Мэрион Зиммер Брэдли

Лесная обитель

Marion Zimmer Bradley

THE FOREST HOUSE

Copyright © Marion Zimmer Bradley, 1993

Внутренние черно-белые иллюстрации Ольги Исаевой

Внутренние цветные иллюстрации вейн. витч

Иллюстрация на обложке Винсенты

© С. Лихачева, перевод на русский язык, 2025

© Оформление, издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Тщательно проработанный роман, достоверный в отношении тех неспокойных времен и сохранивший атмосферу мрачности.

Entertainment Weekly

* * *

Посвящается моей матери, Эвелин Конклин Зиммер,

которая с пониманием относится к тому,

что я посвятила работе над этой книгой

почти всю свою сознательную жизнь

Посвящается Диане Пэксон,

моей сестре и подруге,

которая прочно закрепила эту книгу во времени и в пространстве

и добавила Тацита к списку действующих лиц.

* * *

От автора

Те, кто знаком с оперой Беллини «Норма», опознают источник сюжета. Как дань уважения Беллини, гимны в пятой и двадцать второй главах заимствованы из либретто акта I, сцены i, а гимны в тридцатой главе – из акта II, сцены ii. Гимны к луне в семнадцатой и двадцать четвертой главах взяты из Carmina Gadelica [ «Гэльские песни» – лат.] – сборника традиционных хайлендских молитв, собранных в конце XIX века преподобным Александром Кармайклом.

Действующие лица

* = историческая личность

() = умер до начала событий, описываемых в книге

Римляне

Гай Мацеллий Север Силурик (фигурирует под именем Гай; бриттское имя – Гавен) – молодой офицер, рожден от матери-бриттки

Гай Мацеллий Север-старший (фигурирует под именем Мацеллий) – отец Гая, префект лагеря II Вспомогательного легиона в Деве, принадлежит к сословию эквитов

(Моруад – женщина из королевского рода силуров, мать Гая)

Манлий – врач в Деве

Капелл – ординарец Мацеллия

Филон – грек, раб Гая

Валерий – секретарь Мацеллия

Валерия (позже прозвана Сенарой) – племянница Валерия, наполовину бриттка

Марсий Юлий Лициний – прокуратор (заведующий финансами) Британии

Юлия Лициния – его дочь

Харида – гречанка, ее прислужница

Лидия – нянька ее детей

Лициний Коракс – двоюродный брат прокуратора, живет в Риме

Марцелл Клодий Маллей – сенатор, покровитель Гая

Луций Домиций Брут – командующий XX Победо- носным Валериевым легионом после перевода легиона в Деву

Отец Петрос – отшельник-христианин

Флавий и Макрон – двое легионеров, попытавшихся проникнуть в Лесную обитель

Лонг

* (Гай Юлий Цезарь, «Божественный Юлий» – начал завоевание Британии)

* (Светоний Паулин – наместник Британии на момент восстания Боадицеи)

* (Веспасиан – император в 69–79 гг. н. э.)

* (Квинт Петилий Цериал – наместник Британии в 71–74 гг. н. э.)

* (Секст Юлий Фронтин – наместник Британии в 74–77 гг. н. э.)

* Гней Юлий Агрикола, наместник Британии в 78–84 гг. н. э.

* Гай Корнелий Тацит – его зять и помощник, историк

* Саллюстий Лукулл – наместник Британии после Агриколы

* Тит Флавий Веспасиан – император Тит, правил в 79–81 гг. н. э.

* Тит Флавий Домициан – император Домициан, правил в 81–96 гг. н. э.

* Геренний Сенецион – сенатор

* Флавий Клемент – родственник императора Домициана

Бритты

Бендейгид – друид, живущий близ Вернеметона

Реис – дочь Арданоса, жена Бендейгида

Майри – их старшая дочь, жена Родри

Вран – маленький сын Майри

Эйлан – средняя дочь Бендейгида и Реис

Сенара – младшая дочь Бендейгида и Реис

Гавен – сын Эйлан от Гая

Кинрик – приемный сын Бендейгида

Арданос – архидруид Британии

Диэда – его младшая дочь

Клотин Альб (Карадак) – романизированный бритт

Гвенна – его дочь

Рыжий Риан – разбойник-ирландец

Хадрон – один из воинов Братства Воронов, отец Валерии (позже прозванной Сенарой)

* (Боудикка, «Кровавая королева» – правительница иценов, подняла восстание против римлян в 61 г. н. э.)

* (Каратак – предводитель мятежа)

* (Картимандуя – королева бригантов, выдала Каратака римлянам)

* Калгак – предводитель каледонских войск в битве у горы Гравпий

Жители Лесной обители

Лианнон – жрица-Прорицательница, Верховная жрица Вернеметона (Лесной обители)

Гув – ее телохранитель

(Гельве – Верховная жрица до Лианнон)

Кейлин – старшая жрица и помощница Лианнон

Латис – травница

Селимон – наставница, обучающая послушниц обрядам

Эйлид и Миэллин – подруги Эйлан

Танаис и Риан – вступили в Лесную обитель после того, как Эйлан стала Верховной жрицей

Аннис – глухая старуха, прислуживавшая Эйлан во время ее беременности

Лиа – кормилица Гавена, сына Эйлан

Божества

Танарос – бриттский бог-громовержец, отождествлялся с Юпитером

Увенчанный Рогами – архетип бога-покровителя животных и лесов; имеет множество местных ипостасей

Дон – мифическая прародительница богов и, в более широком смысле, бриттских племен

Катубодва – Владычица Воронов, богиня войны, сходна с Морриган

Арианрод – Владычица Серебряного Колеса, богиня-девственница, ассоциируется с магией, с морем и с луной

Церера – римская богиня зерна и земледелия

Венера – римская богиня любви

Марс – римский бог войны

Бона Деа – Благая богиня

Веста – богиня семейного очага и жертвенного огня в Риме; ее жрицы принимали обет целомудрия

Митра – персидский бог-герой; ему поклонялись воины

Юпитер – царь богов

Юнона – царица богов, его супруга, покровительница брака

Исида – египетская богиня; в Риме ей поклонялись как покровительнице морской торговли

Географические названия

Верхняя Британия – юг Англии

Мона – остров Англси

Сегонций – крепость неподалеку от Каэрнарвона

Вернеметон (священная роща) – Лесная обитель

Девичий холм – Девичья крепость, она же Мэйден-касл, Бикертон

Дева – Честер

Глев – Глостер

Вироконий Корновиорум – Роксетер

Вента Силурум – Каэрвент

Иска Силурум – Каэрлеон

Акве Сулис – Бат

Тор – Гластонбери

Летняя страна – Сомерсет

Иска Думнониорум – Эксетер

Линд – Линкольн

Лондиний – Лондон

Нижняя Британия – север Англии

Эбурак – Йорк

Лугувалий – Карлайл

Каледония – Шотландия

Залив Бодотрия – Ферт-оф-Форт

Залив Тавы – река Тей

Залив Салмаэс – Солуэй-Ферт

Тримонций – Ньюстед

Пинната Кастра – Инчтутиль

Гора Гравпий – точное местоположение не установлено; возможно, неподалеку от Инвернесса

Гиберния – Ирландия

Темайр – Тара

Друим Клиад – Килдэр

Нижняя Германия (римская провинция) – северо-западные области Германии

Колония Агриппина – Кельн

Рейн

Пролог

Стылый ветер трепал факелы, взвивая огненные хвосты. Ярый отсвет мерцал на темных водах пролива и на щитах легионеров, ожидающих на противоположном берегу. Жрица закашлялась – в горле першило от вонючего чада и морского тумана. Над водой эхом разносилась лающая солдатская латынь: предводитель римлян ораторствовал перед своими людьми. Друиды запели в ответ, призывая гнев небесный; оглушительно грянул гром.

Женские голоса слились в душераздирающий хор; от этих стенаний у жрицы мурашки побежали по коже – а может, от страха. Она мерно раскачивалась из стороны в сторону вместе с прочими жрицами и, воздев руки, призывала проклятия на головы захватчиков; темные плащи реяли по ветру, точно крылья воронов.

Завопили и римляне: первая шеренга уже кинулась в воду. Боевая арфа в руках друида звучала грозно и жутко; в горле саднило от крика – но враги неотвратимо надвигались.

Вот уже первый солдат в алом плаще ступил на берег Священного острова – и боги не поразили его. Поющие голоса дрогнули. В свете факела блеснула римская сталь; друид заслонил жрицу собою; меч обрушился вниз, и на темное одеяние женщины брызнула кровь.

Размеренный речитатив сбился с ритма. Теперь слышались только беспорядочные выкрики. Женщина бросилась под защиту деревьев. Позади нее римляне выкашивали друидов, точно серп – колосья. Все кончилось слишком быстро; алый ручей растекался от берега вглубь острова.

Жрица, спотыкаясь, бежала между стволами к священным кругам. Над Женской обителью в небе полыхнуло оранжевое зарево. Впереди темнели камни, но за ее спиной крики звучали все ближе. Как загнанный зверь, она припала к алтарному камню в центре круга. Теперь они точно убьют ее… Она воззвала к Богине и выпрямилась в ожидании смертельного удара.

Но не гибель от меча была уготована ей. Ее схватили; безжалостные руки крепко ее держали, срывая одежды. Она вырывалась – но тщетно. Ее швырнули на камень, и первый из насильников подмял ее под себя. Ждать спасения было неоткуда; она могла только, прибегнув к священным практикам, отозвать свой дух из тела до тех пор, пока все не закончится. Сознание уже покидало ее; из последних сил она воскликнула:

– Владычица Воронов, отомсти за меня! Отомсти!

«Отомсти…» Я проснулась от собственного крика и села, дико озираясь по сторонам. Как всегда, мне понадобилось несколько мгновений на то, чтобы осознать – это только сон, причем даже не мой собственный, ведь я была еще малым ребенком, когда римские легионеры перебили друидов и надругались над жрицами Священного острова; никому не нужная девочка по имени Кейлин в ту пору жила в безопасной Гибернии за морем. Но с тех пор, как мне впервые рассказали о случившемся вскорости после того, как жрица-Прорицательница привезла меня в эту землю, духи тех женщин не дают мне покоя.

Полог у входа всколыхнулся; внутрь заглянула одна из моих девушек-прислужниц.

– Госпожа, ты в порядке? Помочь тебе одеться? Пора встречать рассвет.

Я кивнула, чувствуя, как высыхает влажный от холодного пота лоб. Прислужница помогла мне облачиться в чистое платье и укрепила украшения Верховной жрицы на моей груди и на челе. Я последовала за ней наружу и к вершине совсем другого острова, зеленого Тора, что высился над слиянием болот и лугов: люди называют это место Летним морем. Снизу доносилось пение дев, присматривающих за Священным источником, а от долины за ним – колокольный звон, созывающий отшельников на молитву в маленькую, похожую на пчелиный улей церквушку рядом с белым терновником.

Они не первые, кто обрел прибежище на этом острове на краю света, за узким морем; я так думаю, что и не последние. Много лет минуло с тех пор, как погиб Священный остров, и хотя в моих снах древние голоса все еще требуют мести, нелегко давшаяся мне мудрость подсказывает, что смешение крови породе только на пользу – до тех пор, пока не утрачено исконное знание.

Однако я по сей день не вижу ничего хорошего ни в римлянах, ни в их обычаях. Вот почему даже ради Эйлан, которая была мне дороже родной дочери, я так и не научилась доверять ни одному римлянину – и Гаю тоже, которого она так любила.

Но здесь нас не тревожит топот подбитых железом сандалий легионеров по мощеным дорогам: я соткала завесу тумана и тайны, отгородившись от сурового и нетерпимого римского мира.

Пожалуй, сегодня я расскажу девам историю о том, как мы сюда пришли, ведь между уничтожением Женской обители на острове Мона и возвращением жриц на Остров Яблок женщины друидов жили в Вернеметоне, Лесной обители, и нельзя допустить, чтобы история эта позабылась.

Именно там я познала Таинства Богини и в свой черед научила им Эйлан, дочь Реис, которая стала величайшей Верховной жрицей и, как скажут иные, величайшей предательницей своего народа. Но через Эйлан кровь Дракона и Орла смешались с кровью Мудрых, и в час величайшей нужды этот род всегда придет на помощь Британии.

На ярмарках болтают, будто Эйлан – жертва римлян, но я-то знаю лучше. В свое время Лесная обитель сохраняла Таинства, а боги вовсе не требуют, чтобы все мы были победителями, и даже мудрости от всех нас не требуют – требуют лишь, чтобы мы служили истине, нам вверенной, до тех пор, пока не передадим ее дальше.

Мои жрицы с песней сходятся ко мне. Я воздеваю руки и, как только сквозь туманы пробивается первый луч солнца, благословляю землю.

