Андрей Затонский

Брызги первых дождей

Невыдуманные истории

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Андрей Затонский, 2018

Книга содержит три повести о походах 1988—1990 годов, написанные автором непосредственно после их окончания, то есть в возрасте 18—20 лет. Читателю она может быть интересна забытым своеобразием тех времен и походов тех времен, а также комментариями автора, уже солидно повзрослевшего и много раз изменившегося в жизни, к своему творчеству.

Иллюстрирующие фотографии сделаны в ходе описываемых походов.

16+

ISBN 978-5-4496-0727-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Брызги первых дождей
2. Вступление: 1988 — 2018
3. Одна неделя марта или правдивые россказни о реальных событиях
   1. Что-то вроде вступления
   2. День 1: 23 марта 1988 г., среда
   3. День 2: 24 марта 1988 г., четверг
   4. День 3. 25 марта 1988 г., пятница
   5. День 4. 26 марта 1988 г., суббота. Первое восхождение
   6. День 5. 27 марта 1988 г., воскресенье. Второе восхождение
   7. День 6. 28 марта 1988 г., понедельник
   8. День 7. 29 марта 1988 г., вторник
4. Одиночная разведка или правдивые россказни о реальных событиях
   1. Вступление: 1989
   2. Понедельник начинается в субботу
   3. День –1. 6 августа, воскресенье
   4. День 0. 7 августа, понедельник
   5. День 1. 8 августа, вторник. Дежурные: Витя и Настя
   6. День 2. 9 августа, среда. Дежурные: Андрей и Юля Маленькая
   7. День 3. 10 августа, четверг. Дежурные: Слава и Юля Большая
   8. День 4. 11 августа, пятница. Дежурные: Артем и Настя
   9. День 5. 12 августа, суббота. Дежурные: Витя и Юля Маленькая
   10. День 6. 13 августа, воскресенье. Дежурные: Андрей и Юля Большая
   11. 14 августа, понедельник. Дежурные: Слава и Настя
   12. 15 августа, вторник. Дежурные: Артем (не дежурил) и Юля Маленькая
   13. 16 августа, среда. Дежурные: Витя и Юля Б.
   14. 17 августа, четверг. Дежурные: Андрей и Настя
5. Тройка с минусом. Рассказ о реальных событиях, содержащий исключительно мысли вслух
   1. Мысль 1. Начало
   2. Мысль 2
   3. Мысль 3
   4. Мысль 4
   5. Мысль 5

Вступление: 1988 — 2018

В этом году у меня юбилей.

Тридцать лет назад я впервые сходил участником, и в том же году — руководителем в категорийный спортивный туристский поход.

Как и положено молодому студенту (комсомольцу, активисту и т.п.), был я рьян и горяч в оценке происходящего, и полагал свое мироощущение важным и нужным для окружающих. А потому писал о походах книги.

В походы тогда много народа ходило. Школьники ходили — безо всяких договоров с родителями и бутилированной воды на маршруте. Студенты ходили — билет до Москвы от Перми в купе стоил 28% моей стипендии, чего ж не ходить-то. Сейчас в районе 6—8 студенческих стипендий стоит. Взрослые ходили — их же отпускали в полный отпуск, а не на две недели со скрипом. Пенсионеры ходили — вот эти и сейчас временами ходят, сказывается закалка.

Жизнь за тридцать лет менялась много раз. И сейчас, возвращаясь из очередного похода, где ни Интернета, ни сотовой связи, опасаешься — в то же самое государство вернешься? Не случились ли за время нашего отрыва от Большой Земли дефлот, война, новый пакет законов?

Последние изменения жизни приводят к тому, что в походы ходят все меньше. Множество коммерческих групп снуют по глубоко протоптанным маршрутам, отдельные энтузиасты умудряются собрать с области одну-две группы для походов высоких категорий сложности, но многое безвозвратно ушло в прошлое.

Слепок собственной памяти с этого прошлого я и предлагаю в виде этой книги. Как оно было в 1988-м, в 1989-м, в 1990-м годах.

