Оглавление

Промистическая подоплека — лишь фон, делающий очевидным то, как воплощается личность в зависимости от условий.

В этой истории затронута суть единого циферблата вселенной, с непостижимой сущностью которого мне довелось соприкоснутся. Циферблат не той вселенной, что видна в телескопы ученых в неуловимо малой части, а всего, простирающегося за рамки пространства и времени, где поэтому нет ничего кроме изначального цифрового замысла. Так что этот циферблат был никогда. Никогда потому, что оцифровывает возможное вне времени и, тем самым, был всегда потому, что в этом вневременье становится возможно все то, что при возникновении тут же не ломается в силу непримиримости причин и следствий. Однажды знакомый математик с упоением рассказывал, что в основе всего заложена некая математическая гармония, но я не понимал его витиеватые аллегории, и мой личный опыт подсказывает более привычное слово: «циферблат». Он мне показывал на своем компьютере завораживающие гармонией графические картины математических функций и то, как легко они меняется от всего лишь незначительной замены цифр их основы. Потом я сам убедился, как сущности всего сущего легко можно менять, лишь привнося малую часть ментальности своей собственной сущности. Как реализуется сущность вещей, я сам толком не пониманию, но, когда наставник приоткрывал истины, слово «циферблат» — самое подходящее что возникало в голове. Только однажды мне позволили им воспользоваться… Это предел того, что мне удалось понять в течение откровений, полных любви ко мне, от направителей совершающегося из нереализованного возможного. Именно в состоянии отрешенности циферблата мне удалось осознать главное. Кем бы я ни был, нищим или очень богатым человеком, и где бы я ни был, в грязном средневековье или высокотехнилогичном обществе, у меня всегда были те, кого я ненавидел. Я никогда не был счастлив своим положением и возможностями, завидуя тем, кто казался мне несправедливо одаренным радостью бытия: когда был нищим — завидовал везунчикам-богатеям, когда был богатым — завидовал простой и беззаботной жизни на природе. Мне всегда что-то мешало быть удовлетворенным своим существованием. Я был слишком свободолюбив. Настолько, что слова «дисциплина» и «долг» вызывали сильнейший протест. Нстолько, что свои цели безусловно считал значительнее чужих и не мог ими поступиться даже для блага большинства. При этом самую главную ценность каждой жизни я вполне осознавал: это полная, доверительная близость с другим человеком. Мне с этим сразу повезло: я встретил того, кого ощущал потом в каждой жизни, и кто был важнее, чем любая из жизней. Когда мне позволили касаться функционала циферблата ментальностью своей сущности, мне всего лишь отчаянно захотелось изменить нравственный уклад в родной звериной стае, сгоряча не подумав, что для этого необходимо убить их сущности, создав совершенно новые, более подходящие для этого уклада потому, что нравственность и сущность неразделимы. Одновременно мне удалось сопоставить все, что происходило со мной, и я сумел стать другим настолько, чтобы даже во всесилии не давать волю ненависти и мести… Я хочу рассказать то, как все совершалось в порядке от полного неведения предпоследнего бытия.