Глава 1

Сквозь кроны деревьев струились лучи золотого света: закатное солнце опустилось ниже гряды облаков, обводя каждый омытый ливнем лист золотистой каймой. По тропе между деревьев спешили две девушки: волосы их сияли тем же бледным огнем. С утра прошел дождь. В густом дремучем лесу – а южные области Британии по большей части все еще были покрыты непроходимыми чащами, – царила волглая тишина, нижние ветви стряхивали на тропу каплю за каплей, точно благословение.

Эйлан всей грудью вдыхала влажный воздух, напоенный живыми запахами леса и сладостный, как благовония после дымной духоты отцовского дома. Ей рассказывали, что в Лесной обители воздух очищают с помощью священных трав. Девушка непроизвольно выпрямилась и перехватила повыше корзину с подношениями, стараясь ступать подобно тамошним жрицам и изо всех сил подражая их выверенной грации. На краткое мгновение ей удалось поймать нужный ритм – незнакомый и при этом совершенно естественный, как будто ее этому уже учили в далеком прошлом.

Только после того, как у нее начались лунные крови, ей дозволили приносить дары к Священному источнику. Как месячные циклы делают ее женщиной, объясняла мать, так и воды источника даруют плодородие земле. Но обряды Лесной обители служат духу земли – и в полнолуние в мир нисходит сама Богиня. Накануне вечером в небе сияла полная луна; и Эйлан, исполненная смутного ожидания, которое не смогла бы описать в словах, долго стояла, запрокинув голову и не сводя с луны глаз, – покуда мать не кликнула девушку в дом.

«Может статься, на празднестве Белтайн жрица-Прорицательница призовет меня к служению Богине…» Закрыв глаза, Эйлан попыталась представить себя в синих одеждах жрицы: сзади тянется шлейф, а покрывало осеняет ее черты тайной.

– Эйлан, да что с тобой? – Голос Диэды резко вернул ее в настоящее; девушка споткнулась о корень и едва не выронила корзину. – Плетешься как хромая корова! Если мы не поторопимся, то вернемся домой только затемно!

Эйлан, придя в себя, покраснела до корней волос и поспешила за подругой. Но впереди уже послышалось тихое журчание источника. А в следующий миг тропа резко пошла вниз, и девушка следом за Диэдой спустилась к расщелине, где между двумя валунами сочилась вода и струйкой сбегала в озерцо. Когда-то давным-давно люди установили по его берегам стоячие камни; за многие годы вода стерла с них спирали резного орнамента. Но куст лещины, потомок многих деревьев, росших здесь до него, был молод и свеж – люди, загадывая желания, повязывали ленточки на его ветви.

Девушки расстелили на траве чистое полотно и выложили на него подношения – лепешки тонкой выпечки, флягу с хмельным медом и несколько серебряных монет. В конце концов, это ведь было совсем маленькое озерцо, прибежище одной из меньших богинь здешнего леса, а не одно из священных озер, куда целые воинства жертвовали добытые в бою сокровища. Однако в роду Эйлан на протяжении многих лет женщины каждый месяц после своих лунных дней несли сюда дары, чтобы возродить связь с Богиней.

Поеживаясь на прохладном ветерке, девушки стянули с себя платья и склонились над озерцом.

– О Священный источник, ты – лоно Богини. Воды твои – колыбель жизни, пусть же и я принесу в мир новую жизнь. – Эйлан зачерпнула горстью воды и плеснула себе на живот и между бедер.

– О Священный источник, воды твои – млеко Богини. Ты питаешь мир, дай же и мне вскормить и напитать тех, кто мне дорог. – Ледяная вода омыла ей грудь: в сосках ощущалось легкое покалывание.

– О Священный источник, ты – дух Богини. Воды твои вечно текут из глубин, дай же и мне силу возродить мир… – Девушка задрожала всем телом: вода окатила ее чело.

Эйлан не отрывала глаз от сумрачной поверхности: растревоженная зыбь успокаивалась, и бледно мерцающее отражение постепенно обретало четкость. Но тут лицо, глядевшее на нее из озера, вдруг изменилось. Теперь это была женщина постарше, с еще более бледной кожей; в темных кудрях тут и там вспыхивали рыжие пряди, точно искры огня – а вот глаза остались те же.

– Эйлан!

От окрика Диэды Эйлан сморгнула; из воды на нее снова смотрело ее собственное лицо. Ее спутница дрожала от холода – и внезапно Эйлан тоже почувствовала, что замерзла. Девушки торопливо оделись. Диэда взялась за корзину с лепешками; ее глубокий, грудной, музыкальный голос воспарил ввысь в песне:

 

Владычица священных вод,

Днесь воздаю тебе почет,

Моля о жизни и любви:

Богиня, дар благослови.

 

А в Лесной обители эту песнь, верно, поет целый хор жриц, подумала про себя Эйлан. Ее собственный голосок, негромкий и чуть срывающийся, сливался с голосом Диэды на диво созвучно:

 

Храни чащобы и поля,

Пусть будет к нам щедра земля;

Пусть будут здравы скот и люд,

Пусть дух и плоть в ладу живут!

 

Эйлан вылила из фляги в воду хмельной мед, а Диэда раскрошила лепешки и побросала кусочки в озеро. Течение, закрутившись водоворотом, подхватило дары и унесло их прочь, и на миг Эйлан почудилось, будто источник зажурчал громче. Девушки склонились над водой и кинули туда монеты, одну за одной.

Рябь улеглась – на темной глади, словно в зеркале, отразились лица девушек, такие схожие между собою. Эйлан замерла, опасаясь снова увидеть незнакомку. В глазах у нее потемнело: теперь она видела только одно лицо – и глаза сияли в воде точно звезды в темной пучине неба.

«Госпожа, ты – дух озера? Чего ты от меня хочешь?» – спрашивала Эйлан в сердце своем. И в ответ словно бы послышалось:

«Моя жизнь струится во всех водах так же, как течет по твоим жилам. Я – Река Времени и Море Пространства. Много жизней подряд ты принадлежала мне. Адсарта, дочерь моя, когда же ты исполнишь данные Мне обеты?»

Эйлан померещилось, будто глаза Госпожи ярко вспыхнули и озарили ей душу, или, может, это был солнечный свет: придя в себя, Эйлан растерянно заморгала – сквозь кроны били слепящие лучи.

– Эйлан! – произнесла Диэда: судя по тону, она обращалась к подруге уже не в первый раз. – Да что с тобой сегодня?

– Диэда! – воскликнула Эйлан. – Ты разве Ее не видела? Не видела в воде отражение Великой Богини?

Диэда покачала головой.

– Мало нам стервозных святош из Вернеметона, которые вечно долдонят про видения, – теперь и ты туда же!

– Да как ты можешь так говорить? Ты же дочь архидруида – в Лесной обители ты могла бы выучиться на барда!

Диэда нахмурилась.

– Женщина-бард? Арданос никогда такого не допустит, да и я не хочу просидеть всю жизнь взаперти в этом женском курятнике! Я бы лучше ушла в Вóроны вместе с твоим молочным братом Кинриком и сражалась бы с римлянами!

– Тссс! – Эйлан испуганно заозиралась, словно у деревьев были уши. – Ты будто не знаешь, что не след говорить об этом вслух, даже здесь, в лесу? Кроме того, ты не сражаться хочешь бок о бок с Кинриком, а лежать с ним бок о бок – видела я, как ты на него смотришь! – Эйлан лукаво усмехнулась.

Теперь жарко вспыхнула Диэда.

– Тебе-то откуда знать о таких вещах? – воскликнула она. – Ну да твое время не за горами, как начнешь сходить с ума по мужчине, то-то я посмеюсь в свой черед! – И она принялась сворачивать полотно.

– А вот и не начну, – запротестовала Эйлан. – Я хочу служить Богине! – На миг в глазах у нее потемнело, источник зажурчал громче – словно Владычица услышала ее слова. Диэда раздраженно сунула подруге в руки корзинку.

– Пошли-ка домой. – Она уже зашагала было обратно по тропе, но Эйлан замешкалась: ей вдруг померещилось что-то помимо плеска воды.

– Погоди! Ты слышишь? Вон в той стороне, где старая ловчая яма на кабана…

Диэда остановилась, повернула голову – и тот же звук раздался снова, на сей раз слабее, как если бы стенал от боли какой-то зверь.

– Надо пойти посмотреть, – заявила она наконец. – Ну, припозднимся немного, что с того? Если в яму провалился кабан, придется позвать мужчин, пусть избавят беднягу от мучений.

На дне ловчей ямы лежал юноша, почти мальчик: его бил озноб, рана кровоточила, а надежда на спасение таяла вместе с угасающим светом дня.

В яме было сыро и грязно и разило звериным пометом: в прошлом в яму попадались и кабаны, и медведи. На дне ямы и по стенам торчали острые колья: один такой кол вонзился юноше в плечо – по его прикидкам, рана была не опасна и пока даже не слишком-то и болела – предплечье онемело от удара при падении. Пустячная рана, что и говорить, – но, по-видимому, она-то его и убьет.

Нет, смерти он не боялся: Гаю Мацеллию Северу Силурику[1] исполнилось девятнадцать лет; он как римский офицер присягал на верность императору Титу. Он сражался в своей первой битве еще до того, как на щеках его пробился густой пушок. Но умереть только потому, что он случайно провалился в ловчую яму, точно глупый заяц, – вот что обидно! Сам виноват, с горечью думал Гай. Если бы он только послушался Клотина Альба, он бы сейчас сидел у пылающего очага, потягивал пиво Южной страны да любезничал с хозяйской дочкой Гвенной, которая, отказавшись от целомудренной скромности захолустных бриттов, переняла фамильярную вольность жительниц Лондиния и других римских городов – с той же легкостью, с какой отец ее перешел на латынь и обзавелся тогой.

И однако ж Гая отправили в это путешествие только благодаря тому, что он владеет бриттскими диалектами, вспомнил юноша, хмуро кривя губы. Север-старший, его отец, был префектом лагеря II Вспомогательного легиона в Деве; он некогда женился на темноволосой дочери вождя силуров – в самом начале завоевательной кампании, когда Рим еще надеялся перетянуть племена на свою сторону, заключая с ними союзы. Гай заговорил на силурском диалекте раньше, чем научился лепетать первые детские словечки на латыни.

Конечно, в иные времена офицер имперского легиона, расквартированного в крепости Девы, счел бы ниже своего достоинства излагать свои требования на языке покоренной страны. Даже сейчас Флавий Руф, трибун второй когорты, деликатничать с местными не стал бы. Но Мацеллий Север-старший, префект лагеря, подчинялся непосредственно Агриколе, наместнику Британии, и его обязанностью было поддерживать мир и добрососедские отношения между населением провинции и легионом, который эти земли занял, охранял и управлял ими.

Тяжкое бремя налогов и повинностей жители Британии сносили достаточно мирно – они все еще зализывали раны, ведь не далее как одно поколение назад Боадицея, Кровавая королева, подняла восстание – и легионы жестоко покарали бунтовщиков. А вот поставлять рекрутов и рабочую силу для нужд Рима местные соглашались не столь безропотно: здесь, на окраинах Империи, все еще тлело недовольство, умело подогреваемое несколькими мелкими вождями и смутьянами. В этот-то рассадник смуты Флавий Руф и послал отряд легионеров – проследить за отправкой людей на имперские свинцовые рудники в холмах.

Имперская политика не допускала, чтобы молодой офицер был приписан к легиону, в котором его отец занимает высокий пост префекта. Так что пока Гай числился военным трибуном[2] в легионе «Валерия Виктрис» – Победоносном Валериевом легионе в Глеве. Даже будучи наполовину бриттом, он, как сын римского солдата, с детства привык к суровой дисциплине.

Мацеллий-старший не добивался никаких льгот и поблажек для своего единственного сына – до поры до времени. Но в одной из приграничных стычек Гая легко ранило в ногу; его немного лихорадило, так что юношу отправили домой, в Деву, с разрешением оставаться там до полного выздоровления, после чего ему предстояло снова вернуться на службу. Рана зажила быстро, и Гай совсем извелся от безделья в отцовском доме; поездка с отрядом, ответственным за отправку рабочей силы на рудники, на тот момент показалась прекрасной возможностью поразвеяться.

Путешествие прошло довольно-таки бессобытийно: после того, как угрюмых рабочих увели, Гай, у которого оставались еще две недели отпуска, принял приглашение Клотина Альба, подкрепленное нескромными взглядами его дочки, погостить у него несколько дней и поохотиться в окрестных чащах. Здесь Клотин не знал себе равных, и – Гай ничуть не заблуждался на его счет! – был куда как рад принимать у себя сына высокопоставленного римского чиновника. Гай пожал плечами, с удовольствием съездил на охоту – она и впрямь удалась на славу! – и с неменьшим удовольствием наговорил Клотиновой дочке немало сладких небылиц. Не далее как вчера в этих самых лесах он убил оленя, доказав, что управляется с легким копьем не менее ловко, чем бритты со своим оружием, но вот теперь…

Лежа в грязи на дне ямы, Гай отчаянно проклинал и трусливого раба, который предложил показать ему короткий путь от виллы Клотина до римской дороги, уводившей, по словам негодника, прямиком к городу Деве; и свою собственную глупость – не он ли разрешил этому олуху править колесницей? – и зайца – или что уж там за зверек выскочил на дорогу прямо перед ним и перепугал лошадей; и дурня, не сумевшего сдержать плохо обученную упряжку; и тот злополучный миг, когда лошади понесли, сам он от неожиданности потерял равновесие, вылетел на обочину и сильно ударился головой.

