ХХХ («Я — открытая рана…»)
Я — открытая рана.
О, дожди ветровые!
Не скупитесь на влагу.
Обмакните тяжёлые перья
В самую сердцевину
И пишите, пишите
По гладким асфальтам:
«О, как радостно жить!
Как приветливо счастье!»
Я — открытая рана.
Только пыль не несите,
О, дожди ветровые,
За собой не несите,
Не умеющие начаться!
Я — открытая рана.
Никем не защищённая,
Ничем не защищённая
на свете…
1984 г.
НЕВЕРЬЕ
«Мы будем знать, но верить никогда уже не будем!
На всё легла сознания печать…»
И потому страшнее стало людям.
Страшнее жить, страшнее умирать.
Слезы не встретишь просветлённой.
Улыбки скорбной не найдёшь.
И старец умер утомлённый,
Познавший истину и ложь.
Вот он бы мог утешить бедных
И душ ущербность исцелить…
У стен разрушенных, забвенных
Так тяжко слово обронить
О будущем. Слепцы во мраке,
Руками путь ощупываем свой.
Нас зорче умные собаки,
Взор сохранившие живой.
Нам увязаться бы за ними.
Но, самозванец-поводырь,
Тобой, незрячие, гонимы —
Лишь плеч твоих нам внятна ширь!
ХХХ («Только ночь. И сверчок — в ночи…»)
Композитор Джим Уильсон однажды решил вынести цифровую аппаратуру из дома и записать сверчков, видимо для нового своего трека. Он это сделал, затем вернулся в студию и ему пришла мысль замедлить запись сверчков и прослушать в замедленном виде. То, что он услышал его поразило!!! На своих, Богом определённых частотах, сверчки по ночам ПО-НАСТОЯЩЕМУ поют Господу Богу, Создателю своему, подобно церковному хору!!! Это пение напоминает пение псалмов и Трисвятого! У них реально совершается Всенощное Бдение!!!
Композитор решил выпустить эту запись отдельным треком, причем создал в этом треке одновременно две звуковые дорожки, на одной из которых реальная запись сверчков, а на другой замедленная, где слышно церковное пение сверчков!!!
Это пение имеет неземной, Небесный дух, будто отзвук Горнего Мира…
Каждую ночь, когда возможно жить сверчкам, они так прославляют Отца Своего и Создателя!!!
Только ночь. И сверчок — в ночи.
Кто там шепчется — всё молчит!
Кто тма время торопит вспять —
Всё равно ничего не понять.
Звёзд просыпалась с неба горсть.
Долгожданный нейдёт к нам гость.
Туго стянута кожей дней
Тайна вглубь уходящих корней…
Скоро ль? Скоро пробьют ключи?
Ночь. И громко — сверчок в ночи.
1986 г.
Дух парящий
Нет, не просто взлететь, а лететь, разрывая пространство,
Растворив свою немощь в воздушных потоках твоих,
О, Земля! Когда страх и восторг не находят в себе постоянства
И, сменяя друг друга, терзаются в клетках живых.
Дух Парящий! Ему покорились века-расстоянья.
Оттого пыль и копоть, и ложью взбешённый поток —
Всё приняв на себя, очищает Он наше дыханье,
У поросших спускаясь дорог.
У безвестных могил, у забытых могил не по праву
(Ему ведомы все, кто крылами пронёсся его).
Что их жизнь, даже смерть не снискала им славу…
Дух Парящий! Лишь Он оправданье всего!
Мне обратной пройти бы дорогой желанной.
Разглядеть, иль нащупать тончайшие нити судеб.
Не Державин ли то… в лодке Суной туманной…
Он не видит — Но слышит! — грядущий вертеп.
Дух Парящий, спаси! Ты вобрал в себя многих,
Чистых седцем, умом прозорливых в веках…
Будет грезить душа о таинственном Боге,
Но ничто не испрвит пока.
1988 г.
ххх («Мальчик лет десяти…»)
Мальчик лет десяти.
А может и ста десяти.
Без возраста, имени и печали.
Инстинкту радуясь
невидящими косыми глазами,
Бежал по скользкой планете лишённых…
Памяти…
разума…
стопы…
Сердца…
Мальчик бежал — и разбег был тяжёл, —
Размахивая руками-крыльями,
перебирая ступнями-наоборот.
Птица-подранок!
Казалось, взлететь хотел.
И уродства в нём не было.
Кровоточащая рана затмевала всё.
В виде глубоких следов
исчезал его путь
повторяющимися
кругами.
Колыбельная соотечественникам
Я песнь вам
спою
ожидания:
«Не чуя затекших ног,
Мы в храме пустом мироздания —
Священный не стоптан порог
Народов живой вереницею.
Мы — первые здесь из живых.
И — титульною страницею
Кроваво-нарядной для них.
В грехах перед дьяволом — или
Пред Богом предстанут они.
А нас в этом храме взрастили —
Века пролетали, как дни!
Страданием пестуя выи,
Кровавя нам розовость губ.
Как роз лепестки огневые
Росли мы. И вот он — сруб
Свежайший, в бутоне. Бутонные!
А срок нам расцвета — мечта!
В нас Божия благость бездонная —
И дышащая пустота.
Желанны и счастью, и горю,
Добром ли растоптаны, злом,
Нам сладостно и на просторе,
И в бездне нам сладок излом.
И этот сквозняк, что свищет —
Нам сладок — сквозь щели: весть!
Мы ждём Тебя, Благостный Нищий,
Как Ты пригвожденные цвесть.
Птицы в ночи
Какие-то птицы, их звуки…
Тоскующий тонущий звук.
Как будто к вам тянутся руки,
А вы обессилили вдруг.
И звуки пронзительной силы,
И тени шумящие крыл…
Из тьмы они, как из могилы,
И свет их ночной ослепил.
Четвёртую ночь они кружат,
И места себе не найдут.
И хрупкое сердце утюжат,
Как скатерть, и яства несут.
И всех, как на пир созывают
Заздравный: «Воскресшие ждут!» —
И точно недоумевают,
Что их здесь уж не узнают.
Ни звуков таких не слыхали.
Ни формулы взлётной крыла.
А всё — то один, то другой —
Выбегали на холод ночной из тепла.
Плач
О, Россия, мой вдох врачеваньем весьма неумелым.
Умываясь слезами и раны твои теребя, —
Неужели вотще поднимаю твоё бездыханное тело?
И шепчу: «Это ложь всё, ты просто себя защитить не сумела,
И лжецы обвиняют во всех преступленьях тебя».
Прочь дельцы, проходимцы! —
Очнись же, родная! —
Взываю:
Поднимись, помоги, хоть движеньем малейшим дай знак!
Мы уйдём-уползём в те леса, где вода есть живая,
Где ведических снов твоих добрый крадётся лешак.
И целительным травным настоем ветра нас отпоят.
Слёзы высушит нам… Я не знаю, что будет потом.
Только вижу: бредём среди ровного-ровного поля,
За Царицей Небесной — спасённые дети — бредём.