С самого начала в той жизни все пошло сложно. Меня родила зимой бомжиха в одном из подземных коллекторов теплоцентрали как щенка бродячей собаки. Эта душная теплота и мокрая вонь, в которой я прожил несколько лет, стала для меня ностальгическим воспоминанием родного дома. Я всегда подозревал, что совсем не такой как другие. Все ясно и правильно понимаю, бывало придумываю удивительные вещи, но, самое главное, — вижу чужую глупость и несправедливость. А этого вокруг было сколько угодно, буквально во всем. Я знаю себе цену вовсе не в пацанячьем самомнении, и не стоит считать, что раз мне выпало столько испытаний, то я — неудачник!.. Даже взрослые признают, что я рассуждаю необычно и интересно. Я многое умею и понимаю… Но постоянно попадаю в дикие, опустошающие душу ситуации, которые, как бы насмехаясь надо мной, отбрасывают на постыдный уровень жизни. В цивилизацию пробился по чистой случайности. Иногда судьба делает такие подарки, возможно, для того, чтобы сильнее поразить контрастом. Некоторое время все было как у людей, даже своя квартира. Но одна из моих идей, суля очевидную выгоду, потребовала вложений денег, а вернуть кредит в банк не удалось из-за нелепых обстоятельств при драконьих условиях хапуг банкиров. Я ненавижу тех, кто в этом мире творит столько несправедливости или поддерживает ее. В то же время у меня нет ненависти к самому миру, я даже не в обиде на него. Никогда не мог отделаться от мысли, что имею какое-то очень важное предназначение, и происходящее со мной — только временные испытания. Эта вера — единственное, что у меня было. Все резко изменилось, когда однажды повезло с работой. Полдня чистил двор и сарай от векового мусора одному дядьке. Он на равных помогал мне и не смог остаться равнодушным, — даже вынес поесть. Заплатил гораздо больше, чем я ожидал. Я был рад, но странно, что мое отношение к дядьке как несправедливо избалованному судьбой или в силу каких-то подлых качеств урвавшего свое, не стало лучше, а я даже еще больше загорелся ненавистью — как пламя от новой порции дров. Даже небольшое везение роняет в душу опасную надежду. Кажется, что мир улыбнулся тебе, настало твое время и нужно только не упустить поворот судьбы к лучшему. Можно было бы разыскать Динарку и угостить ее. Но это — неправильно. Еще месяц назад мы поняли, что осточертели друг другу. Не получалось совместно выживать бок о бок как волки. Постоянные жалобы и приступы тупого озлобления надоели мне, слишком сильно напоминаня мою собственную ненависть к несправедливости, только в карикатурном виде. Я думал обо всем этом, пока ноги привычно несли к ряду мусорных баков, стыдливо спрятанных среди раскидистых деревьев. Свежий пласт бытовых отходов, насыпанный жильцами за вчерашний день, не показался оптимистичным. Ну, конечно, опять какая-то тварь вывалила ведро собачьих испражнений, собранных с хозяйского двора. Давно хотел проследить, кто это делает и ночью выбить там окна. Хотя это ничего не изменит, ведь тот человек даже не задумывается о том, что пакостит таким как я. Но выбить все равно очень хотелось… Мне казалось, что ненависть к несправедливости — какое-то очень древнее чувство, позволяющее приспосабливаться, отбирая у более удачливых и оправдывая это. И хотя я в душе не такой, смотрю на все шире и большим пониманием, эта ненависть часто охватывала меня в самые трудные моменты жизни, когда от меня уже ничего не зависело. Стало непонятно, зачем я копаюсь в мусорке? Сейчас у меня есть немного денег. Есть шанс что-то изменить. Я же понимаю, что где-то существует верное решение именно для моего случая, нужно только правильно подумать. И я подумал. Тотчас меня осветила одна из моих гениальных мыслей. Это было так важно, что я облокотился на край мусорного бака и деловито сплюнул, обретая цель. Позади пахнуло чем-то гораздо крепче, чем прелым мусором. Тут же голова треснула, взорвавшись дикой болью. Колени подогнулись, и я чуть не упал, повиснув над баком. Секунду все восстанавливалось, потом я смог обернуться. Это был вонючий байке Жунуш. Точно не помню, когда сам последний раз купался, но какое может быть сравнение: от него всегда смердело совершенно невообразимо. Он был уже, опять или еще сильно пьян и в удар вложил все свое равновесие. Он неуклюже как жук поднялся, и его палка немедленно пошла на второй широкий замах. Меня никогда не учили драться, но почему-то я это делал вполне уверенно. Приняв удар предплечьем так, что палка отразилась вскользь, я перехватил ее той же рукой и резко потянул. Байке по инерции ушел прямо в бак головой. Я отбежал чуть подальше. Морда у Жунуша была вся в собачьей мерзости, и он что-то неразборчиво мычал насчет его территории. Происшедшее окончательно убедило меня в правильности и своевременности посетившей идеи. Она уже полностью овладела мной. Стоило ли терять время? Теплая струйка крови скатилась с затылка мне за шкирку. Опыт говорил, что в этом случае ранку лучше всего не трогать. В ларьке, в напрасной надежде простоявшем открытым всю ночь, ничего подходящего не оказалось. Пришлось ждать, когда пустят в магазин. Там я купил еды на все деньги, и она не заполнила мою старую сумку даже наполовину. Мне было очень хорошо и спокойно оттого, что я, наконец-то, смогу решить все свои проблемы. Проходя мимо давно ненавистного офиса банка, слепящего отсветами огромных окон, омедненных по новейшей вакуумной технологии до полной внешней непроглядности, я вынул припасенные, удобно ложащиеся в ладонь камни, и в неописуемом восторге вседозволенности мощными бросками высадил несколько нижних полотен. Только одно не разбилось, упруго отбросив мой камень, а остальные драматически торжественно ухнули сверкающими каскадами. Я нырнул в соседствующий тенистый дворик и спокойно зашагал к автовокзалу.
