Вадим Голубев

Изломы судеб

Роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Вадим Голубев, 2018

«От тюрьмы и от сумы не зарекайся», — гласит народная мудрость. Героев этой книги судьба то высоко возносила, то швыряла на самое дно жизни. То же за столетие случалось и со всем нашим народом. В течение 100-летия ломались судьбы всего народа и судьбы отдельных людей. В романе нет вымысла. Он создан на основе событий реальных и фактов. В нем есть и любовь, и измена, и шутки, и жесть. Такова жизнь!

18+

ISBN 978-5-4493-9157-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Изломы судеб
2. ОХРАННИК СТАЛИНА
   1. Между революциями
   2. В огне революций
   3. В вихрях Гражданской войны
   4. Государственная граница
   5. Контрразведка
   6. Охранник Сталина
   7. Новая жена
   8. В тисках репрессий
   9. Лагерная пыль
   10. Из огня в пламя
   11. Почетная ссылка
   12. Не почетная ссылка
   13. Москва Златоглавая
3. «ТИХИЙ БУХГАЛТЕР»
   1. Александр, 1917 год
   2. Александр, от войны до войны
   3. Александр, 1941 год
   4. Александр, 1942 год
   5. Александр,1943 год
   6. Александр, 1944 год
   7. Александр, 1945 год
   8. Александр, Болгария
   9. Снова Москва
4. ЛИХОЙ СВЯЗИСТ
   1. Кирилл, 1938 год
   2. Кирилл, 1939—1940 годы
   3. Кирилл, 1941 год
   4. Кирилл, 1942—1943 годы
   5. ОТВЕТИВШИЙ ЗА БРАТА
   6. Геннадий, 1941 год
   7. Геннадий, 1942—1943 годы
   8. Геннадий, 1944—1945 годы
   9. Геннадий после войны
   10. ПОДРУГА БЕРИИ
   11. Екатерина, 1938 год
   12. Екатерина, 1941 год
   13. Екатерина, война и после
   14. Екатерина, путь к 100-летию
5. ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ АЛКОГОЛИК
   1. Константин, 1941 год
   2. Константин, война
   3. Константин, жены и любовницы

ОХРАННИК СТАЛИНА

Между революциями

— Боже царя храни! — начинали выводить государственный гимн напольные часы в гостиной.

— Сильный державный царствуй, наш царь, на славу нам! — вторили им серебряные каминные часы — приз папаши — Александра Федоровича — подарок администрации Нижегородской ярмарки по случаю награждения продукции его мастерских серебряной медалью.

— Царствуй на страх врагам, царь православный, — подпевал швейцарский «брегет», с боем, переделанным для россиян, — приз папаше — серебряному призеру по штыковому бою, когда он служил в лейб-гвардии.

По нему уже отчитавший утренние молитвы Александр Федорович проверял точность всех часов в доме. Затем просто, но вкусно завтракал. В праздничные дни, особенно на Пасху, стол купца второй гильдии Лебедева ломился от закусок. На нем присутствовали все двенадцать видов черной икры, продававшейся в магазине Елисеева, белуга, стерлядь, осетрина горячего и холодного копчения, окорока, колбасы, сыры, купленные у того же Елисеева. В центре стола красовались блюда с целиком запеченным поросенком, гусем с яблоками, большие тарелки с пирогами и расстегаями. Для бутылок с выпивкой попросту не оставалось места. Они размещались на приставном столике и еще одном столике на колесах. Здесь теснились шустовский коньяк, смирновская водка, не меньше шести видов наливок и столько же настоек, портвейны и мадера, созданные в массандровских винных погребах. В будние дни Александр Федорович довольствовался немногим кашей, картошкой, квашеной капустой, овощами, творогом с молоком (если не было поста), рыбкой. Предпочитал осетринку. О красной рыбе говорил:

— Я этими лососями, когда служил, наелся! Нам в лейб-гвардии через день то кету с горбушей, то селедку давали.

Попив чайку, (кофе Лебедев считал напитком от лукавого), шел к заутренней. После нее, будучи церковным старостой, коротко справлялся у батюшки о проблемах храма. На какие работы надо собрать средства, кому из бедных прихожан помочь деньгами и вещами, к какому празднику и какие цветы приобрести. Затем окраины Москвы взрывались фабричными гудками. Звали к станкам рабочих предприятий Морозовых, Коноваловых, Ряпушинских, Шелапутиных, Канатчиковых, Кузнецовых, других богатых и очень богатых людей. Потоки черных и темно-коричневых пальто, бушлатов, поддевок, а в летнюю пору — синих косовороток с черными жилетами втекали в ворота предприятий. У Александра Федоровича своего гудка не было. Да и зачем? Все его работники жили рядом с заведением — тремя прилепившимися друг к другу домами. Один достался от отца. Двое других прикупил, когда развернулся, используя наследство и скопленные за время службы деньги. Второй этаж отцовского дома занимала семья Лебедева. Первый использовался как контора и своего рода демонстрационный зал, где была выставлена продукция мастерских: модельная и повседневная обувь, седла и конская упряжь. Сюда съезжались представители магазинов, собирались отправленные на Варшавский вокзал приказчики. Они высматривали обувь на господах, вернувшихся из Парижа, Берлина, Вены. «Крик моды» предлагали продать за немалые деньги. Поначалу их гнали в шею. Потом кто-то стал продавать. Затем появилась немалая группа людей, часто бывавших за границей, покупавших там две пары ботинок, полусапожек, дамских туфель. Одну для себя, другую для мастерской Александра Федоровича, с которого драли втридорога. Лебедев лишь усмехался. На втором этаже соседнего дома покупки распарывали, выясняли: как они сшиты, что к чему пришито, что и как крепится. Затем по «рассекреченным» выкройкам шили точно такую же обувь. Однако, учитывая ошибки западных модельеров, делали ее еще более удобной. После чего приказчики с образцами разъезжались по магазинам и пассажам, небольшим обувным лавкам. Все торговцы охотно покупали то, что еще несколько дней назад только появилось на витринах мировых столиц. Шили сапоги и ботинки для покупателей попроще: мелких служащих, торговцев, студентов, работяг. Ее качество было высоким, а цена доступной. Поэтому у заведения был постоянный доход. В третьем доме Лебедев держал мастерскую по производству седел и конской сбруи. Эта продукция «на ура» расходилась не только по Москве — по всей России, занимая призовые места на Нижегородской и прочих ярмарках. В купцы первой гильдии Александр Федорович не рвался. Говорил:

— Чем выше гильдия — тем выше требования к качеству товара. Не усмотришь — опозоришься, сраму не оберешься. Лучше делать меньше — да лучше!

Обрастал Лебедев не только домами, деньгами, машинами. Обрастал он и семьей. В разные годы родились дети: Николай, Александр, Кирилл, Геннадий, Екатерина, Константин. Скрипела зубами мамаша, не любившая бесприданницу — невестку Анфию Павловну: то начало века, то война, то революция, то еще какое событие, а молодая дура рожать собралась! Александр Федорович не обращал на этот скрежет зубовный внимания. У него была его Анфиюшка, которую он, увидев как-то на Красную Горку, полюбил на всю жизнь. Жена знала свое место — не лезла куда не надо. Была выше всяческих дрязг, не обращала внимания на попреки свекрови. Любила, в отличие от мужа, баловала деток, однако в меру. Те росли, радовали родителей, вместе переносили бури и невзгоды бурных вроемен, обрушившихся на страну, а вметсе с ней на семью каждого россиянина.

Николенька навсегда запомнил звуки часов, вызванивавших гимн Российской империи «Боже, царя храни». Потом маменьку Анфию Павловну, поднимавшую его со словами: «Вставай с постели! Оладушки поспели!» Помнил он и неповторимый вкус оладушек, испеченных из белейшей муки. Позже в его воспоминания ворвалось другое. Люди в зеленых мундирах с золотыми погонами в гостиной. Пресмыкавшиеся перед ними первые богачи в округе, при встрече с которыми папаша Александр Федорович снимал шапки с себя с сына. Они же пренебрежительно подавали папаше, отвечая на его приветствия всего два пальчика. Теперь эти господа сами стояли, сняв соболиные шапки перед осанистым, дюжим военным.

— Распустили ваших мастеровых, господа купцы! Полезли они на баррикады! Свобода им понадобилась! Теперь вы просите, чтобы подчиненные мне артиллеристы не стреляли по фабричным зданиям, где укрылись бунтовщики! Сами виноваты! Раньше надо было думать и гнать всех неблагонадежных из ваших заведений. Каленым железом надлежало выжигать крамолу! Сейчас — не обессудьте! Баррикады из орудий разнесем! Будет стрельбы из производственных помещений — их сравняем снарядами с землей! — сказал воротилам военный и обернулся к Александру Федоровичу. — Ну а ты, братец, что скажешь, если и твои строения разрушим?

— Ежели для царя и отечества надобно, стреляйте, разрушайте, ваше превосходительство! — ответил Лебедев-старший, облаченный в свой праздничный сюртук, темно-синего английского сукна с медалью «За усердие» на анненской красной ленте. — Только мои работники по домам сидят. Я их перед самым началом заварухи предупредил: кого на баррикадах увижу — уволю…

— Вот, ответ настоящего верно-поданного, истинного патриота! Ну а вы, господа купцы, уповайте на милость Божью! Не смею задерживать, — с издевательской улыбкой отправил фабрикантов восвояси военный и обернулся к подчиненным. — Штаб полка разместим в этом доме! Ночевать тоже здесь будем!

— Ваше превосходительство, Георгий Александрович! Уж больно здание непрезентабельное! Не для вашего ночлега! — заметил кто-то из офицеров.

— Именно в роскошных хоромах нас будут искать бунтовщики. Сюда вряд ли сунутся, — ответил полковник. — Артиллеристам занять позиции! После того, как баррикады будут разрушены огнем орудий, вперед казаков! Следом мы — Его Императорского Величества лейб-гвардии Семеновский полк! Снарядов и патронов не жалеть! Захваченных с оружием в руках расстреливать на месте! За малейшее неповиновение расстреливать на месте! Распространителей крамольной литературы и призывающих устно к ниспровержению существующего строя расстреливать на месте! Что там за шум?

Солдаты ввели связанного брата папаши — дядюшку Арсения Федоровича.

— Так, что ваше превосходительство, этот избил казаков! — щелкнул каблуками фельдфебель.

— Ну и пристрелили бы!

— Наш он, господин полковник! Проходил службу у нас в полку, служил в моем отделении. Могучий кулачный боец. Мы с его помощью всегда побеждали, когда дрались с преображенцами, флотскими и прочими…

Дядюшка Арсений был на год младше Александра Федоровича. В отличие от старшего брата он быстро спустил свою долю наследства и теперь работал в мастерских Лебедевых. Мастером был прекрасным. Любил выпить, но в меру. Однако любил подраться по поводу и без повода. Шел в первых рядах, когда сопредельные околотки (районы — авт.) сходились «стенка на стенку». Дрался на Святки, и на Масленицу, и на Пасху, и на Троицу, и в другие праздники. По будням, впрочем, тоже не упускал случая, чтобы врезать кому-нибудь по роже. Вот и в тот день собрался дядюшка на баррикады. Слова свобода и равенство были для него пустыми звуками. Шел, чтобы потешить себя: «навалять» городовым с казаками, как он делал это с евреями, да армянами еще пару месяцев назад, помогая погромщикам из «Союза Русского Народа». Только собрался на выход — в домик, где жил вломилась троица казаков.

— Мужик! Водку давай! Жрать хотим! Скажи своей бабе, пусть приготовит чего-нибудь! — велели Арсению Федоровичу, заметившему в окно гарцевавших по улице казаков, а за ними шедших строем солдат Семеновского полка.

— Не успел! — пронеслось в мозгу Арсения. — А жаль!

Он достал бутылку «Смирновской» водки, которую казаки «усидели» в три стакана. Не дожидаясь, пока жена хозяина Аглая подаст на стол, полезли по шкафчикам на кухне и кастрюлям, руками выуживая из них съестное, и отправляя найденное в рот.

— А ты — сладкая! — облапил один из казаков Аглаю. — Где у вас спаленка? Пошли!

— Ты, что творишь?! — вскинулся Арсений.

— Да, ладно, сиволапый! — небрежно бросил другой казак и двинул Арсения кулаком в ухо.

Казак не знал, с кем имеет дело. Увернувшись от удара, Лебедев сам долбанул противника в челюсть. Тот опрокинулся и, стукнувшись головой об пол, затих. Второго Арсений Федорович тоже свалил, «заехав» кулаком по виску. Облапивший Аглаю схватился за шашку, но было поздно. Арсений бил кулаками, вышибая из насильника зубы и кровавые сопли, пока лицо того не превратилось в месиво. В это время в дом вошли солдаты Семеновского полка. Хотели застрелить Лебедева, но не дал узнавший его фельдфебель. Лейб-гвардейцы, считавшие казаков полным отстоем, разумеется, вступились за своего. Однако доставили к командиру полка, в-первую очередь опасаясь, как бы сослуживцы избитых не расправились с кулачным бойцом.

— Что же ты, братец, бунтуешь? Слуг государя-императора бьешь? — спросил Лебедева командир полка Георгий Александрович Мин.

— Так что, ваше превосходительство, казаки хотели мою жену изнасильничать, — вытянулся Арсений.

— Некогда мне с тобой возиться! Фельдфебель! Возьми кого-нибудь из московских, кто город знает, и отведи этого субъекта в дежурную часть при генерале-губернаторе. Там разберутся!

— Разрешите, ваше превосходительство, мои казачки его сопроводят! — подал голос низкорослый от всех прочих, кривоногий офицер.

— Ваши казачки, господин подъесаул, его в ближайшей подворотне зарубят. Фельдфебель! Выполнять приказ! Господин полковой адъютант, подготовьте сопроводительную записку!

Как выяснилось позже, дядюшку продержали неделю в подвале дома генерал-губернатора, пока «умиротворяли» московских пролетариев, студентов и примкнувших к ним маргиналов. Потом быстро осудили, не вдаваясь в подробности дела. Приговорили к пожизненной каторге на Сахалине.