ХХХ («Снег-тишина…»)
Снег-тишина.
Пух -легчайший.
Сугроб за сугробом,
и явным капризом
Ветра каприз,
из губ мчащий
В сугробы
с сюрпризом.
Как не бывало —
в пыль,
В быль заснеженную
старой России;
В пыль нежнейшую
сугробы-гробы
РассыпАлись,
рассЫпались —
воскресили:
Тройка; снег;
бег; побег
Его — с нею
её — в неизбежность…
Но снег ли?
Но бег ли?
А, может быть,
брег пенящийся?
Или
зари безбрежность?
Или…
Только
можно ль сказать вот так,
Запросто, о воскресшем?
Желанном, сказать
при котором — наг,
Словом поспешным.
Ветра каприз,
из губ мчащий,
Кисеёй искрящей
улёгся в быль.
А снег всё падал,
живой, пьянящий,
И быстро сугробы —
росли — гробы.
Надежда победить
Надежда победить? —
Как дорого, как глупо…
Себя, других винить
Потом и бегать с лупой
Всё больше по следам
Своим. И будет грустно.
Истребуем, но — т а м —
Законность лож Прокруста.
А здесь мы сотворим
Действительность без боли, —
Как двери отворим,
Спасаясь от неволи,
Где будет легче сметь,
Где дум поток осажен…
Ни грамма слова «смерть»
Не выгадать продажей!
Где слово-боевик
Проходит слов болота,
А пуля-слово «миг»
В подтекст садится плотно.
А слову «победить» —
Тем цветом придорожным —
Один удел — дружить
С пыль-словом «невозможно».
Над пылью и цветком
Бог-Слово год от году
Возмездья тёмный ком
Подхватывает с лёту.
1999 г.
ХХХ («А в природе беспредметный разговор…»)
А в природе беспредметный разговор —
Слово Божье, просто так оно летит.
И, вступая в перекличку или спор,
всё шуршит, свистит, щебечет и трещит.
И никто не ищет смысла — нет нужды —
В недосказанном, невнятном — предрешён.
И оттал -киваю — щийся от воды,
Пеликан, как Моцарт, отрешён.
Не придёт, счастливчик, в голову ему
И подумать — «Вот я, птица-пеликан!»
Что какой-нибудь в завистливом дыму
Сеть ему готовит и капкан.
А и зверь голодный если налетит,
Не из зависти — как Вы же на бифштекс.
И дуэт страстей их предварит
Высшей справедливости гротеск.
Так, в прекрасной бессловесности кружась,
Шум и голос музыкальных ищут форм.
Каждый — логика другого, отродясь
Не убийца, не доносчик и не вор.
Посвящается моей бабушке,
Анне Кузминичне.
ХХХ («Анной наречённая!»)
Анной наречённая!
Жизнь грозой прошла.
Всходит солнце горнее —
Вот и умерла.
Небеса колышутся
Пред тобой.
Прямо к небу движется
гроб с толпой.
Как стекло прозрачное —
Вдребезги! — лазурь.
`Идут новобрачные
Сквозь источник бурь.
Просят жизни вечной —
Жив и мёртв —
Каплей — Мрак Предвечный —
С ложки мёд
Им в уста алкающи.
Что теперь им свет?
Гроб во тьму толкающим,
`Идущим во след.
1991 г.
Ю.В.П.
ХХХ («Шагаю: легка душа…»)
Шагаю: легка душа
И легка нога.
А за плечом — котомка
Из шкуры моего врага.
Ступай, пята, там,
Где последний пал есаул!
В наследство тебе —
Широкое поле и прозрачный,
как взмах, аллюр.
В наследство тебе —
Невидимой шашки лихой поворот,
Невидимой гривы охлёст
И незримой руки отлёт.
В наследство тебе —
Только зримого неба дом: — Приехали, слазь…
Молитвы седой
Осязаемая коновязь.
СВЯТАЯ РУСЬ
Когда я слышу песнопенья,
И бас пронизывает грудь,
Встают невидимые тени —
Им не отпущено уснуть
Навеки и не просыпаться.
Как мать к младенческому сну,
Они чутки — и вот теснятся,
Заслышав мягкую струну.
Но есть мгновение превыше!
Когда, и птенчика нежней,
Предстанет вдруг нежней и тише,
Ещё нежней своих теней.
ОТПОВЕДЬ
Этот свет будет гореть!
Ложитесь спать, земные боги.
Я свет нетленный у дороги,
И вам за мной не углядеть.
Плен отдохнувшей впрок земли —
Какой подарок мне дарован!
Я — корень, без тепла и крова,
И я прошу: «Земля, внемлИ!»
Я прорасту, не поздно, нет!
Хоть это истинное чудо, —
Но весь полёт: сюда — оттуда —
Я прикрывала Божий свет.
Как пласт земли — попробуй, сдвинь!
Как древо, — шагу не истрачу!
Я у дороги, путь означа,
Свет умирающих святынь.
1995 г.
ХХХ («В неопознанных, зовущих…»)
В неопознанных, зовущих,
Неземных шумах
Средь земных, сознанье рвущих,
Слышимое — прах!
Обострённым слухом — тщетно —
Вслушиваюсь. Сон
Выкрадет и предрассветной
Тьмой прогонит вон.
Долуоким днём незрячим,
Обращенным в слух,
Вкруг небес шальных
Маяча, Святый кличу Дух:
«Дух Святой! Явись! Прозреньем
Жгучим одари!
Запредельного волненья
Дверь приотвори!»
Словно за руку приводит,
Дел верша исход,
Он туда, где ходит-бродит
Солнц круговорот.
Ветра пряди отметая,
У огня вблизи,
Сказку страшную читает
О Святой Руси.
ХХХ («Птичка Дарзи поёт свою песню…»)
Птичка Дарзи поёт свою песню:
В дом вползает безжалостный Наг.
Но войной подзадоренной спеси
Скрыть не хочет затравленный враг.
В косы русые с нежной сноровкой
Заплетая, вплетаю мольбу…
Путь светящийся боеголовки
Вещий сон пронёс на горбу.
«Птичка Дарзи поёт свою песню», —
Свеж старательнейший пересказ.
Ещё тише, ещё неизвестней
Будем в тихих трущобах у нас.
Пусть довольно того, что тревожный
Долетает проверенный слух.
Общий страх, как надсмотрщик острожный,
К заключённым таинственно глух.
Сообщеньем безумствует фраза,
Ледяную обретшая стать,
И в стекло самодельного глаза
Бьются вдовы и бывшая мать.
И вот-вот оно лопнет, иль треснет…
Победит его храбрый мангуст.
«Птичка Дарзи поёт свою песню», —
И ребячьих доносится уст.
ХХХ («Кто звал её женой…»)
Кто звал её женой,
а кто просил: «Взмахни,
Крылами, Русь!» — Все тщетны ожиданья.
Подбитой птицей (считанные дни)
Плывёт она в болотах мирозданья.
И мчит охотник, посланный уже
Найти добычу. «Славная охота!»
