Оглавление

Авторы сердечно благодарят друзей и близких,

без которых эта книга не приобрела бы множества

дополнительных деталей и уточнений, характерных

для описываемых времен и мест действия.

Авторам чрезвычайно повезло, что среди людей,

связанных с ними доверительными отношениями,

имеются историк, психолог и сотрудники полиции.

Огромное спасибо Ирине Атабекян

и Сергею Набугорнову (Краснодарский край).

Отдельная благодарность магистру филологии

Ирине Романовой (Рига) за профессиональную

и творческую работу над текстом.

1898 год

Я это совершил. Я убил её, омерзительную тварь в женском обличье. Но никаких угрызений совести, а паче того, раскаяния, не испытываю. Прошло уже несколько месяцев, в течение которых я словно замер, затаившись, и только сегодня решился записать эти строчки. Для чего я пишу — и сам не знаю, но справиться с острым желанием взяться за перо не в силах.

В мае нынешнего года я получил письмо от моего любимого профессора, который прежде преподавал у нас в Петербурге, а теперь, в видах пошатнувшегося здоровья, вынужден был уйти в отставку, и поселиться в Т.., небольшом городишке, довольно далеко от столицы. Впрочем, мне проще приложить его собственноручное письмо, нежели описывать все обстоятельства, предшествующие, быть может, самому главному в моей жизни событию. Написал его Николай Трофимович Кисловский (так звали профессора), зная мои стесненные материальные обстоятельства, усугубленные ранней и не совсем обдуманной женитьбой. Курса в университете я еще не кончил, супруга моя готовилась стать матерью, и жили мы не то чтобы трудно, а вовсе бедно. Помощи ждать ниоткуда не приходилось, и с рождением малютки грозила нам совсем уж неприкрытая нищета. Оттого я настолько обрадовался письму профессора:

«Дорогой мой ученик! Должен Вам признаться в том, что имел некоторую обиду, узнав о Вашей женитьбе. Почел это действие едва ли не предательством по отношению к науке, творчеству и проч., и проч. И вот теперь вынужден признать Вашу правоту. Здоровье мое окончательно расстроилось, невзирая на уход от преподавания и переезд в родные места. Ноги отказываются служить своему владельцу, и ныне нахожусь я в полной зависимости от дальней родственницы по материнской линии, которая взяла на себя все заботы о моей немощной персоне. Полагаю, участь моя была бы менее печальна, если бы рядом могли находиться более близкие люди. Но сделанного не воротишь…

Нет, дорогой мой юный друг, я не для того взялся Вам написать, чтобы возбудить жалость своими старческими излияниями. Помните те материалы, которые Вы подготовили для моего рассмотрения в прошлом году? Так вот, любезный мой ученик, у меня наконец имеется в достатке времени, чтобы разобраться во всех своих бумагах. Перечитав Вашу работу, я, на свой страх и риск, немного подработав, решился отправить ее в одно уважаемое издание, с редактором которого я с давних пор (хоть и заочно) дружен. Статья ему понравилась, он ее намеревается напечатать, и даже предлагает Вам несколько расширить объем печатного текста до нужного ему размера. В планах у этого издательства есть намерение выпустить целую серию брошюр по данному направлению, и первым в проэкт предполагается пригласить именно Вас, мой друг. Я вызвался быть посредником в переговорах и надеюсь увидеть Вас у себя в Т… не позднее конца мая.

P.S. Забыл сказать: господин редактор был так любезен, что потрудился выслать на мое имя аванс, а именно двадцать пять рублей, каковую сумму я намерен вручить при нашей встрече. Примите, и проч.»

Надо ли говорить, что я полетел к своему профессору как на крыльях! Раздобыв в долг денег на поездку третьим классом в один конец, я помчался в Т…, небольшой городишко на полдороге между Петербургом и Москвой.

Домик Кисловского, доставшийся ему от родителей, я нашел без труда, хоть его сложно было разглядеть из-за разросшейся сирени, в которой не было видать ничего, кроме не то террасы, не то просторного крыльца. Там, за накрытым к чаю столиком, я его и увидел. Старик изрядно сдал, похудел, еще больше поседел, но печальнее всего было то, что сидел он в кресле на колесиках, с закутанными в байковое одеяло ногами.

Профессор был не один — напротив него помещался молодой человек, вероятно, одних со мною лет, но, не в пример мне, выглядевший импозантно. Стройно сложенный, довольно упитанный, одетый чрезвычайно опрятно, даже по моде, с пушистой молодой бородкой и подкрученными усами.