Разумеется, сам я тоже менялся много раз за тридцать лет. Добрался до мастера спорта, чемпиона России и так далее. Моя точка зрения на излагаемые в книге события, конечно, тоже уже не та, что при написании этих текстов. Самому интересно читать и вспоминать, как молоды мы были, как искренне любили и верили, какие великолепные глупости совершали. Язык и понятийная система с тех пор тоже существенно изменилась, поэтому каждую повесть приходится излагать дважды. Текст излагается почти так, как он был написан много лет назад — разве что все фамилии удалены. А затем начинается разговор с самим собой в комментариях, ведь я уже совсем не тот, что автор этих строк. Мне есть, о чем с ним поговорить, со мной же двадцати-тридцатилетним, поспорить, а где-то и повздорить, понасмехаться или попечалиться. Заодно и объяснить тем, кому непонятны советские слова, что они тогда значили и какой подтекст несли.

В общем, моим ровесникам — приятных воспоминаний о своей молодости, юным читателям — удивления от того, что, оказывается, и так в жизни тоже может быть.

Одна неделя марта или правдивые россказни о реальных событиях

Что-то вроде вступления

Началось это банально, как и полагается начинаться всяким интересным делам. Во время моего пребывания дома на каникулах я подошел к Надежде Ивановне[1] и попросил ее сводить на весенние каникулы штабье[2] в какой-нибудь дальний поход, на Кваркуш, Конжак или еще куда. Она загорелась. Мы говорили в райкоме около часа, потом шли по улице, и разговор не прерывался ни на минуту. Был январь, шел холодный крупный снег, и темнота лежала на городе, а разговор пробуждал к жизни воспоминания и заведомо несбыточные мечты. Такого вдохновения я не видел в ней раньше: казалось, она без конца готова говорить только о походах, планах, схемах, людях с рюкзаками, плохой и хорошей погоде, высоких горах и быстрых реках… Подытоживая, сказала:

— Андрей, если у тебя в жизни будет два настоящих увлечения, работа и туризм, ты будешь вполне счастлив!

О семейной жизни я уточнять не решился.

Н.И. сказала, что сама вести не может, но попросит одного из своих воспитанников, бывшего штабиста, Влада. Она же привела его на штаб[3], куда пришли и родители желающих, чтобы решить, стоит ли отпускать своих чад в такое путешествие.

Ох он запудрил им мозги. И идти-то там совсем ничего, и спать-то в избах, а Денежкин — как на третий этаж по лестнице… Странные люди родители. Я не допускаю мысли о том, что штабье не рассказывает дома о прошлых походах, а, стало быть, папы и мамы должны понимать, что наобещанные блага цивилизации — лапша на большие уши. Но ведь сидят, довольно кивают и дают «добро» только, когда услышат заверение руковода, что ничего плохого в пути не случится. Что стоит такое заверение, и неужели без него не ясно, что кэп[4] будет стараться сделать все, чтобы не было печали? Santa simplicitas![5]

Влад не хотел брать много народа, заранее предчувствуя, что группа получится тяжелой на подъем. Но просились и просились, и под конец набралось 16 человек. Ничего себе. Одно утешение — девчонок шестеро! Кого другого на край положим, а сами в серединочку. Впрочем, насчет края я иллюзий не питал. Народ собирался молодой, необстрелянный, померзнут ведь…

Выход назначили на 23 марта утром. 21-го вечером собрались все, и были веселы и слегка взбудоражены предстоящей кругосветкой. Танюша с кэпом опоздали — раскладывали дома у него продукты, и их ждали что-то около часа. Рюкзаки подобрали ничего, нормально, большинство «Ермаков»[6].

Поначалу я слегка терялся, не зная, куда себя девать, говорил на отвлеченные темы с окружающими. Потом все общество разбилось на зоны по интересам, и разговоры стали специфичнее. Сережа все хотел показать, какой он большой и сильный, толкался налево и направо. Девушки стояли в сторонке и балагурили. Было бездельно, а потому скучно.

Влад сначала мне чем-то не понравился — не то своей «туристостью», манерами поведения, присущими «истому» туристу, но не вяжущимися со штабными привычками, не то медлительностью и опозданием, а может быть, тем, что ему не нужны были никакие советы: он знал все сам[7]. Я как-то привык слегка хотя бы демократизировать решение любых вопросов, а кэп имел другой стиль. Впрочем, большинство народа было вполне довольно им, а себя я поприжал.