— Тебе жизнь сохранили. Не записка полковника Мина — повесили бы, как собаку! А на Сахалине люди тоже живут, — «напутствовал» Арсения старичок-председатель суда.

Это было позже. А тогда Лебедевы ютились в домике, где проживал брат Арсений с женой и матерью Акулиной Никаноровной. Гремели взрывы, трещали винтовочные и револьверные выстрелы. Сквозь них доносилось: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!» и могучее русское ура, с которым шли в атаки гвардейцы-семеновцы. Три дня служивые громили Пресню — оплот революционеров. Потом «зачищали» другие районы Первопрестольной. Затем лейб-гвардии Семеновский полк пошел воевать дальше. Александр Федорович с семьей вернулся в свой дом. Прибежала соседка. В ужасе сообщила Анфии Павловне, что только в одном дворе Трехгорной мануфактуры расстреляли более тысячи человек. Потекли к Ваганьковскому кладбищу телеги с некрашеными, наспех сколоченными гробами. Там же тихо похоронили убитых революционерами солдатиков, казаков, полицейских. Еще через два дня городовые прошли по домам владельцев предприятий, лавочников, сообщая, что разрешено возобновить работу. Открылись магазинчики и лавки, хозяева коих сразу же вздули цены.

— Грех на крови наживаться, Бог накажет! — вздохнул Александр Федорович, когда супруга пожаловалась ему на дороговизну. — Пойду работников собирать. Делом заниматься надо, а не бунтовать! Тогда и дороговизны не будет.

Николенька быстро забыл о днях, проведенных в дядюшкином домишке. У него снова была своя комнатка, игрушки из которых он больше всего любил коня, сабельку, да гусарский кивер. Лишь около года спустя напомнил о революции отец, читавший за вечерним чаем газету.

— Убили знакомца нашего Георгия Александровича Мина. Девица Коноплянникова, учительница, выстрелила ему четыре раза в спину. Смерть наступила мгновенно…

— Это — тот самый полковник, что у нас в декабре прошлого года квартировал? — спросила Анфия Павловна.

— Он, самый…

— А девицу-то поймали или убежала?

— Поймали. Наверняка, повесят! Мина-то за наведение порядка в Москве генерал-майорским званием пожаловали. Да и будь он полковником тоже по головке бы не погладили. Тем более, эта Коноплянникова сама призналась, что убийство политическое и мстила она Георгию Александровичу за смерть ее друзей-революционеров. Да еще совершила преступление с особыми дерзостью и цинизмом: публично, на глазах жены и дочерей убитого. А ведь — культурный, вроде бы, человек. Учительница — не босячка какая-то! Будет теперь в петле корчиться. А могла выйти замуж, детей нарожать, дать им образование, воспитать верно-поданными государю, полезными отечеству людьми. Все эти революции от безделья, незанятости мозгов и рук происходят!

Спустя пару недель Конопляннкиову повесили. Коля это услышал, опять же, за вечерним чаем.

— Жила бы девка, да жила! Двадцать семь годиков всего-то! — охнула мать. — Да и Мин покойный тоже хорош был! Сколько его солдаты народу только на одной Пресне убили! Говорят, расстреливали даже за то, что рожа не понравилась!

— С террористами можно справиться только ответными мерами. Тем же террором! А здесь, сама понимаешь: лес рубят — щепки летят!

Позже Николенька понял смысл того, о чем говорили родители. Тогда же у него были свои, детские дела, желания, мечты. Мечтал дожить до нового Рождества, чтобы попасть в дом друга детства папаши — купца первой гильдии Василия Князева. Там ждала его дочь Леночка. Детские игры со временем переросли в увлеченность. После Рождества Коля ждал Пасхи, когда Князевы приедут к ним разговляться. Снова игры, разговоры, а когда подросли — даже танцы с Леночкой. Потом ждал Троицы, после нее Яблочного Спаса, чтобы снова увидеться с Леночкой. Дни же его протекали, как и дни всей Москвы: тихо и богобоязненно. Утренняя молитва, помощь матери по уходу за младшим братиком Шурой, родившимся в 1905 году. Ох, и поскрипела тогда бабушка Акулина Никаноровна, не любившая маму Анфию:

— Революция идет, а она — дура рожать собралась!

Когда подрос, стал ездить с матерью за покупками, где освоил счет. Она же исподволь учила сына молитвам, позже — грамоте. А вот гимну Российской империи научил отец. Коля как-то спросил его, что за музыку играют все часы в доме.

— Это — главная песня каждого русского человека, — ответил Александр Федорович. — Слова же у нее такие: «Боже, царя храни…»

Обладавший прекрасной память и музыкальным слухом ребенок быстро выучил гимн и во время ближайшего праздника спел его гостям. Мальчик был удивлен, когда взрослые люди встали, услышав пение, и со слезами умиления на глазах подхватили слова. Тогда у Николеньки появилась еще одна обязанность: петь вместе с родителями в церковном хоре. Обязанность была приятной. Во-первых, семилетний мальчуган чувствовал себя равным взрослым. Во-вторых, отец всегда награждал за труды то крендельком, то шоколадной конфетой, то коробочкой леденцов фабрики Ландрина. Не нравилось Коле другое в предшествующее Великому посту Прощенное воскресенье надлежало идти к родителям и просить прощения. Мальчик недоумевал: «За что? Ведь целый год я не сотворил ничего плохого. Был покорен, делал все, что велели папенька с маменькой, никого не обижал. Разве что бывало поддавал Шурке, когда тот не слушался. Так за это у него надо просить прощения!»

Девяти лет от роду Колю отдали в ремесленное училище.

— Думаю со временем закупить машины. Нужно, чтобы свой человек умел ими управлять и чинить их, — принял решение папаша Александр Федорович.

Коля не запомнил, что говорил на торжественной линейке директор училища высокий седеющий господин в мундире. Внимание мальчика привлекли красный в золоте крест на шее директора, блеск муара, эмали и золота на груди, маленькая шпага на боку у директора. В мундирах с орденами и при шпагах стояли другие учителя. Еще больше внимание ребенка привлек висевший за спиной директора огромный портрет государя-императора Александра Второго, одетого в гусарский мундир.

На первом же уроке Николенька отличился. Его приняли в класс для детей уже умевших читать и писать. Учебник начинался с гимна Российской империи.

— Это главное произведение, которое обязан знать каждый россиянин, — сказал учитель. — Может быть, его уже кто-то знает?

— Я знаю, — сообщил Коля.

— Прочитай наизусть!

— Я и спеть могу!

— Что ж, спой!

Мальчик запел. С особым вдохновением он пел его любимый куплет: «Перводержавную Русь православную, Боже храни, Боже храни! Царство ей стройное, в силе спокойное, все ж недостойное прочь отжени!»

— Похвально, весьма похвально! — улыбнулся учитель. — А знаешь, кто написал слова.

— Слова написал поэт Василий Андреевич Жуковский, а музыку его превосходительство генерал-майор Алексей Федорович Львов.

— Пятерка с плюсом! Неплохо для первого дня! Надеюсь, дальше также будешь учиться и не только по моему предмету!

Потом пошли уроки, домашние задания, помощь матери в уходе Шуркой, родившимися после него Кириллом, Геннадием, сестренкой Катей, пение в церковном хоре училища. Учеба давалась легко. Из класса в класс Николай переходил с похвальными листами. Так, и подошел к Великому юбилею — 300-летию династии Романовых. Колю, как одного из лучших учеников, взяли на торжественную встречу прибывавшей в Москву царской семьи. Учеников нарядили в кремового цвета картузы, рубашки, брюки. Построили в начале Тверской, неподалеку от Александровского (ныне Белорусский — авт.) вокзала. Далее поставили учеников коммерческих и реальных училищ, гимназистов, студентов. За учащимися плотной шеренгой стояли городовые и лишь за ними народ, жаждущий взглянуть на государя, возликовать при его виде в искреннем восторге. Где-то вдалеке слышались звуки маршей. На пороге церквей выстроилось духовенство, прихожане с иконами и хоругвями. Послышалось далекое все нараставшее ура. Ударили колокола.

— Едут! Едут! — разнеслось по толпе.

— Я тебе покажу, как револьвером размахивать! — раздалось за спиной у Николеньки.

Строй на мгновение разрушился. В прореху между людьми Коля, оглянувшись, увидел мужчин в одежде мастеровых, скрутивших парня в студенческой тужурке.

— Повернись! — слегка подтолкнул Лебедева полицейский. — Государь едет!

Церковные певчие запели «Боже, царя храни!» Народ взорвался криками ура. Полетели вверх шляпы, картузы, чиновничьи фуражки. Со слезами радости на глазах замахали платочками и букетиками цветов женщины. Рысью шла сотня конвоя Его Императорского Величества — красавцы-казаки в алых черкесках с медалями во всю грудь, а кое-кто с георгиевскими крестами. Следом верхом ехал царь — небольшой, худенький человек с рыжей бородкой и в зеленом мундире. Он даже несколько разочаровал Николеньку, представлявшим государя-императора богатырем огромного роста.

— Матушка-государыня! — разнеслось по толпе.

Императрица Александра Федоровна в белом платье и черной широкополой шляпе милостиво улыбалась подданным. Следом ехали в открытых колясках царские дети — девицы в белых платьях и престолонаследник Алексей Николаевич — пацаненок в матросской куртке. После них потянулась вереница, которой, казалось, не будет конца, конных экипажей с министрами, сановниками, московским начальством. Уже в училище ребятам вручили кульки с леденцами, пряниками, кружкой с портретом государя-императора и его предка — первого царя из династии Романовых — Михаила Федоровича. В качестве подарка к юбилею оставили кремовую форму. Все эти дни Александр Федорович появлялся дома только ночью, когда дети спали. Когда же торжества завершились он вернулся с медалью на обшитой белым, оранжевым и черным муаром колодке.

— Наши купцы все такие медали получили. Только они деньги за них заплатили, а мне, ох-как, пришлось покрутиться по организации торжеств! — с гордостью сказал Лебедев старший супруги и детям, поздравившим его с наградой.

Пролетел еще год. Началась Первая мировая война.

— Колька! Немцев бьют! — влетел в дом Лебедевых двоюродный брат Лёня — сын отправленного на каторгу Арсения Федоровича. — Пойдем немчуру с австрияками громить!

Николенька, было, ринулся за двоюродным братом, однако, зашедший домой отец, ухватил пацана за ухо. Второй рукой попытался поймать Лёньку, но тот увернулся и был таков. Брат возвратился вечером. Он был в соломенной шляпе канотье, не по размеру пиджаке с карманами, набитыми шоколадом.

— Угощайся! — протянул он брату шоколадку, с обертки которой смотрели царь и царица. — Сколько же у немчуры всякого добра! Когда магазины их разоряли, каждому что-то досталось! Зря тебя дядюшка не пустил! Вдвоем бы столько нахапали!

— Отдай шоколад, Коля! — раздался за спиной голос отца.

— Так, дядюшка, я ж от чистого сердца! Я и другим двоюродным принес… Проявил патриотизм, гонял басурманов…

— Это — не патриотизм, а разбой. Будь ты моим сыном, Леонид, выдрал бы тебя как сидорову козу! Скройся с глаз моих с этими шоколадками! А за прогул из жалованья вычту! Не посмотрю, что ты — единственный племянник.

С десяти лет Лёнька начал работать в мастерских Александра Федоровича. Пока его отец был на свободе, обучил мальчишку всем премудростям профессии. С годами Лёнька стал лучшим работником дядюшкиного заведения. Однако был в отца, научившему его приемам рукопашного боя. С детства Лёнька на пару с Арсением Федоровичем дрался «стенка на стенку». Сначала на «пограничный» между районами луг или замерзший пруд выскакивали мальчишки. Задирались, дразнили друг друга. После начиналась потасовка. Следом за пацанами в драку вступали подростки, за ними — парни, за ними — взрослые мужики. Дрались, пока одна сторона не обращала в бегство другую. Потом расходились по питейным заведениям и домам отметить победу. Оказывали помощь сильно пострадавшим. Кое-кого приходилось отправлять в больницу. Ну а проигравшие бой тоже разбредались по кабакам и трактирам залить водкой горечь поражения. Купцы и прочие богатеи не дрались. Они наблюдали за боем с какого-нибудь высокого, безопасного места. Александр Федорович категорически запретил детям участвовать в «битвах». Он знал, что накануне драки воротилы заключали в Купеческом собрании пари, делая подчас большие ставки на победу своего околотка.

— Богачам-миллионщикам — потеха, а людям синяки, да шишки! — говаривал Лебедев-старший. — Не по-христиански бить морды друг другу, ради удовольствия фабрикантов.

Лёнька же преуспел в боях. Сначала отцовскими ударами валил с ног мальчишек, потом подростков, затем — парней и, наконец, дюжих мужиков. Учил он драться и Колю с Шурой. Правда, зная, что тем крепко влетит от отца с собой не брал.

С войной драк становилось все меньше и меньше. Гребли работяг на фронт. Зато Александра Федоровича завалили военными заказами. Своих работников он сумел выкупить, бегая по военному начальству, суя за кого-то «зелененькую», за кого-то — «синенькую», за кого-то — «красненькую» (три, пять и десять рублей — авт.) Семья стала жить лучше, чем до войны. Количество заказов росло с каждым днем. Александр Федорович нанял еще работников, за деньги освободив их от призыва. Приобрел через военное ведомство машины, существенно увеличившие производство продукции.

В 1915 году Лёньке стукнуло двадцать лет. Он явился к Александру Федоровичу и объявил:

— Так, что, дядюшка, я добровольно записался в армию. Послезавтра отбываю на войну.

— Я за тебя аж десятку заплатил! — крякнул Лебедев-старший.

— Попросите, дядюшка, чтобы начальство в следующий призыв вам скидку сделало! А мне в тылу неинтересно. Ребят всех в армию призвали, фулюганов. Даже в морду дать некому. Скучно!

Через день у полицейского участка собрались призывники — мрачные, подавленные мужчины в окружении жен и многочисленных детей, подвыпившие задорные парни.