— Виктор Герасимович Суханов, тоже в некотором роде мой ученик, — познакомил нас профессор, назвав и мое имя. — Приезжая на вакации, я имел удовольствие заниматься с Виктором Герасимовичем по просьбе его родителей. Теперь он кончил курс в Москве, и покамест отдыхает, набирается сил перед тем, как всерьез начать искать себе места.

Пришлось отложить начало беседы, ради которой я приехал, и обмениваться с новым знакомым замечаниями о погоде. Профессор Кисловский одобрительно кивал, похоже, соскучившись по общению, и, спохватившись, позвал:

— Прасковья Ильинична! Принесите-ка нам, голубушка, еще чего-нибудь к чаю, гости мои люди молодые, с хорошим аппетитом.

На зов хозяина из глубины домика послышалось неопределенное бурчание, и минут через десять, не раньше, выплыла монументальных размеров особа, более всего похожая на гранитную глыбу. Все, что ей принадлежало, отличалось грубостью и большими размерами: черты бледного пористого лица, руки, ноги в ботинках, подозрительно похожих на мужские, даже уши с мочками, оттянутыми круглыми дутыми сережками. Довершало сходство со скалой серое платье и серый же коленкоровый передник, пояс которого, хоть и туго повязанный, выдавал полное отсутствие талии как признака женской фигуры. Зычным голосом, тембр которого тяготел к басовым нотам, она протрубила, ставя на стол тарелку с неаппетитными на вид и тоже сероватыми пряниками:

— Говорили, что один гость приедет, на одного и накрывала…

Виктор Герасимович озадаченно смотрел на меня, а я на него, когда профессор, болезненно сморщившись, с укоризной сказал:

— Пашенька, ну зачем ты так…

Монументальная Пашенька поворотила могучий корпус в его сторону и приготовилась изречь, по всей видимости, что-то тяжелое и резкое, но ее опередил звонкий возглас:

— Ах, какая неожиданная удача! Профессор, а я не решалась вас побеспокоить, боялась, что вы нездоровы!

Голос принадлежал молодой даме, чья голова в модной широкополой шляпе возвышалась поверх сиреневых зарослей. Высота нахождения этой головы объяснялась тем, что ее владелица помещалась в экипаже, раскинувшись на сиденье с искусно-небрежной грацией. Не дожидаясь приглашения, она ловко спустилась с подножки и простучала каблучками по деревянным ступенькам крыльца, на котором мы сидели. Прасковья Ильинична, издав утробный рычащий звук, стремительно, насколько позволяли ее размеры, скрылась с глаз долой. Молодая дама, нимало не смутившись, продолжила радоваться, сияя улыбкой и рассыпая слова, словно сухой горох:

— Николай Трофимович, миленький, как же я рада вас видеть! Представьте мне своих гостей…

Виктор Герасимович опомнился первым и с готовностью подскочил, уступив даме свое место. Она поблагодарила его неторопливым кивком, глядя искоса и несколько лукаво, принявшись устраиваться в тесном облупленном полукреслице. На меня она тоже взглянула, но глаз не задержала, продолжая стрекотать:

— Выбралась в город, выпросилась у мужа на волю, побаловать себя дамскими радостями, — по магазинам проехаться, к ювелиру заскочить… Накапливаются, знаете ли, мелочи всякие — то замочки заедают, то камешки ненадежно держатся… В чистку тоже нужно кое-что отдать… А к вам, миленький Николай Трофимович, у меня просьба, — она обвела сияющими глазами нашу честную компанию и улыбнулась особенно искательно. — Не могли бы вы порекомендовать молодого человека из ваших учеников, хотя бы месяца на три… Моего Котеньку пора в гимназию готовить. Ему уж девять лет, а он все больше с гувернантками. Муж мало им занимается — возраст, знаете ли, дает о себе знать… Мне же хочется, чтобы сын более мужественным рос, под мужским влиянием, понимаете?

— Так вы для сына воспитателя ищете? — кашлянув, прервал ее Кисловский. — Я ведь от дел отошел, преподаванием более не занимаюсь… Можно в местную гимназию обратиться, там вам точнее подскажут.