От такого удара он, видать, еще и рассудка лишился, иначе сообразил бы остаться на месте; даже такой непроходимый болван, как его возница, рано или поздно справился бы с упряжкой и вернулся за господином. Так что больше всего Гай проклинал собственное безрассудство – он попытался сам отыскать дорогу через лес и сошел с тропы. И, видимо, забрел куда-то очень далеко.

После падения с колесницы в голове у него мешалось, но юноша с тошнотворной ясностью помнил, как внезапно оступился, как провалился настил и заскользили куда-то вниз листья и ветки: он рухнул в яму, и кол вонзился ему в плечо с такой силой, что Гай на какое-то время лишился чувств. Когда он пришел в себя настолько, чтобы оценить серьезность своего положения, полдень давно миновал. Второй кол разодрал ему икру, и вскрылась старая рана. Повреждение было не из опасных, но Гай так сильно ушиб лодыжку, что она распухла до размеров бедра; кость сломана, не иначе. Если бы не раны, юноша, проворный, как кошка, выбрался бы из ямы в мгновение ока; но сейчас он был слишком слаб – и перед глазами все плыло.

Гай знал, что если не истечет кровью до темноты, его непременно учуют дикие звери, и тогда ему конец. Не к месту вспомнились россказни старой няньки про тварей пострашнее, которые приходят на запах крови.

Промозглый холод пробирал до костей; зовя на помощь, юноша давно сорвал голос. Что ж, если ему суждено умереть, по крайней мере он умрет с достоинством, как подобает римлянину. Гай обмотал краем пропитанного кровью плаща лицо, и тут сердце его неистово забилось. Юноша с трудом приподнялся: он услышал голоса.

Из последних сил Гай позвал на помощь, но с губ сорвался не то визг, не то вой. Устыдившись этого крика, так непохожего на человеческий, молодой офицер попытался добавить несколько внятных, осмысленных слов, но горло перехватило. Он вцепился в один из кольев, однако смог лишь, подтянувшись, привстать на одно колено и привалиться к земляной стене.

Последний луч солнца ударил ему в глаза. Гай заморгал – и тут над ним возникла девичья головка в ореоле света.

– Великая Матерь! – звонко вскрикнула девушка. – Как, во имя всех богов, ты умудрился сюда провалиться? Ты разве не видел предостерегающих знаков – они же на всех деревьях начертаны!

Гай словно онемел. Девушка обращалась к нему на характерном диалекте, не вполне ему знакомом. Ну конечно, здесь же владения ордовиков! Юноша задумался, пытаясь перевести про себя эти слова на силурский говор своей матери.

Но не успел он ответить, как прозвучал другой женский голос, грудной и глубокий:

– Вот олух безмозглый, бросить бы его тут как приманку для волков!

Рядом с первой девушкой появилась вторая, похожая на нее как две капли воды. Гай подумал было, что у него двоится в глазах.

– Ну-ка, хватайся за мою руку, думаю, вдвоем мы тебя вытащим, – смилостивилась незнакомка. – Эйлан, помоги! – Она протянула Гаю тонкую, белую кисть; юноша попытался ухватиться за нее здоровой рукой, но сомкнуть пальцы не смог. – Что с тобой? Ты ранен? – спросила девушка уже помягче.

Не успел Гай ответить, как в яму заглянула первая девушка – ее Гай не мог толком рассмотреть, видел лишь, что она совсем юна.

– Ох, вижу – Диэда, он весь в крови! Сбегай приведи Кинрика, пусть он беднягу вытащит.

От накатившего облегчения Гай едва не лишился чувств. Постанывая, он бессильно сполз по стенке вниз – на каждое движение раны отзывались острой болью.

– Не вздумай потерять сознание, – донесся сверху звонкий голос. – Пусть мои слова привязывают тебя к жизни словно крепкая веревка, слышишь?

– Слышу, – прошептал он. – Поговори со мною.

Раны ныли невыносимо – может быть, просто потому, что Гай позволил себе чувствовать боль, зная: помощь уже на подходе. Голос девушки звучал над его головой, но слов юноша уже не понимал. Они журчали как говор ручья, отвлекая от страданий и мýки. Сгустился мрак; Гай подумал было, что у него темнеет в глазах, но тут же понял, что это просто село солнце: среди деревьев замерцали факелы.

Лицо девушки исчезло, и послышался ее оклик:

– Отец, тут в старую кабанью ловушку человек провалился!

– Ну так мы его сейчас вытащим, – ответствовал низкий, глубокий голос. – Хммм… – Гай почувствовал наверху какое-то движение. – Похоже, тут понадобятся носилки. Кинрик, спускайся погляди.

В следующее мгновение на дно ямы соскользнул молодой парень. Он оглядел Гая и весело осведомился:

– Ну и о чем ты только думал? Голова-то на плечах есть или нет? Этой яме уже лет тридцать будет, все здешние про нее знают!

Собрав остатки гордости, Гай собирался уже сказать, что если юнец его вызволит, то может рассчитывать на щедрую награду, – но тут же порадовался, что придержал язык. По мере того, как глаза его постепенно привыкали к свету факелов, римлянин рассмотрел своего дюжего спасителя: молодой великан оказался примерно его ровесником, лет восемнадцати или чуть старше. Светлые кудри бритта рассыпались по плечам, а жизнерадостное безбородое лицо дышало таким благодушием, словно он каждый день только тем и занимался, что вытаскивал из ловчей ямы полумертвых чужаков. На юнце была клетчатая туника и хорошие штаны из крашеной кожи; его вышитый шерстяной плащ скрепляла золотая булавка, украшенная красной эмалью – стилизованным изображением ворона. Такие одежды говорили о принадлежности к знатному дому – да только не одному из тех, что привечал завоевателей и перенимал обычаи Рима.

– Я нездешний, я не знаю ваших меток, – просто отвечал Гай на языке бриттских племен.

– Ладно, не бери в голову, давай-ка сперва тебя вытащим, а там и потолкуем, как тебя угораздило сюда свалиться. – Молодой бритт обхватил Гая рукою за пояс, поддерживая легко, как ребенка. – Мы эту ловушку выкопали на кабанов, медведей и римлян, – безмятежно заявил он. – Не повезло ж тебе в нее угодить! – Он запрокинул голову. – Кинь свою накидку, Диэда; так оно будет проще, чем носилки мастерить. Его-то плащ весь задубел от крови.

Поймав накидку Диэды, светлокудрый великан закрутил узлом один конец вокруг пояса Гая, другим концом обвязался сам, поставил ногу на самый нижний из кольев и предупредил:

– Если будет больно, кричи; я так медведей вытаскиваю – но уже дохлыми, так что они, понятное дело, не жалуются.

Гай, стиснув зубы, уцепился за своего спасителя: когда распухшая лодыжка задела за торчащий корень, от боли он едва не лишился чувств. Кто-то нагнулся сверху, схватил его за руки – и, наконец, молодой римлянин перевалился через край ямы и полежал так с минуту, тяжело дыша, прежде чем нашел в себе силы открыть глаза.

Над ним склонялся мужчина постарше. Он осторожно откинул грязный, запачканный кровью плащ Гая и присвистнул.

– Видать, кто-то из богов благоволит тебе, незнакомец; несколькими дюймами ниже – и кол пробил бы тебе легкие. Кинрик, девочки, посмотрите сюда, – продолжал он. – Там, где плечо все еще кровоточит, кровь темная и сочится медленно – значит, возвращается в сердце; а вот если бы вытекала из сердца, была бы ярко-красная и била бы фонтаном; тогда раненый, верно, испустил бы дух еще до того, как мы его нашли.

Светловолосый паренек и две девушки по очереди рассмотрели рану. Молодой римлянин лежал молча. Страшное подозрение перерастало в уверенность. Он уже отказался от мысли назваться и предложить этим людям солидное вознаграждение за то, чтобы его отвезли в дом Клотина Альба. Теперь Гай понимал, что спасла его лишь старая бриттская туника, которую он надел утром в дорогу. По небрежному замечанию, уместному в устах многоученого целителя, юноша догадался: перед ним друид. А в следующий миг пострадавшего приподняли с земли, в глазах у него потемнело, и мир исчез.

Очнулся Гай у очага; сверху вниз на него глядело девичье личико. В первое мгновение черты ее словно бы расплывались в огненном ореоле. Девушка была совсем юная и очень хороша собой. Широко расставленные, осененные светлыми ресницами глаза – удивительного оттенка: не то орехово-карие, не то серые. На подбородке – ямочки, но губы поджаты так серьезно, что кажутся старше самой девушки; волосы такие же бледно-золотистые, почти бесцветные, как и ресницы – пламя роняет на них рыжий отблеск. Она провела рукой по лицу раненого, и юноша ощутил прохладное прикосновение: незнакомка только что обмывала его водой.

Гай долго и неотрывно смотрел на девушку, пока ее черты не запечатлелись в его памяти навечно. Тут кто-то сказал:

– Довольно, Эйлан, сдается мне, он очнулся.

И девушка отошла.

Эйлан… Да, где-то он уже слышал это имя. Может, во сне? Какая она красавица!

Гай с трудом приподнялся. Он лежал на лавке в стенной нише. Юноша заозирался, пытаясь понять, куда он попал. Рядом с кроватью стояли Кинрик – тот самый светлокудрый богатырь, что вытащил его из ямы, и пожилой друид, имени которого римлянин пока не знал. Дом был выстроен в старинном кельтском стиле: деревянный каркас венчала круглая куполообразная крыша, оструганные бревна лучами расходились от высокого гребня к приземистым стенам. В таком доме Гай не бывал с тех пор, как мать еще малышом возила его в гости к родне.

На полу плотным слоем лежал тростник; стена, сплетенная из ореховых прутьев, была обмазана и оштукатурена побеленной глиной; такие же плетеные ширмы служили перегородками между кроватями в нишах. Дверью служил откидной кожаный полог. Под здешним кровом Гай вдруг почувствовал себя малым ребенком – как если бы все годы сурового римского воспитания исчезли в никуда.

Гай медленно обвел взглядом дом – и вновь посмотрел на девушку. Она была в платье из красно-бурого льна; в руках она держала медную чашу; она была высока, но младше, чем ему показалось поначалу; под складками платья угадывалась по-детски угловатая фигура. Позади нее в центре комнаты пылал очаг; в светлых волосах играли блики огня.

В свете очага был хорошо виден и мужчина постарше – друид. Гай чуть повернул голову, рассматривая его сквозь ресницы. Друиды славились среди бриттов своей ученостью, но юноше всю жизнь внушали, что все они – одержимые изуверы. Оказаться в доме друида – все равно что проснуться в волчьем логове; и Гай не скрывал от самого себя, как ему страшно.

По крайней мере, услышав, как старик преспокойно рассуждает о циркуляции крови – от отцовского лекаря-грека Гай знал, что это учение доступно лишь жрецам-целителям наивысшего ранга, – у юноши хватило ума не сболтнуть о том, что он – римлянин.

А эти люди даже не думали скрывать, кто они. «Мы эту ловушку выкопали на кабанов, медведей и римлян», – походя сообщил дюжий юнец. Уже одно это должно было сразу подсказать Гаю, как далеко он от маленького защищенного мирка римского владычества. А ведь до расквартированного в Деве легиона всего-то день езды!

Но если он, Гай, угодил в руки врагов, то, по крайней мере, обращаются с ним хорошо. На девушке – добротно сшитое платье; а в ладонях ее – медная чаша тонкой работы; не иначе, как с одного из южных рынков.

В подвесных светильниках, плавая в жиру, горели фитили из сердцевины ситника; постель, на которой устроили раненого, была застлана льняным полотном, соломенный матрас благоухал душистыми травами. После сырой и промозглой ямы в доме было восхитительно тепло. Пожилой друид, руководивший спасением Гая, подошел и присел рядом, и юноша впервые смог как следует рассмотреть своего благодетеля.

Этот крепкий, широкоплечий здоровяк обладал недюжинной силой: такой с легкостью опрокинул бы наземь быка. Грубые черты лица словно бы вытесаны из камня; светло-серые глаза смотрят холодно. Волосы щедро тронула седина; Гай прикинул про себя, что хозяин – ровесник его отца: ему, верно, около пятидесяти.

– Ты чудом избежал смерти, юноша, – обронил друид. Гаю показалось, что тот привычен поучать и отчитывать. – Следующий раз гляди в оба. Сейчас я осмотрю твое плечо. Эйлан, – он поманил к себе девушку и шепотом дал ей какие-то указания. Девушка ушла.