Горы начинались почти рядом, в двадцати километрах от края города. Ехать на всегда переполненном автобусе — меньше часа. На меня недружелюбно посматривали и сразу отворачивались, уловив в моих глазах запредельную решительность. Перед шлагбаумом автобус развернулся к дачам передом, к горам задом. Я вышел в общем потоке дачников. Головокружительно пахнуло горной зизифорой. Проходя мимо сторожевой будочки, взимающей дань с посетителей заповедника, молча протянул в темное окошко флакончик водочки и, не оглядываясь, оставил все мелочи жизни за своей спиной. Как когда-то множество раз, я снова шагал по этому скалистому ущелью с высоченными заросшими арчей склонами, ностальгически наслаждаясь знакомыми местами. Позади остался альплагерь, в меру замусоренный в прошлые выходные понаехавшими отдыхающими, а за ним я миновал самые дальние очаги отдыха там, где кончались у родников густо навешанные паломниками на ветках тряпочки в угоду святому месту. Я шел по узкой тропе вдоль грохочущей мощной речки, среди густых цветущих зарослей, подставляя в просветах лицо жгучему солнцу, умываясь у каждого родника и отведывая чистую вкусную воду. Буквально все доказывало верность принятого решения. Я пребывал в необыкновенно радостном, свободном расположении духа и знал, что больше никто никогда не сможет никак нагадить мне. Вокруг не осталось ничего плохого. Я шел легко одетый и солнце не жгло, а ласкало плечи, меня радовало, что сейчас не снег, по которому в горах трудно идти, что за спиной нет тяжеленного рюкзака, неминуемого в горных походах, что нет абсолютно ни одной причины чем-то терзаться и решать проблемы, что я никому ничего не должен и могу позволить здесь себе все, что только позволят мне законы физики, а гнетущих законов морали больше не существовало для меня. Я шел долго и быстро как никогда так, что к вечеру оказался в долинке небольшого живописного разлива, густо заросшего пахучей горной примулой, где стоял домик метеостанции. Я бывал здесь не раз. С накатившей грустью отчетливо вспомнилось, как однажды встречали здесь Новый Год. Тогда у меня еще были верные товарищи, пока судьба не помогла мне испортить с ними отношения, распределив слишком разные роли. И я легко отбросил эту грусть, улыбнувшись себе новому. Напившись ледяной воды из речки, я собрал сухой арчи и развел костер. Вдоволь наелся, жаря куски колбасы на прутьях. Давно я не испытывал такого чудесного подъема сил. Без еды я вряд ли смог бы идти дальше — подъем в этих ущельях крут и набор высоты значителен, а я шел уже целый день. Начинало темнеть, но я не остался ночевать в домике. Вскоре под ногами захрустел застывший снег. Камни морены сменил горб ледника, покрытый узкими трещинами, засыпанными еще не стаявшим снегом, который виделся заметно темнее над ними. Я беззаботно прыгал через эти едва различимые в сумерках темные полосы, и этот процесс был монотонным и автоматическим. В такие минуты я думаю о чем-то другом. Вот и сейчас перед глазами встала картина из детства, когда две молодые подружки, воспитательницы из интерната, взяли меня с собой на прогулку в теплый летний вечер. Я не знаю, зачем это им было нужно, больше такого никогда не повторялось. Но запомнил ярко и отчетливо как мы неторопливо шли по узкой прямой алее с высоченными тополями по краям. Меня держали за руки две веселые и добрые тети, с которыми со мной не могло случиться ничего плохого, и так хотелось идти вечно. Становилось слишком темно и холодно даже в безветрии. Луна, похоже, не собиралась появляться на небе. Почти у конца ледника я нашел подходящее место в скалистом склоне. Оглянувшись, я бросил взгляд на сливающееся с темнотой ущелье с едва различимыми в почти черном небе зазубринами гребней и оросил край ледника