бедер, совиная влажность глаз, пустых и заполненных до краев в минуты облегчения — сказали ему, что внутри накопилось больше мудрости, чем любой из них мог хотя бы надеяться постичь. Тело ее стало амальгамацией эдемских животных, спина — стволом самого Древа. По команде он убрал волосы с ее затылка, положил руку на древесные сухожилия шеи и наполнил ее перламутровой жидкостью, затушив языки пламени, и так мир вернулся к ней.

После всего она ощущала жар его кожи, чувствовала вкус пепла на губах во время поцелуев и видела вспышки в темных уголках его рта посреди любовного шепота. В нем таился свой запас адского пламени. Прижавшись ухом к его груди, она настроилась на плавящееся ядро сердца и обвела взглядом комнату, распознавая миниатюрную белую доску у дверей, где она записывала неразборчивым курсивом перечень дел; раздувшийся книжный шкаф у дальней стены; на столе — зеленую бутылку с окостеневшей розой с Валентинова дня, минувшего уже пару месяцев назад; коллаж фотографий над комодом: одна, на которой кроха Эвелин улыбается, обнажив нижний ряд неразвитых зубов, словно младенец орка; другая — с Адамом и Эвелин на летнем отдыхе, окутанными синими оттенками Греции, с вырисовывающимся на заднем плане Парфеноном. Если б она отметила всё, что окружало ее во время приступа паники, она бы увидела всего лишь эффигии в рамках и симулякры квартирной обстановки, тем самым усугубив свой кошмар.

Даже когда они лежали вместе, сплетя руки и ноги, раскинув их либо внутри, либо между фрагментами пазла влажных тел, пусть и едва заметно, мерцали янтарные угли мозга Эвелин. Ее существование для Адама и воображаемое, и от мира сего, но для самой Эвелин оно являлось чем-то иным из-за червоточины ее воспитания. Ей вспомнился их первый раз, когда она распростерлась нагая при распятии. Он был центурионом Лонгином и постепенно пронзал ее своим копьем, испытывая благоговейный трепет от смеси крови и маточной слизи. В ее ушах звучала труба Гавриила и хлестала ее вожделение сверхинстинктивной потребностью. Действительно, она неоднократно представляла Адама архангелом, стоящим между небом и землей с обнаженным мечом, пронзающим ее плоть теплой змеевидной сталью…

Ощущая отзвук напряжения на ее коже, Адам хотел убедиться, что ее мысли далеки от огня, насколько возможно, от своего фанатичного отца, от серы его убеждений, коими тот жег ее когда-то, поэтому он спросил об учебе. Для нее именно учеба была панацеей от злокачественных догм и эсхатологии, ставших частью кода ее ДНК. Оставив отца и церковь в пятнадцать лет, она занялась самообразованием, засиживаясь ежедневно за книгами в местной библиотеке, устраиваясь на разные работы с испытательным сроком до тех пор, пока через несколько лет не заслужила престижную стипендию. И даже вопреки тому, что она чувствовала себя куда комфортнее, занимаясь самостоятельно, не привыкнув подстраиваться под программу обучения, Эвелин добилась превосходных успехов и по учебным дисциплинам.

Она сказала:

— У меня скоро выпускные экзамены. Я очень переживаю.

— Ты же сделала большую часть работы еще до начала занятий.

— Я не могу расслабиться, пока их не сдам. Зависло у меня над головой.

— Я знаю.

— Я ненормальная.

— За это я тебя и люблю. Зачем мне кто-то нормальный?

Иногда по движению ее глаз, век, скорее мигающих, чем моргающих, Адам видел, что она вспоминала, видела ее — огненную птицу из детства, воспарившую, широко расправив крылья, над объятой пламенем пшеницей. Случалось, она вспоминала птицу в человечьем обличье, распятого Христа в полете. То была самая прочная привязка к ее прошлому, тот образ.

— Никому не следует со мной связываться.

— Эви.

Независимо от частоты он знал, что в состоянии защитить ее от панических атак, но вот приступы самоуничижения вредили ему не меньше, чем ей, подчеркивая их полную беспомощность.

— Я обуза для всех.

— Не правда.

— Разве мир не стал бы лучше без меня?

— Да что там мир, Вселенная не смогла бы существовать без тебя.

Эти слова заставили ее задуматься. Она знала, что это неправда, но сама мысль, слова, сорвавшиеся одним предложением с уст Адама, заставили ее успокоиться, почувствовать себя защищенной, желанной, освободив ее разум.

— Как думаешь, а какое на вкус облако?

Он повернулся и прижался лбом к ее щеке.

— Облако? Да вроде никакое, на самом деле.

— Это не смешно, — сказала она. — Подумай.

— Ну, хорошо… как рисовый пудинг.