И славный для писателя сюжет
Развлечь комедией «сквозь слёз» тоску народа.
Но не теперь.
Поглядывая ввысь,
Прислушиваясь к крикам журавлиным,
Она вопит и режет: «Отрекись!
Пусты небес лазурные долины!»
Она в чаду изнемогает: «Жить нельзя!
Дышать нельзя — отравы вдох глубокий!»
И чуждая кровавая стезя
Сама собою стелется под ноги.
…Давай умрём? — Давай? —
Природной скверны плоть
Ведя на муки — растерзают в клочья
Её охотники. Но видит пусть Господь
Всю нашу кротость и величие воочию.
ТИШЕ…
Я не услышала, как он,
Тряся и комкая в ладонях
Своё бессмертье, был сражён
И умирал в последнем стоне.
Я не услышала ни просьб,
Ни стонов сквозь его улыбку —
Калитки брошенная кость
В ответ покачивалась зыбко.
А за калиткой его след
Так всё и тянется к предгорью.
Там нисходящий горний свет
Встречает радостное горе.
А здесь мы выспреннюю стать
Свою храним — и нам не выйти
Из нужд своих, и не понять
Скупой посыл иных событий.
Где одиночества шаги,
Там их как раз никто не слышит…
«Друзья-враги, друзья-враги…» —
Ах, тише,
тише,
тише,
тише…
ХХХ («Говори… говори…»)
«Говори… говори…
там никто всё равно не услышит.
Как в печи прогорит
Пусть и жарким дыханьем надышит.
Но, пристроившись в ночь,
Жди весны долгожданнее прежней…»
Так мне, к жару охоч,
Нашептал полусонный валежник.
Полудикий старик,
Этот жар твой смертельный так молод!
Он схватил и проник.
Всё минуя, сквозь всё — полусонное соло.
ХХХ («Куда б ни ехал ты, а путь один — т у д а!»)
Куда б ни ехал ты, а путь один — т у д а!
С какой земли не стартовал бы в поднебесье,
Куда б ни убежал: иль от стыда,
Иль от навета и вреда —
Слова всё те же грустной твоей песни.
Монах египетский был тысячу раз прав:
«Не торопись бросать свои пределы!»
И рвать страницы из важнейших глав,
Не дописав их в спешке скороспелой…
Ну да, ну да, как мастер и ловкач,
Предчувствуя сюжет финальной строчки,
Уйти пытаешься — сбежать! — и вплавь, и вскачь…
Но плачь заранее. Покайся и поплачь,
Проси вернуть те чистые листочки.
UNGRUND
…и там высокая трава,
И оступаешься, как в бездну.
И там есть узкая тропа
И свежий след — чей? — неизвестно.
Её захочешь, не найдёшь,
А так, случайно, и отыщешь.
И снова чуешь эту дрожь
Звериной памяти — и рыщешь.
И забредаешь далеко,
Где разум чувствами повержен,
А страх — восторгом. И, влеком,
Летишь открытьем неизбежным.
И что удержит, знает Бог.
И возвращаешься степенно.
И вскрикивает чертополох,
Впиваясь в голые колена.
МОЯ РУСЬ
Как больна и как хрупка.
Хрупкость пред тобою сила.
Ты себя не возносила,
Гениальная строка.
Ты хворобы изнуренным
Смуглым стыла кулачком.
И грозы метался ком,
В бойню втравленный и пленный.
Т о т вина разбил бокал.
Т о т в бокал влил родниковой.
Юных дев средневековых
Отшумел последний бал.
Бал таинственно-щемящий
У излучины реки.
Раной ратною Дымящая,
Все — у ног твоих — враги.
Не убитые — у ног.
И убитые, конечно.
Но — больна. А лекарь здешний
Не приедет, нет дорог.
Сон и бред — поочерёдно —
Часовые на посту.
Столпник волей подотчётной
Шлёт депешу ко Христу.
ХХХ («Белый храм стоит…»)
Белый храм стоит
В синеве снегов,
И простор веков
Перед ним открыт.
И снегов крыла,
Распростёрты, спят
И покой хранят
От земного зла.
Как птенцу нырнуть
В материнский пух!
И напрячь бы слух.
И глаза сомкнуть,
И собрать бы сил —
Возрасти, восстать
На хулу и знать
И печаль могил.
На тщету птенца,
Чей завистлив глаз
Сквозь пробитый лаз
В скорлупе яйца.
Он в соблазнах зла,
Бедный, аж дрожит,
А размах крыла
Скорлупу крошит
ДУША-ДАНАЯ
Вот утро дня. С трудом из-за горы
Светило выползет, к обеду поспевая.
И встать не хочется до той поры
В пещерный холод северного края.
С утра нетопленная печь, и тёплый пар
У рта безвольной фразой: «Я устала.
Пора, скукожившийся шар
Озноба, и рывка, и покрывала!»
Здесь дали нет. И первых лепестков
Зари не подглядишь, дыша познаньем.
И всё ж — на полпорыва из тисков
Уже решилась ты и ждешь, душа-Даная.
УРОК
Там соловьи не поют.
А здесь — поют.
Пустыньки моей приют:
Фьют… фьют…
Издали — где нам с тобой! —
Душу лаская, —
«Вот тебе тут и покой», —
Песня такая.
Хочешь, зажмурься и верь,
Ты, моя детка.
Только не верь — суховей,
Мёртвая ветка.
Здесь, у живого леска,
Ты притаись, и кроткой
Тенью ученика
Слушай, — и, вырвавшись ноткой,
Грянет из самой груди!
Как в назиданье!
«Господи, мя огради, —
Скажешь, — рыданья!»
Скажешь: «И грудь им мала!» —
И, зависая,
Вниз полетит, как зола,
Пёрышек стая.
И не печалься, когда
В чахлой траве, или луже,
Тельце, испетым дотла
И обнаружишь.
ХХХ («Все дни — небесный произвол…»)
Все дни — небесный произвол:
Затянут в тучи небосвод.
Непроницаемое что-то!
Закрылись Царские ворота.
И свет потух. И ты на дне
С грехом своим наедине.
И грех глядит в тебя свинцово,
Покинутого Отцом.
Стоишь с поникшей головой —
Одно: что мёртвый, что живой.
И ждать не ждёшь, как среди туч
Вдруг продерётся тонкий луч,
Былинкою шурша.
И станет лёгкою душа.
И понимаешь вдруг: «Не мог
Тебя вот так оставить Бог!
Как рвался Он сквозь вражий тыл!
Рвал в клочья серые пласты!
Не мог помыслить и на миг
Своё дитя в плену вериг…
И вот сама к Нему навстречу
Душа в веселии летит!
И птицей радостно свистит
И мошку ловит налету —
святую вечность.
ДУША
Когда под тяжестью души,
Всё отравляемой страстями,
Я сваливаюсь с вершин
Сознанья, кровью и костями
О скалы сна цепляясь вдрызг…
Не жаль мне их! Как облегчённо
Вдруг воспарит, идя на риск
Уж не вернуться к наречённой.