горячей струей. На ощупь пробравшись в глубокую узкую расщелину, подложил под себя почти пустую сумку и в полной темноте уселся на нее. Все. Заработанные деньги помогли мне уйти туда, где вряд ли меня найдут когда-нибудь. Я привалился спиной к каменной плите и вознамерился отдаться холоду, не обращая внимания на любые неприятные ощущения. Но избавиться от крупной дрожи во всем теле не удавалось. Мышцы живота начали болеть от постоянного напряжения. Я не предполагал, что время будет течь так мучительно медленно, а холод, как обещали множество полярных историй, не торопился усыплять меня. И это тянулось до тех пор, пока темнота постепенно не рассеялась. Начался новый, совершенно не нужный мне день. Я усмехнулся отсрочке, как будто судьба зачем-то еще раз меня спрашивала, так ли окончательно я решил, достал несколько оставшихся конфет и съел их. Потом выбрался на лед, пошатываясь от легкого головокружения. Подмерзшие пальцы на ногах потеряли чувствительность, но так случалось и раньше. Несмотря на слабость и холод, у меня по-прежнему было великолепное настроение и это утро показалось мне многозначительно прекрасным. Снежные макушки, виднеющиеся над западным гребнем, розовели под лучами просыпающегося солнца. Нежно лиловое небо над сияющим горбом ледника приводило меня в восторг. Невысокие гребни ущелья поднимались вокруг ледника, сходясь к заснеженному перевалу. Я немного попрыгал чтобы размяться и полез на скалистый склон. Это быстро согрело меня, силы снова вернулись. Вскоре солнце брызнуло в лицо. Я зажмурился, впитывая его тепло и, пробравшись между высокими уступами, выглянул на другую сторону. Там под утренним солнцем тоже сиял ледник. Но с этой стороны здесь никто никогда не ходил. Стану первым. Я прыгнул на осыпь и широкими шагами заскользил вниз. Мне всегда очень нравился спуск по мелкой сыпухе. И у меня больше не было проблем в этом мире. Я все ускорял спуск. Длинными прыжками, как в полете обошел широкую скалу, торчащую на пути. Скользнув рукой по холодному обледеневшему камню, я выскочил за него, больше не ощущая ничего под ногами и в облаке колкой снежной пыли влетел в тугой морозный воздух. Сыпуха здесь обрывалась отвесной скалой, но и она уже осталась где-то позади. Восторг свободы сделался невыносимо острым, а грохот осыпающихся за мной каменных осколков превратился в оглушающий скрежещущий визг. Я летел на большие черные валуны, торчащие из бока ледника. Казалось, что я так и не долетел до них. Свободы вдруг стало гораздо больше. С таким ощущением просыпаются после крепкого сна. Я стремительно и без всякого сожаления пролетел границу жизни и вспомнил все. И все сразу встало на свои места. Чуть повело от навалившейся памяти и резкости переключения от быта молодого неудачника и невообразимо более богатой действительности. Мой наставник в веках стоял передо мной в костюме шоумена из моей эпохи, ненавязчиво напоминая о только что покинутой жизни. Эта манера с пошловатой простотой намекать на былое, много веков как приелась банальностью, но была неподсудна мне. Во всяком случае, задумываясь о выходках наставника, всегда приходил к мысли о непостижимой сложности его замысла. — Привет, — как всегда небрежно бросил я, скрывая некоторую неловкость от опрометчиво прерванной жизни. — Привет, друг мой. Я вопросительно посмотрел на него с тенью безумной надежды, но он сказал: — Здесь нет Вэйни… а тебе опять пора. — Устал! — с мольбой промолвил я, — Неужели не могу позволить себе хоть небольшой отдых? — На этот раз ты ни в чем не выполнил своей жизненной задачи, друг мой, — наставник был как всегда любящ, но безжалостен. — Ты же знаешь, какое мне выпало детство и как все шло наперекосяк, все было слишком несправедливо, — пожаловался