— Да? А я думала, что у него вкус, как если высунуть язык из окна машины.

— Хм.

— А как звучит красный?

Он пригладил губами хрупкие волоски на ее предплечьях.

— Не знаю.

— Придумай что-нибудь, — сказала она, взъерошив пальцами завитки на его голове.

— Возможно, как хлюпанье крови в венах, хотя не совсем как в сердце.

— Думаешь?

— Типа, когда вены как реки. Твой вариант?

— Как много чего.

— Выбери что-нибудь одно.

Она легонько дунула ему в слуховой канал.

— Как выходящий пар… Теперь твоя очередь задавать вопросы.

Ее голубые ногти на ногах защекотали его ступню, и он скорчился, поджав ногу.

— Эй.

Она ткнула ему в пупок.

— Спрашивай.

Его веки почти закрылись, когда он посмотрел вниз.

— А если бы ступни могли думать?

— Тогда бы они были грустные и потные.

— Точно.

— Им бы всегда приходилось носить людей на своих спинах, подобно Атласу.

Он поцеловал ее нежный подбородок. Своей ступней, широкой и округлой, с участком полузакрученных волосков, он пощекотал ее в ответ. Ее звонкий смех заставил его улыбнуться, и в уголках губ появились, словно вырезанные, складки, она сжала его крепче.

— Адам…?

— Что, Эви?

— Какими будут пятки у нашего малыша?

Он вновь улыбнулся.

— В моем представлении, что-то среднее между пятками обезьяны и хоббита.

— Я уже могу представить, как он топает в парке, балансируя на пухленьких коротких ходулях.

— Он?

— Я чувствую, что это будет он.

— И тебе не хочется девочку?

— Может быть, каждого по одному.

Дотронувшись пальцем до краешка ее подбородка, он повернул к себе ее лицо.

— Ты будешь самой лучшей матерью.

Она натянула одеяло им на головы, и огромный мир перестал существовать. В кромешной тьме лишь их губы, их глаза.

— Как мы его назовем? — спросила она.

— Стив.

— Дэвид.

— Бенджамин.

— Томас.

— Александр.

— Ну, я не знаю, — сказала она, и ее дыхание было как поток синтетической ночи. — Джеймс.

— Улисс.

— Нет. Кристофер.

— Нет. Мэттью.

— Дилан.

— Стивен.

— Ты уже говорил.

— Да вроде нет.

Имена для незачатого, думала она, такие же бессчетные, как дороги будущего.

— Это безнадежно.

***

Сердце Адама было стихийным и капризным. Бессонными ночами этот орган, разгоняющий кровь по телу, плавал, подобно рыбе, в грудной клетке, то в левом, то в правом подреберье, а иногда находил пристанище в глотке. В ужасе он бросался проверять пульс на запястье, на шее, чтобы убедиться, действительно ли оно на месте. Именно тогда он начинал ощущать хаотичные конвульсии. Мощные толчки. Волна за волной разносила по телу кровь. Наивысшей точки страх достигал, когда кончики двух его пальцев чувствовали, как сердце замирало — всего лишь на десятую долю секунды — а затем продолжало свою работу, как ни в чем не бывало. В поисках удобного положения для сна ему приходилось выбирать такое, что позволяло бы в равной степени избавляться от бешеного ритма и в то же время ощущать его легкое вздрагивание и засыпать, зная, что оно на месте. Когда он наконец-то нашел нужную позу, сжимая в своей ладони ладонь Эвелин, то подумал, насколько они оба искалечены. Клапан его сердца, возможно, и что-то у нее, что сложно обозначить, где-то на мосту между мозгом и разумом, на самой арке. Его сердце могло стать ее замковым камнем…

— Адам…

— Ты что, не спишь, Эви?

— Я уже так сильно люблю нашего ребенка.

— Я тоже, — сказал он.

— Он будет ангелом.

И тут, подобно тому, как благодаря случайно возникшему знаку вспоминается сон, он взлетел, унесенный вверх сумасшедшим порывом ветра, и вспомнил то, что явилось ему во время падения: серебристочешуйчатый ангел с расправленными крыльями и солнцем на месте головы.

Некий механизм

На третий день глаза Ады резко распахнулись, и стекла на земле, на веках, позволили ей увидеть лишь элементы света. Она выкарабкалась из сверкающей пустоты. Листок за листком. Вспышка за вспышкой. Она была человеком, рожденным в вороньем гнезде, ее собственная кровь высохла, как околоплодная жидкость. Она ощупала свое изрезанное осколками лицо и начала выдавливать ромбовидные кусочки стекла, словно карбункулы. Частями ее плоть отсутствовала, обнажая алые мышцы, ее анатомию на открытом воздухе. Левая рука было сломана со смещением назад, дальше линии выпрямления, которую обеспечивал локоть, бесполезный якорь из кожи и кости. Рабочей правой рукой она собрала стеклянные хлопья и сложила в изодранный карман. Она помнила падение. Не вниз, а вперед, подобно тому, как спотыкаешься о землю.