Словно орлица на поток
Воздушный грудью всей ложится,
И он, всё более высок,
На самый пик несёт орлицу.
И вижу я сквозь пелену,
Сквозь толщи грозных расстояний
Вершины снежной белизну
И гор высоких изваянья.
И вдруг пугаюсь… Но легко
Мне вниз спускаться на потоках,
Что подо мной, как молоко,
Кипят ступенчатым истоком.
Так что есть тело? Что есть дух?
И что действительней, не знаю.
Но осязаньем и на слух
Полёту явственно внимаю.
Знакомо телом повелеть,
Чтоб вниз влекло, и снова наверх…
А кто же тот, кому истлеть
Судьба в простуженной канаве?
Кто тот, кому опять на грудь —
Душа, усталой и голодной?
А он всё зрит потоков муть,
И мышцы помнят зуд полётный.
ХХХ («Ждать страданий? — О, не успеваю…»)
Душа освобождалась от страданья
И нового страдания ждала.
(Л. Васильева)
Ждать страданий? — О, не успеваю.
Вон теснятся они у ворот,
И по очереди прибывают,
Сколько за день их в сердце войдёт.
Остальные на завтра, на позже
(Много позже, о, Сущий, прошу!)
Став покорней, спокойней и строже, —
Словно в скромной конторке служу.
Горемыки — идут — посетители,
Ветхий список веду в аккурат.
И Начальник мой, добрый, но бдительный,
Мне внушил: кто бы ни был — мне брат,
Плоть от плоти моя, часть от части,
Что за серыми, как шинель,
Всеми днями есть капля счастья —
Чистый отзвук его в тишине.
ХХХ («Между закатом и зарёй…»)
Между закатом и зарёй
Во тьме ночной никто не спит.
И словно он с землёй сырой
Самой без страха говорит.
Тысячелетья вороша,
Не успокоится душа.
Скорее мир она разрушит,
Как тесно скроенный наряд…
Там всюду рубища горят.
ХХХ («То не вечер, то не утро…»)
То не вечер, то не утро,
То не хмурый нынче день.
Сознаваемая смутно
Жизнь… (И, серая как тень)
Вот она: без войн и кистей
Карнавальных и балов —
Сеятель докучных истин,
Масок гневный зверолов…
— Смейтесь, смейтесь, вам же грустно! —
— Плачь же, плачь, такая радость! —
И в морщинах тонут тускло
Очи, ртом разит всеядность
(Не считая мёд зевот).
Мщенье. Это её мщенье!
Жил и мышц перемещенье;
Пыл усилий и хлопот —
Всё на то, чтобы в смущенье
Вдруг нащупать тайный ход.
Грим гримасы неотвязной —
Этим ей и поперёк.
Вот к чему, как полы рясы,
Всюду гибельный намёк,
Искажающий испугом
Искажённую смешком.
И подрезанной подпругой
Замыслы — лихим рывком!
А какой-нибудь, невзрачный,
Замысел один всё цел.
Кто его под бурным
Прячет излиянием — в удел?
Ой, как просто всё, как просто!
Досчитаю до нуля
(«Плюсы-минусы» — короста,
Выписные кренделя!)
Вот оно (беру) — начало —
Чистый лист (он, правда, чист).
Вот она, — неужто мало? —
Жизнь, как данность: чистый лист.
Ни надрывного веселья.
Ни разыгранного счастья…
Вы когда-нибудь на море
Были? Вам понятны мели.
Я средь них сейчас иду:
Драгоценных камней!.. камней!..
Поступь звонкими шлепками.
Мель. И всё так на виду!
Длиннохвостыми стежками
Эхо — камнем — за черту!
У КАМИНА
И тишина. И жар камина.
Грот ночи, стёрший потолок.
И там, на сцене, с гордой миной
Актёр читает монолог.
Атлас накидки его алой
Спадает — падает — парит…
И любит жест его усталый —
И весь в софитах серебрит,
Игрой сочувствие стяжая.
…Приносит птица сноп огня,
Ресницы Ольгины смежая
Сном мести и раскаянья.
И искр яркое рожденье
Закон исихии твердит.
И в огненном хитросплетенье,
Живое, плачет и болит.
Горят языческие боги…
Горит в глазах последний страх…
Москвы древесные чертоги…
И христиане на крестах…
И жертв обугленные вешки
Перечисляют, не спеша,
Эпох жестокие усмешки —
И содрогается душа.
Но скоро с добрыми вестями —
Костры казачьих биваков,
И песней в бороду потянет,
Как будто лёгким их дымком.
Заря вечернего похмелья…
Далёкие огни в ночи
Большого города… И — келья
Животрепещущей свечи.
Ещё дымок точился светлый, —
Уже без сердца, без тепла, —
Когда, свернувшись горсткой пепла,
Художник пал в тени угла.
Внимай и плачь, всё новый зритель,
Отточен древний монолог,
Где к штампам пристально-презрителен
Его классический итог.
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Упас Господь в развалинах младенца,
Когда от встряски всё летело в прах
И, редкий, кто от смерти отвертеться
Сумел тогда, в безумных жерновах.
Но вот упас, Едва коснулось слуха:
«Там, между плит, живая… жизнь… жива…» —
И горсть спасателей, молясь, как повитуха,
Страшась движений, вверилась словам.
…И пела пыль. И стыл сражённый город.
И брёл Господь средь скорби и могил.
Но зябко. Вот Он поднял ворот,
Принёс дрова и печку затопил.
И бережно кроша, теряя крошки,
Их подбирая тут же до одной,
Вот раздаёт он счастье понемножку.
Всем по чуть-чуть, на краткий путь земной.
Раздал на днесь и — в чистый — вспрят — платочек.
И есть всегда поспевшие не в срок…
Потянется в свой Райский закуточек,
Достанет, не подумав: впрок-не впрок, —
Но тем, чем жив и сам, Огнём Творимым,
Поделится, как чем-то дорогим.
И каждый свой уносит дар незримый,
Не горбясь и не падая под ним.
Священна ноша! Но избавь прельститься
Чужою вдруг: «Как было б хорошо,
Когда бы…» — и покатит колесница.
Свою предашь — и сгинешь под чужой.
Постой-ка, тсс… Русалочки влюблённой
Тень промелькнула. Тсс.. одна…
В руины город погребённый,
А в чём твоя была вина?
И доблесть в чём, что, сжалившись, младенца
Руин отторгла пыльная гроза…
А ветхий мир всё рвался поглядеться,
Как в зеркальце, в его глаза.
ХХХ («Растопили камин. И в бессвязно-холодном пространстве…»)
Растопили камин. И в бессвязно-холодном пространстве,
Где предметы и вещи лишь утрачивали теплоту,
Всё опять собралось в том понятном и близком убранстве
И согрелось, покачиваясь на свету.
Очень важно сейчас не шелОхнуть, не сдвинуть случайно,
Уберечь, как мираж, и, пустынной, себя в нём сберечь.
