Оглавление

1. Рыбный день
2. Виталий Павлов Рыбный день. Повесть Из-за такта
3. Интродукция
4. До мажор
5. Шесть бемолей
6. Соло для ударных
7. Две четверти, в ля миноре
8. Диминуэндо
9. Коденция

Виталий Павлов
Рыбный день. Повесть
Из-за такта

Рукопись эту мне сунул в руки мужчина лет пятидесяти на вид, когда я шел по улице Пушкинской в городе Симферополе. Я узнал его. Когда-то мы вместе начинали играть в группе. Тогда это называлось так. Группа — неофициально, вокально-инструментальный ансамбль — официально. Это было в конце шестидесятых, начале семидесятых годов. Современной молодежи, наверное, будет странно узнать, что тогда электрогитару невозможно было купить в магазине. Впрочем, как и аппаратуру к ней. Убогие колонки, изготовленные на советском заводе киноаппаратуры, в конце шестидесятых для нас старших школьников, играющих в группе, были пределом мечтаний. Звукосниматели нам мотали местные радиолюбители, а фотографию «Beatles» я впервые увидел на целлофановом пакетике, в котором были запечатаны колготки.

Я учился тогда в классе седьмом. Вдруг по школе разнесся слух, что в центральном универмаге продается нечто необычное. Мы сорвались с уроков, отстояли очередь в отделе женского белья и вышли на улицу, разглядывая четыре черных, волосатых силуэта на красной пачке. Колготки полетели в мусорный бак тут же. Причем, колготки выбрасывали даже девушки из нашего класса, потому что не знали, с чем их едят.

Я пришел домой, открыл тетрадь и не закрывал ее, пока не дочитал до конца. Там была моя жизнь. Наша жизнь. Может быть, немного приукрашенная, может быть, немного романтизированная.

— Если хочешь, можешь издать, — сказал мне мужчина, — ты, вроде, книги печатаешь… Денег мне не надо.

Закрыв тетрадь, я задумался. Кто будет читать эту книгу? Новое поколение? Но ему — новому поколению и современному читателю, по крайней мере, необходимо объяснить, что Грузия тогда была частью нашей страны, и Крым, и Киев — все это было частью того, что мы называли Родиной. И писали это слово с большой буквы. Тогда не было канала MTV, а были райкомы, обкомы и ЦК партии. Отделы культуры и «Комсомольский прожектор». Он высвечивал изъяны и уродства на теле советского государства. Пение на английском языке — было одним из уродств, как и вообще вся музыка тех же Beatles. А изображение музыкантов западных рок групп сто раз переснимались с одной, не самого лучшего качества фотографии. Их записи в эфир выдавали радио — хулиганы — прототип современных коротковолновых станций. Эдакие диджеи середины века.

— Алло, алло, это Вася Плюгавый! Говорит Вася Плюгавый! Даю музыкальную настройку! — и в эфир несся какой-нибудь «Twist again» или «Rock n Roll music».

Что же еще? Две копейки — самая важная монетка, бросил в телефонный автомат, говори, сколько хочешь. ОБХСС — экономическая милиция, «горбатый» Запорожец — шедевр отечественного машиностроения, отдаленно напоминающий Фольксваген «Beatle». Очень отдаленно. Как Москвич шестисотый Мерседес. Впрочем, нет смысла объяснять всего, как нет смысла объяснять молодым людям, что их родители тоже влюблялись, тоже сбегали с уроков, курили план и танцевали на дискотеках. Они либо поймут это сами, либо не поймут никогда…

Я почти ничего не изменил в рукописи перед тем, как ее напечатать, ибо трудно изменить то, что уже прожито.

Интродукция

Все началось о того, что ко мне зачастил Генка… Мы были соседями. Он жил в старинном солидном доме с лепными балконами, я — в современном. Ничего лишнего — красные кресты окон, красные решетки балконов.

Генка ходил в наш дом играть в футбол. Играл он плохо, чаще «костылял», чем забивал голы. Это значит, что по ногам он попадал чаще, чем по мячу. Мы брали его в свою команду для устрашения и еще за то, что его мать нашивала на наши туск­лые майки одинаковые буквы «Т». Что скрывалось за этим знаком, никто точно не знал. Может быть, гремевшее тогда на весь союз «Торпедо» — команда Стрельцова и Воронина, а, может быть, заурядный «Трактор». А, может быть, романтически-возвышенное «Товарищ». Ведь мы все были друзьями-товарищами. Ходили все вместе, обнявшись за плечи, вместе воровали черешню в соседнем саду, и даже все вместе влюби­лись. Была одна такая девчонка, в которую мы все вместе влюбились, толком не понимая, что это такое.

Наш двор…

У каждого, наверное, есть свой такой двор. Двор детства. Мой двор мне тогда казался огромным букетом цветов. Его дурманящий аромат въелся мне в память настолько, что иногда я явственно чувствую его и теперь.

Вечерами, когда солнце скрывалось за домами, жильцы выходили из подъездов с ведрами поливать грядки. Это было чем-то вроде ритуала. Своеобразная почетна обязанность. Нет, каждый имел право и не поливать, отведенную ему территорию, но никто, никогда этим правом не воспользовался. Было неудобно перед соседями. Многие вещи в той жизни никогда так и не произошли из-за этого святого чувства.