— Ты уж этим германцам наваляй как следует! — напутствовала Лёньку бабушка Акулина Никаноровна.

— Служи честно! Пулям не кланяйся, но и лоб под них не подставляй! — сказал свое слово Александр Федорович.

— Эх, Лёнька! Забубенная твоя головушка! — всхлипнула Аглая.

— Жаль, что я еще молод для армии, — обнял брата Николай.

— Я еще год назад охотником (добровольцем- авт.) хотел пойти, но из-за возраста не взяли, — ответил Лёнька.

— Становись! — раздалась команда.

— Надо же! Словно каторжников ведут! — вырвалось у Лёньки, увидевшего солдат с винтовками по краям строя.

— Направо! Шагом марш! — скомандовал одноглазый офицер с георгиевским крестом на мундире.

Забились в вое, заголосили бабы. Им стали подвывать детишки. Грустно, словно в последний раз, бросали на них взгляды мужики.

— Да, что же мы, братцы, словно на похороны идем?! Давай нашу любимую! — крикнул Лёнька завел, поддержанный хором с присвистом, типичным московским аканьем и типичным московским вкраплением слов, совершенно не влезавших размеры музыки и стиха:

— Пращай, Масква мая радная! Пращай, атец, пращай семья! Еще пращай, падруга, мая дарагая! Надолго вас пакину я.

— Пращай ты, новая дяревня, пращай радимыя края… — угасла за углом песня.

Бабы теперь не выли, а тихо плакали, расходясь в разные стороны.

— Храни вас Господь! — перекрестил скрывшихся за поворотом последних новобранцев Лебедев-старший.

Немногим удалось вернуться домой с той страшной войны, ставшей началом конца великой империи.

Коля с братом Шуркой следил за событиями на фронтах. Пацаны радовались победам русского оружия, грустили, когда нас теснил противник. А теснил он российские армии крепко. Вечером к карте, на которой мальчишки то на запад-восток, то на север-юг двигали бумажные российские, немецкие, австрийские, турецкие флажки, подходил Александр Федорович, вздыхал, глядя на них:

— Когда же это кровопролитие кончится? Не дело — христианам христиан убивать!

— Зато, папенька, заказов у нас полно, — наперебой говорили сыновья. — Половину армии сапогами, да седлами снабжаем!

— Заведение, конечно, процветает как никогда. Однако на все воля Божья. Будем терпеть, трудиться, благодарить Господа за дарованное!

Трудился Лебедев-старший не за страх, а за совесть, обрастая золотыми и серебряными медалями «За усердие» на груди и шее. На Рождество возглавлял обоз с подарками фронту. Сам дарил три воза: с обувью, седлами и конской сбруей, бочонками меда для лазаретов со своих подмосковных пасек. Семья позволяла себе больше, чем до войны. Случалось, правда, бабушка Акулина Никаноровна жаловалась, что мясо снова подорожало, а маменька Анфия Павловна сетовала:

— До войны у Елисеева продавалось шестнадцать видов черной икры, а сейчас всего лишь девять. Да и чай, хоть цейлонский, хоть индийский, хоть китайский уже не тот! Верно, примешивают к нему что-то!

В конце шестнадцатого года вернулся с фронта Лёнька. Он был в щеголеватой шинели с юнкерскими погонами, перепоясывавшими их ефрейторскими нашивками.

— Ты, что, Лёня, в юнкера поступил? — спросили Коля с Шуркой.

— Нет, я зачислен в школу прапорщиков. У нас такие же погоны, как у юнкеров. Я перед тем, как домой прибыть, в школу явился. Там в баньке от вшей пропарили, все новое выдали. Только этот «иконостас» оставили, кивнул на грудь двоюродный, снимая шинель.

Коля с Шуркой ахнули, увидев мерцавшие серебром георгиевский крест и две георгиевских медали на Лёнькиной гимнастерке.

— Теперь, Лёня, через четыре месяца станешь «вашим благородием», дворянином, — с завистью сказал Николай, мечтавший поступить в это учебное заведение, если война затянется, а он достигнет к тому времени призывного возраста.

— Вашим благородием буду, а вот с дворянством придется покурить. Обманул нас царь-батюшка. Многие шли в школу, надеясь получить титул. Ан, нет! дворянского звания нам не положено. Самое большее на, что можно рассчитывать — чин капитана. А после завершения военных действий немедленное увольнение в запас. Не об этом люди мечтали!

— Что ты, брат, говоришь?! Как царь может обмануть?! — изумился Николенька.

— А как он народ в девятьсот пятом году обманул? Вроде бы, даровал Государственную думу, свободу слова, собраний, шествий. Потом все это отобрал! Дума — обманка, за собрания сажают, шествия разгоняют. Как в гимне про царя поется? «Гордых смирителю, слабых хранителю, всех утешителю все ниспошли!» Смирил император распутинскую клику? Пьянствуют, кутят, развратничают, Россию вразнос продают! Хранит он слабых? Сколько крестьянских хозяйств разорилось! Сколько солдатских вдов с детьми малыми по миру пошли! Чем он этих вдов, да детишек утешил. Чем утешил служивых, руки-ноги в этой мировой бойне потерявших? Ничем!

— Ну, калекам пенсию дают, — встрял Шурка.

— С пенсии этой жить, может быть, будешь, а бабу поиметь не сможешь! Такая «большая» пенсия!

— Ты лучше, Лёня, расскажи, как в действующей армии? Как воевал?

— Что тут рассказывать? Сидим в окопах, кормим вшей. Когда кому-то из высокого начальства надо отличиться — получить очередной орден — идем в наступление. А патронов нет, гранат нет, снарядов нет. Хотя в тылу, на складах этого добра полно. Прём со штыками на пулеметы. Бьют нас германцы почем зря! Отобьем, умывшись кровью, линию окопов или деревеньку, получат господа-генералы кресты со звездами — получаем приказ отойти на прежние позиции. Своих потом тысячами в братские могилы кладем. Германцев — тоже. А ведь и у них жены, дети, старики-родители…

— Ну, ты-то, брат георгиевские отличия имеешь…

— Отличился по началу, по глупости. Потом тоже убивать пришлось. Не потому, что германец — враг, а потому что, если я его не убью, он меня убьет. А какой немец враг? Такой же рабочий или крестьянин. Так-то, Коля! На фронте народ быстро умнеет.

— Зачем же ты с такими настроениями в школу прапорщиков подался?

— Мелко еще плаваешь, Коля, жопа видна. Да хотя бы четыре месяца от передовой, от смерти, крови отдохнуть! А в тылу тоже кому война — кому мать родна. Пешком из школы домой шел. Заглянул в Елисеевский. Прилавки от икры с осетриной, да омаров ломятся. Правда, от Елисеева меня быстро выставили. Кстати, не посмотрели, что герой войны и георгиевский кавалер. «Не положено нижним чинам в заведении находиться», — сказали. Прошел по Тверскому бульвару до Никитских ворот. Там в магазине колониальных товаров ананасы на полках лежат. Дальше от центра в лавках очереди за дешевой колбаской. А у нас, на Пресне очереди за черным хлебом!

— Наши рабочие себя и белым хлебом, и пряником с крендельком побаловать себя могут. Папаша хорошо платит, да еще время от времени повышает жалование, — попытался возразить Николай.

— Это — ваш папаша, а мой дядюшка такой добрый. Остальные три шкуры дерут. Но недолго терпеть осталось. У рабочих и солдат сейчас совсем иное настроение, нежели в начале войны. Вы только, ребята, Александру Федоровичу, о чем мы говорили, не рассказывайте! Не то он расстроится.

Потом пришли бабушка и мать Лёни Аглая. Бросив дела, явился Александр Федорович. С ним Анфия Павловна. Долго сидели, вспоминая былое. Леонид больше молчал, а когда его попросили рассказать о войне, ответил:

— Рассказывать особо не о чем!

Потом у себя в доме Анфия Павловна сказала:

— Повзрослел Леонид…

— На войне быстро взрослеют, — ответил ей муж.

Убийство Распутина потрясло Россию. Уж больно крепко врос старец Григорий со своими многочисленными прихлебателями во все сферы жизни страны. Казалось, его всевластию не будет конца. Правда, находились те, кто искренне считал царского любимца святым человеком. Большинство же видело в нем жулика, шарлатана, пьяницу и развратника. Ходили слухи, что оттого столь крепко сидит Распутин, потому как в его любовницах оказалась даже сама императрица. Сам Коля как-то с Шуркой пошел в кинематограф. Папенька поощрил деньгами за хорошую учебу и примерное поведение, хотя сам кино не жаловал, полагая что оно — «от лукавого». Перед «фильмой» с господином Глупышкиным (французский комик Андре Дид — авт.) показывали кинохронику. Государя награждали орденом святого Георгия. Вдруг с балкона заблеял омерзительный голосок:

— Царь-батюшка с «егорием» (простонародное название награды — авт.), а царица-матушка с Григорием!

Дома пацаны рассказали отцу о происшествии.

— Не болтайте! — ответил тот. — Не то в компанию к дяде Арсению на Сахалин угодите! И вообще молоды вы еще такие вещи обсуждать! К тому же не вашего ума это дело… Марш чай пить!

Теперь труп старца глядел мертвыми глазами с газетных фотографий. А для людей все же был шок! Все хотели скинуть «Гришку» с кликой, судить их за взятки и казнокрадство, но никто не думал, что такое когда-либо случится.

— Ну и слава Богу! — вырвалось у Лёньки, зашедшего в увольнение домой.

— Какой там «слава Богу»! — сокрушенно покачал головой Александр Федорович. — Раньше виновным во всех бедах народ считал Распутина. Теперь его недовольство перекинется на царскую семью, самого государя-императора.

— Этого народу как раз и надо! — недобро ухмыльнулся племянник.

В огне революций

Прошел месяц с небольшим. Лёнька появился на Пресне с винтовкой за плечом, офицерской шашкой и наганом на портупее.

— В Питере революция, — сообщил он двоюродным братьям. — Дни самодержавия сочтены! В Москве тоже городовых бьют, полицейские участки громят. Пойдем, брат, народную власть устанавливать, рабочих поднимать!

— Пойдем, только оружия у меня нет… — ответил Николай.

— Оружие будет! Стрелять-то умеешь?

— Нас в училище учили.

Увязался и младший брат Шурка, выудивший откуда-то припрятанный револьвер-«бульдог».

Коля хотел дать ему тумака, но двоюродный разрешил. Во дворе Прохоровской мануфактуры рабочим раздавали винтовки и патроны.

— Патронов-то сколько дают! — удивился Лёнька. — На фронте перед генеральными наступлениями нам столько не давали!

— А мы их специально припрятывали. Чтобы вы там своих братьев — немецких рабочих не убивали, — ответил пожилой работяга.

— Наших — никого! — не увидел Лёнька работников мастерских Александра Федоровича среди пресненских. — Не люди — курвы! Сидят по углам, ждут, пока им свободу добудут и на блюдечке поднесут!

Коле выдали карабин, сказав, винтовки дают крепким мужикам, пару обойм и россыпь патронов в карманы.

Народ, вооружился, построился, двинулся к центру. С каждой улицей, каждым переулком к строю примыкал народ. Шли кто с револьвером, припрятанном еще в 1905 году, кто с охотничьим ружьем, кто с топором. Тетки с дедами громили продовольственные лавки, тащили по домам снедь. Полыхал полицейский участок. Городовые разбежались, парни захватили оружие и пустили «красного петуха». За Садовым кольцом к рабочим присоединились студенты, мелкие служащие, гимназисты-старшеклассники. Затем целый полк, солдаты которого перебили офицеров и теперь нуждались в командире, знавшим Москву. Лёнька полк возглавил. Братишек взял в качестве разведчиков, поскольку служивые плохо знали этот район Первопрестольной. Пацаны бежали впереди вооруженного народа, заскакивали в подворотни, высматривая нет ли там засад. В одной из таких наткнулись на нескольких городовых, затаскивавших в подъезд пулемет. Коля быстро приняли решение. По-военному крикнул:

— Пли! — и выстрелил в полицейских.

Шурка, выдернувший «бульдог» из шинельки, принялся палить «в белый свет, словно в копеечку». Николай целился, выпускал одну за другой пули. Городовые прыснули в стороны. Один, оставляя кровавый след, заковылял в соседнюю подворотню.

— Я попал! Я попал! — завопил Шурка.

— Не ты, а я! — подзатыльником сбил с него шапку Коля.

— Что за шум, а драки нет! — ввалились во дворик разухабистые солдаты.

— Городовые пулемет в дом пытались затащить. Верно, хотели стрелять в народ. Одного мы подстрелили, — доложили пацаны. — В подворотню похромал.

Полицейского солдаты докололи штыками, пулемет забрали, похвалили ребят, спросили: где найти старшего, и пошли со двора. Коля поменял обойму в карабине, на ходу зарядил пустую патронами. Шурка достал из кармана патроны, забил их в барабан «бульдога».

— Мне их рабочие много дали, — сообщил он брату. — А все-таки я в городового попал!

— Еще раз такое услышу — отправлю домой! — пригрозил Николай.

Потом мотались по Лёнькиным поручениям с записками к командирам революционных частей и отрядов рабочих. Стрелять больше не пришлось. Правда, в одном месте нарвались на казаков. Однако те сразу спросили где найти кого-то из начальства.

— Своих офицеров мы зарубили, командовать некому, — посетовали они. — А очень хочется за народное дело порадеть!

Через сутки все было кончено. Лёнька, теперь уже Леонид Арсеньевич, отпустил братьев. Александр Федорович отнял у Шурки револьвер и утопил оружие в нужнике. Коля слышал, как за стеной свистел ремень, вопил младший брат и приговаривал отец:

— Я тебе покажу, как соваться, куда не надо! Как во взрослые дела лезть — лоб под пули подставлять.

Выдрав Шурку, папаша сказал Николаю:

— Хулиганство у вас, а не революция, если вы таких несмышлёнышей на свои поганые баррикады тащите! Еще раз в безобразиях замечу — не посмотрю, Коля, что ты почти взрослый. Выдеру и тебя!