Затаись, беглый каторжник каменных слёз, чрезвычайно,
Очень важно сейчас этой мысли тягучей, бездымно. Как пламени, течь:
«Растопили камин. И в бессвязно-холодном пространстве,
Где предметы и вещи лишь утрачивали теплоту,
Всё опять собралось в том понятном и близком убранстве.
И согрелось,
покачиваясь
на свету».
ХХХ («Золотою монетой — за жизнь, за грехи…»)
Золотою монетой —
за жизнь, за грехи —
Золотою, орлёною, неходовою —
Расплачусь. Белым светом,
свернувшись в стихи
Расплачусь, и за милость мне эту с лихвою.
Мне б прожить только — тонко
по краю пройти:
И земного не взваливать бремени,
И во Царствие Божие не забрести,
раньше времени.
Мне б прожить — как слепому,
держась за плечо
Невесомое Духа Святого,
Пусть ведёт, пусть несёт, —
а мне всё нипочём
В этих сумрачных, душных чертогах
Изгнанья…
Тополиной листвы — золотой! —
Брошен сверху. Есть, чем расплатиться
За чернильный в тетради живой завиток
И за чистую снова страницу.
Ноябрь 2007 г.
Магнитогорск
ххх («Замшелым блеском роскоши былой…»)
Замшелым блеском роскоши былой,
Дорогой хоженой, но сплошь теперь заросшей,
Хочу забыться, спрятаться за мглой,
Забытой всеми, брошенною в прошлое.
Учёной дикостью — усы и борода,
Увы, не вырастут, мой образ дополняя —
Зарыться в дебрях, не оставить и следа,
Гостей случайных новостью пленяя.
Шагнуть назад от бездны впереди,
Куда спешат безумными стадами,
Где никого никто не оградит…
С клюкою, формулою, с гирькой и весами
Останусь здесь. Я не хочу пути
Горизонтального. Мне — лень. А вертикальный —
Короче всё же — на гору взойти.
Мне та гора — предмет маниакальный.
Какая роскошь, Боже, не спешить!
Замшелым блеском роскоши усталой,
Как луч чащобу, тьму веков прошить,
Копаясь в древности, всё переворошить
И то найти, чего и не бывало.
В день рождения. Январь
Сорокалетия сорока
Трещит о таянии дня.
И в сон глядит Господне Око:
«Спеши!» — И жизнь, как простыня
Вся сбита, вся змеёй скрутилась
И затаилась на краю…
Я просыпалась — и светился
Металл луча сквозь кисею;
И капля сферой освещённой
Ползла по наледи стекла
И, сжавшись вдруг, и обречённо,
Как в преисподнюю протекла…
Нечаянно всё промелькнуло:
Любови, боли, смена вех —
На строгом поводке посула,
Что хватит счастья нам на всех.
Когда ж хватали и делили —
Всё обращалось в тихий прах…
За нас и ангелы молили
У Настоятеля в ногах.
И вот теперь сквозь луч сусальный
И треск сороки слышу я:
«Он ждёт на суд исповедальный».
Он ждёт — и вниз летит змея.
ххх («Ударил гром — сухие слёзы…»)
Ударил гром — сухие слёзы
В сухую землю возвратил.
Ударил так, что спящих позы
От сна, как взрыв отворотил.
И молния так освещала,
Что крышу чуть не подожгла!
Но ветра грубые начала
По силе не превозмогла —
Рассеялась. А ветры дули
Ещё неделю, ошалев,
Терзая грустные ходули
Живых, измотанных дерев.
Рассада жертвою невинной —
На нитях висельников ряд…
Но кто прикажет исполину,
Не признающему преград.
Июнь. И вечер. Печку топим
Сухим валежником — июнь!
И Гумилёв: верблюды, копи,
Пески, бурнусы, горы… Юг!
Посмертный сборник: к даме грустной
Мечты о доме выше пальм
В трущобах жизни безыскусной,
Но знал уж — в воздухе скопа…
В уединенье, в зябкой дрожи,
Вдали от глупостей земли
Я чую сердцем, нервом, кожей,
Что дни весёлости прошли.
А дни страданий понемногу
Становятся привычкой злой.
Но нет мне дела, слава Богу!
Печной испачкавшись золой
Кидаю в печь всех предсказаний,
Предчувствий мертвенный сушняк,
Амбиций всех и притязаний…
Июнь, а холодно-то как.
ххх («Поэзии росток — волшебное виденье…»)
Поэзии росток —
волшебное виденье.
Взрастает средь дорог-
На перекрёстке мнений.
То мчится колесо,
Едва не задевая;
То белой полосой
Здесь, — скажут, — край у края;
То врежется каблук,
И, зеленея кровью,
Проляжет — стук- стук-стук —
У глаз над самой бровью…
И будут проходить,
И мчаться, и елозить,
Не замечая прыть,
Всё больше прозой… прозой…
Надменно, наперёд
Ч т о зная… ч т о предвидя?
А он — растёт, растёт,
Легко, как по наитью,
Проходит сто преград,
Тьму страхов изживает,
Растёт, растёт… взрастает! —
Никто ему не рад:
Стоит здесь посреди!.. ни
Объехать, ни пройти…
А он им: здесь отныне
Не будет вам пути.
10.01. 2014 г.
Шёпотом
О Боже, невозможного хочу:
На грани музыки пошли мне слов небесных!
Какой всё хлам словесный волочу,
Притом, что звуком полновесным
Вся грудь исполнена, и рвётся из груди
Он, требующий воплощенья…
Лишь музыкальное: «О, Господи, прости!» —
Легко-легко пускаю по теченью.
Художник
Пой, птица, свою песню!
Тебе ведь всё равно,
Совсем неинтересно,
Услышат ли в окно.
А он, миры рождая,
В безвестности глухой,
Тропу искал, блуждая, —
Отдать на суд людской.
И, не найдя ответа, —
«Не уж-то жизнь смешна?» —
В обнимку дремлет с флейтой,
И внемлет тишина.
ххх («Ну, где мне, где мне, где мне…»)
Ну, где мне, где мне, где мне
Равняться с академиями?
С регалиями пышными? Тишь — с громкостью имён?
Летело время семенем,
И там, где пало бременем,
Там всё уже случилось — и кто-то был спасён.
А кто-то с тайной мукою,
С восторгом или скукою
Глядел, как завороженный, на Доблестный Полёт
Минут недосягаемых,
Часов непостигаемых,
И только знал, что он его с собой не позовёт.
Запутавшись в несчастных
Тисках, заботах властных, —
Ну, кто его заметит? А небо промолчит.
И речка не расскажет,
И берег тайной свяжет…
Вот Бог… свою былинку уж точно разглядит.
ХХХ («Не плачь, душа моя…»)
Не плачь, душа моя!
Душа моя, не плачь!
Неужто позабыв своё бессмертье,
Черна стоишь, как старый карагач,
Листва словес — одежд твоих ошметья.
Совсем ску (ш) на.
Для всех и вся ску (ш) на.