я, отлично понимая всю бесполезность спора, который мы вели уже не одно тысячелетие. — Как раз эта несправледивость и должна была научить тебя отказаться от ненависти. Дело не в несправедливости, а в отношении к ней. В душе не должно быть разрушающей злобы, а лишь — созидающее понимание. Размышление во время порывов бессильной злобы порождает постоянную ненависть, а ненависть уничтожает разум. Ты должен прервать этот порочный круг. — Как же я мог превать, если даже на еду денег не было? — Вот видишь, ты опять не понимаешь и должен снова учиться… Вращай барабан, друг мой, — ласково и неумолимо предложил наставник. Как надоело это фиглярство! Но в чужой монастырь… Я с удивлением поймал себя на странной мысли: «чужой монастырь» и с раскаянием почувствовал легкий укор во взгляде наставника. И я крутанул колесо своей фортуны, вложив всю ментальную энергию. Эпохи и судьбы слились в один цвет, и этот цвет был вовсе не голубым или розовым, а мрачно серым. Колесо замедлилось, вспыхнуло зарей новой судьбы, и остановилось. — Поздравляю, — наставник поднял на меня сочувствующий взгляд, — Тебе выпала суперигра. — Но оно остановилось между секторами «Отдых» и «Сверхжизнь»! — попытался опротестовать я новую вопиющую несправедливость. Напрасно. Сияние неземной любви ослепило меня на миг. — Помни, друг мой, я всегда буду рядом, только верь и сумей почувствовать, — произнес наставник традиционную фразу.
Я возник в закопченной пещере, повисшим в виде бестелесной сущности над косматой обезьяноподобной самкой с волосатым детенышем в лапах — местом моего нового воплощения… Хорошо, что хоть хвостов у этих обезьян не было. За что?.. Но разумом я понимал за что. Если не справлюсь с ненавистью к несправедливостям и неудачам, то в следующем воплощении окажусь в теле динозавра. Всякий раз мой разум забывал об этом, оказываясь в новом теле… Но, похоже, меня любили все же на свой неисповедимый божественный лад и явно подсунули сверхжизнь для того, чтобы дать шанс вырваться из порочного круга. Чтобы не забыл ничего. Жестоко, но что делать…, и я решил со всей серьезностью отнестись к новой миссии. У меня не было зрения. Все вокруг ощущалось как оцифрованная сущность вещей моей сущностью и поэтому картина получалась с трудом узнаваемая. Только то, что я уже множество раз, пусть и очень на короткое время, бывал в мире до момента моего воплощения в тело, научило различать предметы по их сущности. Здесь меня ожидала неимоверная вонь грязной пещеры, которую я не буду испытывать поначалу просто потому, что мое обоняние не научилось ее чувствовать и придавать ему смысл противного запаха. У меня не возникнет отвращения и тогда, когда я научусь улавливать этот запах потому, что он будет связываться не с противным, а наоборот, родным фоном моего бытия. Ребенок противно кричал, самка тоже повизгивала от яростного бессилия и готова уже была крепко врезать ему. Вот оно начало, преподаваемое с самого моего рождения: яростное бессилие!.. Пока детеныш оставался бездушен, некая падшая и одичавшая сущность успела присосаться к нему, пытаясь слиться и завладеть. Одним пинком своей сущности неизмеримо более сильной воли я отогнал ее, ребенок перестал орать. Меня тут же неудержимо повлекло к моему предназначению. В обычном случае я бы забыл все и полностью слился бы с детским восприятием. Супержизнь отличалась от обычной тем, что я не забыл ничего. Это и оказывалось часто мучительнее всего. Мучительнее из-за огромного множества ассоциаций из прошлых жизней буквально по любому поводу, мешающих верно оценить происходящее и, подчас, способных свести с ума. В глазах возникло перевернутое изображение почти ни в чем не узнаваемых смутных очертаний, которые я с трудом начал идентифицировать своим