Оглавление

Нога Бога

(Фантастическая повесть)

Все персонажи, события, даты и места действия вымышленные. Всякие совпадения случайны.

— Беги! Беги урод, как ты никогда ещё не бегал! — орал с кромки поля Тычков, потрясая кулаками и дурно багровея лицом.

Полубоярову удалось каким-то корявым, но эффективным финтом обыграть защитника, совершить рывок метров на двадцать и выйти один на один с вратарем, но… пушечно влупив по мячу, он послал его на метр выше ворот.

— Сука, дебилоид долбаный! — взвыл Тычков схватившись за голову. До конца матча оставалась минута и это означало, что ему, как тренеру, придется проставляться противнику, а это для Тычкова было смерти подобно. Если бы Полубояров забил, то была бы ничья и обе команды, как это не раз уже бывало, в дружественной и непринужденной обстановке выпили бы принесенный алкоголь, рассказали бы пару-тройку баек и расстались бы до следующих выходных. Но теперь все летело к черту.

А к самому Тычкову летел Полубояров с лицом душегуба, очень любящего своё занятие. За пределами футбольного поля Полубояров носил погоны майора полиции, был весьма уважаемым человеком и он совершенно не привык, чтобы в его адрес звучали такие слова как «сука и дебилоид». «Михаил Алексеевич», или «товарищ майор» — да, но не «дебилоид».

— Ты чего Тычок, падла, совсем страх потерял? — заревел «товарищ майор» и пребольно ткнул железным пальцем Тычкова в грудь отчего тот охнул и сморщился как младенец, готовый зареветь. — В табло захотел?

— Да я чего… я разве… — Тычков потирая грудь по быстрому отступил на шаг назад, опасаясь что Полубояров и вправду засветит ему в табло. Тем более все знали, что характер у носителя полицейских погон был совсем не мирный и безобидный. Особенно в такие моменты, когда команда по его вине пролетела на последней минуте, что однозначно не подняло ему настроения.

— Еще раз услышу от тебя такое, не посмотрю что ты инвалид, по башке настучу. Понял? — Полубояров грозно навис над Тычковым, сверля его таким жгуче-пронзительным взглядом, словно Тычкова только что, прямо на футбольном поле, приняли с килограммовым пакетом кокаина. И гранатометом «муха» впридачу.

— Так Алексеич… — забормотал Тычков, стараясь спрятаться от этого пронзительного взгляда.

— Ты понял или нет?! — рявкнул Полубояров.

— Да хорош тебе, — подошел к ним Мезенцев, вне поля продававший электорату «фольксвагены». — Сам налажал конкретно, с пяти метров в ворота не попал, чего ты на Тычке срываешься?

— Ты что ли всегда попадаешь? — огрызнулся Полубояров, воткнув свои пронзительные свёрла в Мезенцева.

— Так я не нападающий вроде.

— Эй, когда проставляться будете? — крикнул с другого конца поля Косач, он же Паша Косаченко, капитан соперников, вне поля выдававший себя за инженера холодильного оборудования. Хотя до известных украинских событий 2014 года он промышлял в Харькове мелким криминалом, а в Россию сбежал под видом пострадавшего от киевской хунты, когда его чуть не повязали харьковские менты за примитивное ограбление банковского терминала с помощью кувалды.

Полубояров Косача не любил, нутром чуя в нем своего «клиента», однако делать было нечего — его команда проиграла и по раз и навсегда заведенным правилам, проигравшие должны были проставляться.

* * *

Раньше мужики из окрестных дворов играли на плохонькой, лысой земляной коробочке, построенной на пустыре еще в семидесятые годы. Дощатый заборчик коробочки был исписан незатейливой матерщиной, проволочная сетка порвана в нескольких местах, в полутора десятках метрах от входа сажали печень за кургузым, криво врытым в землю, столиком поколения местных алкашей. Возлияния сопровождались забиванием козла, нередко переходящим в бои без правил. Самое удивительное, что алкогольнозависимые товарищи и футболисты мирно существовали годами, взаимно посмеиваясь друг над другом и по доброму презирая за пустое времяпровождение. Соседство нередко оборачивалось сотрудничеством: иногда за бутылку пива от столика рекрутировался вратарь, если не хватало народа у той или иной команды. Также столику нередко перепадал либо алкоголь для «поправки здоровья» какому-нибудь синему бедолаге, либо «занималась» небольшая сумма денег на те же цели. Как правило, никогда не отдаваемая.