А потом праздновали победу. Москва окрасилась в красное. Гремели «Марсельеза» и «Варшавянка». Под улюлюканье народа вели и везли в тюрьмы генералов, жандармов, полицейских. Сбивали вывески с двуглавыми орлами. Дожигали полицейские участки, до коих не добрались вчера. Гимназистки раздавали алые банты — символ победившей революции. В одной из них Коля узнал Леночку. Его Леночку! Похвастался, что тоже сражался за свободу.

— А я от тебя другого не ожидала! — прильнула к нему девушку и поцеловала в щеку.

Потом банты кончились, и парочка долго бродила по Москве, глядя на алые транспаранты, контрастировавшие с белым снегом и прозрачными голубыми сосульками, любуясь совсем другим — свободным народом. У Никитских ворот лакомились ананасами из магазина «Колониальные товары». Хозяин предпочел выставить угощение, не дожидаясь, пока народ разнесет заведение.

— Отведайте, мамзель! — поднес Леночке на острие шашки кусок ананаса казак, один из тех, кого Николай вчера привел к Лёньке. — Коля, налетай!

— Благодарю! — улыбнулась девушка, аккуратно сняв сочный, ароматный кусок с шашки. — А как вам этот фрукт?

— По мне — гадость! — сплюнул казак. — Рот вяжет, кислятина! С нашими, донскими кавунами не сравнить! И как только их благородия это едят?

Потом еще долго гуляли по бульварам — Тверскому и Пречистенскому (ныне Гоголевский — авт.), среди ликовавшего по случаю победы народа. Затем Коля проводил девушку домой. У Князевых тоже праздновали победу. Пили шампанское, сохранившееся еще с довоенных времен.

— Власть отныне будет наша — купеческая! — раздавался из столовой голос Лениного отца Василия Петровича. — Хватит нам перед господами-дворянчиками тянуться в струнку и взятки им давать за получение военных заказов!

— Царь власть нам не даст, — услышал Коля голос отца.

— Сегодня создано Временное правительство, в него вошли и купцы, — ответил Князев. — А царя уже завтра не будет — отречется от престола!

Назавтра государь-император Николай Александрович отрекся от престола, передав его брату Михаилу — прославленному генералу, герою войны. Тот тоже отказался от престола, передав власть в стране Временному правительству. Потом все постепенно успокоилось. Выпустили из тюрем посаженных туда царских генералов, жандармов, полицейских. Возобновили работу государственные учреждения, предприятия, банки, магазины. Леонид Арсеньевич передал полк кадровым офицерам и вернулся к учебе в школе подпрапорщиков. Правда, не забыл выдать мандаты братьям, что они являются участниками Февральской революции. Вернулись к учебе и Николай с Шуркой. Возобновила занятия гимназия, где училась Леночка. При всем при этом народ находил время на митинги и демонстрации. А они проводились по поводу и без повода. То отменят чины и сословия. То запретят рукоприкладство в армии, а господ-офицеров обяжут обращаться к солдатам «на вы». То введут в обращение новые деньги, прозванные по фамилии премьер-министра Керенского «керенками». То произойдет плохо подготовленное наступление, закончившееся новыми жертвами. Словом, народ успевал не только трудиться, но и митинговать.

В мае вернулся с каторги дядя Арсений, превратившийся из поджарого, заводного красавчика в мрачного, одутловатого мужика, правда неожиданно хорошо одетого.

— Я теперича — герой революции одна тысяча пятого года, политический каторжанин и член партии большевиков. Мне за мои страдания положено! — ответил он Александру Федоровичу, удивившегося, что уж больно приличная для каторжника одежда на брате. — Сейчас понемногу грабим награбленное. Но это пока. Потом скинем «временных», заводы у буржуев отберем — рабочим отдадим. Землю у помещиков отберем — между крестьянами по справедливости разделим. Свою, народную власть установим, и не будет ни бедных, ни богатых! Зато каждый человек, пусть последняя кухарка, страной будет управлять. И деньги, к чертовой матери, отменим! Так, что готовься, брат, к великим свершениям!

— Ну, насчет кухарки ты, брат, загнул! — почесал бороду Александр Федорович. — Чтобы государством управлять, большие знания нужны! Я, чтобы моими мастерскими управлять, специальное образование детям даю. Коле — техническое, Шурке — коммерческое. А как дело вести без денег? Как с поставщиками рассчитываться? Что с покупателей за товар получать?

— По всей стране будут большие склады. Пошил твой рабочий две пары сапог, а ему пальто нужно. Идет на склад, сапоги сдает, пальто получает. А чиновник составил десяток прошений, ему это в специальную карту вписали. Идет на тот же склад, показывает карту, и ему пару сапог выдают. Если какой-нибудь нужный закон сочинит, даже автомобиль могут дать! Так нас учит вождь мировой революции товарищ Фридрих Энгельс.

— Авто за бумажку? Далеко, брат, твой Энгельс от реальной жизни пребывает, если такое придумал, — вздохнул Александр Федорович, не знавший, что Фридрих Энгельс давно умер, и полез в шкафчик с «шустовским» коньяком, чтобы отметить возвращение родича.

В мае из казарм вернулся Лёнька. В полевой форме, с погонами прапорщика на плечах.

— Вот ты и офицером стал! — обрадовался за него Коля. — Когда на фронт?

— Я похож на дурака? — ответил двоюродный. — За богатеев кровь проливать?

— За революцию, чтобы германцы ее не удушили…

— Война, Коля, как была империалистической, грабительской, так ею и осталась! Все это «оборончество» — брехня! За то, чтобы капиталисты и помещики карманы набивали, да осетрину с рябчиками коньяком запивали гонят нашего брата на бойню! Вроде бы, дали нам всякие свободы, но как простые люди жили в нищете, так и живут! Другое нужно: войну империалистическую превратить в войну гражданскую! Свергнуть гнет капитала, заключить с нашими братьями — немецкими рабочими мир.

— Учителя наши — какие богатеи? Лишь на одно жалование живут. А все за оборону революционного отечества от внешнего врага…

— Учителя твои — либо дураки, либо буржуями подкуплены, чтобы вас — молодняк обманывать. Мне верь, а не им! Думаю, по лету мы Временное правительство скинем, и начнется у нас распрекрасная жизнь!

Скинуть по лету Временное правительство не удалось. Попытка большевиков захватить государственную власть в Петрограде провалилась. Три сотни питерских работяг да сотня солдат с матросами сложили головы ради незадавшейся авантюры. В Москве ограничились мирной демонстрацией под лозунгом: «Вся власть Советам!» Колонну пресненских рабочих возглавлял Арсений Федорович. Лёнька с кулачными бойцами шел впереди нее. И не даром. За Садовым кольцом стояли толпы лавочников, их подручных, маргиналов, коим посулили за разгон демонстрантов деньги и налили по стакану. За ними поблескивали штыками шеренги юнкеров.

— По Кольцу на Тверскую пойдем! — принял решение Арсений Федорович. — Поварскую и Никитские улицы эта контра перекрыла. На Тверской с другими районами соединимся.

— Шпионы! Германские шпионы! — бесновались толпы, не пустившие революционеров в свои кварталы.

— Погоны сними, наймит немецкий! — потянулся к плечам Лёньки выскочивший из толпы дюжий детина и свалился сбитый мощным ударом прапорщика.

Пресненцы накостыляли другим мужикам, попытавшимся завязать с ними драку. «Уложил» на мостовую хорошей плюхой жирного парня в розовой шелковой рубахе и васильковой жилетке английского сукна Николай.

— Марш в строй! — приказал ему Леонид. — Жидковат пока для драки!

Колонна между тем обрастала новыми людьми, выплескивавшимися с Брестских и других улиц, примыкавших к Садовому кольцу с севера. По Тверской шел рабочий люд — не так много, как ожидалось. Еще меньше оказалось среди демонстрантов солдат. С верхних этажей на голову демонстрантов опрокидывали горшки с нечистотами, кидали всякую гадость. Правда, все это падало на тротуары, не достигая пролетариев, шедших по проезжей части. В переулках, примыкавших к Тверской вновь бесновались толпы, в которых уже стало куда больше прилично одетых господ, снова блестели штыками юнкера.

— Что же вы не стреляете, господин поручик? — донесся до Коли вопрос, заданный командиру юнкеров.

— Нельзя! Демонстрация объявлена мирной. Пусть они начнут. Тогда мы ответим! А пока никак нельзя поддаваться на провокации, — объяснил офицер вопрошавшему.

На Скобелевской (ныне Тверская — авт.) площади собралось пять-шесть тысяч человек. В десять раз меньше, чем рассчитывали организаторы митинга. Там прозвучали слова о разгоне демонстрации рабочих и солдат в Петрограде, о солидарности москвичей с питерцами, о необходимости передачи всей полноты власти Советам рабочих и солдатских депутатов. Затем, словно гром среди ясного неба, последовало предложение разойтись по домам. Не только Коля — Арсений Федорович с Лёнькой такого не ожидали!

— Ради пустой болтовни время потратили! — в сердцах махнул рукой дядя Арсений. — Будем возвращаться домой — обязательно поддадимся на провокацию! Леонид с бойцами — вперед. Я тоже с вами буду. Ужо морды буржуям разворотим!

Коля был разочарован не меньше других. Он полагал, дело кончится, как в феврале, — боями. Одолжил даже у Шурки «бульдог», который тот где-то раздобыл взамен утопленного отцом в сортире. Пришлось аж перекреститься перед иконами и дать «честное-благородное слово», что обязательно вернет. К июлю Николай уже перечитал массу газет «Правда», «Солдатская правда», «Окопная правда», которыми его снабжал двоюродный брат. Из них следовало, что не только Россией — всем миром правит кучка капиталистов и помещиков. Из-за них ведутся братоубийственные войны, рабочие живут впроголодь, прозябают в беспросветной нужде крестьяне. Однако не долго осталось ждать светлого часа. Под ударом мощной руки мирового пролетариата рухнет многовековой гнет. Все станут равными не на бумаге, а на деле, не будет голодных и обездоленных. Ради этого Коля был готов на бой и на подвиг.

Около квартала доходных домов, принадлежавших великому русскому певцу Федору Ивановичу Шаляпину, (ныне на этом месте находится посольство США — авт.) демонстрантов ждала огромная толпа озлобленных людей, вооруженных кольями, кистенями, кастетами, обрезками металлических труб.

— Дайте-ка сюда тряпку! Сгодится сапоги чистить! — потянулся необъятный амбал к знамени, вышитому пресненскими работницами.

Не смотря на одутловатость, Арсений Федорович в миг оказался рядом с ним и долбанул кулаком в ухо. Перескочив через упавшего противника, дядюшка врезался в толпу замолотил руками, валя вокруг себя врагов. Следом за ним вклинились Лёнька, другие кулачные бойцы. Они опрокинули неприятеля, моментально рассеяли толпу. На колонну попытались напасть с фланга. Однако Коля выхватив револьвер, выстрелил в воздух. Рабочие, находившиеся с краю колонны, оказались вооружены «бульдогами», наганами, браунингами.

— Раздайся, грязь, — говно плывет! — рявкнул на громил молодой рабочий размахивая пистолетом. — Кто не спрятался — я не виноват!

Оглядываясь и костеря демонстрантов, «верноподданные» разбежались по переулкам. Пару раз вытянули брошенным колом начавшего очухиваться амбала.

— Это — зря! Не по правилам! — покосился на вновь бесчувственного громилу Арсений Федорович.

— Революция, товарищ Арсений, в белых перчатках не делается! Так учит нас товарищ Ленин, — поправил отца Лёнька. — А ну, братцы, запевай нашу любимую. Смело, товарищи, в ногу!

— Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу грудью проложим себе! — подхватили рабочие.

Через несколько дней, когда все успокоилось, Николай встретился с Леночкой и рассказал о событиях.

— Как бы я хотела быть с вами! — вздохнула девушка. — Не пустили! Заперли на замок!

— Это — правильно! Дело было серьезное, не женское, — заметил Лебедев.

— Ты, Николенька, зря думаешь, что революция — дело только мужское. Женщины должны в ней участвовать на равных правах с мужчинами!

— Неужели и стрелять должны? — удивился парень.

— Если потребуется — должны стрелять. Однако перевязывать и ухаживать за ранеными — это тоже участие в революции. Учить читать и писать неграмотных солдат — это тоже участие в революции. Строить баррикады — это тоже участие в революции. А когда власть взята народом, строить новую жизнь — это тоже участие в революции! Так, что мы — женщины, еще свое слово скажем!

— Эх, ты — революционерка моя, ненаглядная! — притянул Коля к себе Леночку и поцеловал ее.

Девушка ответила поцелуем. Потом шептала, когда Николай целовал ее:

— Как хорошо, что отменили сословия! Теперь мы можем стать мужем и женой! И то отец, когда о тебе речь заходит, хмурится. Чувствует, что люблю тебя, но говорит: «Лебедевы — люди хорошие, но не ровня нам! Капиталы — мелковаты! Я тебе, Леночка, хорошего жениха найду! Вдового владельца мануфактуры или сынка хозяина завода. Стерпится-слюбится!» А я в революцию шла, чтобы покончить с неравенством, чтобы быть с тобой!

На каком же небе от счастья был Коля, услышав сказанное! Ведь Леночка сделала то, чего сам он стеснялся — призналась в любви, да еще сказала, что хочет быть его женой!

Потом Леночку перестали выпускать из дома. Говорили, что ей надо повторить пройденное в гимназии, дабы успешно приступить к занятиям в Коммерческом институте. Ни Князевы — на свою подмосковную дачу, ни Лебедевы — на свои пасеки не поехали. Было не спокойно. Окрестные крестьяне жгли помещичьи усадьбы, кое-где делили между собой землю дворян, купцов и даже монастырей. На Пресне власти не появлялись. Зато патрульные юнкера душу вытряхивали из рабочих, прежде чем пропустить на центральные улицы. Коле с Шуркой проникать в центр помогали мундиры учебных заведений. А им все чаще поручали дядя и двоюродный брат отнести записку по тому или иному адресу. Сам Арсений Федорович сменил английский костюм на рабочую поддевку, а Лёнька переоделся в солдатскую шинель. В лавках с каждым днем становилось все меньше продуктов, а цены на них становились все выше. И все чаще папаша Александр Федорович говаривал:

— Зря, все-таки, царя скинули! При нем безобразий хватало, зато порядок был. А теперь порядка нет — одни безобразия!