суперсознанием. Зрению еще предстояло научиться распознавать образы и придавать им смысл. А вот слух был уже неплохо развит. Меня прижали носом к волосатой груди, и стало трудно дышать. Я попытался вывернуть нос в сторону, но мышцы шеи пока плохо сушались и мою голову насильно поворачивали обратно. Пришлось взять в рот грязный грубый сосок, пахнущий прокисшим молоком. Какого черта она это делает? Я изо всех сил стиснул беззубые десны, наверху раздалось удивленное рычание, и я получил увесистый шлепок. Чуть оглушенный, я преодолел порыв тела расплакаться, смирился с тем, что должен сосать, что и принялся делать потому, что мой организм был голоден. Кажется, мне удалось сделать небольшой шажок к возвышению: вместо рвущейся злобы выбрал более соответствующее моменту действие. Но только потому, что у меня был внежизненный разум. И я вспомнил всю ту злобу, что всегда сопровождала меня даже в самые ранние годы во всех воплощениях. Нет, я не был злобным по натуре, наоборот, довольно миролюбивым и жизнерадостным. Но в моменты острого протеста несправедливости и своей беспомощности обидчик становился моим лютым врагом, даже если это был не человек, а острый угол стола, о который я ударялся. И эта злоба была невероятна по силе, особенно в молодые годы. Даже чем моложе, тем сильнее потому, что злоба эта вскипала в чистом виде, не заслоняемая никакими сомнениями и более мирными вариантами действий, которые лишь потом приходили с опытом. Я вспомнил как в моменты ссор со своими братьями и сестрами они превращались в смертельных врагов и если бы это было в моих силах, то в такой момент убил бы их не задумываясь. Но ощущение разряжаемой злобы было настолько заманчиво и притягательно, что с первым проблеском возвышения было покончено: я злорадно обмочил колени моей новой матери. И тут же обругал себя. Разве так нужно начинать новую жизнь? Единственная польза от этого действия была в том, что я понял, я — опять мальчик. После еды мой организм непреодолимо переключился в сон.
Проснулся я от холода. Старая жесткая шкура, на которую меня положили, давила в нескольких местах, и почти непреодолимо хотелось громко заплакать. Я восстановил контроль над телом наиболее подходящим опытом сверхжизни, принялся не по-детски энергично подергивать конечностями, чтобы согреться хоть немного и заодно быстрее развить мышцы. Думаю, внешне это выглядело очень странно для младенца, но мне было плевать. Иногда сквозняк приносил дым костра, и глаза начинало щипать. Я не мог ничего разглядеть вокруг потому, что не умел еще толком управлять мышцами шеи и смотрел прямо вверх на каменный свод. Мой мозг пока автоматически не корректировал изображение, искаженное неидеальной оптикой глаз, и приходилось это делать сознательно, используя навыки, наработанные в прошлых жизнях. Все выглядело как на фотографии, сделанной широкоугольным объективом «рыбий глаз» и, конечно, было перевернуто и размыто вокруг центра изображения. Суперосознание уже хорошо взаимодействовало со зрением, и я начал более отчетливо различать предметы. Прямо надо мной со свода свисал толстый и острый на конце сталактит. Беспомощность провоцировала иллюзию, что огромная сосулька может сорваться в любой момент. В некоторых прошлых жизнях я бывал в пещерах и видел обрушившиеся сталактиты, но никогда — сам момент обрушения. Хотя вероятность такого момента была очень мала, она иногда реализовывалась все же, почему бы не сейчас?.. Потом я заметил, как тихо было в пещере, и вынужденная неподвижность грозила опять погрузить меня в сон. Я томился, изнемогая, и мысленно ругал ленивую глупую мать, которая должна была бы поворачивать меня, чтобы избежать пролежней. Злость начала было наполнять меня, заставляя сжимать кулачки, но мне удало