– Кому я обязан жизнью, почтеннейший? – спросил Гай. Прежде он и представить себе не мог, что вынужден будет выказать уважение друиду! Гай, как и все прочие римские юноши, вырос на страшных россказнях Цезаря о человеческих жертвоприношениях и на истории войн, которые велись того ради, чтобы искоренить друидический культ в Британии и в Галлии. Но не всех друидов удалось уничтожить. Римские эдикты более-менее успешно ограничивали их власть, однако неприятностей от этих жрецов было не меньше, чем от христиан. Разница заключалась лишь в том, что христиане сеяли недовольство в городах и отказывались поклоняться императору, а друиды могли поднять на кровопролитную войну даже покоренные племена.

Однако ж было в этом человеке нечто, внушающее уважение.

– Меня зовут Бендейгид, – отвечал друид, но сам ни о чем расспрашивать Гая не стал. Молодой римлянин вспомнил, что слышал от родичей матери, будто для кельтов гость священен – по крайней мере, так принято за пределами римских владений. Злейшего врага здесь приютят и накормят – а потом он волен уйти, ничего о себе не рассказав, и никто не задаст ему ни единого вопроса. Гай облегченно выдохнул: в ближайшее время ему ничего не угрожает. В этом доме безопаснее – и мудрее – просить помощи как гостю, нежели требовать ее по праву завоевателя.

Юная Эйлан снова вернулась к нише с небольшим дубовым ларцом, окованным железом, и рогом для питья.

– Отец, это то, что тебе нужно? – робко проговорила она.

Друид коротко кивнул, взял ларец и жестом велел ей передать рог Гаю. Юноша протянул руку – и, к собственному удивлению, осознал, что не в силах удержать рог в ослабевших пальцах.

– Пей, – проговорил друид. Судя по его манере, хозяин привык отдавать приказы – и ждал безоговорочного повиновения. Спустя минуту он добавил: – Тебе это понадобится – к тому времени, как мы с тобой покончим. – Говорил он вполне дружелюбно, но Гай похолодел от страха.

Бендейгид поманил дочь, и она вернулась к изголовью раненого.

Эйлан улыбнулась, пригубила питье, как велит закон гостеприимства, и поднесла рог к губам юноши. Гай попытался приподняться, но мышцы ему не повиновались. Сочувственно вскрикнув, Эйлан подсунула руку ему под голову и чуть приподняла ее на изгибе локтя, чтобы страдалец смог напиться.

Молодой римлянин сделал глоток: это был хмельной мед, к которому подмешали горьковатые, явно целебные пряности.

– Ты едва не ушел в Землю Юности, чужестранец, но ты не умрешь, – прошептала девушка. – Я видела тебя во сне, но ты был старше – и рядом с тобою стоял маленький мальчик.

Гай поднял глаза – на него уже накатывала блаженная сонливость, и слова девушки его нимало не встревожили. При том, что Эйлан была так юна, лежать у нее на груди было все равно что снова оказаться в материнских объятиях. Сейчас, изнывая от боли, Гай с мучительной отчетливостью вспомнил мать – и на глаза его навернулись слезы. Он смутно сознавал, как друид разрезал на нем тунику и как они с молодым Кинриком промыли его раны каким-то настоем: сразу защипало – но не сильнее, чем зелье старика Манлия, которым тот прежде лечил Гаю пострадавшую ногу. Затем рану умастили чем-то липким и жгучим и туго перебинтовали льняными лоскутами. Юноша без особого интереса глядел, как ощупывают его распухшую лодыжку.

– Тут ничего страшного – даже не сломана, – обронил кто-то.

Но Гай разом стряхнул с себя сонную одурь, едва Кинрик сказал:

– Держись, парень! Кол был грязный, но, если рану прижечь, думаю, руку мы тебе спасем.

– Эйлан, ступай отсюда, – коротко скомандовал старик, – юным девушкам такое видеть не пристало.

– Я его подержу, Эйлан; а ты иди, – поддержал Кинрик.

– Я останусь, отец. Может, я смогу помочь. – Она накрыла ладонью кисть Гая, и старик проворчал:

– Как знаешь, только не вздумай визжать или падать в обморок.

В следующую минуту Гай почувствовал, как чьи-то сильные руки – наверное, Кинрика? – крепко притиснули его к матрасу. Пальцы Эйлан по-прежнему переплетались с его пальцами, но вот они чуть дрогнули; молодой римлянин отвернулся, зажмурился и сжал зубы, сдерживая позорный крик. Резко запахло раскаленным железом – и все его тело словно взорвалось страшной болью.

Губы его искривились в немом вопле, но наружу вырвался только сдавленный хрип. Грубая хватка разжалась, теперь Гай чувствовал только нежные руки девушки. Он с трудом разлепил глаза: друид глядел на юношу сверху вниз, в седеющей бороде затаилась хмурая улыбка. Бледный как смерть Кинрик все еще склонялся над раненым; Гай видел похожее выражение на лицах зеленых юнцов, впервые побывавших в бою.

– Что ж, парень, одно могу сказать: ты не трус, – сдавленно проговорил Кинрик.

– Спасибочки, – не к месту ответствовал Гай. И потерял сознание.

Глава 2

Когда Гай снова пришел в себя, светильники уже догорели: по-видимому, он очень долго провалялся без чувств. Тускло мерцали угли в очаге; в этом неверном свете юноша смутно различил рядом с собою силуэт юной Эйлан: она дремала сидя. Гай чувствовал себя совсем разбитым, предплечье пульсировало болью, хотелось пить. Где-то рядом слышались женские голоса. Плечо было туго перетянуто льняными повязками – Гаю казалось, он запеленут как новорожденный младенец. Рану умастили какой-то густой маслянистой мазью, от полотна пахло жиром и бальзамом.

Девушка молча сидела у постели на трехногой табуретке, бледная и хрупкая, как молодая березка. Мягкие и тонкие волосы, гладко зачесанные за уши, чуть вились, упрямо отказываясь лежать ровно. На шее у нее поблескивала золоченая цепочка с каким-то амулетом. Гай знал: бриттские девушки созревают поздно; ей, вероятно, лет пятнадцать. Еще не женщина, но со всей очевидностью уже не ребенок.

Раздался грохот, словно кто-то выронил ведро, и послышался вопль:

– Тогда иди сама их и дои, если угодно!

– А с коровницей что не так? – резко возразил женский голос постарше.

– Да она все вопит и стенает словно банши[3], никак не утешится – римские душегубы забрали ее мужа на рудники вместе с прочими, а она осталась с тремя малыми детьми, – отвечал первый голос, – а теперь за ними ушел и мой Родри.

– Проклятье Танароса на головы всех этих римлян… – Гай узнал голос Кинрика, но женщина постарше оборвала его на полуслове.

– А ну тише. Майри, накрывай на стол, нечего тут стоять и кричать на парней. Я схожу поговорю с бедняжкой – скажу, пусть принесет малышей сюда, в дом, но нынче вечером коров подоить все равно надо, даже если римляне уведут всех мужчин Британии до единого.

– Доброе у тебя сердце, приемная матушка, – промолвил Кинрик, и голоса снова поутихли до невнятного гула. Девушка глянула на Гая – и поднялась с табуретки.

– Ой, да ты проснулся! – воскликнула она. – Есть хочешь?

– Я бы слопал коня вместе с колесницей и, клацая зубами, гнался бы за возницей до самой Венты, – очень серьезно ответствовал Гай. Девушка недоуменно поглядела на него, затем глаза ее расширились, и она хихикнула.

– Пойду проверю, не найдется ли на кухне коня с колесницей, – поддразнила она. И тут свет позади нее сделался ярче: в дверном проеме появилась женщина. В комнату, к вящему изумлению Гая, хлынуло солнце.

– Как, уже день? – потрясенно выпалил он. Женщина рассмеялась и, полуобернувшись, отдернула полог из конской шкуры, одним привычным движением закрепив его на крючке и загасив мерцающий огонек светильника.

– Эйлан не позволяла тебя тревожить даже того ради, чтобы накормить, – объяснила женщина. – Она твердила, что покой тебе нужнее еды. Думается, она была права, но сейчас ты, верно, умираешь от голода. Прошу прощения за то, что сама не приветила тебя под нашим кровом: меня позвали к больной на один из наших хуторов. Надеюсь, Эйлан хорошо о тебе заботится.

– О да, – подтвердил Гай. Он сморгнул; что-то в манерах хозяйки мучительно напомнило ему мать.

Женщина глядела на него сверху вниз. Эта бриттка была настоящей красавицей – и так походила на Эйлан, что об их родстве можно было догадаться еще до того, как девушка сказала: «Мама…» – и, засмущавшись, умолкла. У матери, как и у дочери, волосы были светлые, а глаза – темные, серо-карие. Она, по-видимому, занималась стряпней вместе со служанками – тунику из тонкой шерсти припорошила мука, но из-под туники выглядывала белая, вышитая по краю сорочка – более тонкого льна Гай во всей Британии не видывал. Башмаки были из добротной крашеной кожи; платье скрепляла роскошная золотая фибула в виде спирали.

– Надеюсь, тебе лучше, – приветливо произнесла она.

Гай приподнялся на здоровой руке.

– Гораздо лучше, госпожа, и я бесконечно признателен тебе и твоему дому.

Хозяйка небрежно отмахнулась: мол, пустяки.

– Ты из Девы?

– Я гостил под Девой, – отвечал он. Легкий латинский акцент тем легче будет объяснить, если хозяйка решит, что он приехал из римского города.

– Раз ты пришел в себя, я пришлю Кинрика помочь тебе умыться и одеться.

– Ополоснуться было бы славно, – проговорил Гай, натянув на себя одеяло: он вдруг осознал, что из одежды на нем нет ничего, кроме повязок.

Женщина проследила направление его взгляда.

– Кинрик подыщет тебе какую-никакую одежку: его платье тебе, верно, будет великовато, но на первое время сгодится. Если хочешь полежать и отдохнуть – пожалуйста; но если силы есть, выходи к нам, мы будем только рады.

Гай на минуту задумался. Все мышцы тела ныли, как будто его отдубасили дубинками; но молодому римлянину было любопытно познакомиться с этой семьей; кроме того, хозяева ни в коем случае не должны заподозрить, будто гость пренебрегает их обществом. Юноша привык считать, что бритты, не являющиеся союзниками Рима, в большинстве своем дикари, но в этом доме не было ничего грубого и дикого.

– Я охотно выйду к вам, – промолвил он и провел ладонью по лицу, ужаснувшись неопрятной щетине. – Но мне бы хотелось умыться – и, пожалуй, побриться.

– Что до бритья, не утруждайся – во всяком случае, не ради нас, – возразила хозяйка, – а вот умыться Кинрик тебе поможет. Эйлан, сбегай отыщи брата, скажи, что нужна его помощь.

Девушка выскользнула за порог. Хозяйка собралась было последовать за нею, но обернулась – теперь, когда спальную нишу заливал солнечный свет, ей удалось рассмотреть гостя получше. Взгляд ее смягчился: прежде она улыбалась просто учтиво, а теперь в глазах ее появилась подлинная теплота. Когда-то, давным-давно, так глядела на Гая мать.

– Да ты же еще совсем мальчик, – произнесла она.

В первый момент Гай почувствовал себя уязвленным – не он ли вот уже три года выполняет работу взрослого мужчины? – но не успел он придумать какой-нибудь учтивый ответ, как раздался насмешливый юный голос:

– Если это мальчик, приемная матушка, тогда, выходит, я – младенчик в свивальнике! Ну что, неуклюжий ты увалень, по медвежьим ямам соскучился? Тут вокруг их еще много!

В комнату вошел Кинрик. И снова Гай поразился его гигантскому росту: лет парню немного, но из этакого великана можно выкроить двоих таких, как Гай!

– Ну что ж, вижу, старикан, увозящий на тот свет дурней да пьянчуг, тебя в свою телегу вряд ли подберет, – расхохотался молодой бритт. – Давай-ка сюда ногу: посмотрим, сможешь ли ты стоять на своих двоих. – Кинрик ощупал могучими ручищами раненую лодыжку – на удивление осторожно и бережно, а закончив, снова рассмеялся.

– Всем бы нам такие ноги, как у тебя! Тут по большей части просто ушиб; ты о кол, небось, ударился? Так я и думал. Другой сломал бы кость в трех местах и до конца жизни хромал бы; а ты, везунчик, легко отделался! Вот плечо – дело другое. Придется тебе погостить у нас еще дней семь: отправиться в путь раньше ты никак не сможешь.

Гай с трудом приподнялся и сел прямо.

– Но я не могу не ехать! – возразил он. – Через четыре дня я должен быть в Деве. – У него же отпуск кончается…

– Я тебе так скажу: если ты через четыре дня окажешься в Деве, как раз успеешь на собственные похороны, – заявил Кинрик. – Даже мне это понятно как день. Да, кстати. – Юнец встал в торжественную позу и нараспев произнес: – Бендейгид шлет привет гостю своего дома и желает ему скорейшего выздоровления; он очень сожалеет, что неотложные дела вынуждают его задержаться в иных краях до завтрашнего утра, но по возвращении он будет рад с тобой увидеться. – И добавил, уже от себя: – У меня, между прочим, не хватит духа объявить ему в лицо, что ты презрел его гостеприимство.