Октябрьской ночью семнадцатого года Лёнька заглянул в дом Лебедева-старшего.

— Доставай карабин, Коля! — сказал он. — Революция в Питере! Временное правительство низложено! Теперь в Москве будем устанавливать Советскую власть! Из наших — лебедевских только мой батя, да мы с тобой. Остальные, еще раз говорю, не люди — курвы! Всех обежал, все ответили: «Мы даже в пятом году не бунтовали и нынче не будем!»

— Я тоже с вами! — выскочил из своей комнатки Шурка, засовывая за ремень «бульдог».

— Куда?! — ухватил его за ухо папаша. — У нас с вами, Александр Александрович, особый разговор будет. Вам же, парни, снова скажу: не революция у вас, а хулиганство!

— Некогда сейчас за братишку заступаться! Пресненские уже во дворе Трехгорной мануфактуры собираются. Там же солдаты из Ходынских лагерей. Нам поставлена задача очистить от юнкеров Арбат, — не оглядываясь на извивавшегося по отцовским ремнем двоюродного брата, — сказал Леонид.

Быстро собрались. Раздали патроны. Дали винтовки тем, кто не участвовал в революционных боях в феврале. Остальные сохранили оружие. Надели на рукава красные повязки.

— Отныне мы — Красная гвардия! Вооруженные силы революции, — пояснил Лёнька.

Перемахнули через Садовое кольцо. У Смоленского рынка (сейчас на его месте магазин «Гастроном» — авт.) уже шел бой. Электростанция продолжала работать. Фонари освещали убитых, лежавших на рыночной площади. Прятались за лотками и киосками рабочие. В них из переулков постреливали юнкера. Внезапно где-то вдали поднялись две фигуры: девушка и опиравшийся одной рукой на нее, а второй на винтовку солдат. Из переулка выскочили несколько юнкеров. Девушка выстрелила из револьвера в сторону юнкеров. Те скрылись за углом. Уже оттуда попытались достать огнем из винтовок. Пули высекали искры из брусчатки вокруг раненого и девушки.

— Солдаты, по юнкерам пли! — приказал Лёнька. — Рабочим не стрелять! Еще эту парочку по неумелости уложите!

Несколько солдат короткими перебежками устремились на площадь. Прикрыли раненого, добежали до переулка бросили вглубь его гранату. Девушка тем временем дотащила раненого до позиций красногвардейцев. Коля узнал в ней Леночку.

Поцеловались. Затем Леночка отстранила любимого с клонилась над служивым. Вытащила из санитарной сумки с красным крестом ножницы, распорола ими солдатские галифе и, обработав рану йодом, принялась перевязывать ногу.

— Это ж надо! — закурил служивый. — Всю германскую прошел без единой царапины, а тут от своих — русских пулю получил.

— Кость не задета, пуля прошла навылет, — сообщила Леночка. — Думаю, даже операции не потребуется! Через месяц, солдатик, плясать сможете. Потерпите еще! Я вас через Садовое кольцо переведу. Там у нас лазарет.

— Юнкера по Арбату ушли, — доложили Лёньке.

— Солдаты вперед! Рабочие за ними! — распорядился он.

— Мы, товарищ командир, как один, готовы пролить кровь за революцию. А вы нас в тылу держите! — попробовал возмутиться парнишка-рабочий.

— Кровь пролить любой дурак сможет! — ответил Лёнька. — Наша задача не бездумно головы сложить, а победить! Ты в февральской участвовал?

— Довелось пострелять…

— Вот именно, что пострелять! Пока поучись воевать у солдат, прошедших фронт. Значит, рабочие идут следом за солдатами! Кого из контриков ранеными увидите — пристрелите! Еще лучше — штыками добейте! Незачем на них патроны переводить! В случае необходимости — поддержать солдат огнем из винтовок и револьверов! Задача ясна? Вперед, шагом марш!

Шли по Арбату, тесня юнкеров. На Арбатской площади уперлись в здание Александровского военного училища. Оно ощетинилось пулеметами, сразу же скосившими нескольких рабочих, выскочивших на открытую местность. Приняли решение ждать артиллерию, а пока очищать Пречистенский бульвар, Остоженку, Пречистенку, Зачатьевские и прочие переулки. Ночь перешла в день, день — снова в ночь. Коля вместе с другими куда-то бежал, куда-то стрелял. Во дворе одного из домов на Остоженке наткнулись на десятилетнего исколотого штыками пацана. Чуть поодаль лежала мертвая девушка восточной внешности.

— Это — Люсик Лисинова, — опустилась на колени рядом с убитой Леночка. — Она у нас в Коммерческом институте создала большевистскую молодежную ячейку. «Интернационал» называется… Я — тоже член этой ячейки. Люсик организовала обучение молодых большевичек санитарному делу, владению оружием…

— Девушку эту юнкера хотели изнасильничать, но, когда узнали, что вы подходите — застрелили, — сообщил вылезший их своей сторожки дворник. — Мальчонка, верно, вашим лазутчиком был. Подняли его на штыки. Ох, визжал…

Прикатил с несколькими грузовиками Арсений Федорович. Сказал, что надо ехать в Лефортово. Там в здании кадетского корпуса засели офицеры-преподаватели и ученики. Добавил, дескать — непорядок — вся Москва, кроме центра наша, а там эта мелочь «тень на плетень» наводит. Взяли солдат, оставили рабочих. Лёньке и Коле дядя велел ехать с ним в Лефортово. Быстро пролетели по центру, зиявшему разбитыми окнами и испещренными пулями стенами домов, убитыми в кожаных куртках и дешевеньких пальто, солдатских, юнкерских, студенческих шинелях на тротуарах. Рванули по пустынной Маросейке, Елоховской, Немецкой улицам. Перескочили мост через Яузу. Остановились неподалеку от кадетского корпуса — дворца, некогда построенного для Екатерины Второй. Рабочие и революционные солдаты ранее окружили здание, но на штурм идти не решались. Всякого появлявшегося в поле зрения кадетов настигали их пули.

— Много вас тут эти шкеты с их учителишками держат. А вы, ох-как, в центре нужны! Там сейчас бои разгораются! — сказал Арсений Федорович командиру лефортовских красногвардейцев.

— Пытались разоружить. Какой там! Заперлись. Стены толстые их пулями не прошибешь, — ответил тот.

— Телефон в училище есть? — спросил Арсений.

— Есть, но мы провода перерезали.

— Это хорошо! Здесь не силой, а хитростью брать надо. Рупор имеется?

— Вот, на случай переговоров прихватили, — протянули Лебедеву металлическую воронку.

— Господа хорошие! Кремль пал! Вся Москва в руках революционеров! За нами идет артиллерия! — принялся беспардонно врать Арсений Федорович. — Разнесем снарядами ваши хоромы! Тогда пощады никому не будет! Не посмотрим, что малолетки! А так мальчишек отпустим. С господами-офицерами разбираться будем. Кто даст честное слово не воевать против Советской власти, тоже домой отпустим! Даю пять минут на размышление!

— Кадетов отпустите? — уточнили из дворца.

— Отпустим, отпустим! Какие из них вояки? — заюлил Арсений Федорович.

В бойницы между мешками с песком, прикрывавшими окна, стали просовываться винтовки с белыми наволочками и полотенцами на штыках. Открылись двери. В них стали выходить офицеры и кадеты с поднятыми руками.

— Винтовки, шашки, наганы складывать справа от входа! Самим строиться вдоль стены в одну шеренгу! — скомандовал Лёнька.

Кадеты — семнадцати-шестнадцатилетние пацаны становились у стены. Рядом с ними вставали офицеры-преподаватели.

— Все? — спросил Арсений Федорович.

— Все! — ответил кто-то из офицеров.

Арсений Федорович шепнул пулеметчику, поставившему «Максим» на крышу грузовика, кивнул с кузова Лёньке.

— Заряжай! Готовсь! — скомандовал тот.

Солдаты и рабочие щелкнули затворами, подняли оружие.

— Как низость! — поняли обман офицеры. — А ну братцы, в артели и смерть красна! Запевай нашу, строевую!

— Как ныне сбирается вещий Олег отомстить неразумным хазарам, — взмыл над шеренгой неокрепший испуганный голос.

— Их села и нивы за буйный набег обрек он мечу и пожарам, — подхватили кадеты и их наставники.

— Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, ура, ура! Так за Царя, за Родину и Веру мы грянем громкое ура, ура, ура! — взмыло над окрестностями Екатерининского дворца.

— Вот, собачата! Плачут, а поют! — сплюнул Арсений Федорович и приказал пулеметчику. — Кончай их!

Служивый повел пулеметом, валя кадетов, словно снопы.

— Пли! — скомандовал Лёнька.

Солдаты и рабочие обрушили на обманутых врагов шквал огня. Перед Колей стоял его ровесник. По бледному лицу кадета стекала слеза, однако губы продолжали выкрикивать слова: «За Родину, за Веру…» Николаю предстояло оборвать жизнь сверстника. Карабин дрогнул. Пуля выбила фонтанчик кирпича из стены нал головой парня.

— Не мажь, сволочь! — больно ткнул Колю в спину Лёнька, а другой рукой дострелил кадета из нагана.

Когда все было кончено, красногвардейцы разбрелись по зданию в поисках поживы и спрятавшихся юнкеров.

— А-а-а! — раздался крик и следом глухой удар тела о брусчатку.

— Под койкой в казарме прятался, гадёныш! — сообщил высунувшийся из окна солдат.

Телефонисты, между тем, наладили связь, и дядя доложил о ликвидации очага контрреволюции. Затем велел поторопиться с зачисткой — в центре готовились к штурму Кремля и Александровского училища.

— Не следовало пленных убивать, не по правилам это… -вздохнул Николай, залезая в кузов.

— А пацана-разведчика с Остоженки юнкера по правилам на штыки подняли?! А девчонку-армянку на той же Остоженке по правилам застрелили?! Нет, брат, одержи эти шкеты верх — они бы нас с тобой, не моргнув глазом, в расход вывели! — ответил Лёнька и, вслушавшись в донесшиеся издалека раскаты, добавил. — Верно, наша артиллерия по Кремлю бьет!

Пока добирались, в центре все было кончено. Юнкера сдали Кремль и Александровское училище — последние оплоты Временного правительства в Москве. Заехали в Кремль. У стены Арсенала лежали тела юнкеров. Солдатики выуживали из карманов покойников мелочь, папиросы, у некоторых — часы.

— Они наших — из пятьдесят шестого полка немеряно у этой стенки положили, — рассказал один из служивых. — Мы думали, что их немного. Хотели заманить, разоружить, дать по шеям и отправить домой кушать манную кашу. Ошибочка вышла. Оказалось, у них есть девки-пулеметчицы, фронт прошедшие. Пока мы клювами щелкали, эти девки на стены проникли, пулеметы установили и как пошли нас очередями полосовать! Много нашего брата полегло… Эти же девки, говорят, у Александровского училища оборону держали. Их сейчас по всему Кремлю ищут. Поймаем, е…. будем. Потом сиськи отрежем, глаза выколем и на фонарях повесим. Еще партию ведут!

Привели шестерку избитых юнкеров. Толкнули к стене. Вскинули винтовки и повалили пулями на окровавленную брусчатку молодых красавцев.

— Не пачкайтесь! — сказал один из доставивших юнкеров рабочих. — Мы у них уже все выгребли. Им на том свете без надобности.

— Девок-пулеметчиц нашли? — поинтересовался солдат.

— Нет! Как сквозь землю провалились, сучки! Пулеметы нашли, офицерскую форму нашли. Наверняка, они какие-то подземные коммуникации знают. Переоделись в штатское и были таковы. Ищи теперь ветра в поле!

На следующий день вся Москва стала красной. Не от опавших осенних листьев, как это случалось в прошлые годы, а от знамен и лозунгов, главным из которых был: «Вся власть Советам!» Открылись магазины. Большевики не пропускавшие составы с продовольствием в город, в надежде вызвать голодный бунт, как это было в феврале, теперь открыли зеленый сигнал светофоров. Еще через пару дней возобновили работу банки. Пошли поезда с продукцией для заводов и фабрик. Рабочие потихоньку начали возвращаться к станкам.

Александр Федорович заглянул к другу Василию Князеву.

— Вот, Вася, должок принес за поставку продукции. Извини, банки закрыты были… Нам бы обсудить, когда следующая партия гвоздей будет?

— С Егором Кузьмичом обсуждай! Я, Саша, ему все свои заведения продал. Он на них еще до войны зубы точил. С убытком отдал. Все по цене одной фабрики ушло! А за деньги — спасибо! В дороге пригодятся. Уезжаем сегодня. Поезда ходят. Поедем в Гельсингфорс. Затем из Финляндии — в Швецию. Оттуда пароходом во Францию. Месяца через три дома будем…

— Что же это за дом такой на чужбине? — удивился Лебедев.

— А я разве не говорил? Опять же накануне войны купил дом в Ницце. Деньги положил в там банк «Лионский кредит». Еще есть капитал в паре английских банков. Просуществуем! А здесь никакого резона дела продолжать. Во всяком случае, пока большевики у власти.

— Большевики, вроде бы, народ накормили, заводы пустили, банки открыли…

— На дураков все это рассчитано, чтобы они рты разинули, да уши развесили. Чего хорошего ждать от германских шпионов? А если немцы верх в войне одержат — конец русскому купцу настанет. Все наше германским заменят. Ну а до этого большевики все разорят, страну по миру пустят! Так то, друг! Об одном прошу — за Леночкой присмотри! Она ехать с нами отказалась. В большевички записалась. Неделю где-то шлялась, говорит, Временное правительство свергала. Грязная пришла, кровью перепачканная. Три часа в ванной мылась-отмывалась…

Внезапно со второго этажа грянула гармошка и взревели хмельные голоса:

— По улицам ходила большая крокодила. Она, она зеленая была! Увидела китайца и хвать его за яйца. Она, она голодная была!

