автордың кітабынан сөз тіркестері  Священный котел. Психотерапия как духовная практика

Лайонел Корбетт

Очень важно, коль скоро больше ничего сделать нельзя, просто быть рядом с человеком, понимать его эмоционально, не давать советов, не высказывать суждений – просто быть свидетелем, товарищем, объектом самости.

Другими словами, каждый из нас, даже не веря в Бога в традиционном смысле, обладает некоей духовностью. По сути, наша духовность – это наш персональный миф, наш способ понимать природу вещей. Наша духовность отражена в наших ценностях, в поисках смысла и в том, что порой мы позволяем чему-то невидимому, неуловимому вести нас. Наша духовность выражается в нашем отношении к этому уровню бытия, в чувстве тайны, в эстетическом чувстве и в отношении к смерти. Наша духовность подразумевает также глубокое познание самого себя

Юнг никогда не утверждал, что Бог – это полностью продукт бессознательного. Он просто говорил, что мы не можем отделить Бога от переживаний бессознательного. Так или иначе, Юнг считал бессознательное некоей переменной, необходимой для того, чтобы рассуждать о неизвестном.

В такие моменты нам не стоит радикально разделять психотерапию и духовность, потому что дух проявляется через психику, порождая душевный опыт.

Юнг помещает божественное не в некое трансцендентное пространство, а в самые глубины нашей субъективности.

Пациентами психотерапевта зачастую становятся те, кто обладает персональным ощущением сакрального, которое не может быть контейнировано традиционными религиозными институтами

На архетипическом уровне комплекса Медея представляет тип мифической демоницы, убивающей детей; она является смертельным, пожирающим, негативным архетипом Матери. Нойманн (Neumann, 1949) утверждал, что страх быть убитым собственной матерью (а этот мотив довольно часто встречается в различных мифологиях) производит более глубокое чувство тревоги, чем эдипальный страх, описанный Фрейдом.

Проблема отчаяния была центральной в жизни Кьеркегора, поэтому идея Эриксона (Erikson, 1984) о важности первичного доверия напрямую связана с этой проблемой, которая также является важной частью проблематики экзистенциализма в целом. Согласно Эриксону, надежная опека в первые полтора года жизни, осуществляемая заботливыми людьми, способствует развитию базового доверия, чувства уверенности в том, что любая жизненная ситуация в итоге закончится хорошо. В ребенке развивается здоровое равновесие между доверием и разумной степенью недоверия, в то время как нехватка базового доверия приводит к убежденности в том, что жизнь крайне небезопасна. На этой стадии развития важно достичь уверенности в том, что жизнь может дать человеку все необходимое. Без этого доверия человек обречен на отчаяние, которое приходит в периоды стресса и потерь, когда надеяться уже не на что. Отчаяние – это чисто психологический кризис, но оно может приводить к кризису веры и поднимать глубочайшие духовные вопросы.

Кьеркегор считал, что сознательно мыслящий человек обречен на отчаяние, поскольку он чувствует свое непостоянство и свою незначительность. Поэтому нам остается либо отчаиваться, либо, преодолев себя, обратиться к вере, поскольку никаких рациональных причин для возникновения религиозного чувства просто не существует.

По аналогии здесь полезно будет рассмотреть две фигуры из древнегреческой мифологии, отражающие разные стороны исцеления: Хирона – архетипического Раненого Целителя и Аполлона – бога-врачевателя. Хирон был мудрейшим из всех кентавров, бессмертным, наполовину человеком, наполовину конем; в себе он сочетает символы божественного, человеческого и инстинктивного, телесного уровня. Будучи сам великим целителем и учителем медицины, он страдал от неизлечимой раны, из-за которой вынужден был хромать. Другими словами, целитель тоже нуждается в исцелении. Хиронический подход к исцелению подразумевает особую чувствительность терапевта к страданиям другого и вскрывает его собственную уязвимость. Он познает страдания другого эмпатически, через собственные глубины, а не объективно или с помощью психологического тестирования. Наша рана заставляет осознать наши границы. На этом архетипическом уровне рана – это нуминозная сила, часть нашей судьбы, рана, которую «целитель разделяет вечно» (Kerenyi, 1959, p. 99). Адлер (Adler, 1951) считал, что цель раны терапевта – его шанс осознать собственные целительные способности; иначе он может их так и не открыть в себе.
Когда человек ищет помощи психотерапевта, то внутри него активируется внутренний целитель, т. е. его врожденная способность к самоисцелению. Как пишет Гуггенбюль-Крейг (Guggenbühl-Craig, 1971), внутри каждого пациента есть врач, а внутри каждого врача – пациент. При контакте с проблемой другого человека активируется собственная рана терапевта. Если терапевт этого не осознает, то он может спроецировать свою рану на пациента. Тогда он как бы дистанцируется, пытаясь не заразиться проблемами другого. Однако чаще всего рана человека «заражает» терапевта, например, путем проективной идентификации или другой формы общения бессознательного с бессознательным[78]. В результате мы чувствуем одновременно и рану другой личности, и потребность в признании собственного материала. Обычно это и становится залогом способности оказать помочь. Участие терапевта в процессе исцеления становится настолько полным, что уже непонятно, лечит он другого человека или себя.