– Твой отец безмерно добр, – отозвался Гай.

Что ж, раз так, почему бы и не отдохнуть? Он ведь ничего изменить не в силах. Не может же он упомянуть о Клотине. Что произойдет дальше, целиком зависит от дурня-возничего: если он возвратился и, как положено, доложил, что сын префекта был сброшен с колесницы и, возможно, погиб, то чащу уже прочесывают в поисках тела. С другой стороны, если этот полоумный соврал или, пользуясь случаем, сбежал в какую-нибудь деревню за пределами римского владычества – а таких полным-полно даже в окрестностях Девы, – тогда остается только гадать. Возможно, Гая не хватятся до тех пор, пока Мацеллий Север не начнет расспрашивать о сыне.

Кинрик, склонившись над сундуком в изножье кровати, вытащил рубаху и с комичным ужасом воззрился на нее.

– Твои лохмотья только ворон пугать сгодятся, – заявил он. – Я попрошу девушек их вычистить и подлатать, если получится; в такую погоду им все равно заняться нечем. Но в этаком длиннющем балахоне ты сам, чего доброго, за девчонку сойдешь. – Кинрик швырнул рубаху обратно в сундук. – Схожу одолжу чего-нибудь тебе по росту.

Кинрик ушел, а Гай порылся в жалком рванье, сложенном рядом с кроватью – все, что осталось от его одежды, – и нащупал кошель: его срезали вместе с кожаным поясом, пока раненый был без сознания. Похоже, ничего не тронуто. Несколько оловянных квадратиков – эти жетоны все еще были в ходу наряду с монетами за пределами римских городов; пряжка, складной нож, пара маленьких колечек и еще несколько безделушек, которые ему не хотелось надевать на охоту, – ах да, вот оно, самое главное! Молодой римлянин глянул на пергамент с печатью префекта: ну и что с него толку-то? Здесь ему охранная грамота не пригодится, более того, скорее подвергнет его опасности. А вот в дороге, вероятно, понадобится – когда он наконец отсюда уедет.

Гай поспешно засунул пергамент обратно в кошель. А заметили ли эти люди перстень с печаткой? Юноша попытался стянуть его с пальца, чтобы тоже убрать в кошелек, но тут в комнату вернулся Кинрик с целым ворохом одежды, небрежно накинутым на руку. Гаю стало стыдно: со стороны могло показаться, будто он пересчитывает свое добро, проверяя, не украли ли чего.

– Кажется, печать расшаталась при падении. – И Гай покачал зеленый камень туда-сюда. – Я побоялся, она выпадет, если не снять кольца.

– Римская работа, – заявил Кинрик, приглядевшись. – Что тут написано?

На печати были вырезаны только инициалы владельца и герб легиона, однако молодой римлянин ужасно гордился кольцом. Мацеллий заказал его у резчика в Лондинии для сына, когда тот получил командную должность в легионе. Но Гай сказал только:

– Не знаю; это подарок.

– Рисунок римский, – угрюмо нахмурился Кинрик. – Ну да отсюда до самой Каледонии римского хлама везде полно. – И презрительно бросил: – Пес его знает, откуда твоя безделушка!

Что-то в манере Кинрика подсказало Гаю, что сейчас он подвергается еще более страшной опасности, нежели даже в ловчей яме. Сам друид, Бендейгид, никогда не нарушит законов гостеприимства: молодой римлянин знал это по рассказам матери и няни. Но как знать, на что способен в запальчивости этот бриттский юнец?

Повинуясь внезапному порыву, Гай достал из кошеля одно из колец поменьше.

– Я обязан жизнью тебе и твоему отцу, – проговорил юноша. – Примешь ли ты от меня этот дар? Стоит он недорого, зато станет напоминать тебе о добром деле.

Светлокудрый великан взял подарок у него из рук; маленькое колечко налезло ему только на мизинец.

– Кинрик, сын друида Бендейгида, благодарит тебя, чужеземец, – промолвил он. – Не знаю, какое имя добавить мне к словам благодарности.

Намек был настолько прозрачен, насколько позволяли хорошие манеры, и Гай выказал бы себя невежей, пропустив его мимо ушей. Он уже собирался назвать имя дяди по матери, но молва о вожде силуров, который отдал сестру в жены римлянину, вполне могла дойти даже до этого глухого уголка Британии. Слегка погрешить против правды было всяко лучше, чем грубо попрать законы вежливости.

– Мать звала меня Гавеном, – наконец сказал юноша. Здесь, по крайней мере, он не солгал, ведь римское имя Гай в языке матери было чужим. – Я родился в Венте Силуруме на юге, мой род здесь вряд ли известен.

Кинрик ненадолго задумался, крутя кольцо на мизинце. И вдруг в глазах его вспыхнуло понимание. Пристально глядя в лицо Гая, он проговорил:

– Летают ли вороны в полночный час?

Сам вопрос поразил Гая не меньше, нежели странное поведение Кинрика. На миг юноша заподозрил, что молодой бритт тронулся рассудком; затем небрежно ответствовал:

– Боюсь, в лесной науке ты разбираешься лучше меня; мне ни одного видеть не доводилось.

Римлянин покосился на руки Кинрика и особым образом сплетенные пальцы – и догадался, в чем дело. Вероятно, это условный знак какого-нибудь тайного общества – их ведь в Британии великое множество, по большей части религиозных, как, например, культы Митры и Назорея. Неужели эти люди христиане? Нет, у христиан символ – рыба или что-то подобное, но никак не ворон.

Но Гая тайные общества совершенно не интересовали – что он и показывал всем своим видом. Юный бритт слегка изменился в лице, поспешно бросил:

– Вижу, я ошибся, – и отвернулся. – Вот, держи; думается, тебе подойдет. Я одолжился у сестрицы Майри, это одежда ее мужа. Пойдем, я доведу тебя до бани и добуду тебе отцовскую бритву, если хочешь побриться, – хотя, сдается мне, ты уже достаточно взрослый, чтоб отрастить бороду. Осторожнее – не наступай всей тяжестью на эту ногу, а не то упадешь.

Вымывшись, побрившись и с помощью Кинрика облачившись в чистую тунику и широкие штаны, какие носили бритты, Гай почувствовал, что в силах дохромать куда нужно. Предплечье горело и пульсировало болью, нога ныла в нескольких местах, но могло быть и хуже, а если лежать в постели, не вставая, мышцы еще не скоро разработаются. Юноша благодарно оперся на руку Кинрика, и дюжий юнец заботливо и осторожно провел его через двор к длинному пиршественному чертогу.

В центре высился стол из обтесанных досок, по обе его стороны тянулись массивные лавки. Внутри было тепло: в обоих концах чертога горело по очагу. Вокруг огня уже толпились мужчины и женщины; в разношерстную компанию затесалось даже несколько детей. Суровые бородачи в грубых домотканых рубахах переговаривались друг с другом на таком грубом диалекте, что Гай не понимал ни слова.

Наставник некогда объяснял Гаю, что латинское слово familia – фамилия, то есть семья – первоначально означало всех, живущих под одним кровом: хозяина и детей, свободных людей и рабов. Но в нынешние времена в римских домах прислуга размещалась отдельно от господ. Гай брезгливо поморщился, и Кинрик, простодушно подумав, что гостю плохо, поспешил отвести юношу к отведенному ему месту во главе стола и усадить на подушки.

Здесь, в некотором отдалении от разнородного общества в нижнем конце стола, в широком кресле восседала сама хозяйка дома. Место рядом, застланное медвежьей шкурой, со всей очевидностью предназначалось для хозяина. Тут же, на широких лавках и скамьях с высокой спинкой, расселись несколько юношей и девушек, чьи более нарядные одежды и изысканные манеры свидетельствовали: это хозяйские дети или воспитанники, или, может статься, приближенные слуги. Хозяйка приветливо кивнула Кинрику с гостем, не прерывая беседы со стариком, сидевшим у самого очага. Старик был высок и худ – этакий древний призрак, с щегольски завитыми и подстриженными седыми волосами и такой же ухоженной седой бородой. Зеленые глаза лукаво посверкивали; длинная белоснежная туника была вся покрыта богатой вышивкой. Рядом с ним стояла маленькая арфа с металлическими струнами, отделанная и изукрашенная золотом.

Бард! Ну так и неудивительно – в доме друида-то! Не хватает только предсказателя, чтобы здесь были представлены все три категории друидов, описанные некогда Цезарем. Но гадатель, чего доброго, распознал бы в госте римлянина, несмотря на все его усилия сойти за местного… Престарелый бард удостоил Гая долгим взглядом, от которого по спине у юноши пробежали мурашки, и снова отвернулся к хозяйке.

Кинрик тихо шепнул:

– Мою матушку Реис ты уже знаешь; а это бард Арданос, я зову его дедом, потому что он отец моей приемной матери; я сирота.

Гай потерял дар речи: об Арданосе он слыхал в штабе легиона. Говорили, что Арданос обладает великим могуществом; что он, верно, глава над всеми друидами, которые еще оставались на Британских островах. На первый взгляд Арданос ничем не отличался от любого другого музыканта с арфой, но каждый его жест завораживал, приковывал к себе взгляд. Не в первый раз Гай задумался про себя, а удастся ли ему уйти отсюда подобру-поздорову.

Юноша рухнул на скамью у очага и порадовался про себя, что никому вроде бы и дела до него нет. Хотя снаружи все еще ярко светило солнце, его пробрала дрожь – погреться у огня было очень кстати. Как давно не приходилось ему вспоминать обычаев материнской родни! Гай от души надеялся, что не выдаст себя какой-нибудь оплошностью.

– С моей сестренкой Эйлан ты тоже знаком; а рядом с ней – сестра моей матери Диэда, – продолжал светлокудрый бритт. Эйлан сидела подле Реис; а рядом с Эйлан – еще одна девушка в зеленом льняном платье; откинувшись к спинке скамьи, она прислушивалась к словам старика-барда. Гай изумленно охнул, изрядно насмешив Кинрика. В первое мгновение гостю показалось, что соседка похожа на Эйлан как две капли воды – как один дубовый листок на другой; но, присмотревшись, он заметил, что девушка, которую Кинрик назвал Диэдой, чуть старше, глаза у нее синие, а у Эйлан почти серые. Гаю смутно помнилось, что сверху, от края ямы, на него глядели два лица, но тогда он решил, что бредит.

– На самом деле их двое; они похожи друг на друга больше, чем близнецы, верно?

Кинрик был прав, но Гай внезапно преисполнился уверенности, что всегда и везде безошибочно узнает Эйлан – как узнал сейчас. Всю свою жизнь он будет одним из тех немногих, кто способен различить этих двух женщин – словно по наитию. В голове возник обрывок воспоминания, неразрывно связанный с огнем и болью, – Эйлан видела его, Гая, во сне!

Исподволь сравнивая девушек между собою, молодой римлянин подмечал множество мелких отличий: Диэда чуть выше, волосы ее зачесаны гладко и ровно, а у Эйлан выбиваются из-под повязки маленьким ореолом кудряшек. Лицо Диэды гладкое, бледное, с безупречными чертами, мрачновато-серьезное; а Эйлан розовеет нежным румянцем, словно в лице ее задержался солнечный свет.

Теперь девушки уже не казались ему такими похожими, а уж голоса их так и вовсе звучали по-разному. Диэда небрежно обронила какую-то любезность; голос ее был глубоким и певучим – совсем не таким, как у застенчивой, смешливой Эйлан.

– Стало быть, ты – тот самый недотепа из кабаньей ямы? – серьезно осведомилась Диэда. – По рассказам Кинрика я ожидала увидеть олуха не от мира сего, а ты, вижу, не такой уж и дикарь.

Гость ответил ни к чему не обязывающим кивком. Холодная, невозмутимая сдержанность странно не вязалась с образом девушки столь юной. К Эйлан Гай с самого начала почувствовал симпатию, а эта его, похоже, невзлюбила – хотя с чего бы?

Кинрик кивнул и обернулся к молодой женщине, что прошла мимо с кувшином молока.

– Майри, нашего гостя зовут Гавен. Или ты так увлеклась дойкой, что даже и слова привета ему не скажешь? – Женщина учтиво наклонила голову, но ответить не ответила. Она отвернулась; только теперь Гай заметил, что она вовсе не толстушка – она на сносях. Глаза ее покраснели от слез.

– Вот и вся наша семья – да, и еще моя маленькая сестричка Сенара, – промолвил Кинрик. Девчушка шести-семи лет, со светлыми, как у Эйлан, волосами застенчиво выглянула из-за юбки Майри, и, расхрабрившись, сообщила:

– Эйлан сегодня не пришла ко мне спать; мама говорит, она всю ночь с тобой просидела!