И ску (ш) но всё, — сойдя промозглой степью
На краски юга… Ах, весна, весна!
Некстати как твоё великолепье…
Некстати юг.
Некстати летних дней
Веселье близкое с прибоем и гобоем…
Завыла степь — склоняюсь перед ней,
Как перед той, начальною судьбою.
На старом теле
старое тавро.
Иди играй, кривляйся и потворствуй!
Напрасный труд — не скрыться за игрой
Проклятой сущностью природного юродства.
ххх («Эх, корявая судьба моя…»)
Эх, корявая судьба моя —
Ковырялка, ковыляшечка! —
Песенка моя забавная,
Серая моя пташечка.
Во степи меня рожала ты.
По лесам скитаться нудила.
Крепко челюсти твои сжаты
(Не в жилетку же икать Иудину).
Ну, загадывай своё желание
Меж двумя веками-тёзками —
Меж кровавыми их дланями —
Тонкой змейкой меж утёсами.
Сломанный ритм
Мои вИны. Грехи мои.
Вот оно — искупленье:
Накрывает, как схимою
Их позор и глумленье.
И раскаяньем запоздалым
Слёз потоки текут:
Города потопляют, станы,
Сносят сёла, судьбы влекут;
Кровь же пламенем едким разлИта —
Не сгорая, сгораю живьем.
И над всем этим грозной молитвы
Тихо веет прохладным огнём.
Ангел
Порой кажется, что я —
безобидный ангел…
Божий замысел внутри,
не достигший ранга.
Спрятан где-то в уголке —
но его я чую,
Он движением одним
душу мне врачует.
Только чаще слышу я,
как он тихо плачет
Оттого, что Дух Святой
будто бы утрачен,
А в хоромах-теремах
бес царит безродный —
Словно кость в его зубах:
«Я всегда голодный».
Насыщается моей
кровью долей львиной…
Убегу я от него
ангелом невинным.
2014 г.
У края Ада
Жизнь летит, как с косогора,
С косогора — и айда! —
Словно в пропасть пастью ора —
Вниз — и вниз — и навсегда.
И ничем не остановишь,
И не при… притормозишь.
Даже сон в своей основе:
Всё куда-то ты летишь.
Утро-вечер, утро-вечер,
День глотает сам себя
И всю ночь рыдают свечи —
И давно уже не спят.
Псы неласковые гонят
Припозднившихся с дорог.
Крупы звёзд, теснясь в загоне,
Мечут искры из-под ног.
Ох, и вырвется армада,
И пророча и пыша!
И стоит у края Ада
Иисусова Душа.
ххх («Ветры воют на все голоса…»)
Ветры воют на все голоса.
Это те — повзрослевшие — бесы.
Это поднаторевшие бесы…
Нет, не надо, не верь в чудеса!
Среди сущих реалий земных
И пророку-то нечего делать.
Вопиют, бьют открыто поддых,
Христа ради, кондовое тело.
«В кандалы его! —
Так ведь — малы. —
Да в тюрьму его! —
Стены тонки».
И сдвигают столы, стволы,
На совет, как убрать «подонка».
…Май шумел. Шелестел июль.
Долго шаркала павшими сватья.
Это сон заготовленных пуль —
Вопль и смехи бесовских свадеб!
Как давно эта нива горчит…
Ядовито, а чудилась — сластью.
Не закончится жалкий почин.
Но никто — даже Бог! — не властен,
Когда выбора первый шаг
Уже сделан — и путь намечен
Твоим сердцем, душой человечьей,
Твоей волей свободной, мой враг.
2014—2017 гг.
Соло Тишины
Где звук один закончился — и следом
Другой… постой… вот здесь я, в полусне,
В бреду, иль в неге, под мохнатым пледом;
Меж двух секунд, грохочущих войной;
Меж забытьем — и бодрым пробужденьем,
Когда особенно считаются со мной
Воспоминаний горестные тени.
Я ещё там, по горным льюсь хребтам,
Пустыням жарким, по лесам немотным;
По кельям, по кладбищенским садам…
Но что, спроси, мне более вольготным,
Родным и близким было бы вовеки? —
И я отвечу — человечьи веки,
Глаза прекрасные живые — ими жечь
Шумов уродливых губительную желчь.
Скажи…
Скажи скорей, взаболь скажи,
Святая Русь,
Где клад бесценный твой лежит?
Я так боюсь,
Что не найдём его вовек,
И скажут вновь:
Рассеяны, как странный свет,
Дурная кровь.
А не найдём, упустим час,
Найдёт другой,
Чтоб уж не слышать Божий глас
Нам за строкой,
Чтоб чуждым стал Твой звук молитв,
Обрядов снедь.
Чтоб страх и злобу затаив,
Нам умереть.
Вот так и сгинем, не узнав
Богатств каких
Лишились, милостей и прав
Из руц Твоих.
Скажи скорей! Взаболь скажи!
Молчанье уст
Нарушь. Как встарь, наворожи…
Я так боюсь.
Хоть на тропинке где-нибудь
Кинь золотой
Из сундучка. Как стиснет грудь
Находкой той!
Пугливой птицей там в глуши
Укрылась, Русь.
Ну, помоги, ну, поспеши,
Я так боюсь…
Взаболь (старинное русское слово) — честно.
Сон монаха
Жизнь без деталей, одним махом,
Словно на вдохе пролетит,
Словно привиделась монаху,
Вздремнувшему среди молитв.
Потщишься вспомнить — всё растает,
Как сновиденье, без следа.
А он — бессмертный — не устанет
Сжигать молитвою уста.
ххх («Слушаю шум дождя…»)
Слушаю шум дождя.
Слышу его прибой.
Словно стальные волны
С молнией грозовой,
В схватке сойдясь кровавой,
Бьются — и падают ниц.
Бьются с жестокостью правой.
Бьются до лязга зарниц.
Тешится битва ночная,
Кажется, чудится всё…
Или то сила иная
Нам предвещает её.
25.07.2018 г.
Песнь любви
Неважно, совсем не важно,
Кто любит тебя, кто — нет.
Ты — впредь океан отважный
Любви против зла и бед.
Моталась волной одинокой
Душа твоя, злясь и дробясь:
«Любите меня, хоть немного,
Никто не любил отродясь!»
И — билась, кусалась, сражалась
С такой же больной и пустой.
И — редко — когда прижималась
К скале — на заре — золотой.
Легко отогнать её, малую,
Хоть даже в сто бальный шторм —
Ограбленная и усталая,
Никто она и ничто…
Но вдруг — океаном бездонным
У той золотой скалы,
Она ощутит многотонные
Любви своей грозной валы.
И станет совсем не важно,
Кто любит тебя, кто — нет.
Ты — впредь океан отважный
Любви против зла и бед.
ХХХ («Куда торопится проворный…»)
Куда торопится проворный
Огонь, считает дни мои
С такою скоростью огромной
И с ядовитостью змеи,
Что новое метнуть полешко
Своих идей лишь поспевай
И средь углей его не мешкай
И ничего не вспоминай.