Зимой коробочку заливали водой, превращая в каток, весной-осенью она напоминала скотный двор, куда никто не рисковал заходить со спортинвентарем, а летом земля высыхала и становилась похожей на асфальт — любое падение вело к серьезным ссадинам, а то и к травмам. Но при Лужкове коробочку расширили и застелили искусственным синтетическим газоном, попутно снеся столик алкашей, вместо которого установили турник. Впрочем, приземление на искусственный газон также не отличалось комфортом, а потом его и вовсе проверили на огнестойкость аборигены, отчего половина поля сгорела. При Собянине были приняты более серьезные меры — коробочка превратилась в пусть и не полноценное футбольное поле, но в некое подобие его: с нормальным газоном, разметкой, воротами и даже небольшими трибунами. Это поле торжественно открыли солидные откормленные дяди в пиджаках и с животами, жизнеутверждающе выпирающими над дорогими ремнями, с пафосным перерезанием ленточки, выступлением каких-то безголосых певиц, запомнившихся желтыми трусами, убогим фуршетом и громогласным акцентом на заботе правительства Москвы о подрастающем поколении. После чего поле закрепили за местным детско-юношеским футбольным клубом, что подразумевало финансирование из бюджета района и, следовательно, более менее сносный уход.

Чем местные мужики и воспользовались, проводя каждое воскресение футбольный матч шесть на шесть, а иногда семь на семь игроков. А так как очки, призовые деньги и кубки за победу не предусматривались, то было заведено простое, но устраивающее всех правило: проигравшая команда проставляется победителю, а в случае ничьи весь принесенный алкоголь распивается совместно.

В основном распивалось пиво, правда Тычков на пиво всегда смотрел как на некую разновидность водопроводной воды и предпочитал приносить с собой 0,25 литровый бутылёк водки или коньяка. Который неизменно требовал от проигравшей команды, если его подопечные одерживали верх. И который никогда не доставал в случае собственного поражения.

К Тычкову отношение у всех было неоднозначное, как и у него ко всем остальным. Непростой был человек, настоящее двуногое сложносочиненное предложение, особенно когда перебирал с количеством бутыльков.

Раньше он играл в «Сокольниках», откуда был отчислен за аморалку — в пьяном виде не столько сам набил кому-то морду, сколько был бит ногами, из-за чего не смог выйти на важный матч с казанской «Искрой», который бело-голубые проиграли. Руководство клуба этого Тычкову не простило и выгнало к чертовой матери, разорвав контракт. Тем более, что там и пункт имелся соответствующий.

После «Сокольников» Тычок приземлился в веселом и жизнерадостном «АМО», но и там отличился буйным норовом, постоянно становясь жертвой своих необузданных страстей. За три года пребывания в чересчур демократичном коллективе, где традицией было класть на дисциплину, Тычков окончательно превратился в пьяницу и совершенно бесперспективного полузащитника, а закончилась его карьера впечатляющим переломом всех имеющихся в наличности конечностей. После десятидневного запоя он побежал в магазин за добавкой через балконную дверь. Хорошо что жил он на третьем, а не на десятом этаже.

После такого эффектного финта, путь в большой футбол ему был заказан по причине инвалидности и сильно подмоченной в огненной воде репутации. Тычкову не оставалось ничего другого, как всего себя посвятить дворовому футболу, без которого жизнь его была не жизнью, а растительным существованием. Таким образом, этот некогда перспективный полузащитник, на которого в свое время имели виды даже армейские скауты, описал удивительный жизненный круг, через пятнадцать лет вернувшись туда, откуда началась его футбольная карьера — на коробочку. В то время как некоторые его бывшие одноклубники уезжали играть в Европу, да и в России чувствовали себя неплохо, разъезжая по самым дорогим столичным клубам на «Порше» и «Бентли» с еженедельно меняемыми любовницами модельной внешности. Тычок же самоназначил себя тренером любительской команды, самому младшему игроку которой — автодилеру Мезенцеву, было 36 лет. Его самоназначение вопросов и протестов ни у кого не вызвало — когда Тычков был трезвым, он давал вполне дельные и даже отличающиеся определенной тактической изящностью советы. Что довольно часто приводило к победам и иногда даже с разгромным счетом. И тогда Тычок чувствовал себя не менее счастливым, как если бы самолично оформил хет-трик в ворота «Барселоны» или «Ливерпуля».

Все же как не крути, а он был единственным профессионалом из всех собиравшихся на поле по выходным. А мастерство, как и опыт, не пропьешь. Во всяком случае, так утверждает народная мудрость.

* * *

Полубояров хоть и был непрост, как лентопротяжный механизм кассетной деки Nakamichi Dragon, мог выйти из себя и разораться по любому пустяку, но при этом быстро отходил, как любой нормальный русский человек. Поставив соперникам пиво и посмотрев задумчивым взглядом на ухмыляющегося Косаченко, он обернулся к Мезенцеву, на которого уже не сердился, да и вообще забыл о своем конфузе с выходом один на один и просвистевшим над перекладиной мячом.

— Это что у тебя за аппарат? — поинтересовался он, кивнув на «Фольксваген Терамонт», — я такой ещё не видел.