– Горжусь оказанной мне честью, – рассмеялся Гай. – Однако ж мало успеха имею я в глазах женщин, если самой хорошенькой до меня дела нет! А тебе-то почему, малышка, не хотелось за мной поухаживать?

Круглолицая, розовощекая девчушка напомнила Гаю его родную сестру: та умерла три года назад, ненадолго пережив мать. Гай здоровой рукой притянул девочку к себе; она тут же вскарабкалась на скамью рядом с ним и удобно устроилась под боком. Позже, когда старшие, Майри и Диэда, принесли еду, малышка потребовала, чтобы им с гостем досталась одна тарелка на двоих, и Гай, рассмеявшись, смирился с детским капризом.

Кинрик и Диэда вполголоса беседовали промеж себя. Гай попытался приступить к трапезе, но с перевязанной рукой это оказалось непросто. Эйлан заметила, как трудно ему приходится, подошла и села с другой стороны. Сняв с пояса маленький острый ножик, она незаметно разрезала все то, что лежало на тарелке, на мелкие кусочки, с которыми раненый вполне мог управиться, и потихоньку, так, чтобы никто кроме них троих не услышал, велела ребенку не докучать гостю. И, вновь засмущавшись, молча отошла к очагу. Гаю отрадно было наблюдать за девушкой.

Одна из служанок принесла к Майри годовалого ребенка, и молодая женщина без тени смущения расстегнула платье и принялась кормить сына грудью, одновременно болтая с Кинриком. Вот она с простодушным любопытством оглянулась на Гая и обронила:

– Теперь понимаю, зачем тебе понадобилось одалживать у меня мужнину запасную тунику и штаны. Родри-то ушел… – Молодая женщина прикусила язык и нахмурилась. – Думается, он не возражал бы ссудить свое добро гостю, хотя, чего доброго, еще скажет мне пару теплых слов, если узнает, что я отдала кому-то его сухую одежу, пока он там мерзнет в лесу. Гавен, скажи-ка: а что, все силуры такие же коротышки, как ты, – ни дать ни взять маленький народец, или, может, однажды ночью в постель к твоей бабушке забрался какой-нибудь римлянин?

Даже если бы Гай и придумал, что сказать, слова его потонули бы в общем громовом хохоте. Юноше вспомнилось, что у бриттов в обычае грубые шутки – воспитанный римлянин посчитал бы их дурным тоном. Правда и то, что силуры по меркам бриттов и впрямь малорослы, и притом смуглы, с тонкими чертами лица, в отличие от статных светлокожих белгов, – таковы были Кинрик, Эйлан, Диэда и Реис. Своего дядю, вождя силуров, Гай видел всего-то несколько раз, но тот запомнился ему как человек могучий и властный, невзирая на невысокий рост, – он был скор на ярость и смех, а предплечья его покрывали татуировки в виде драконов.

Гай, наконец, нашелся с ответом. В обществе римлян он не дерзнул бы произнести вслух ничего подобного, но здесь к такого рода подначкам, похоже, относятся иначе.

– Не знаю насчет бабушки и римлянина, госпожа Майри, но одежда твоего мужа мне как раз впору – и ты, я вижу, против такой замены нимало не возражаешь!

Кинрик, запрокинув голову, басовито расхохотался, а вслед за ним и все остальные. Даже невозмутимая Реис улыбнулась краем губ, но тут же снова посерьезнела, словно знала что-то такое, о чем не подозревала Майри. В приветливом радушии хозяйки вдруг почудилось некоторая принужденность. Она обернулась к Арданосу.

– Отец, не настало ли время для музыки?

Арданос взялся за арфу – и пристально поглядел на Гая. Юноша внезапно преисполнился уверенности, что старый друид отлично знает, кто он таков и откуда. Но с какой бы стати? Гай уродился темноволосым, в отца, но ведь и у силуров, равно как и у некоторых других западных и южных племен, волосы темные и вьющиеся. Гай готов был поклясться, что старикана в жизни не видел. Воображение разыгралось, не иначе… Скорее всего, этот пронзительный взгляд, в котором якобы читается узнавание, говорит просто-напросто о близорукости.

Старик-друид ударил по струнам раз, и другой, и отложил арфу в сторону.

– Не в настроении я сегодня, – промолвил он, обращаясь к одной из светловолосых девушек. – Диэда, дитя мое, может, ты для нас споешь?

На щеках у Эйлан заиграли ямочки.

– Я всегда рада тебе услужить, дедушка, но мое пение тебя вряд ли порадует!

Арданос досадливо рассмеялся.

– Ну вот, опять промахнулся! Эйлан, так это ты? Клянусь, вы с Диэдой нарочно меня морочите! Да вас не различишь, пока вы рта не открыли!

– А мне кажется, они не так уж и похожи, – мягко возразила Реис. – Конечно, одна мне дочь, а другая – сестра, но, по-моему, они совсем разные. Может, тебя зрение подводит?

– Да я никогда не знаю, кто из них кто – до тех пор, пока одна из них не запоет, – запротестовал друид. – Вот тогда их уже ни за что не спутаешь!

– Ну что ты так скривился, дедушка, словно яблоко-дичок надкусил? Я же не училась на барда! – укорила Эйлан. Все умолкли, и Диэда запела – безо всякого аккомпанемента:

 

Пташка загадку поведала мне:

Рыбы как птицы парят в глубине,

Птицы как рыбы плывут в вышине…

 

Пока все слушали песню, Реис поманила к себе Майри и тихо спросила:

– Кого еще забрали римляне, кроме мужа коровницы?

– Я ни про кого больше не слышала, матушка, но Родри сразу кинулся за ними вдогонку, я и расспросить его не успела, – покачала головой Майри. – Он сказал, что остальных позабирали по большей части на севере.

– Эта жирная свинья Карадак! Или мне следует сказать Клотин, как зовут его римляне! – взорвался Кинрик. – Если бы старый Клоп поддержал нас, римляне никогда не посмели бы прислать свои легионы в здешние края… но пока все переходят на сторону либо римлян, либо каледонцев…

– Молчи! – резко одернула его Диэда, прервав песню. – А не то, чего доброго, сам на север отправишься…

– Тише, дети, это дела семейные, вряд ли они интересны нашему гостю, – мягко укорила Реис. Но Гай отлично понимал, что она имеет в виду совсем другое: «Небезопасно вести такие речи, когда в доме чужой».

– В здешних краях сейчас спокойнее, чем когда-либо, – невозмутимо промолвил Арданос. – Римляне полагают, что они нас приручили, что с нас можно невозбранно налоги драть, а мы и не пикнем. Но их отборные войска ушли воевать с новантами – и порядка тут стало меньше.

– Без такого порядка мы бы отлично обошлись, – резко бросил Кинрик, но Арданос кинул на него предостерегающий взгляд, и юноша умолк.

Гай чуть подался вперед, оказавшись в круге света от очага. Он подозревал, что уж ему-то точно лучше помолчать, но любопытство взяло верх.

– Я только что из Девы, – медленно проговорил он. – Там ходят слухи, что император, возможно, отзовет Агриколу из Альбы[4], несмотря на все его победы. Поговаривают, что невыгодно тратить силы и средства на то, чтобы и дальше удерживать эту бесплодную землю.

– Что-то не верится мне в этакую удачу! – презрительно рассмеялась Диэда. – Может, римляне и отрыгивают то, что съели, чтобы освободить место в животе для новых блюд, но ни один римлянин до сих пор еще не уступил ни дюйма завоеванной земли!

Гай открыл было рот, чтобы возразить, но передумал.

– А что, Агрикола и впрямь так грозен? Он правда способен покорить всю Британию до северного моря? – спросила Реис.

Арданос поморщился.

– Слухи из Девы, возможно, содержат в себе зерно правды: сомневаюсь, что даже римские налоговые откупщики способны выжать хоть какую-то прибыль из тамошних волков и дикарей!

Диэда внезапно окинула Гая недобрым взглядом.

– Ты живешь среди римлян, – промолвила она, – может, ты нам расскажешь, зачем они уводят наших людей и что их ждет?

– Сенаторы провинции платят налог людьми. Полагаю, рабочих отправят на свинцовые рудники в Мендипских холмах, – неохотно отвечал Гай. – Что там с ними станется, я не знаю.

Но Гай знал. Им предстоит жить впроголодь; чтобы сломить их дух, в ход пойдет плетка; самых упрямых оскопят. Те, кто переживет долгий переход, обречены работать на рудниках до конца жизни. В глазах Диэды блеснуло торжество: она, конечно же, догадалась, что гостю известно больше, чем он готов рассказать. Юноша поморщился: Майри заплакала. До сих пор Гаю еще не доводилось сталкиваться с теми, с кого взимали налог рабочей силой; он и не думал, что однажды столкнется с этими людьми лицом к лицу.

– Неужели ничего нельзя сделать? – воскликнула молодая женщина.

– Только не в этом году, – вздохнул старик.

– Да тут уж ничем не поможешь, – примирительно сказал Гай. – Но вы же не станете отрицать, что рудники обогащают всю Британию…

– Проживем мы как-нибудь без такого богатства! – негодующе бросил Кинрик. – Римская верхушка богатеет, а те, кого Рим под себя подмял, страждут в рабстве.

– Но богатеют ведь не только римляне… – начал было Гай.

– Ты имеешь в виду предателей вроде Клотина?

Реис подалась вперед, словно чтобы положить конец опасному разговору, но Кинрик униматься не собирался.

– Ты живешь среди римлян, – гневно заявил юный бритт, – а ты знаешь, как Клотин Добела-Отмытый[5] составил себе состояние? Он показал легионерам дорогу на Мону! Или ты слишком римлянин, чтобы помнить: некогда там было святилище – Остров Женщин, – наверное, самое священное место во всей Британии до прихода Паулина?

– Я знаю только, что там было святилище, – сдержанно промолвил Гай. По спине его снова пробежал тревожный холодок. В глазах римлян разорение Моны было лишь незначительным эпизодом на фоне кровопролитного восстания иценов, но Гай понимал: не стоит обсуждать Мону в доме друида, тем более что Агрикола искоренил последние остатки тамошнего сопротивления не далее как в прошлом году.

– Тут у нашего очага сидит бард, который может спеть о женщинах Моны так, что у тебя сердце разобьется! – промолвил Кинрик.

– Не сегодня, мальчик, – тут же откликнулся друид. Его поддержала хозяйка дома.

– Только не за моим столом; эта история не из тех, которую пристало рассказывать, пока гости ужинают, – с нажимом произнесла она.

Итак, предложение Кинрика ни у кого восторга не вызвало, отметил про себя Гай, – а может, тема эта слишком политически окрашенная для безобидного застольного разговора. Но он разделял чувства барда: прямо сейчас ему совсем не хотелось слушать о зверствах римлян.

Кинрик угрюмо нахмурился – а затем вполголоса сказал Гаю:

– Я тебе потом расскажу. Моя приемная матушка, пожалуй, права; такие истории за ужином не рассказывают, и уж тем более не при детях.

– Лучше поговорим-ка о приготовлениях к празднику Белтайн, – предложила Реис, и, словно по сигналу, Майри и девушки поднялись от стола. Кинрик предложил Гаю руку и помог ему дойти до постели. Молодой римлянин думать не думал, что так устал; все мышцы ныли, и хотя он твердо решил не засыпать до тех пор, пока хорошенько не обдумает всего услышанного, очень скоро он почувствовал, что задремывает.

В течение последующих нескольких дней Гай не вставал с постели: раненое плечо распухло и сильно болело. Но Эйлан, самоотверженно за ним ухаживавшая, уверяла, что такое неудобство – сущий пустяк в сравнении с болезнью, которая непременно приключилась бы от грязного кола.

Дважды или трижды в день Эйлан – похоже, она сама себя назначила его сиделкой, – приносила больному поесть и кормила его, ведь сам он едва мог удержать ложку, не говоря уже о том, чтобы нарезать мясо. Только эти моменты и скрашивали юноше день. С тех пор, как умерла его мать, Гай не сходился так близко ни с одной женщиной и до сих пор даже не осознавал, как сильно ему недоставало подобной близости. Потому ли, что Эйлан принадлежала к народу его матери, или в силу ее женской природы, или, может статься, благодаря некоему еще более глубокому духовному родству, но только Гай и в самом деле чувствовал себя с дочерью Бендейгида легко и непринужденно. В течение бесконечно долгих часов между ее появлениями юноше было больше не о чем думать, и с каждым днем он все нетерпеливее ждал ее прихода.

Однажды утром Кинрик и Реис заявили, что больному пошло бы на пользу ненадолго встать и прогуляться на солнышке. Мучительно прихрамывая, Гай вышел во двор. Там его обнаружила малышка Сенара и принялась взахлеб рассказывать, что они с Эйлан идут в луга – нарвать цветов и сплести венки для завтрашнего празднества Белтайн.