Девушки веселились не по делу, одна Таня ходила неизвестно на кого обиженная и, по приказу кэпа, выдавала мешки с продуктами. Все это тянулось очень долго, как мне показалось, можно было вдвое быстрее. Нас с Витей приписали третьими номерами к уже готовым парам дежурных[8] для страховки. Мы покричали для вида, весело повозмущались. Я попал, кажется, к Наташке[9] — ничего, жить можно. Впрочем, не все ли равно? Перспектива вставать на час раньше не из приятных, но на обильный сон и так рассчитывать не приходится, так что часом больше, часом меньше…

Влад сказал: нужно раскладывать людей по спальникам. Я слегка удивился: помнится, после одного инцидента принудительную раскладку отменили. Она, конечно, не вымерла, но происходила негласно, а тут… Ладно, ему виднее, «жираф большой».

— Всем пофиг, как спать, или нет? — задал решающий вопрос командор.– Ну, раз всем, то я калибровать буду. Татьяну… — решительная отметка ручкой в списке, — я беру под свою опеку.

И так далее. К нам с Витей попали Юля с Ириной, а в мужской спальник, кроме всех прочих, попал Слава. Боже, как у него вытянулось личико!.. Сейчас заплачет. Витька увидел, обозлился, резко подошел к нему и оборвал на полуслове какую-то реплику. (Славка воззрился с недоумением: раз обошли, да еще обижают — ох и хам же он трамвайный!). А Витька сказал кэпу, чтобы клал его и меня вместо Славки и еще кого-то в мужеской спальник. Кэп не протестовал. Славик расцвел, зараза. Вот бы ему…

Перспектива моноандрического спальника меня не шибко обрадовала. Сказать откровенно — пусть-ка молодежь прозябает (даже не от слова «зябнуть») в нем, а нам, старикам[10], можно бы (выразительное многоточие)…

— Витя, похоже, ты перестарался, — только и сказал я ему.

Опосля этой разборки и калибровки мы сбежали по-английски не попрощавшись. Подготовительный день, а особенно, его финал, н произвел на меня приятного впечатления, о чем я Витьке и сообщил. Он пофыркивал, но тоже был не совсем доволен. Хотя насчет финала говорил, что так будет еще и лучше. Интересно, насколько правдиво? А я решил так: когда некто там, наверху, если таковой есть, решает судьбу крупной удачи или неудачи, то он учитывает мелкие обломы, вроде этого — алгебраическая сумма счастья и несчастья всегда равна нулю, это, к сожалению, закон. Так что, может быть, и в самом деле — к лучшему.

День 1: 23 марта 1988 г., среда

Ночью я спал часа три. Около полуночи вышел проверить, попробовать лыжи, и благополучно сломались крепления. Бегом начал подлаживать, пригонять беговые, сажать на шурупы на эпоксидке крепления, мама шила бахилы, а еще рюкзак собран только наполовину… Веселая была ночь.

Утром к шести часам, как слегка рассвело, пошли с мамой в гараж смолить эти беговушки. Еле-еле хватило остатков смолы, и бензин в паяльной лампе кончился в обрез. Лыжи после просмолки напоминали леопардову шкуру. На вокзал приехал самым первым, и мы с мамой еще успели взять билеты на Пермский, на второе апреля, чтоб ехать назад, в Москву, прежде чем съехались туристы.

Все, как всегда, были веселы. Витька водрузил на себя бинокль Юли Маленькой с явным намерением с ним не расставаться и оглядывал «секретные объекты» в окрестностях станции. Сергей слишком громко шутил и смеялся. Эдик держался в обычной своей манере «слегка не от мира сего». Костя был спокоен, он еще не осознал, куда поехал. Девушки держались стайкой, понакупили аляповатых значков и раздавали всем-всем-всем. Кэп был флегматичен. Таня и Надя забыли дома, с недосыпа, вареных кур, а потому рванули за ними.