Так пыхнет дымом, жаром тленья!
А тот, неспешный огонёк,
В тебе живущий от рожденья, —
Неосторожный мотылёк.
ХХХ («Как больно мне, отцы святые…»)
Как больно мне, отцы святые.
Как тяжко ваше мне — терпи.
И оправдания витые
Теснят и вещий мрак слепит.
И ущемлённая гордыня,
Которой враз не обуять,
Всю погубляет благодать
Дыханьем выжженной пустыни.
А вы — меж истиной и тьмой —
Стоите кротко у границы,
И протираются десницы,
И зрим мне ваш порыв святой
Вдохнуть надежды негасимой
И дух борьбы возжечь во мне.
И возгараются оне:
И страх, и стыд, и стон бессилья.
И поле битвы вековечной —
Душа напрасно ищет тыл.
И — летописец безупречный —
С лихвой кровавых ей чернил.
ХХХ («Пои, корми — тощА твоя любовь…»)
Пои, корми — тощА твоя любовь.
Злоба, как боль всё гложет её кости.
И бесы мелкие шатаются гурьбой
По улицам твоим, навязываясь в гости.
И лезут и чадят. И цель у них проста —
Запасы скудные духовного величья…
А ей — ползёрнышка на день — она сыта,
Полкапельки воды живой — ей, Божьей птичке.
В ПОДРАЖАНИЕ
НАРОДНОМУ
Не взойдут хлеба,
Что порОблено.
Мачеха — изба,
Хоть и топлена.
Время им горой
Встать, как водится.
Дрожжи дрожи той
Хороводятся.
Что хлеба твои,
Боже, порызмя!
Дурой печь стоит —
Небо-полымя.
А ведь коль взойдут,
Ставь и нА мороз!
Под замок сажай —
Кто удержит их?!
Все замки снесут
Смертью нА миру!
Поперёк любой
Карте ворожих.
Распушатся всласть,
Раззадорятся,
Да со свистом всё,
Всеми порами.
И, глядишь, с утра
Дело спорится:
Изба — барыня —
Небо- — полымя!
ОКОНЧАНИЕ МОЛИТВЫ
…Дай плод хранить, как мать хранит дитя
Под сердцем в неге и здоровье.
Дай, в сердце разумом войдя,
Его рождать с потоком крови.
И вновь хранить его в безмолвье и слезах…
О, знаю, Боже, просьбы сей значенье.
Но вот стою пред образа
И поступь слышу вдохновенья.
И потому: я, червь земной, прошу,
Дай плод хранить в словах неизречённых,
Чтоб в тех, что вслух произношу,
Сверкал неузнанно Твой Образ золочёный.
ХХХ («Дышал блаженным песнопеньем…»)
Дышал блаженным песнопеньем,
Как херувим, церковный хор.
Обряд свершался Причащенья,
И плыл священный коридор
Смиренно приуготовлённых.
А прочим — ждать по берегам.
И, опершися на колонну,
Ждала ль я милости грехам…
Пустынножительством согласным
Высокий звук ея спадал.
А за колонной низким гласом
Не Ты ли, Отче, подпевал?
Всем убиенным в утробе младенцам посвящается.
ХХХ («Боже, Ангелы с небес летят на землю…»)
Боже, Ангелы с небес летят на землю!
У земли их пики острые встречают.
Перья белые — могильной им постелью.
Раны чёрные — земною им печатью.
Но летят они, как радостная песня!
И легко им, и свободно, и не страшно.
И рассказывал Отец им, что чудесней
Нет предела во вселенной, нету краше.
КРАСОТА
Ясна, как устав монастырский.
Как инока бытность проста.
И мощью сверкнув богатырской,
Мерцает её немота.
И словом из слова изъятым,
Сверхзвука, сверх-смысла полна.
Открыта, подъята, распята —
И жертва, и плач, и вина.
ДВА УГЛА
Два угла, кому молиться —
Выбор дан тебе обычный:
Богу Светлому в трёх лицах,
Иль болтушке стоязычной.
Круглый стол с настольной лампой
Посреди — и «долги наша».
Зришь в себя — упрямый, слабый —
И колеблешь эти чаши.
Не отпустит зуб искуса
Суррогатной жизни шумной…
Опрокидывает муза
В сердце плод молитвы умной.
СЕРАФИМУ САРОВСКОМУ
Стой на том камушке, батюшка, стой!
Сосен склонив стволы,
Плачи молитв твоих, старче святой,
Каплю точат смолы.
Нерукотворной иконы просвет!
Царства четвёртый предел! —
Не подступиться и сонмищу бед,
Атом и тот не смел.
Стой на том камушке, батюшка, строй!..
Ох, и чудно врагам!
Всё обрушаются силой дурной,
Жгут наш летучий храм.
СВЯТОЙ СЕРАФИМ
Что за странный огонёк —
Уголёк горящий —
Ты рукой своей повлёк,
В воздухе Парящий?
Вдруг во тьме ночной возник
Трепетным виденьем
Из угла, где светлый Лик —
Матерь Умиленья.
Замаячил огонёк
На стекле иконном —
Как, неведомо, извлёк,
Словно жар исконный,
И видением стремглав,
Нарушая вето,
Ты его на край стола
Положил зачем-то.
И — исчез… быстрей, чем мысль
Пташечки досужей,
Повергая в тайный смысл
И священный ужас.
«Идам обема свидетелема моима,
и порицати будут дней тысящу двесте
и щестьдесят, облечена во вретище.
Сии суть две маслины, и два священника
пред Богом земли стояща».
(Гл. 30-я О Енохе и Илии. Ап ||, 3 и 4)
ХХХ (Мы не святее тех, обещанных…»)
Мы не святее тех, обещанных
На главной площади лежать,
Молитвенников вещих,
Которых станут убивать.
Они придут… И, может, где-то
Уже их зёрна проросли.
А мы, томясь по белу свету,
И терпеливей быть могли б.
Когда пророчеству так скоро
Идут событья по пятам, —
Вот и вольна ты и покорна,
Душа, и предана слезам.
ххх (» Душа, не изменись! Не измени…»)
Душа, не изменись! Не измени
Своей природе безмятежной.
Уж дразнят яркие огни
Игрой причудливо-потешной.
Уж близок яростный соблазн.
Сомненья двинут строй радушный.
И позовёт привычный лаз
Удушливого малодушья.
Не изменись! Живой огонь —
Гаси его — усилья даром! —
Бесцеремонную ладонь
Отводит он спокойным жаром.
Зимний дождь
Всю ночь накрапывает дождь.
И сон перебивает бденье,
Как правду — ложь,
В Святую ночь перед Рожденьем
Младенца Светлого…
Был жив ещё Сварог —
Славянский бог — Звезда сияла.
И омываемый Порог
Всё нёс меня в мои начала,
Где дух родной и треск в печи
Титанной, сумрак заполошный.
И благодать, как от свечи,
В душе невинной и безбожной.
УЕДИНЕНИЕ
Холодно в доме — топят камин.