В обычных обстоятельствах мысль о том, чтобы сходить пособирать цветы вместе с двумя девочками, не показалась бы Гаю такой уж привлекательной; но, провалявшись несколько дней в постели, он бы охотно отправился даже в хлев полюбоваться, как Майри – или коровница, если на то пошло – доит скотину. На самом деле получилась скорее увеселительная прогулка: к ней присоединились и Кинрик с Диэдой. Младшие девушки поддразнивали Кинрика, как если бы он и впрямь приходился им родным братом, и отдали ему нести свои накидки и корзинку с полдником.

Сенара напросилась в провожатые к Гаю: юноша поневоле опирался на нее сильнее, нежели ему того хотелось, и убеждал себя, что просто потакает ребенку. Кинрик вился вокруг Диэды совсем не по-братски; эти двое о чем-то тихонько беседовали между собой. Гай гадал про себя, помолвлены ли они; обычаев этого племени он не знал, чтобы судить наверняка, но понимал, что молодым людям мешать не стоит.

Содержимое корзинки разложили на траве: свежевыпеченный хлеб, ломти холодного жареного мяса и сморщенные, коричневые яблоки, – всё, что осталось от зимних запасов, объяснили девушки.

– Я пойду пособираю ягоды! – Сенара вскочила на ноги и оглянулась по сторонам. Эйлан рассмеялась.

– Глупышка, сейчас весна! Наш гость не козел, чтобы жевать цветы!

А Гаю было все равно, что положить в рот; он совсем выбился из сил.

В запасах нашлась фляга со свежевыжатым фруктовым соком и еще одна, со свежесваренным деревенским пивом. Младшие девушки пиво пить не стали: оно-де кислое; но Гая напиток очень освежил. А еще в корзинке обнаружились сладкие лепешки, испеченные Диэдой. Диэда с Кинриком пили из одного рога, а Гая оставили на попечение Эйлан и Сенары.

Когда все наелись до отвала, Сенара наполнила чашу прозрачной водой из родника в дальнем конце луга и поднесла Эйлан – посмотреть, не увидит ли она в воде лицо своего возлюбленного.

– Да это всего-навсего старое суеверие, – запротестовала Эйлан, – кроме того, никакого возлюбленного у меня нет.

– А у меня возлюбленная есть, – воскликнул Кинрик, схватил чашу и уставился в нее. – Покажет ли мне вода тебя, Диэда? – Девушка подошла и заглянула ему через плечо.

– Это все чепуха, – заявила она. Гай про себя решил, что Диэда выглядит куда милее, когда краснеет.

– Эйлан, а ты в воду смотрела? – Сенара настойчиво дергала сестру за рукав.

– Мне кажется, таким способом принуждать Богиню к ответу – это кощунство! – отозвалась Эйлан. – Что скажет Лианнон?

– А кому-то из нас есть до этого дело? – Диэда улыбнулась странной недоброй улыбкой. – Мы все знаем, что Лианнон говорит только то, что ей велят жрецы.

– Твоему отцу дело есть, – рассудительно заявил Кинрик.

– Верно, ему дело есть, – кивнула Диэда. – Так что, наверное, и тебе тоже.

– Диэда, ну, расскажи, что ты видела в воде! – заверещала Сенара.

– Меня, – встрял Кинрик. – Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Тогда ты взаправду станешь нам братом, – просияла Сенара.

– А для чего же, по-твоему, я хочу на ней жениться? – усмехнулся молодой бритт. – Но нам сперва надо поговорить с твоим отцом.

– Думаешь, он станет возражать? – Диэда внезапно встревожилась, и Гай осознал, что дочь архидруида, по-видимому, еще меньше вольна собою распоряжаться, нежели сын префекта. – Если бы он сговорил меня с кем-то, он наверняка мне об этом уже сказал бы!..

– Эйлан, а ты за кого пойдешь? – полюбопытствовала Сенара. Гай подался вперед, внезапно весь обратившись в слух.

– Я об этом еще не думала, – покраснела Эйлан. – Иногда мне кажется, что я слышу голос Великой Богини – может статься, я вступлю в Лесную обитель и стану одной из дев-Прорицательниц.

– Лучше ты, чем я, – отозвалась Диэда. – Охотно уступлю тебе такую честь.

– Фу! – Сенара помотала головой. – Ты что, вправду хочешь прожить всю жизнь одна?

– Мир много потерял бы, – вмешался Гай. – Неужто нет на свете мужчины, которого ты пожелала бы взять в мужья?

Эйлан подняла на него глаза и, помолчав немного, медленно произнесла:

– Нет, нету – среди тех, за кого меня согласились бы отдать родители. А жизнь в Лесной обители вовсе не безрадостна. Священные жрицы постигают древнюю мудрость и искусство целительства.

Стало быть, она хочет стать жрицей-целительницей, подумал про себя Гай. Воистину, это большая потеря – какую красоту мир утратит вместе с ней! Прежде Гай представлял себе бриттских девушек совсем иначе: он полагал, они все такие, как дочка Клотина. Отец Гая иногда вспоминал о том, что еще в детстве обручил его с дочерью своего старого друга, занимающего высокую должность в Лондинии, но свою нареченную Гай никогда в жизни не видел.

А сейчас Гаю пришло в голову, что ему, возможно, полезнее было бы жениться на такой девушке, как Эйлан. В конце концов, его собственная мать – тоже из бриттского племени. Он так долго и неотрывно смотрел на Эйлан, что та неуютно заерзала.

– У меня что, лицо испачкано? – спросила она. – Ой, пора бы уже начать плести венки к празднику! – Юная бриттка вскочила на ноги и зашагала по лугу, щедро усыпанному синими, лиловыми и желтыми цветами. – Нет, только не колокольчики, – подсказала она Сенаре, увязавшейся следом. – Они слишком быстро вянут.

– Тогда покажи мне, какие рвать, – потребовала девочка. – Мне нравятся вот эти лиловые орхидеи – в прошлом году у жриц в венках такие были, я сама видела.

– Боюсь, у них стебли слишком жесткие, их не очень-то согнешь, но я попробую, – промолвила Эйлан, забирая цветы у Сенары. – Ох, нет, не получается; у дев из свиты Лианнон наверняка есть свои секреты, но я их не знаю, – вздохнула Эйлан. – Давай-ка попробуем примулы.

– Да их тут как сорняков, – закапризничала Сенара. Эйлан нахмурилась.

– А что происходит на празднике? – спросил Гай, чтобы отвлечь девушку.

– Между двух костров прогоняют скотину, а Лианнон призывает Великую Богиню, дабы она прорицала перед народом, – объяснила Эйлан с охапкой цветов в руках.

– Влюбленные сходятся у костров, – добавил Кинрик, не сводя глаз с Диэды. – А помолвленные пары во всеуслышание объявляют о своих обетах. Сенара, попробуй-ка вот эти!

– Да я же как раз из них плести и пыталась, но у них стебли слишком жесткие, – пожаловалась Эйлан. – Диэда, а вот из этих цветов венок получится?

Старшая из девушек опустилась на колени перед кустом боярышника, усыпанного белыми звездочками. Услышав вопрос, она обернулась и ненароком уколола палец о шип. Подошел Кинрик и поцеловал ранку. Диэда закраснелась и быстро спросила:

– Кинрик, сплести тебе венок?

– Как знаешь. – Где-то в кронах деревьев закаркал ворон, и юный бритт изменился в лице. – Да что я такое говорю? Мне теперь не до венков будет.

Гай видел: девушка уже открыла было рот, чтобы спросить Кинрика о причине, но тут же передумала. Это потому, что рядом чужой? Диэда отбросила цветы и принялась собирать деревянные тарелки, с которых все ели. Эйлан с Сенарой уже доплели свои венки.

– Если мы забудем на лугу хоть одну тарелку, Реис ужасно рассердится, – напомнила Диэда. – А вы, девочки, доедайте-ка лепешки.

Сенара взяла лепешку, разломила ее надвое и протянула половинку Гаю.

– Теперь, когда мы преломили лепешку, ты – гость моего очага, – заявила она. – Почти брат.

– Не глупи, Сенара, – одернула ее Эйлан. – Гавен, не позволяй ей себя донимать.

– Да пусть ее, она мне ничуть не мешает, – откликнулся Гай. Он снова вспомнил о своей умершей сестренке и задумался, как бы складывалась его жизнь, если бы девочка не ушла вслед за матерью. Он с трудом поднялся на ноги, споткнулся, подоспела Эйлан и подхватила его под руку, передав венки Диэде.

– Боюсь, Гавен, мы тебя совсем утомили, – промолвила она. – Обопрись на меня. Осторожно, не ударься больной рукой, – предостерегла девушка, отводя его подальше от дерева.

– Эйлан, да ты у нас и впрямь жрица-целительница, – усмехнулся Кинрик. – Гавен, опирайся на меня, если хочешь. Но Эйлан, понятное дело, куда симпатичнее, так что я, пожалуй, поддержу Диэду. – Просияв, он подхватил Диэду под руку, и все зашагали по тропе в обратный путь. – Думаю, Гавен, тебе лучше сразу лечь в постель и не вставать к ужину. Эйлан принесет тебе поесть. Я над этим твоим плечом знатно поработал, еще не хватало, чтобы ты теперь все мои труды свел на нет.

Глава 3

Жилище жрицы-Прорицательницы – квадратное, точно склеп, строение, окруженное крытым портиком, – находилось чуть в стороне от всех прочих построек в стенах Вернеметона. И хотя поселение внутри ограды люди называли Лесной обителью, на самом-то деле это был целый городок.

Дома жались друг к другу и соединялись крытыми переходами, а между ними раскинулись сады и дворы; все в целом напоминало лабиринт. Только жилище Верховной жрицы стояло особняком, а ее образ жизни отличала строгая, аскетичная простота, соблюсти которую куда труднее, нежели самый сложный обряд.

Как только прибыл архидруид Арданос, жрица-прислужница – высокая темноволосая женщина по имени Кейлин – тотчас же провела его в покои своей госпожи. Одета она была почти так же, как Верховная жрица, – в платье из темно-синего льна, но витые браслеты на руках Лианнон и торквес[6] на ее шее были из чистого золота, а у прислужницы – серебряные.

– Ступай, дитя, – отпустила ее Лианнон.

Арданос дождался, чтобы за прислужницей опустился полосатый дверной полог, и улыбнулся.

– Она уже не дитя, Лианнон. С тех пор, как ты пришла с нею в Лесную обитель, минуло много зим.

– Верно, я потеряла счет годам, – промолвила Лианнон.

А ведь она и сейчас на диво красива, бесстрастно отметил про себя друид Арданос. Он знал Лианнон уже много лет и, вероятно, среди ее ровесников – тех, что еще живы, – он – единственный, к кому она относится почти как к другу. Когда он был помоложе, это стоило ему многих бессонных ночей; теперь он состарился и почти не вспоминал, как Лианнон некогда тревожила его покой.

Всех жриц Лесной обители в Вернеметоне, Священной роще, избирали столько же за их красоту, сколько и за другие достоинства. Арданос не уставал этому удивляться. Когда какой-нибудь бог хочет, чтобы ему прислуживали прекрасные женщины – особенно если это какой-нибудь никчемный римский божок – оно понятно; но с какой стати богиня требует себе в прислужницы красавиц? Это противоречило всему, что Арданос знал о женщинах.

Друид смолчал – но не потому, что опасался дюжего здоровяка Гува: тот застыл с дубинкой у порога и немедленно вышиб бы мозги любому мужчине – даже архидруиду, – если бы тот посмел обидеть Жрицу или хотя бы на словах выказал ей неуважение. Конечно же, ничего подобного Арданос не замышлял; присутствие Гува было просто-напросто залогом безопасности Лианнон и давало ей свободу принимать гостей – ведь всем прочим этого не дозволялось.

Арданос отлично знал, что для архидруида выглядит недостаточно внушительно; кроме того, он и не возродившийся мерлин Британии. Но он утешался мыслью о том, что и Лианнон уже не выглядит живым воплощением и пророчицей Священной Богини Мудрости и Вдохновения. Она изящна и нежна, и лицо ее дышит одухотворенностью благодаря суровому образу жизни, но в остальном она просто стареющая женщина, пусть даже волосы у нее такие светлые, что седина в них незаметна – хотя наверняка есть. Ее темно-синее жреческое облачение спадало жесткими, некрасивыми складками. Некогда прямая спина немного сутулится – усталость дает о себе знать. При виде столь явственных признаков ее увядания Арданос еще отчетливее ощущал бремя своих собственных лет.

В последние годы Лианнон, отдавая дань годам, начала покрывать голову платком, подобно большинству замужних матрон и женщин постарше, и распускала волосы только при совершении обрядов. Однако ж, размышлял Арданос, на протяжении двадцати лет – а ведь почти столько он ее и знает! – лицо и облик этой женщины являются средоточием их веры, и ее устами боги изрекают свою волю – ну, если не дословно, то, по крайней мере, в истолковании жрецов-Прорицателей.