— Революционные матросики, — ответил на недоуменный взгляд Александра Федоровича Василий Петрович. — Я, как ты помнишь, сына Мишеньку в Морской кадетский корпус определил. Думал: выучиться Мишенька, получит офицерское звание. А там я стану именитым гражданином, дадут мне разрешение иметь свои пароходы. Вот и будет сынок у меня капитаном. Офицерское звание он получил, но тоже в большевики подался! Приехал с матросней революцию в Москве делать. Пьют со вчерашнего дня. Все спиртное в доме вылакали, до моего одеколона и дамских духов добрались.

— Матрёна! — донесся до слуха купцов голос Мишеньки. — «Елисеевский» окрыли?

— Открыли, Михаил Васильевич…

— Пошли, братва, выпивку у мировой буржуазии реквизировать! — призвал наследничек, затопавших по лестнице сапогами матросов.

— Еще раз прошу, Саша, если надумаешь остаться — присмотри за Леночкой! Хоть сам, хоть Коля. Она к нему неравнодушна, — обнял на прощание друга Василий Петрович.

Когда Александр Федорович добрался домой, его мастерские пылали. Разнесли и первый этаж дома, где была контора. Растащили демонстрационные экземпляры обуви, тянули кое-что со второго этажа — из вещей Лебедевых.

— С германцами у нас нынче замирение. Сам товарищ Ленин велел! А твое заведение, Александр Федорович, — милитаристское! Наследие старого режима! Символ угнетения пролетариата капиталом! Вот мы посоветовались и решили сжечь его! — пьяненько икая, объявили Лебедеву рабочие.

— Дураки! — взвился Лебедев-старший. — Чем семьи кормить будете?!

— Советская власть накормит, в обиду не даст! — ответили ему. — Да ты не расстраивайся — все равно сгорело твое имущество! Теперь такой же, как мы будешь!

— Слепцы! Не ведаете, что творите! — схватился за голову Александр Федорович, увидевший, как пламя уничтожило то, что он создавал долгие годы, как рухнули крыши его мастерских, взбив в небо пару огненных грибов.

— Постой-ка, господин Лебедев! Помнишь, как меня, за то, что пьяным на работу пришел, уволил?! — возник перед Александром Федоровичем человечек в солдатской шинели и всадил ему в живот нож.

— Что делаешь, сволота?! — дали ему в морду рабочие. — Сколько людей вокруг него кормилось?! Скольких он от фронта спас?!

На счастье Лебедева-старшего на пролетке подъехали брат Арсений и племянник Лёнька. Они парой выстрелов поверх голов разогнали толпу, перевязали, отвезли раненого в больницу. Там сделали операцию. Врач сказал, что есть надежды, поскольку пострадавший ничего не ел перед ранением. В противном случае начался бы перитонит — воспаление брюшины. А так, хоть рана серьезная, — пробит желудок — однако, есть надежда. Жена Анфия Павловна и мать Акулина Никаноровна дневали и ночевали в больнице. Вернувшиеся с «революционных дел» Коля с Шуркой заколотили разбитые окна в жилом доме досками, снова отправились строить новую жизнь. Они бывали у отца, но редко — было полно работы по созданию коммунистических молодежных организаций. Навещали родича и Арсений Федорович с Лёнькой. Первый стал заместителем председателя городского революционного трибунала, второй — сотрудником Московской ЧК. Их пайками кормились две семьи Лебедевых.

В Москве, куда переехало из Питера советское правительство, между тем, закрылись банки, следом — заводы и фабрики. Настало время массовой безработицы, а там — и голод. Съели собак с кошками. Отобрали у извозчиков и пустили на мясо коней. Дошло до того, что стали выкапывать из могил и поедать «свежих» покойников. Анфии Павловне с ее большой семьей — шестой ребенок Костя родился в июле семнадцатого — помощи родственников не хватало. Украшения, подаренные мужем, все часы, включая наградные Александра Федоровича, его медали, носильные вещи — все было променяно на продукты.

Бабушке Акулине Никаноровне и невестке Аглае надоели консервы, получаемые на пайки Арсением Федоровичем и Лёнькой. Они «по случаю» купили мясца. Отведали приготовленного. Их начавшие окоченевать тела в пене обнаружил Коля, зашедший к бабушке «подхарчиться». Пришедший врач лишь развел руками:

— Отравление трупным ядом. Медицина перед ним на сегодняшний день бессильна! Сейчас выкапывание из могил и продажа мяса покойников поставлены на поток. У нас масса подобных случаев!

— Найди! — велел Арсений Федорович Лёньке.

Лёнька с чекистами искал торговцев мертвечиной неделю. Потом доложил отцу, что собственноручно всех «шлёпнул».

— Перед смертью хоть погонял? — мрачно уточнил дядя.

— Еще как погонял! Кровью умылись! Сапоги мне целовали, чтобы пристрелил поскорее!

Потом выписали из больницы Александра Федоровича. Коля и Анфия Павловна привели его под руки домой. Только прилег с дороги — подкатил мотоцикл с коляской и двумя чекистами в кожаных куртках.

— Собирайтесь, гражданин Лебедев! С вами хочет поговорить председатель ВЧК товарищ Дзержинский. Вещи можно не брать!

На улице перед домом уже собрался народ.

— Алексашку Лебедева — милитариста в ЧК везут, — слышалось в небольшой толпе.

Александра Федоровича усадили в коляску.

— Не растрясите! После ранения он, — попросила водителя Анфия Павловна.

— Так, товарищи-граждане! — обратился к народу чекист. — В доме ничего не трогать, семью не обижать!

В бывшем здании страхового общества «Якорь» Александру Федоровичу доводилось бывать. Правда, выше второго этажа его не пускали. Сейчас он попал на третий этаж в кабинет, некогда принадлежавший управляющему заведением.

— Садитесь! — указал на стул худощавый человек с большими залысинами, длинной бородкой «клинышком», щегольскими усами, одетый в солдатскую гимнастерку. — Ваш брат — Арсений Федорович участник революции тысяча девятьсот пятого года, политкаторжанин, герой Октябрьской социалистической революции, член коллегии Московской ЧК, заместитель председателя Московского революционного трибунала. Ваш племянник — Леонид Арсеньевич — активный участник Октябрьской и Февральской революции, сотрудник Московской ЧК. Ваши сыновья Николай и Александр тоже участвовали в революционных событиях, сейчас создают революционные ячейки коммунистической молодежи. А с кем вы?

— Да я как-то…

— Не определились? Определяйтесь! Есть для вас дело. Рабочие по осени ваши мастерские сожгли. Их надо восстановить. Идет Гражданская война. Фронту нужны обувь, седла, конская сбруя.

— Я, пока в лазарете пребывал, слышал, что промышленность национализирована…

— Вот и будете директором государственного предприятия! Это — гарантированное жалование вам и вашим работникам, гарантированные заказы. Людям тоже хватит без дела слоняться! Сейчас они разгребают мусор на улицах за более, чем скромные пайки. Начнут своей, квалифицированной работой заниматься — пайки станут совсем другими. Да и ваша семья заживет по-другому. Штукатуров, плотников, кровельщиков пришлем завтра. Если согласны — собирайте своих мастеровых. Пусть помогут. Когда помещения отремонтируют — починим машины. А там пойдет работа! Ну как, согласны?

— Согласен…

— Вот и отменно! — Дзержинский нажал на кнопку электрического звонка и приказал вошедшему на вызов помощнику. — Проводите товарища в спецраспределитель! Проследите, чтобы по моей записке ему выдали лучшие продукты! Организуйте доставку товарища домой! Разыщите его сыновей — Николая и Александра, распорядитесь, чтобы их на несколько дней освободили от комсомольской работы! Надо помочь отцу в восстановлении производства!

Когда временно отозванный с комсомольской работы Николай возвращался домой, в доску на месте бывшей витрины ударил камень.

— Троцкий Ленину сказал: «Пойдем, сходим на базар! Купим лошадь карюю, накормим пролетарию!» — завыли с соседнего забора гнусавыми от голода голосами уличные мальчишки, которые совсем недавно закидывали Колю с братом Шуркой ледышками за то, что те из купцов. — У, сволота краснопузая! Довели страну!

Николай выдернул из кармана наган — подарок Лёньки. Пацанов с забора словно ветром сдуло. Потом он с Шуркой бегали по рабочим, звали ремонтировать мастерские. Истосковавшиеся по работе и уставшие от голода люди потянулись к дому Лебедевых. Кое-кто просил аванс, остальные верили хозяину на слово. Всем Александр Федорович выдал по вырванному из книжечки, наподобие старорежимной банковской книжки по талону. Сказал. куда идти за новым, усиленным пайком. Вернулись повеселевшие, хвалившие Лебедева-старшего: «Накормил, так накормил! Давно столько не ели!»

Утром принялись расчищать помещения. Помогать прибывшим по приказу ЧК ремонтникам. Выволокли во двор машины. Кое-что Николаю со слесарями удалось вернуть к жизни. Многое уже никуда не годилось. За ним быстро приехали и увезли на переплавку.

— Штыков из этих машин наделаем! — с радостью заявил молодой рабочий.

— На штыки английскую машину! — сокрушался Александр Федорович. — Я за нее по кредитам с военным ведомством не рассчитался!

— Нет уже больше военного ведомства, дядя! У нас теперь Реввоенсовет Республики! — поправил его все тот же рабочий.

За неделю управились — привели в порядок помещения. Добыли новые машины взамен погибших. Приехал Дзержинский остался доволен. Еще через день пошли подводы с кожей, нитями, металлом. Закрутился народ, знавший, что теперь у него будет не только черный хлеб, да вобла, но и картошка, капуста, еще кое-что из овощей, горох с брюквой, из коих получался отменный суп, растительное масло и даже соль с сахаром! Коля вновь вернулся к комсомольским делам. Шурку мобилизовал отец, посадил его работать бухгалтером.

В вихрях Гражданской войны

Тем временем, все с большей силой разгоралась страшная, братоубийственная война. Для всех, кто в ней участвовал, Россия была Родиной. Для всех не было иного выбора, как победить или погибнуть. Оттого-то гражданская война велась со страшной жесткостью с обеих сторон, с использованием любых средств и методов, включая самые омерзительные.

Дядя Арсений Федорович ежедневно выносил десятки смертных приговоров. Временами ему приходилось работать сутки напролет. Тогда счет расстрельным вердиктам шел на сотни. Кстати, одним из первых, кого отправил «к стенке» Арсений Федорович был старичок-судья, приговоривший его к каторге в 1905 году. По указанию Арсения чекисты нашли трясшегося после инсульта, полупарализованного, ставшего совсем безопасным для новой власти дедка. Трибунал вынес ему приговор как «социально опасному элементу и кровавому палачу Революции 1905 года».

— Разберись он со мной по-человечески, по сей день башкой бы тряс — белый свет коптил. Хотя, пайка ему не положено — сам бы от голода «дуба дал». Так, что я ему благое дело сделал — от мучительной смерти избавил, — изрек Арсений Федорович, закрывая дело.

В самой ЧК работа не прекращалась круглые сутки. Хватали, допрашивали, отправляли в трибуналы, а то и просто расстреливали без приговоров суда. Виртуозом раскрытия контрреволюционных заговоров был Дзержинский. Он никого не бил, не истязал. Просто выуживал из арестованных наркоманов, а когда у тех начиналась «ломка», просто ставил перед ними ампулу с морфием либо флакончик с кокаином. Результат был стопроцентным. Ради зелья люди подписывали любые протоколы, выдавали, а нередко оговаривали друзей, родных, близких и даже случайных знакомых.

Правда, чекисты тоже несли потери. Погибали во время перестрелок. Иных выслеживали «контрики» и приводили в исполнение свои приговоры. Когда случались «проблемы с кадрами», Лёнька привлекал Колю к операциям ЧК. Офицеры-заговорщики были никакими конспираторами. Они, как правило, даже не трудились ставить кого-нибудь в наружное наблюдение на улице или во дворе. Чекисты тихонько открывали отмычками двери квартир, по голосам определяли: в какой комнате собрались противники новой власти. Бросали туда гранату. Легко раненых обезоруживали перевязывали, связывали и увозили в ЧК. Тяжелораненых пристреливали. Списки убитых передавали Арсению Федоровичу, а тот составлял приговор ревтрибунала уже мертвецам. Колю, хоть тот и просился, в сами квартиры не брали. Его задачей было, получив сигнал о завершении штурма, подогнать стоявшие за углом грузовики. Один — для чекистов и арестованных, второй — для трупов. Для Николая участие в арестах являлось «общественным поручением». Правда, после операции давали мясные консервы, сыр, вкус которого уже успели забыть, сахар, муку. Потчевали водкой, кокаином и морфием.

— Работа у нас такая, — оправдывал коллег Лёнька. — Мы ведь не только «контру» арестовываем. Следствие ведем, а там всякое случается. И в морду давать приходится, и другие методы дознания применять. После решения ревтрибунала каждый следователь всем своим подследственным приводит приговор в исполнение. Не забудешься водкой или зельем — в миг в сумасшедший дом попадешь! Вон, мой папаша сам никого не расстреливает, а пока бутылку не усидит — заснуть не может! Так, что зря ты, Коля, от выпивки отказываешься!

Потом поступило сообщение о расстреле царской семьи в Екатеринбурге.

— Экое паскудство! — не сдержался Александр Федорович. — Помазанника Божьего, отрекшегося от престола убить! Расстреляли его с государыней-императрицей, но детей-то зачем убивать?

— Романовы, папаша, были знаменем контрреволюции и мировой буржуазии в их происках по свержению советской власти, — ответил фразой, вычитанной в газете, Шурка. — А вам не гоже по ним слезы лить! Вы, папаша, — советский служащий и обязаны поддерживать все решения нашего рабоче-крестьянского правительства!

— Марш в свою комнату! — прикрикнул отец. — Не тебе — мальчишке о высоких материях рассуждать!