— Что вы, профессор! Я только вам доверяю. И потом, в здешней гимназии одни замшелые сухари водятся. А мне… то есть, Котеньке, необходимо движение, общее, так сказать, развитие, а не только грамматика там или арифметика… Я не поверю, что у вас нет среди знакомых подходящего молодого человека, хоть бы и из другого города. Содержанием он доволен останется, дом в имении у нас прекрасный, повар на всю губернию славится. Парк, речка с купальней — пусть бы Константин плавать научился, как у древних греков говорилось? «Неумеющий плавать подобен слепому»

— Неграмотному, сударыня… — вздохнув, поправил ее Кисловский. — Простите, господа, я не назвал имени нашей гостьи: Елена Сергеевна Хвалынова, супруга одного из самых наших уважаемых…

— О, да-да, именно так! — перебила его дама, едва поклонившись. — Разумеется, кто же еще лучше разбирался в развитии ума и тела, как не прекрасные эллины! Они и гимнастику изобрели, и за телом ухаживать умели, как никто после них. Только уж будьте добры, миленький Николай Трофимович, аттестуйте письменно своего протеже, так, несколько слов на бумаге, — не для меня, для моего мужа… Он человек старых взглядов, ретроград, можно сказать… Вам он доверяет как никому на свете!

Кисловский глубоко вздохнул, поправляя одеяло у себя на коленях. Неуверенно качнул головой, но сказать ничего не успел — сияющая Елена Сергеевна положила беленькую ручку на его плечо и проворковала:

— А найти меня проще простого. Я остановилась в гостинице «Палас», пробуду здесь дня три. Оказывается, в городе ярмарка, а я и забыла совсем, одичала в деревне. Боюсь, модистки меня на смех поднимут, настолько я от моды отстала! Ну, миленький, не откажите, ждать буду весточки от вас с нетерпением. Не провожайте меня!

Так же неожиданно, как и появилась, госпожа Хвалынова процокала по ступенькам в обратную сторону, и экипаж, скрипнув рессорами, унес ее, покачиваясь на ухабах немощеной улочки. Мы молчали, глядя, как вишневая бархатная шляпа скрывается за поворотом, только тогда Виктор Герасимович вернулся на свое место. Он слегка кашлянул и провел пальцами по верхней губе, расправляя ухоженные усики.

Николай Трофимович смущенно развел руками:

— Не научился, судари мои, обращаться с прекрасным полом! Вьют они из меня веревки, словно из пеньки. Даже не знаю, как удобнее этой барыньке отказать.

— Зачем же отказывать? — спросил Виктор Герасимович, не поднимая глаз, разглаживая заштопанную скатерку. — Просьба из самых обыкновенных.

— Да не скажите… Давненько вы в родных пенатах не были. Я анахоретом полнейшим живу, и то слухи до меня дошли, какой грандиозный скандал приключился в прошлом году. Воспитатель в имении Хвалыновых уже бывал, и едва, сказывают, ноги унес. Старик Хвалынов его чуть ли не арапником отстегал.

— И правильно сделал! — Прасковья Ильинична ввалилась с поспешностью, выказав, что она слышала весь недлинный разговор с гостьей от слова и до слова. — Чтоб другим неповадно было! Это ж какую наглость иметь надобно, чтобы опять… Да ее после того скандалу ни в одном порядочном доме не принимают. Слыхали, в гостинице остановилась, стало быть, даже родня, и та…

— Ну, родни у нее немного, — примирительно вступил Николай Трофимович. — Росла сиротой, опекал дальний пожилой родственник…

— То-то что пожилой, да, в свое-то время, тот еще бонвиван был… Девчонка бойкая росла, и при таком воспитателе…

— Прасковья Ильинична, что-то вы расходились не в меру… — попытался урезонить Кисловский домоправительницу. — Ничего такого здесь не…

— Здесь-то — да! После того, как ее вывозить начали, да никто в женихи не сподобился, хоть и вились роем, как мошкара! Приданого-то за нею никакого… Укатила в Париж, для виду только тетку какую-то семиюродную прихватила, целый год в заграницах прожили. На какие шиши, спрашивается? Вернулась — батюшки-святы, разнаряжена, расфуфырена! Даже предводительша, говорят, завидовала…

— Прасковья Ильинична, самоварчик остыл, — напряженно проговорил Кисловский, делая еще одну попытку остановить словоизлияния своей родственницы. Она вскинула голову с туго зачесанными в крохотный пучочек серыми полуседыми волосами, и ушла, упрямо выпятив тяжелую нижнюю челюсть.

— М-да… — профессор смущенно погладил клетки на одеяле.

— Однако какие страсти кипят в нашем городке, — попробовал перевести все в шутку Виктор Герасимович. — А что, муж у… этой особы… такой уж самодур?