Пожалуй, в лице стареющей женщины и впрямь ощущается нечто божественное – божественность окутывает ее словно незримый аромат. Вероятно, это потому, что бессчетные толпы столько лет видели в ней Богиню: не просто символ своей веры, нет – эти люди привыкли все воспринимать по-детски буквально; им она представала самой Богиней во плоти – великой Девственной Матерью Племен, Владычицей Земли.

Лианнон вскинула голову.

– Арданос, ты на меня так долго пялишься, что можно было бы успеть корову подоить! Ты пришел сюда что-то сказать мне или о чем-то спросить? Ну же, выкладывай! Самое страшное, что я могу сделать, – это ответить отказом. А когда это я говорила тебе «нет»?

И это речет божество, подумал про себя Арданос, радуясь возможности облечься в плащ цинизма: благоговейный настрой был ему тягостен.

– Прости меня, Священная Госпожа, – мягко проговорил друид. – Мысли мои блуждали далеко.

К немалому удивлению жрицы, гость снова встал, беспокойно прошелся взад-вперед и коротко бросил:

– Лианнон, мне тревожно; в Деве ходят слухи – и слухи эти повторил не кто иной как сын префекта, – что Рим, возможно, отзовет свои легионы. Я уже в третий раз об этом слышу; конечно, всегда найдутся горячие головы, которые готовы орать: «Долой Рим», но…

– И слишком многие из тех, кто разносит эти слухи и орет во всю глотку, ожидают – или, по крайней мере, надеются, – что мы воспрянем и станем орать заодно с ними. Я молве не верю, – без околичностей заявила Лианнон. – Но если такое и впрямь случится, мы отлично проживем и без легионов. Разве не об этом молимся мы с тех самых пор, как закованного в цепи Каратака водили по улицам Рима?

– А ты представляешь, какой хаос это вызовет? – спросил Арданос. – Та же самая клика, что орет: «Долой Рим»… – Старику так понравилось собственное выражение, что он повторил его еще раз.

– …конечно же, не понимает, что случится, если их желание исполнится, – докончила за него Лианнон.

«Она знает меня как облупленного; даже теперь мы понимаем друг друга с полуслова», – подумал Арданос. Но доводить эту мысль до конца ему не хотелось.

– Согласен, такая клика была и есть – с тех самых пор, как Цезарь вторгся в Британию и стяжал славу, необходимую ему, чтобы править Римом! И теперь эти бунтари ждут, что мы, жрецы Священной рощи, станем вопить заодно с ними, – и не поймут, если мы промолчим, – промолвил Арданос. – Прямо сейчас я беспокоюсь, как бы это все не вылилось в бесчинства на Белтайн.

– Нет, за Белтайн я бы не волновалась, – отозвалась Лианнон. – Люди приходят на праздник ради игр, и костров, и пиршества, и всего такого прочего. Вот Самайн – дело другое…

– Ты забываешь про «налог людьми» – недавние поборы подлили масла в огонь, – промолвил Арданос. – Римляне забрали тридцать человек у Бендейгида, всех рабов, которых он освободил, отправляясь в изгнание, когда его объявили вне закона, – и в придачу одного из его домочадцев. Изгнанник, тоже мне! – Друид невесело рассмеялся. – Да Бендейгид сам не знает, как ему повезло; его всего-то навсего выслали за двадцать миль[7] от Девы! И это он еще не знает в точности, скольких людей угнали, а как только выяснит – мало не покажется… что ж, он меня уже как только не честил, и предателем, и еще похуже; пусть бранится – брань на вороту не виснет!

У меня есть разрешение провести Белтайн – я сам съездил к Мацеллию Северу и испросил у него дозволения устроить мирный праздник в честь Цереры – как это делалось последние семь или восемь лет, а поскольку префект меня знает и мне доверяет, римляне не стали посылать сюда легионеров – на всякий случай проследить, чтобы не начались беспорядки и чтобы народ – ну, скажем так, не вздумал поклониться вместо Цереры – Марсу.

Верховная жрица вздохнула. Арданос знал: она вспоминает кровавые дни огня и меча, когда Боудикка приносила человеческие жертвы Богине в благодарность за победу. В ту пору они с Лианнон были так молоды – и ни минуты не сомневались, что сумеют вернуть былую славу, нужно только немного храбрости да острый меч!

– Если возникнет смута, да что там, если хоть какой-нибудь шум поднимется, ты не хуже меня знаешь, что нас всех под корень вырежут. Но откуда ж мне было знать, что легионеры только что прошли через здешние земли и увели три десятка наших славных ребят гнить в вонючих Мендипских рудниках?

Но он же архидруид, ему должно быть известно все на свете – он обязан предугадывать все замыслы римлян. Ему полагается быть готовым к любому произволу со стороны захватчиков.

– Если я в последний момент отменю церемонии, это, чего доброго, вызовет волнения даже там, где до поры все было спокойно. Мне попробовать? А что, уже были какие-то вспышки недовольства? В ответ на то, что рабочих угнали на рудники?

– Не уверен, – покачал головой Арданос. – Но, похоже, кто-то попытался сделать так, чтобы сын префекта… исчез.

– Сын префекта? – Лианнон изогнула тонкую бровь, словно недоумевая, кому и какое до него дело. – В знак протеста – или чтобы создать неприятности местным? Бендейгид скорее перебил бы солдат, явившихся за рабочими, разве нет?

– Он нашел мальчишку в ловчей яме и спас его от верной смерти, и теперь юнец гостит в его доме.

Мгновение Лианнон глядела на него во все глаза – а затем расхохоталась.

– И твой зять Бендейгид не знает, кто его гость?

– Парнишка очень похож на свою мать, а она была из племени силуров; его приняли за одного из наших, а у него хватило ума себя не выдать. Но прежде, чем он сможет продолжать путь, ему нужно поправиться. Если с мальчиком что-то случится – а он, насколько мне известно, ни в чем особенном не замечен, ни в плохом, ни в хорошем, – ты не хуже меня знаешь, что во всем обвинят нас. Нас и так в чем только не обвиняют – вплоть до разграбления Трои! В том, что легионы по-прежнему здесь, а не вернулись в Галлию, где им самое место, тоже виноваты мы. Да еще все эти россказни о чудовищных зверствах – старые байки времен Божественного Юлия, да упокоится он в мире, – добавил Арданос, свирепо усмехнувшись. Жрица ничуть не сомневалась, что собеседник имеет в виду нечто прямо противоположное.

– И все-таки пахнет бунтом, – продолжал Арданос. – В стенах Лесной обители ты этого не чувствуешь; да и я мало что вижу – я живу среди римлян слишком давно. Но мое дело следить, куда ветер дует. Подмечать знаки и предвестия. Например, куда вороны летят в полночь. Я говорю о тайном обществе, поклоняющемся Владычице Битв.

Жрица рассмеялась.

– Ох, Арданос! Эти полоумные старцы, которые приносят жертвы Катубодве, ворожат и гадают по птичьим потрохам – да они глупее легионеров с их священными курятниками! Как можно воспринимать их всерьез?

– Так было до недавнего времени, – кивнул Арданос. Он отметил про себя, что внезапно очень радуется возможности рассказать Лианнон что-то, чего она не знает. В былые дни жрицы участвовали в советах наравне с друидами, но после разорения Моны друидам, чтобы выжить, пришлось научиться скрытности. Случалось даже, что архидруиду приходилось действовать самому, на свой страх и риск. Порою Арданос задумывался, а не слишком ли далеко они зашли – наверное, жрицы исполняли бы волю Совета куда успешнее, если бы при принятии решений их мнение тоже учитывалось. Тогда он не чувствовал бы себя таким одиноким, оказавшись лицом к лицу с неразрешимой проблемой.

– Именно так все и было еще года три назад. И тут внезапно вместо дряхлых жрецов и гадателей, откуда ни возьмись, у нас тут орава юнцов, все – не старше двадцати одного года и в большинстве своем рождены на Священном острове, – и все они считают себя новым воплощением Священного отряда…

– А, эти дети! Памятуя о том, как они появились на свет, меня это не удивляет. – Лианнон наморщила гладкий лоб: она начинала понимать.

– Вот именно, – кивнул Арданос. – Кинрик, воспитанник Бендейгида, один из них, а мой зять, тот еще фанатик, конечно же, не преминул поделиться с мальчишкой своими политическими взглядами.

Лианнон побледнела.

– И как же так вышло, позволь узнать?

– Я не думал, что это важно; все случилось еще до того, как моя дочь Реис стала женой Бендейгида, а я тогда его почти не знал. К тому времени, как я понял, сколько неприятностей могут причинить эти двое, было уже слишком поздно. Кинрику не терпится продолжить дело приемного отца. Они вдвоем с Бендейгидом сумели отыскать почти всех остальных мальчишек – и вот вам, пожалуйста, Братство Воронов, тайное общество с громким именем, готовое действовать…

– Если с тобой или со мной что-либо случится… – Друид, поморщившись, покачал головой. – Они попытаются отомстить Риму за позор своих матерей, и кто их удержит? Отсюда и до самых озер в народе уже вовсю судачат о том, что эти парни-де – новое воплощение великих героев прошлого.

– Очень может быть, что так оно и есть, – обронила Лианнон.

– Хуже того, они и выглядят как самые настоящие герои, – хмыкнул Арданос.

– А я ведь тогда советовала утопить всех, а не только девчонок, если помнишь, – промолвила Лианнон: к ней постепенно возвращалось самообладание. – Звучит жестоко, зато сейчас нам бы ничего не угрожало. Но кое-кто считал по-другому: одни оказались больно жалостливыми, а другие, как Бендейгид, хотели, чтобы мальчики выросли и отомстили за жриц. Так что все эти дети живы, и избавляться от них поздно – это надо было двадцать лет назад сделать. И теперь я уже не могу запретить им мстить.

Конечно нет, подумал про себя Арданос. Ни в коем случае нельзя даже намекать на то, что Лианнон говорит за себя или повторяет слова жрецов: она всегда вещает от имени Великой Богини. Не стоит ей напоминать, что речи Лианнон по сути никогда не расходятся с решениями Совета Друидов или что Богиня – если она вообще существует, цинично сказал себе Арданос, – давным-давно перестала вмешиваться в дела людские и ей дела нет до того, что станется с ее почитателями или с кем угодно еще, кроме разве Верховной жрицы – да и то вряд ли.

– Я ничего такого не имел в виду, – осторожно подбирая слова, промолвил архидруид. – Я просто пытаюсь объяснить… да сядь уже, пожалуйста! Твой телохранитель и без того недобро на меня косится… я просто сказал, что если Богиня отвечает на твои молитвы о мире, Она точно так же слышит и пропускает мимо ушей молитвы большинства наших соплеменников об открытом восстании или о войне. Долго ли еще Она будет слушать тебя, а не их? Или, говоря прямо… – «Ну, не так уж и прямо», – поправился про себя он. – Прости мне эти слова, но ты с годами не молодеешь – настанет день, когда ты покинешь святилище, и что тогда?

«Если бы я только мог сказать ей правду… – Страсть, которую Арданос почитал забытой, захлестнула его с новой силой; в горле стеснилось. – Мы с Лианнон слабеем с годами, а Рим по-прежнему силен. Кто научит молодых, как сохранить наши древние обычаи до тех пор, пока Рим в свою очередь не состарится и наша земля не будет снова принадлежать нам и только нам?»

Лианнон послушно опустилась в кресло и прикрыла глаза руками.

– Ты полагаешь, я об этом не задумывалась?

– Я знаю, что задумывалась, – отозвался архидруид. – И знаю, к чему ты пришла. В один прекрасный день в Вернеметоне однажды может появиться служительница, которая, скажем так, откликнется на призывы толпы к войне, а молитвы Верховной жрицы останутся без ответа. Вот тогда война и впрямь неизбежна. И ты понимаешь, что с нами станется.

– Я могу служить Богине, только пока я жива, – горько произнесла Лианнон. – Даже ты не вправе требовать от меня большего.

– Пока ты жива, – эхом откликнулся старый друид. – Вот об этом нам и нужно поговорить.

Лианнон провела рукой по глазам.

– Разве не ты сама выбираешь себе преемницу? – спросил Арданос уже мягче.

– В каком-то смысле. – Жрица глубоко вздохнула. – Говорят, я почувствую, когда настанет мой смертный час, – и тогда передам кому-то свою силу и мудрость. Но ты-то знаешь, от кого зависит выбор на самом деле. Гельве выбрала не меня. Она меня любила, да, но не я – ее избранница. Как звали ту девушку, уже не имеет значения; ей было всего девятнадцать, и она была безумна. Выбор Гельве пал на нее; это ей Гельве даровала прощальный поцелуй – и однако ж, когда назначали преемницу, об этой девушке и речи не шло, и ей не позволили пройти испытание в руках богов. Почему нет? Ты, несомненно, знаешь лучше, чем я. Окончательное решение – за жрецами. Все, что я скажу насчет своей преемницы, не имеет ровным сч