Пронеслось известие о восстании солдат и офицеров Чехословацкого военного корпуса, сформированного еще Временным правительством из пленных. Бело-чехи быстро захватили Поволжье. Северо-восточнее они вместе армией Колчака и казаками овладели Уралом. В разгар этих событий на председателя Совета Народных Комиссаров Ленина совершила покушение бывшая политическая каторжанка Фанни Каплан. Не видевшая одним глазом и плохо видевшая другим она стреляла «в белый свет, как в копеечку». Однако пара пуль задела Ильича. В тот же день в Питере был убит возглавлявший местную ЧК Моисей Урицкий. Его убийца — Леонид Каннегисер заявил на суде:

— Я — еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Для нас Урицкий — не еврей. Он — отщепенец!

В результате по стране прокатилась волна Красного террора. Начались расстрелы заложников — бывших царских министров, вельмож, губернаторов, генералов, жандармов, полицейских, всех, кто казался новой власти политически не благонадежным. 5 сентября 1918 года был проведен первый публичный расстрел контрреволюционеров. В Петровском парке вырыли огромную яму. К ней грузовиками привезли восемьдесят приговоренных. Поодаль от будущей братской могилы расположились получившие пригласительные билеты на казнь. Дал такой билет и Лёнька Николаю. Коля был удивлен увидев на месте экзекуции его Леночку. Она сказала, что все члены коммунистической молодежной организации «Интернационал» приглашены на экзекуцию.

— Ох, не женское дело — на такие вещи смотреть! — вздохнул Лебедев.

Тем временем к распоряжавшемуся казнью Арсению Федоровичу доложили, что батюшка Иоанн Восторгов перед смертью хочет поговорить с начальством.

— О пощаде, вероятно, просить будет, — проворчал Арсений Федорович. — Вопрос решенный — пощады не будет! Но пусть поговорит: последнее желание приговоренного надлежит исполнять! Этого правила даже царские палачи придерживались.

Привели батюшку Иоанна — осанистого лысеющего человека в очках.

— Мы с епископом Ефремом Селенгинским просим разрешить осужденным помолиться перед смертью, проститься друг с другом. Попросить прощения, если кто-то кого-то обидел в этой жизни…

— Что ж, молитесь, если так легче будет идти на тот свет! — разрешил Арсений Федорович.

Двое священнослужителей встали рядом. Перед ними на колени опустились приговоренные. Прозвучали слова общей молитвы. Затем все поочередно подошли под благословение отцов Иоанна и Ефрема. После осужденные, расцеловавшись, простились друг с другом. От них отделили первую партию бывших председателя правительства Щегловитова, министров внутренних дел Маклакова и Хвостова, других наиболее видных царедворцев, батюшек Иоанна и Ефрема. Первым подошел к яме отец Иоанн, перекрестил палачей.

— Однако дедка хороший! — кивнул на него командир расстрельной команды китайцев. — Мы дедку стрелять не будем!

— Леонид, разберись! — недовольно велел Арсений Федорович.

Лёнька в момент оказался рядом с батюшкой Иоанном, вывернул его левую руку, нагнул к земле, выстрелил в затылок, столкнул тело в яму. В этот момент из стоявшей на краю могилы шеренги выскочил человек, пустился наутек.

— Сенатор Белецкий — дружок Гришки Распутина! — пронеслось среди зрителей.

Белецкого быстро тормознули китайцы. Ударами прикладов они втолкнули несчастного в строй.

— Спаси, Господи, люди твоя! — затянул епископ Ефрем.

— И благослови достояние твое! — подтянули остальные.

— Победы православным христианам над сопротивныя даруя… — потонуло в залпе.

Потом вели новых и новых. Когда все было кончено, китайцы спустились в яму, из которой полетели наверх ботинки, пиджаки, снятое с убитых все, что можно было продать или обменять.

— Расходитесь, товарищи! Расходитесь! — стушевавшись, погнал приглашенных Арсений Федорович, не ожидавший, что китайцы займутся мародерством на глазах у людей.

— Может быть, зря батюшку Иоанна Восторгова расстреляли? — спросил Николай разгонявшего толпу Лёньку. — На всю страну известный был миссионер и проповедник. Перевоспитать бы его…

— Дурман — его миссионерство! Опиум для народа — как учит нас товарищ Карл Маркс. А ты, брат, готовься! Скоро и тебе приговоры в исполнение придется приводить. У нас, в ЧК, людей не хватает. Кого контрики убили, кто на фронт ушел, кого мы сами за шкурничество (заботу о своей выгоде в ущерб другим — авт.), да грабежи во время обысков расстреляли. Буду ходатайствовать о твоем переводе с комсомольской работы к нам — в Московскую Чрезвычайную Комиссию.

С песнями, развернутыми знаменами и транспарантами: «Ответим красным террором на белый террор!» колоннами расходились приглашенные на казнь. Коля под руку с Леночкой шли с группой «Интернационал». Потом Леночка рассталась с подругами:

— Надо с женихом проститься! Ведь послезавтра уходим на фронт. Да-да, Коленька! Мы все теперь сочувствующие (кандидаты в члены партии — авт.) Российской Коммунистической Партии большевиков. Через год станем полноправными большевичками. Хотим заслужить это почетное звание на войне, на первых рубежах в борьбе за светлое будущее. Мы направлены в политотдел дивизии на Восточный фронт. Будем бить бело-чехов и колчаковцев! Пойдем ко мне! У меня перловая каша с конопляным маслом есть. Покормлю!

Особняк Василия Петровича Князева был поделен на комнаты и комнатушки, в которые заселили семьи рабочих. Те блаженствовали. Ведь, раньше-то они ютились в углах, завешанных ситцевыми шторками. Теперь у каждой семьи было собственное помещение, за которое новая власть не требовала платы. Было, хоть и подававшееся с перебоями, электричество. Было несколько сортиров (некогда для хозяев и прислуги отдельно), была пара ванных комнат, где, пусть холодной водой, можно помыться. В главной гостиной продолжал квартировать Мишенька с его матросиками, обзаведшимися «марухами» — девицами сомнительного поведения в реквизированных у буржуазии дорогих вещах и драгоценных «безделушках».

Ну а у Леночки и Николая была перловая каша с конопляным маслом и заваренная сушеная морковь вместо чая. Потом была страсть, кровь на простыне, слезинка счастья, выкатившаяся из глаза девушки.

— Надо было бы в Совет сходить, оформить супружеские отношения, — вырвалось у Коли.

— Любовь должна быть свободной! Что по сравнению с нею, с ее чувствами бумажки с печатями? Ничто! — ответила Леночка. — Когда любишь — записи в книгах и штампы на документах не нужны!

— Я сгоняю домой. Принесу тебе что-нибудь из провизии в дорогу.

— Лишнее, Коленька! С завтрашнего дня мы с девочками на казарменном положении. Следовательно — на всем готовом! Иди ко мне!

Следующим утром Николая проводил любимую в казармы, где шло формирование частей, отправляющихся на фронт. Недолгим, но жгучим было прощание, взмах леночкиной руки, ее быстрый шаг за ограду.

Коля пошел в райком комсомола. Увидел его секретаря, приколачивавшего к дверям объявление: «Райком закрыт. Все ушли на фронт».

— Лебедев, ты где гуляешь? Пока отсутствовал мы все подали заявления об отправке на Восточный фронт.

— Мне туда и надо! — ведь именно там Николай мог встретиться с любимой, мог хоть краем глаза взглянуть на нее.

— Иди, пиши заявление. Правда, утром пакет из ЧК привезли. Требуют откомандировать тебя в их распоряжение.

— Нет, я лучше с ребятами на фронт!

— Тогда оставляй заявление, а завтра приходи к десяти с вещами и оружием!

Узнав новость, заплакала мать, заскреб бороду отец:

— Я германскую войну осуждал за то, что христиане христиан убивают. А теперь свои: русские — русских! Зря все-таки царя скинули! Про глупого, шелапутного человека говорят: «Этот без царя в голове!» А нынче половина России такой оказалась!

— Меня, папаша, хотели в ЧК на службу забрать, приговоры в исполнение приводить. Это — еще хуже, нежели в бою убивать!

— Пожалуй, ты прав…

— Коля! Я тоже беляков бить хочу! — выскочил откуда-то Шурка.

— Сиди уж! — прикрикнул на него отец. — Ремнем по заднице захотелось?! Не посмотрю, что ты — комсомолист и строитель нового мира! Выдеру!

В тех же казармах, куда провожал Николай Леночку, парень узнал, что девушек из группы «Интернационал» отправили под Казань. Его же эшелон отбыл через пару дней в Саратов. Колю перетащил в свой вагон командир отряда революционных матросов Мишенька Князев.

— Что тебе в теплушке (товарный вагон, приспособленный для перевозки людей — авт.) трястись? Вон моя братва мягкий вагон откуда-то пригнала. Поедем как старорежимные господа!

Матросы ехали лихо: не переставая пили, грабили торговцев на станциях, отнимая у них еду и самогон, запираясь с «марухами» в паре купе, предназначенных для любовных утех. Коля лежал на верхней полке, уткнувшись в книжку, или смотрел на проплывавшие за окном пейзажи: леса, поля с перелесками, сменившиеся холмистой степью. Его не доставали: знали — друг командира. Когда отказывался от предложения выпить, хмыкали:

— Нам больше достанется!

После одной из остановок Мишенька пришел мрачным.

— Пока ехали, по телеграфу сообщили, что проказничаете вы, братва! Грабите торговцев и прочий люд на станциях. Если повторится обещали отдать меня под трибунал. Расстрелом грозили…

— Да мы, командир, за тебя любой трибунал сами расстреляем! Пехотные не хуже нас мелких буржуёв обирают! Кстати, по расписанию скоро большая станция будет.

— Пройдем без остановок! — ответил Князев. — Теперь, после ваших художеств, все стоянки только в ночное время — когда на станциях торговцев нет.

— Ну, тогда: на кого Бог пошлет! — вздохнул матросик, устанавливая у открытого окна пулемет «максим».

Он полоснул очередью по людям на перроне. Следом ударили из винтовок его товарищи, круша человеческие тела, дощатые стены вокзала, нехитрую снедь на лотках.

Мишенька со вздохом отвернулся. Он понимал, сколь трудно будет восстановить дисциплину среди распущенных им подчиненных, превративших демократию в анархию и произвол человека с оружием над безоружным.

Под трибунал Князева не отдали. Его команду распределили на корабли Волжской военной флотилии, разметанной по великой русской реке. Подразделение Николая влили в один из полков Особой армии.

— Лебедев! Ты, что из буржуев будешь? — оглядел мундирчик училища старшина. — Что это за фуражка такая, с голубым околышем, как у казака?

— Какой он буржуй? — загалдели москвичи. — Он в двух революциях участвовал!

— Был студентом. Другой одежды нет, — ответил Коля, проваливаясь в небытие и слыша откуда-то издалека:

— Похоже, тиф! Ребята-красноармейцы — подальше от него!

Пожелтевший и исхудалый вышел Николай из лазарета. Вместо его вещей ему выдали, новенькую гимнастерку, новые офицерские галифе, хорошие, всего с одной заплатой сапоги.

— А где мои вещи? — спросил Коля старшину.

— Пока, парень, ты в тифе лежал, казаки три дня город в осаде держали. Несколько снарядов угодили в склад, где твое барахлишко было. Поди теперь — сыщи его! — почему-то отводя глаза, ответил старшина. — Да ты не жалкуй! Я тебе вместо фуражки буржуйской шлем-«шишак» с нашей красной звездой выдам. Кавалерийскую шинель дам. Офицерскую… Слабоват ты пока в атаки ходить. Подносчиком патронов будешь! Через три дня выступаем. Город Вольск от контры освобождать.

Поначалу жители Вольска с энтузиазмом встретили революцию. Создали даже Вольскую военную флотилию, переоборудовав в боевые корабли несколько пароходов и барж. Потом в городе заработала ВЧК, закрылись предприятия, а введенная продовольственная разверстка полностью подкосила доходы горожан и окрестных крестьян, живших хлебной торговлей. С тем же энтузиазмом, что Советскую власть встретило население белоказаков, вступивших в город. Красная Армия дважды пыталась взять Вольск. Однако из-за восстаний крестьян в ее тылу эти попытки провалились. Казачки и крестьяне не теряли времени даром. Они не только воевали против Республики Советов, но сумели собрать богатый урожай. Именно он был как воздух нужен большевикам, чтобы накормить голодающие города.

Полк, где служил Лебедев, шел во втором эшелоне и вступил в уже взятый красными город. На главной площади на фонаре покачивались трупы девушки и парня. Николай удивился, увидев на казненном мундир, очень похожий на его собственный, сгинувший в пучине Гражданской войны. Заметил он, как нахмурились, зашептались начальник штаба полка и командир разведки. Нашлись очевидцы.

— Стало быть, проверяли белые у них документы, — рассказывал пожилой мужик. — Офицер — начальник патруля спрашивает парня: «Значит, в Оренбургском коммерческом училище курс наук проходили?» И хрясть его в ухо! «Я, — орет. — Сам оренбургский! Другие мундиры у нашего коммерческого училища! А на тебе — сукин ты сын, — мундир московского ремесленного училища! Я, когда в Москве после ранения на излечении пребывал, на них насмотрелся! В контрразведку их!» Незадолго до вашего прихода этих ребят повесили. Всех избитых из контрразведки привезли. Эвон, рожи в жопы превратили! Ну а кто был на площади казнь смотреть заставили…

Красноармейцы сняли тела, уложили в телегу. Ветерок откинул полу мундира. «Лебедевъ», — узнал Николай вышивку, сделанную рукой матери Анфии Павловны. Казненных повезли на кладбище. Там у ворот лежала гора трупов со вспоротыми животами, кровавыми дырами вместо половых органов или попросту зарубленных за неимением времени на глумление.

— Белые пленных, которые соглашались у них служить, отправляли в пехотные части. Кто воевать за них не хотел — сюда, на кладбище. Здесь их казаки рубили. Командиров и комиссаров «гоняли» перед смертью. Сестер милосердия насиловали. Остальных просто «брали в шашки». Кого-то публично вешали в городе, потом сюда везли, когда вонять начинали — пояснил дюжий могильщик.