Среди листьев виднелось битое стекло, и она пошла по его следу, попутно собирая осколки. Хрустальные хлебные крошки. Вскоре она замерла в удивлении. След ихора с металлическим и перламутровым оттенком на земле ее озадачил. Его блеск жег ей глаза, не позволяя смотреть на него дольше пары секунд. Тогда, осознав причину своего страха, она подошла к склонившемуся дереву, скрывавшему Его лик. Неужели этот Бог принес Его ей в жертву? Нет. Тот дар прошел. Краш-тест: лобовой удар. Венец из терновника. Небольшое смещение. Стигмата. Боковой удар. Святое копье. Смещение средней тяжести. Гробница, высеченная из камня. Опрокидывание. В дальнейшем она бы приняла Его в новом, воскресшем виде. Нет, это не было жертвой. Она совершила богоубийство.

Ада наклонилась и поцеловала покореженный капот, вымазав пылью губы. Изуродованная рука легонько коснулась края погнутого бампера будто бы в знак примирения. Единственная уцелевшая лампочка глаза Божьего мерцала тусклым светом, желчным от досады, немногословным от гнева. Она следовала за Ним, но сбилась с пути. Свернула с шоссе налево на лесную дорогу. Шоссе осталось там вдалеке и что-то тихо напевало. Но она не всегда была такой. Она изучала Слово. 1-9: Если ваш ремень безопасности пристегнут и отрегулирован надлежащим образом, и вы сидите прямо, откинувшись на спинку сиденья, а ноги расположены на полу, вероятность того, что вы пострадаете или погибнете в результате столкновения и/или степень повреждений значительно снижается. 1-51: Треснувшее лобовое стекло следует немедленно заменить, прибегнув к помощи профессионала на станции технического обслуживания. Заповеди: Повинуйся дорожным знакам. Пребывай на своей полосе. Следуй на безопасном расстоянии. Соблюдай преимущества проезда. Она могла цитировать Книгу слово в слово, но поклонение не рождается из усердности.

Грех вероотступничества ныне засел в самом основании ее вины, ее раскаяния. Она потащилась наверх по укрытому листвой холму, меж деревьев, и в очередной раз стала свидетельницей того, какой должна быть религия. Извилистой. Одновременной. Неуклонной. Пониженная до ранга автостопщицы, она просто стояла и зачарованно смотрела, пока такой нужный свет фар не явил ей дороги. Ближний свет. Дальний свет. Галоген. Она следила за ними затуманенным взглядом. Эти фары, рассекающие темное шоссе, сдвоенные звезды, движущиеся синхронно с замощенной планетой. V=S/T [9]. Трехфакторный Бог. Когда мимо одно за другим проносились грохочущие божества, она машинально подняла к лицу правую руку. Сознательно доведя до конца жест, она завела упавший локон в расщелину между черепом и ухом. Рев после нажатия педали газа. Визг тормозов. Беспощадный и бесповоротный. Доверие к проезжающему автомобилю — это и есть самый неизмеримый акт веры. Всё, что для этого необходимо — малейший поворот к свету, и твой мир настигнет кара. Создания, погибшие под колесами, лежат в лужах крови с вывихнутыми конечностями, да будет вам известно. Доказательство антисозидания. Совсем рядом — она уловила смрад — лежал последователь этой логики. Относительно недавно это был енот, теперь же — наполненная кровью чаша грудной клетки. Она подошла ближе. Темные опарыши и еще более темные мухи кишмя кишели на трупе, пытаясь воссоздать его заново. Разложение, как освящающий ладан кадильницы. Она встала на колени, при этом левая рука по-обезьяньи опустилась на траву костяшками. Пара-тройка грифов, сутулых священников этого доминиона в черных сутанах, кивали в ее сторону. Левой рукой она содрала часть плоти енота, лишенной шерсти, погрузила ее в гемоглобиновое вино и приложила к языку. Причастие, что приготовлено эластомерными руками Бога. Пресуществление, что нетребуемо.

Но всё тщетно. Ада была внутри Божьей любви — кожаная обивка, AM/FM радиоприемник с CD-плеером, многочисленные светодиоды приборной панели, заправленный хладагентом кондиционер. На скорости в 90-100-110 миль в час шоссе что-то напевает, ветер — его дыхание, непрерывный и одновременный вдох-выдох. Святой Дух. Но она ослушалась, полиэстерный ремень безопасности отстегнут, и она изгнана. Сквозь защитное стекло на полиуретановом герметике. Она родилась заново в осколках, хоть и была проклята разрывом молекулярной связи.