— Да только на днях поступила. Взял на выходные покататься, понять надо что за ведро, — Мезенцев тоже уже остыл и забыл о поражении. — Нравится?

— Да вроде ничего, только дизайн у фольксов никакой, — Полубояров обошел вокруг машины. — Лепят без фантазии, хуже китайцев.

— Строгая немецкая классика, — на мгновение из Мезенцева вылез автодилер. — Твоей «ку-пятой» сколько лет? Менять не пора?

— Да семь лет стукнет. Пора бы поменять, но вот не знаю на что.

— Прокатиться хочешь? — Мезенцев достал из кармана ключи.

— Давай, — недолго думая согласился Полубояров. — Строгая немецкая классика, говоришь?

— Минимализм дизайна делает его вневременным. Он и через десять лет не устареет, продашь с небольшими потерями, — Мезенцев так ласково и чувственно провел ладонью по капоту и крылу «Терамонта», словно это была не бесстрастная холодная немецкая железка, а пятая точка горячей Ким Кардашьян.

— Продашь? — хмыкнул Полубояров, с интересом проследивший за завораживающими, почти эротическими движениями Мезенцева. — Мне её купить сначала надо.

— Так в чем проблема, подберем хорошую комплектацию, цвет, диски, скидку тебе сделаю, — Мезенцев оживился, заметив в глазах Полубоярова заинтересованный блеск. — Давай, садись, чего языком чесать? Надо жопой прочувствовать машину, а то это все сухой звиздежь по пыльной дороге. Ты дизель любишь или не очень?

— Да хрен его…

— Короче, поехали, — оборвал его Мезенцев, решительно сев на пассажирское кресло и аккуратно прихлопнув мягко чавкнувшую дверь.

Вылетевшую на встречку «Газель» Мезенцев заметил ещё издалека. Примерно на секунду раньше сидящего слева Полубоярова и имевшего худший обзор поворачивающей под крутым углом дороги. Этот поворот перед своим домом Мезенцев не любил никогда, так как один раз зимой чуть не попал здесь в серьезную аварию — фонарные столбы были поставлены на слишком большом расстоянии и в зимних сумерках часть поворота не освещалась и не просматривалась. И раз из мрака вылетела машина, с которой Мезенцев, моментально охолодев нутром, разошелся на встречных курсах буквально в десятке сантиметров.

Но теперь — он это обреченно понял — даже десятка сантиметров не будет. Даже сантиметра теперь не будет — «Газель» ехала конкретно по их полосе и когда её заметил Полубояров, Мезенцев уже знал, что будет дальше.

Дальше будет смерть.

Полубояров именно на этом участке зачем-то притопил под сто двадцать и обе машины не просто сближались, а летели навстречу с такой скоростью, что даже экстренное торможение обеим уже не помогло бы. Тем более, что «Газель» тормозить и не собиралась.

Внезапно Мезенцев, каким-то непонятным образом, увидел все происходящее многопланово, словно смотрел одновременно с разных точек не парой, а дюжиной глаз. Он отчетливо разглядел снулое, с мешками под пустыми, рыбьими глазами, лицо водителя «Газели». Пьяный? Обдолбанный? Увидел как воткнулась в педаль тормоза нога Полубоярова, хотя физически не мог это видеть. Попутно увидел, что оба они с ним не пристегнуты. Мезенцеву стало невыносимо, до слез, его жалко: всего пятнадцать минут назад он не попал по воротам. Последний в жизни удар и тот мимо. Вместе с тем он удовлетворенно отметил, что «Фолькс» застрахован, значит представительство спишет его покореженный остов без проблем и финансовых потерь. Моментально ему представились лица коллег, когда они узнают, почему он не вышел в понедельник на работу.

Хотелось бы, конечно, пожить хоть немного подольше, сорока ещё нет, Ирка к тому же обещала заехать, покувыркаться — Мезенцев вспомнил запах её волос, серые глаза, родинку под правой грудью…

«Ты знаешь, как хочется жить? В ту минуту, что роковая», вспомнилась ему грустная песня группы «Рождество». Но роковой минуты уже не было, а была последняя секунда, которую неожиданно решил использовать Полубояров, бросив машину в занос и принимая удар своей, левой частью. Как успел понять Мезенцев, этим безумным броском он спасал его…

«Фольксваген» чудом уйдя от прямого лобового удара влетел в «Газель» левым передним крылом, водительской дверью с моментально набухшими боковыми подушками, в которые впечатался Полубояров, а Мезенцева вышвырнуло из кресла в лобовое стекло. Выстрелившая подушка ударила его в лицо со свирепостью Майка Тайсона, отчего в голове раздался шум тысяч водопадов и откуда то издалека донесся хруст, скрежет, запах горелой резины и какие-то другие непонятные запахи и звуки, среди которых он идентифицировал мат Полубоярова. «Он жив», успел отметить Мезенцев, вялой, безвольной лягушкой скатываясь по изломанному капоту и распластавшись на асфальте в луже антифриза. Он не видел как из «Фолькса» выбрался Полубояров, без единой царапины, собранный и свирепый, как принялся энергично выламывать дверь в «Газели», за которой спасать уже было некого, не почувствовал как его схватили жесткими, клещастыми пальцами и оттащили с дороги на тротуар и не слышал обращенного к кому-то рёва товарища майора:

— Ты куле снимаешь, мудило, мля?! В скорую звони срочно!