— Вот, товарищи! — подъехал на коне комиссар полка. — Такое может случиться с каждым из нас! Враг беспощаден, и мы должны быть беспощадными! Или мы их, или они нас! Другого пути нет и не будет!

Потом долго и нудно полк стоял в Вольске. Временами красноармейцы сопровождали бойцов продовольственных отрядов, направлявшихся в окрестные села на реквизицию хлеба. Попробовал один из продотрядов управиться в одиночку. Всем крестьяне вспороли животы и засыпали их зерном. Тогда село сожгли, расстреляли попавшихся под руку мужиков. Кое-кто из селян попытался прорваться в Уральскую степь, к казакам. Вернулись ограбленными теми же казаками. Народ присмирел, стал сдавать зерно. Что удалось сохранить от разверстки поедал сам или обменивал. Зато сеять практически перестали. Во всегда изобильно продуктами Вольске началась голодуха. Красноармейцев кормили скудно.

— Хорошо кормят на передовой тех, кто в бой идет. А мы в тылу сидим. Не сало с нас и драть, — приговаривал старшина, когда кто-то сетовал на скудость питания.

Лучше других жил Петруха Серебряников. У него всегда была краюха хлеба, водились сало и сахарок. Внезапно Петруха пропал на пару недель. Потом объявили построение полка. Привезли Серебряникова. Подвели к столу, за которым разместились члены трибунала.

— Красноармеец Серебряников с целью ограбления убил бывшую купчиху Брюханову, — объявил председатель суда. — Своими действиями Серебряников подорвал доверие населения к Советской Власти! Трибунал решил, что за свой проступок боец Серебряников подлежит наказанию в виде расстрела. Однако учитывая рабоче-крестьянское происхождение подсудимого и его заслуги в борьбе с мировой контрреволюцией, трибунал счел возможным заменить высшую меру социальной защиты общественным порицанием. Ступай в строй, Серебряников и больше так не делай! В следующий раз непременно расстреляем!

Следующего раза пришлось ждать недолго. Петруха ушел в самоволку и явился под утро. Он попытался подложить что-то под подушку Николая. Тот шуганул Петруху, однако спросонок не понял, что к чему. Не понял: почему Серебряников, не разуваясь, юркнул под одеяло. Очень скоро в казарму явились люди из особого отдела полка, а с ними чекисты в кожаных куртках.

— Подъем! — раздалась команда.

Все вскочили босиком и в исподнем выстроились вдоль нар. Лишь один Петруха был одет и обут. К нему и направились чекисты. Обыскали, затем приказали разуться. Здесь-то из одного голенища сапога Серебряникова выпали серебряные карманные часы, а из другого — серебряный портсигар.

— Ты хоть знаешь кого убил и ограбил?! — двинул его по скуле чекист.

— Социально чуждого — буржуя! — взвизгнул тот.

— Ты убил заместителя председателя Совета рабочих и солдатских депутатов. Часы и портсигар его! Именные! Это — ценные подарки за успехи в борьбе за торжество социальной революции! — стукнул его по другой скуле чекист.

— Почему он был в пальто и шляпе? — еще раз взвизгнул Петруха.

— А ты хотел, чтобы ответственный советский работник во рванье ходил — Советскую власть своим видом позорил?! — дал ему в нос чекист. — В ЧК поедем! Там разбираться будем!

— Ну, гад! — обернулся Петруха к Николаю. — Не дал подложить тебе цацки! Я, как из ЧК выйду, с тобой посчитаюсь!

Через день полк построили на пустыре за городом. Уже была вырыта могила. Серебряникова привезли босым, раздетым до нижнего белья. На сей раз не помогло ни рабоче-крестьянское происхождение, ни заслуги в борьбе с мировой контрреволюцией. Зачитали приговор. Упиравшегося Петруху поставили на краю могилы и выстрелили в затылок. Бойцы похоронной команды быстро засыпали яму. Потом полк прошел по ней, утрамбовав, не оставив даже намека на холмик. К следующему лету место где лежал грабитель полностью заросло травой.

Летом следующего года полк посадили на пароходы и отправили под Уфу. Там части первого эшелона лихо форсировали реку Белую, закрепились на берегу, захваченном колчаковцами и белоказаками. В окопах, отбитых у противника засел первый эшелон. За ними полк Лебедева быстро вырыл траншеи. Зашло солнце. Донеслось пение из окопов белогвардейцев:

— Вот, показались красные цепи. С ними мы будем биться до смерти. Смело мы в бой пойдем за Русь святую, и как один прольем кровь молодую!

— Готовятся! Завтра утром в атаку пойдут. Попробуют нас в реку скинуть, — оценил ситуацию прошедший пару войн старшина.

— Мотивчик знакомый. На романс «Белая акация» похож, — хмыкнул Коля.

— Да мы в германскую на всех фронтах пели: «Вот, показались немецкие цепи», — ответил немолодой солдат. — А на Кавказском фронте — «турецкие цепи» пели. Хотя, тебе лучше знать про романсы. Ты в тех сферах вращался!

Утром ударили белогвардейские пушки. Смешали с землей людей, разнесли окопы и блиндажи. В ужасе побежали красноармейцы. Кое-кто затаился, вжался в землю.

— Николай! Сбегай в первую линию! Узнай: что там? — приказал Лебедеву старшина.

Артиллерийский огонь прекратился. Коля пробежал в окопы первой линии. Пара пуль с противным свистом пронеслась над его ним. В переднем окопе было пусто. Лишь постанывал раненый в плечо пулеметчик. Его напарник лежал рядом с прострелянной головой.

— Идут! — выдохнул раненый, показывая уцелевшей рукой в направлении Уфы.

Цепь людей в черных мундирах шла в полный рост. Казалось, она заняла все обозримое пространство и конца-края ей нет.

— Ты, парень, на гашетки жми! А я уцелевшей рукой ствол водить буду. Иначе, не отобьемся. Вишь, друга моего убило. Меня ранило. Сам стрелять не могу.

Боец выровнял ствол «максима». Коля определил, что прицел четко встал напротив маленького окошечка, уперся в фигуры врагов.

— Жми! — выдохнул пулеметчик.

Лебедев надавил на гашетки. Пулемет дернулся, слегка подскочил, но под рукой бывалого солдата встал на место, с треском начал выплевывать смертоносные пули. Словно оловянные солдатики, сбитые ударом руки, черные фигурки повалились в разные стороны. Уцелевшие попытались сомкнуть строй, но падали скошенные пулями, пока все не остались лежать в изумрудной траве.

— Смени пулеметную ленту! — велел боец. — Сейчас их конница пойдет!

С его помощью Николай заменил старую, в которой осталось всего несколько патронов. Он увидел выросшую вдалеке, быстро приближавшуюся лаву казаков на рыжих конях. Передовые стреляли наскоку в сторону красных. Пулеметчик вновь навел «максим», а затем охнув, скатился в окоп. На левой стороне его груди расползлось по гимнастерке кровавое пятно. Теперь Лебедев остался один. Однако он успел понять, как наводить пулемет. Правда, первая очередь прошла над головами конников. Зато вторая скосила лаву, перемешала людей с конями. Лебедев перенес огонь влево. Там казаки оказались ближе. Снова закувыркались люди и животные. Затем — очередь-другая вправо. Казаки повернули коней, побежали, а Коля настигал их пулями, пока в ленте не кончились патроны. За спиной он услышал: «Ура!» Размахивая шашками летели на врага красные кавалеристы. Перемахнули окоп с Николаем, пронеслись, преследуя противника. Подоспели служивые из полка Лебедева. Растянувшись в цепь, устремились за кавалеристами.

— Молодец! — подъехал на коне в окружении штаба командир полка. — Лихо покрошил контру! Пулемет отдай товарищам! Их «максим» осколком повредило. Сам поступишь в распоряжение старшины.

— Ну, пойдем! Посмотрим, что ты натворил! — пристукнул Колю по спине старшина.

На месте боя лежали совсем мальчишки в черных мундирах.

— Мундиры реального училища, — определил Николай.

— Это — студенты, получается? — удивился старшина.

— Вроде того, только возраст моложе, — вздохнул Лебедев.

— Вон этот дышит! — доложили старшине.

— Доколи штыком, чтобы не мучился! — приказал тот.

Треснул выстрел.

— Не австрияк али турецкий басурман. Русский — православный. Совсем мальчонка… Не хорошо его словно свинью припарывать, — объяснил свой поступок немолодой красноармеец.

Старшину и его команду заинтересовали сапоги убитых казаков, содержимое их карманов. В-первую очередь — кисеты с табаком-самосадом.

— А чем я буду бойцов снабжать? — ответил старшина на недоуменный взгляд Коли. — Самообеспечение называется! Беляки у наших тоже в карманах роются. Особенно у латышей и китайцев. Тем жалование николаевскими деньгами выплачивается! Так-то!

Потом было награждение особо отличившихся при взятии Уфы. В город прибыл командующий группой армий Михаил Васильевич Фрунзе.

— Видел атаку вашего полка, — улыбнулся он командиру соединения. — Геройски сражались! А пулеметчик, уложивший видимо-невидимо белых жив?

— Лебедева давай сюда! — кивнул тот начальнику штаба, а сам вытянулся перед командующим. — Этот пулеметчик сто пятьдесят беляков уничтожил. Мы не поленились, посчитали трупы после боя.

— Наградить орденом Красного Знамени! Вас, товарищ комполка, — тоже! Полку вручить Почетное Революционное знамя! Этот Лебедев большевик?

— Никак нет! Комсомолец…

— Что же вы такого героя в партию принимать не спешите?

— Социальное происхождение у него неправильное — из купцов.

— Социальное происхождение — вещь нужная. Однако не только по социальному происхождению о человеке судят, а и по его делам. Товарищ Ленин, например, из дворян…

— Ну, насчет товарища Ленина вы, товарищ командующий, не очень. Наш он — питерский, потомственный пролетарий, металлист, — начал пересказывать одну из многочисленных баек о социальном происхождении Ленина командир полка.

— Ладно, металлист! — расхохотался Фрунзе. — Строй полк! Награждение проводить будем!

Перед вручением знамени выступил Фрунзе. Он говорил кратко, ясно, доходчиво, избегая малопонятных бойцам и многим командирам слов. Он рассказывал какая прекрасная жизнь в новых светлых городах ждет рабочих. Какая прекрасная жизнь ждет крестьян на вольной, свободной от помещиков земли.

— А как насчет продразверстки?! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Продразверстка, товарищи, — явление временное. Армию кормить надо, города кормить надо. Разгромим белогвардейщину — продразверстку отменим. Но для этого надо победить! Нам надо гнать врага за Урал! Очистить от него Сибирь, сбросить в Японское море! Вот тогда заживем! Тогда и продразверстку отменим, и разрушенное войной восстановим, и мировому пролетариату в его борьбе с международным капиталом поможем! А пока вперед, на врага, товарищи!

Под недовольным взглядом командира полка Лебедев получил орден Красного Знамени. Наградили маузерами командиров батальонов. Начальнику кавалеристов вручили шашку в серебряных ножнах кавказской работы. Дорогое оружие получили другие конники. Затем прозвучала команда:

— Разойдись!

Коле сзади закрыли лицо руками. Он провел по кисте и не поверил себе.

— Леночка! — выпалил он и обернулся.

Перед ним стояла его Леночка. После был долгий и страстный поцелуй, еще и еще. Наконец, молодые люди оторвались друг от друга.

— Поздравляю! — выдохнула Леночка, указав на орден, и крепко прижалась к любимому.

— Ты откуда?

— Я в политотделе фронта. Поднимаем боевой дух бойцов, учим их грамоте, выступаем с концертами перед красноармейцами и населением. Пойдем! Сейчас концерт для вашего полка начинается!

Коля смотрел не на сцену. Он любовался загорелой, подтянутой, повзрослевшей Леночкой в ладно сидевшей на ней гимнастерке. Лишь один раз Николай обернулся на артистов. Гармонист заиграл песню, которую совсем недавно пели белые перед неудавшейся атакой.

— Это же — белогвардейщина! — зашептал, было, Лебедев.

— Была белогвардейщиной! А теперь послушай, как мы с девочками из политотдела ее переделали.

— Рвутся снаряды, трещат пулеметы, но их не боятся красные роты, — пели девушки из политотдела и гармонист. — Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это!

— Наша песня! — закричали красноармейцы, когда затихли последние аккорды. — А беляки ее на свой манер переделали!

— Берите листовки, товарищи! Здесь слова песни! — принялась раздавать листы с текстом Леночка.

А потом ее увез поезд в другие части, в другие края, на другие фронты той необъятной войны.

Затем было взятие городка Бирск. К тому времени Лебедев, используя свои технические знания, починил поврежденный «максим». Поскольку другие пулеметчики были при деле, ему поручили это грозное оружие. Николай снова валил белогвардейские цепи, вел огонь по колокольням и чердакам, откуда стреляли колчаковцы, настигал пулями выбитых из Бирска врагов. Ему вручили трофейный браунинг с серебряной табличкой с выгравированными на ней словами: «Николаю Лебедеву — стойкому бойцу Революции».

До конца войны полк простоял в Бирске. Прибыло пополнение. Ему Лебедев передал пулемет. Сам же по приказу командира полка отправился в оружейную мастерскую. Возвращал к жизни винтовки, пулеметы, револьверы. Что не удалось починить — разбирал на запасные части.

Заработала почта. Хоть редко и с большим опозданием Коля получал весточки из дома. Из них он узнал о гибели дяди Арсения Федоровича. Подробностей не знали, а они были таковы. Летом 1920 года Арсений отправился на Южный фронт. Его назначили заместителем начальника политотдела дивизии и по совместительству председателем дивизионного трибунала. Вскоре по приезде Лебедева вызвал начальник.

— Съезди, Арсений Федорович, в поселок Гохгейм. Там какая-то буза в полку намечается. Разберись, если потребуется — расстреляй кого-надо! — приказал Михаил Петрович Янышев — в прошлом тоже начальник Лебедева — председатель Московского революционного трибунала.

В сопровождении пары