А за окном и тепло и цветение.
Столько народу вокруг, ты — один.
Мало. Ты требуешь уединения.
Только испытано это уже:
Яд — одиночество. Противоядия
Так и не найдено. Прямо взашей
Гнать его — Гнать его! — вместо объятия…
Вместе с собою, когда удила
Так вот закусишь без всякой причины…
О, разграни —
чила бы, разняла,
Эти столь схожие две величины.
Уединиться — не значит один
Ты на пороге отчаянных действий.
Уединение…
с кем-то…
камин,
Вот, например, это жаркая бестия;
Или хоть с рифмой, долбящей мозги;
С креслом, с дорогой, с разлукой щемящей,
Даже с тоской… не умрёшь от тоски…
Милостью Божьей — прямой, настоящий.
НА ДНО!
Ложись на дно, как все поэты
Былых времён, ложись на дно,
Когда скопившиеся беды
В тебе забродят, как вино.
Когда глухая боль-старуха
беззубым ртом пойдёт ворчать,
Ты, слушая её вполуха,
Начни тихонько замечать:
Хоть не права, а всё же вправе
Всей вековечностью годин,
Как бриллиант, сжимать в оправе
Твою судьбу — и путь один:
На дно! Не спорь, и не упорствуй,
На дно! На дно! Всё может быть. —
И там… и там, как царь, господствуй!
Не ровен час — вновь окропить…
Бедовых вин подвалы полны! —
Их пей! и пей! и снова пой! —
Снесут их всплеск на берег волны,
И алым выдохнет прибой.
Но тотчас ты гони мыслишку:
Авось услышит кто-когда…
Вот — дно твоё, а вот — покрышка:
Беда и боль, боль и беда.
ХХХ («Отойди, тело…»)
Отойди, тело,
Дай говорить душе.
Ты отлетело —
она остаётся. Клише
Старое о том,
что наоборот.
Ты — лишь дом,
А она — живёт.
Отойди, хватит
Тебе за неё
Дверями квакать.
Пусть она запоёт.
И будут её слушать
Так! Не то, что тебя!
Отпусти душу,
Не скорбя.
Отойди …хотя
Шанс немалый есть
И у тебя
Век за веком здесь:
Истончиться, излить
Слёз излишнюю кладь —
И две сущности слить,
Привыкшие воевать.
ХХХ («Жаркая осень. Ржавчина листьев…»
Жаркая осень.
Ржавчина листьев.
Кое-где просинь —
Лисье наитье
Хмари и ливней…
Верю я в зиму —
Ах, не наивно ль? —
В зиму, просимую
Грёзы былинной,
Пасхи Христовой,
Жизни старинной,
Близкой и новой.
МЕЧТАЙ
Мечтай.
Мечтай.
Мечтай.
Мечтай.
Слова мечты пусть загнездятся
Средь тёмных нор, средь птичьих стай.
В морях небесных отразятся.
С ветрами путаясь, летят.
Безумным камнем дно встречают.
И — жгут, грызут, долбят, дробят,
И пепелят, и истончают
Незримый панцирь пустоты,
Безмолвный вакуум окруженья.
Как умный ястреб с высоты,
Пусть не щадят своей мишени!
…И вдруг зацепят невзначай,
И кровь мою — пускай, пускай!
То верный признак избавленья.
РУССКИЙ МИР
Русский мир — это повесть… и совесть,
Искры Божьей счастливая пристань.
Это дар нестяжания, то есть:
Пред соблазном — вовек… и присно…
Это — долгое в долге терпение,
Это — выправка, стать и стояние.
Это — в храме молитвенном пение…
Осияние… И сияние…
Но теперь это то, что сквозь пальцы
Ты теряешь, держа, как слёзы…
И старинным шитьём на пяльцах
Чуть дрожат потемневщие розы.
И проходит невеста, касательно
Целый век, словно занавес, — ручкою…
Русский мир — О! его Основателю —
Иисусу Христу — докучно —
Коль самим не по силам становится,
Не по нервам в печали-горести —
Русский мир! Эту старословицу,
Эту Буквицу в Твоей повести,
Сохрани, как Удел Свой единственный,
О, молю, сбереги то немалое,
Что от сердца к сердцу таинственно
Так и сыщет нам тропку усталую.
И к Тебе, о добре столь Пекущемся,
Весть о том долетит всеблагая — а…
Слышу: каяться, каяться пуще нам
Надо, каинам, внукам Каина.
ДЛЯ СВЕТА, ДЛЯ НЕБА…
Не лезь в мою жизнь в сапожищах,
Бездарная серая мгла.
Для света, для неба пожить бы,
О, если б я только могла.
Срываюсь несчастным порывом,
Как в бездну, в житейскую муть, —
И снова — и всё ещё живо
Стремление повернуть
Для света, для неба… Земное —
Отталкивайся и вставай
Прощеньем, обидой, виною —
Мне шепчет оно, — выживай!
Вставай, невозможная немощь!
Вставай, обретай свою мощь!
Тоскою по свету, по небу
Дневному, — промозглая нощь!
И наглая мышь копошится
(То робость, иль рабство) в углу.
И роет ходы. И ложится
Огромная тень на полу.
Не лезь в мою жизнь в сапожищах,
Бездарная серая мгла.
Для света, для неба пожить бы,
О, если б я только могла.
ХХХ («Да, осень золотая…»)
Да, осень золотая.
Но золото своё
Оно в огонь сметает,
Транжирит, раздаёт.
Не ценит и не помнит,
Как будучи весной
В мечтах жила укромных
О роскоши земной.
А видит лишь потери,
Разлук бесценный ряд —
И у массивной двери
Нескромный свой наряд.
ДУМА
Вечерний свет — и легкий ветер солнца
По веткам — по клавиатуре шума:
Шумка, и шороха, и шелеста… Крадётся,
Как острый луч, изменчивая дума.
В такой вот час, всегда, скользя по лицам,
Она царила здесь и колдовала…
Да где же здесь? Да где те половицы?
Где окна те, в которые вплывала?
Где стены те, в которых так недолго
Гостилось ей… Да вот же они — грёзой
На кончике луча — по книжным полкам
Скользят, пугаясь глупого курьёза…
Ах, как изменчива, грозна, нетерпелива!
Быстра — быстра! — да так, что не удержишь!
Перо жар-птицы, клок от пышной гривы —
Вот весь ясырь от щедрости нездешней.
Прямым уколом в сердце луч блестящий
Опять прошёл, мгновенья не истратив, —
И все моря мелькнули, реки, чащи,
Все чудеса… из старенькой тетради.
Кои себе, от скуки, напророчила,
Как золото, намыла и припрятала
На чёрный день… Ах, дева непорочная!
А всё судили: нет пути обратного.
КЛЮЧИК
Природа.
И места —
благословенные.
Прошла, как странник, по земле своей.
Но видела повсюду — неизменные —
Глаза пустые, словно мёртвые, людей.
По пальцам перечесть те вспышки золотые,
Когда их свет, природе в унисон,