— Говорят, крут бывает… Герой Плевны, как-никак…

— Плевны? Так ведь лет двадцать прошло, если не более! — Виктор Герасимович насмешливо хмыкнул, но не стал долее расспрашивать, потянувшись за шляпой, лежащей на скамейке рядом с перилами. — Забыл сказать вам, Николай Трофимович, я ведь забежал ненадолго, хочу в Москву проехаться, на вечерний поезд успеть. Сейчас домой заскочу за вещами и…

— Что ж так заторопились? — Кисловский несколько виновато протянул к нему руку. — А я уж собрался историей вас развлечь, заодно, глядишь, совет получу от вас, молодежи, как мне барыньку отвадить. Очень уж щекотливая ситуация, знаете ли…

Виктор Герасимович положил шляпу на место и вернулся на свой стул. Профессор, неловко кашлянув, пояснил:

— Был уж один, был… Из этих, которые на катках обучают.

— Конькобежец? — не совсем впопад подсказал я.

— Как-то это нынче иначе называется… И не каток теперь, а на английский манер…

— Скэйтин-ринг? — спросил Виктор Герасимович, и, видя, как профессор согласно кивает, пояснил мне, словно провинциалу:

— Круглый год раскатывают, и не только на полозьях, но и на специальных колесиках. Говорят, в инструкторы не гнушаются идти даже молодые люди из хороших фамилий. Занятие не из трудных, а плату за час берут такую, что только состоятельным людям не в тягость. Дамы тоже охотно обучаются катанию, для фигуры полезно, и вообще…

— Дамы в особенности! — подхватил профессор, улыбаясь. — Такого-то красавца наша Елена Сергеевна и выписала прошлым летом якобы для сынка. Я этого господина даже издали видел, — тогда еще вывозила меня Пашенька на бульвар прогуляться. Все наши приказчики его жилеты вкупе с пиджачными парами копировать пытались, да где там! Он ведь еще и с мускулами, на зависть лавочным сидельцам… И вскоре тот знаменитый скандал разразился. Что уж там на самом деле произошло — бог весть, но слухов по городу было! Оттого я в великом затруднении…

— Гони ты ее в шею, Николай Трофимович! — раздался возглас Пашеньки. Она встала, уперев руки в бока, совершенно загородив собою проход и тем самым отрезав путь к отступлению для Виктора Герасимовича. — До чего дожили, я вас спрашиваю! — она грозно обвела взглядом нашу присмиревшую троицу. — А как иначе, если даже на картинах таких стали рисовать, совсем стыд потеряли! — она явственно изобразила плевок, благо, что в сторону. — Бывала я на вернисаже, так народ только над нею и толпился!

— Прасковья Ильинична не чужда искусству, на выставку художников-передвижников ходила, и мне подробнейше все пересказала, — постарался придать шутливый характер разговору Кисловский. — Кисти Крамского работа наибольшее впечатление на нее произвела…

— «Неизвестная»! — с ненавистью продолжила домоправительница, ничуть не сбавив тона, — может, она кому и неизвестная, да только с первого взгляду ясно, что за птица: кокотка из дорогих. Порядочная-то дама, коли случается ей в одиночку в людном месте проехаться, сидит в экипаже скромнехонько да посередочке, а эта… Разлеглась скраешку, глядите, мол, все! Местечко рядом пустует, налетай, пока подешевело! И нагло прямо в глаза пялится, так бы шею ей и свернула… И вот эта тоже, даром что мужняя жена! А сын до смешного на отца не похож… — подвела итог Пашенька, сгребая самовар со стола и уходя, оставив после себя неловкое молчание.

Виктор Герасимович поспешно ретировался, а мы с профессором наконец занялись тем, ради чего я к нему приехал. После обсуждения деталей публикации статьи профессор вручил мне пять пятирублевых банковских билетов и не совсем уверенно пригласил остаться ночевать:

— Ты не смотри, мой друг, что Пашенька резка бывает… Она мой ангел и единственная опора, а в городе теперь остановиться, полагаю, негде — у нас по две ярмарки в год бывает, весной и осенью, и нынешняя как раз в разгаре. Переночуешь, и завтра отправишься в Петербург с утренним поездом.

Я представил каменное лицо Пашеньки и предпочел позорное бегство, хотя мне было жаль старика, настолько явно он стосковался по живому общению с равными по интересам людьми.

Но гостиницы, в которые я обратился, оказались переполненными.

— Ярмарка-с… — равнодушно-вежливо пояснил дежурный во второй из них, поправляя сатиновые нарукавники и украдкой поглядывая в боковое зеркало на свой безупречный напомаженный пробор.

Я вышел обескураженный. Оставалось только одно сред