Слезы страха, безнадежности. «Чего ждать?! Все погибаем». Добрая языческая почва и дрогнула перед напором этого страха, мирового-исторического в I-м в. по Р. X. и индивидуально-морального у всякого вновь обращаемого до сих пор. Таким образом, «обращения» совершаются не путем «любви к ближнему», не через указание на какой-то «рай» впереди, а, скорее, через указание на ад впереди и путем разгона «любви к ближнему», который (разгон) есть основательный фундамент для этого трепета перед адом. Да ведь так это исторически и было. В России, в Англии (Нортумберланд), всюду Евангелие принималось вовсе не с умилением и в спокойствии, а трепетно и в страхе. И до настоящего времени всякая «реставрация христианства» опирается на возбуждение чувств страха и неуверенности. Спокойствие — это язычество, трепет — это христианство. А «любовь к ближнему» тут ни при чем. В. Р-в
юди будут издыхать от страха и ожидания того, что грядет на Вселенную; ибо силы небесные поколеблются»» (Лука, XXI). Это нагнетание страха на человечество — одна из метафизических сторон Евангелия, далекая от морального рационализма «возлюби ближнего своего». Страхом этим, как плугом, прошел наименовавший себя «Сыном Человеческим» по сердцам человеческим: и разрыхлил «почву» для принятия особенных семян своего учения. В. Р-в.
Поразительно верно и глубоко. Христианство ничему не радуется, кроме себя. Ничему не сочувствует иначе как нехотя, неглижерски и высокомерно. Начиная с Евангелия, появился «Лик Христов», и потянул к себе любовь человечества, и не осталось этой любви у человечества, не осталось для себя (самосогревание) и своего (культура). И похолодело человечество и потускло. Уже у ап. Павла, несмотря на его пышные фразы о любви, какая любовь к своему народу? к старенькому, ветхонькому у евреев? Никакой. Так и византийцы пришли и затоптали у славян песни, хороводы, сказки… «Ничего не нужно, кроме нас». Так эти «спасители» человечества прошлись смерчем по человечеству. И где прошел смерч — поломанные деревья, павшие хижины; зато «купола» на губернских кафедральных соборах блистают сусальным золотом. В. Р-в. 11
Стол должен быть сытен и вкусен, жена добра и красива, дети — хороши и их много, деньги в достатке и с запасом, дом для себя и для гостей. Иначе, иной путь ведет вовсе к необеданью, бездомности, убеганию от соседства, к выгону гостей или всеобщему раззнакомленью. Отвратительно — и не понимаю, почему «божественно». В. Р-в.
Бесскорбная жизнь нужна между прочим для того, чтобы не разозлиться. Я скажу, что бесскорбный путь нужен для того, чтобы дойти к святости и правде. Довольно с вас? И замолчите. Нет, недаром многоженные татары так благодушны (это все замечают) и недаром такое благодушие царит в многоженном Ветхом Завете. В. Р-в.
Религия — как тиски того, что низменно, как вечная Божья гроза нашей греховности, проклинающая немощь человеческую, плачущая о ней и вечно влекущая нас ввысь, — конечно, такая религия велит «оставить отца и мать», и «вырвать глаз, если он соблазняет», и «идти на крест»[9]. Эта религия, все понимающая, все, но только как-то холодно, мимоходом[10], — как мы делаем это по отношению к маленьким детям — позволит нам и порадоваться («ну и пусть их» — именно такой ведь колорит[11] всего чуда в Кане) — но именно только позволит; возводить в принцип ощущение радостности она не станет, а о собственной слабости и жадности к свету и радостям, и о робости перед подвигом — такая религия заплачет кровавыми слезами.