* * *

Мезенцев очнулся душным июньским предгрозовым утром. Три соседа по палате спали тревожно, бормоча во сне и ворочаясь с изяществом бегемотов.

Некоторое время Мезенцев обозревал всю эту неспокойную троицу и пытался понять где он. Вернее, пытался понять как он. На голове была обнаружена некая чалма из бинтов, а вот руки-ноги к его облегчению оказались целыми. Рядом с кроватью он не обнаружил всяких там капельниц и других приспособлений, указывающих на катастрофическое состояние организма. Ну а меньше чем через минуту он вспомнил всё что было накануне и сознание радостно констатировало — жив!

Мочевой пузырь подал недвусмысленный сигнал и Мезенцев, сдавленно кряхтя и охая, принял вертикальное положение. Он всячески исследовал себя, осторожно трогая части тела и боясь наткнуться на какие-то страшные повреждения, но так ничего пугающего не обнаружил, кроме намотанных бинтов на голове. Также он отметил, что так и остался в своих тренировочных трусах-боксерах, а на спинке кровати обнаружил темно-синюю пижаму, которая была на несколько размеров больше и одев которую он ощутил себя школьником, влезшим в костюм своего отца. Шлепая босыми ногами по не слишком чистому линолеуму он вышел в коридор.

Первым встреченным им человеком оказался белохалатный хмурый дядя в очках и с бородкой.

— Мы уже ходим? — бесстрастно поинтересовался тот. — Быстро оклемались.

— Доктор? — неуверенно спросил Мезенцев.

— А как вы догадались? — дядя посмотрел на него пресно, скучно и без тени усмешки. Доктора редко отличаются запредельной душевностью, привыкнув работать с орущим, стонущим и беспомощным человеческим материалом, что очень быстро делает их в массе своей весьма черствыми. А уж циничными и не склонными к сантиментам, так чуть ли не поголовно. Во всяком случае в этом был уверен Мезенцев, так как был знаком с одним врачом-проктологом, который всегда поражал его запредельным цинизмом. Особенно когда речь заходила о всяких болезнях и недомоганиях.

Поэтому бесстрастное выражение лица доктора и его вялые подколы Мезенцева не удивили. А удивило его такое, чего раньше он ещё никогда не видел в своей жизни. В паре метров от белохалатного в воздухе плыло некое облачко, миновав доктора и ощутимо опахнув седеющую шевелюру. Мезенцев проводил его удивленным взглядом, что не укрылось от белохалатного.

— Так бывает. Особенно когда головой через лобовуху выскочить.

— Что бывает? — осторожно спросил Мезенцев.

— Да вот это самое. Мерещится ерунда всякая…

— Ну вот это другое дело! — прервал его налетевший как ураган Полубояров. — А я то уж думал, что всё, — крепкое, соленое словечко улетело вслед за облачком.

— Вы бы пока не бегали так и не шумели. Все таки трещина в ребре, — недовольно поморщился доктор. Очки царя и повелителя больничного корпуса наткнулись на взгляд товарища майора и примерно через две секунды очки проиграли. Как проигрывал любой другой обладатель чересчур смелых взглядов, устремленных на Полубоярова.

— Да я все понимаю, — в душе радуясь своей очередной небольшой победе миролюбиво сказал Полубояров. Однако не устоял от очередной солености. — Трещина это х… — ещё одно крепкое словечко растаяло в больничном коридоре. — Главное он ходит.

— А чего ему не ходить? Конечности в порядке. Головой, правда, приложился слегка…

— Ничего себе слегка, — Полубояров возмущенно поднял брови домиком. — Я уж подумал…

— Да как видите обошлось. Всего полсуток, а уже ходит.

— А может… — Мезенцев ободренный словами доктора подумал, что задерживаться в больничке не стоит, потому что больницы, поликлиники и особенно стоматологические кабинеты он хронически не любил с детства. Как, собственно, и людей в белых халатах, общения с которыми всячески избегал.

— Вообще-то рановато. Надо бы ещё пару снимков сделать, — прочитал его мысли доктор.

— Да мы в порядке, — бодро начал Полубояров, но осекся заметив взгляд Мезенцева, увидевшего новое облачко плывшего над в