Итак, соседи с ведрами и лейками метались по двору от крана к грядкам, а мы, не остывшие после очеред­ного футбольного матча, подносили «боеприпасы», разламываясь пополам от тяжести двух ведер. Мощно била струя воды в дно ведра, гре­мели пустые лейки, и вечерняя прохлада вытесняла остатки липко­го зноя за металлическую калитку и ворота. Это было праздником. Казалось, все только и ждут шести часов, чтобы высыпать во двор. А когда становилось совсем темно, на скамейку усаживались двое с аккордеоном и гитарой и пели, как по радио. Жильцы открывали окна под переборы гитары, выходили на балко­ны слушать трофейный аккордеон. Вечера были длинными и тихи­ми.

Телевизоров у нас тогда не было. Ни одного.

Потом мы шли в школу. С огромными букетами цветов, с ма­ленькими двориками в руках. Кололась щетинистая форма, колоти­лось сердце, как во время футбола и портфель был тяжелым, как полное ведро воды. Мы старались не отставать от взрослых маль­чишек, уже забывших, что пять лет назад они шли в школу в первый раз, точно с такими же букетами.

Постепенно мы вырастали из формы. Я перестал гонять на пе­ременах в футбол, стал писать глупые записки одноклассницам, в общем, повзрослел. Мир изменился. Теперь в каждой квартире был телеви­зор. Теперь никто не выходил с аккордеоном и гитарой по вечерам, а в окна выгля­дывали, лишь в тех случаях, когда кто-то кричал, что опять под его балконом опять пос­тавили машину. Или, когда хоронили кого-нибудь. Кого-нибудь из тех, кто поли­вал цветы.

А раньше в нашем доме никто не умирал.

В девятом классе я сделал свою первую электрогитару. Выре­зал сапожным ножом из куска пенопласта. Гитара была очень похожа на настоящую, если смотреть на нее издали и в фас. Но в профиль, то есть, сбоку она больше напоминала лук. Спортивный лук. Только с шестью жилами тетивы, вместо одной. Такой автоматический шестизарядный лук.

Играть на этой гитаре не было никакой возможности. Струны врезались в пальцы, как бритвенное лезвие. Но мы играли. Одноклассницы смотрели на нас и слушали хриплые звуки, вырывающиеся из свежеокрашенных серебряной краской «колокольчиков» так, будто это были не мы, а четве­ро музыкантов из Ливерпуля. И теперь уже не я им, а они мне писали глупые записки.

«Когда будешь петь на вечере, помаши мне рукой. Или просто улыбнись.»

Мы летели на гребне докатившейся до нас волны, грохотавшего где-то далеко урагана по имени Битломания. Мы пы­тались отпустить волосы, но родители и учителя безжалостно стригли их, не обращая внимания на наши желания. Мы выпиливали гитары, а они ломались, не выдерживая напряжения натянутых струн. Нам запрещали, а мы продолжали петь по-английски:

«Close yore eyes and I`ll kiss you…»

«Закрой свои глаза, и я поцелую тебя…»

Мы пели это на всех школьных вечерах. Гремела ударная установка, собранная из пионерских барабанов, дрожали стекла от рыка рояльных струн, накрученных на некое подобие штыковой лопаты. Учителя и заучи были в шоке, учащиеся старших и средних классов — в восторге.

А потом вдруг все закончилось.

Чихали тарелки духового оркестра, когда нам выдавали аттестаты, плакали мама и сестра в полупустом зале клуба железнодорожников, грустно улыбался усаженный в президиум весь педагогический коллектив во главе с директором школы. Мы стали взрослыми и целова­ли дождливым утром выпускной ночи одноклассниц в губы.

Закрой свои глаза…

Я поцелую тебя и почувствую капли дождя на твоей щеке…

Школа осталась позади. Мы разбредались по домам, ступая босыми ногами в теплые лужи. Впереди была столбовая дорога жизни. Дождь в дорогу — хорошая примета.

Я двигался прямо. Когда закончился асфальт школы — откры­лись дубовые двери медицинского института. Меня ждали там. Еще в школе я выступал за их команду на различных первенствах по борьбе. Был «подставным». Я побеждал. Награждали ме­ня, значит, награждали институт. Получалось, что я имел непосредственное отношение к нему. Числился студентом или санитаром. Или что-то вроде этого. И вообще, по словам тренера, в «классике» передо мной открыва­лась широченная магистраль. В переводе на обычный язык у меня, как у борца классического стиля, были перспективы на будущее. Я резко подворачивал бедро, хорошо «мостил» и мгновенно прохо­дил в корпус.

Подавал надежды.

Мои врачебные перспективы были весьма туманными. Я с трудом узнавал бедренную кость, не мог вспомнить название шейных позвонков и долго выговаривал латинские слова. Даже самые короткие. Но в институте мне нравилось. Я ездил на соревнования, когда у всех была сессия, про­пускал занятия, потому что был на сборах и сидел в президиуме вместе с ректором на чествованиях институтских команд. Еще я пел на курсовых вечерах; получал повышенную стипендию и…

Еще была Люда.

Мы столкнулись о ней в дверях аудитории. Я искал препода­вателя, чтобы отдать освобождение — ехал на очередные сборы.