Ох уж эти куры! Помнится, почти год назад на Усьву тоже взяли пару кур на предмет сварить и съесть. Я тогда выступал рьяным противником этой авантюры, так что на сей раз Таня позаботилась о том, чтобы заранее успокоить мои чувства, возникающие при виде розово-голубоватых тушек престарелых цыплят. Это она делала с максимально возможной дружеской нежностью, не опускаясь до фамильярности. Зря старалась. Ибо если я и протестовал когда-то вплоть до того, что коллектив под моим руководством окрестил съеденных «голубые гомозиготные куры Шабановской породы[11]» и придумал еще много нелестных прозвищ их тощим косточкам, невесомым, эфемерным волокнам мясца на них и дебелой бегемотьей коже с закостеневшей остью, так вот — если я и протестовал, то для вида и для шума, а не для того, чтобы выкинуть этих цыплят… Ведь если зампомначхоз решила, что будут куры, то или будешь глодать крылушко и вспоминать Щукаря и вустриц, или будешь жевать все, что захочешь и что вокруг найдешь. А пошуметь-то оно приятно: сразу в центре внимания, а если что дельное сказать (правда, редко это бывает), то услышав, мимо ушей не пропустят; сказав же пошло, прощен будешь, ибо все помнят мудрое правило — не скользит тот, то не едет.

Кэп слегка нервничал по поводу завхозов, так как они явились только непосредственно перед поездом, и мы уже собирались закидывать их рюкзаки в вагон, а там уж как им Бог пошлет добираться. Но они благополучно приехали перед самым отходом и законно попали в черный список.

Сидим в поезде. Места заняли удачные, одно купе[12] целиком наше. Я поспал пятьдесят минут, когда отъехали немного, и почувствовалось, что глаза слипаются. Потом хотел поспать еще чуть, но не сумел не прислушаться к разговорам в соседнем купе, и сон слетел сам собой. В основном, вниманием там владел Витька: громко разговаривал, верный принципу разговорной анархии, пел a capella всяческое, в том числе похабщинки про поручика Голицына, и не сумел, или не счел нужным, остановиться на фразе

А в комнатах наших сидят комиссары

И девочек наших ведут в кабинет[13].

Я слез, пришел в общую толпу. Таня с Надей спали вобнимку. Эдик сидел на второй полке и читал или притворялся. Наташа глядела в окно и, вроде бы, мало обращала внимание на происходящее. Сергей «шутил», подобно Вите. Я же что-то не мел большого настроения, если и смеялся, то через силу, если шутил, наверное, глупо.

Поезд мчит. Дорога знакома: до Усьвы ездили не раз (а если конкретно, то пять раз[14]), а от Усьвы до Чусового рукой подать. Снега вокруг, за окнами, подозрительно мало, увалы оголились, и где снег еще остался, там натоптанные за долгую зиму тропы возвышаются миниатюрными темными хребетиками, чернеют от грязи — видно издали. Солнце слепит вовсю, и даже в вагоне, за грязными стеклами Казанского поезда[15], довольно светло. Я даже кое-что поснимал кинокамерой. Надя проснулась, приподнялась, села, потягивается и не замечает, что потихоньку стрекочет камера. Вокруг глухо смеются. Увидела, отвернулась, пытается спрятаться, будто ей бедная кинокамера смертельное оскорбление наносит. Вот ведь неужели это столь неприятно, что с души воротит? Смею предположить, что нет, а так, поиграться[16] хочется, вот и вся причина этих ужимок. Таня тоже проснулась, села, сразу увидела, что идет съемка, и, недолго думая, высунула язык. Очень мало людей перед фото- или кинокамерой могут себя вести естественно. Кое у кого это безусловный рефлекс: как заметят, что их снимают, так в лице меняются и страшные становятся, будто…

Толпа приутихла. Едем уже прилично, и первые эмоции на исходе. Кто бесился — спит, кто спал — не бесится, потому что не с кем: спят. Таня и Эдик лежат на соседних верхних полках. У Татьяны веселое настроение, она полезла щекотать Эдика, а тот уж и скорчился-скрючился, словно ему от той щекотки смерть смертная. Вобщем, сошлись в желании поиграть. Ему приятно, что до него девушке внимание есть, а ей только дай волю… Я еще, сдуру, начал Эдику деловые советы давать, как ее с полки легче обрушить, и все удивлялся поначалу, что ж он так пассивен. Витя сделал проще: с бокового места уперся унтом в верхнюю полку и задвинул ее вместе с ухажером почти что до конца. Мне понравилось. Я дурашливо заорал «Бис!» и схватил камеру. Витя с полным удовольствием сделал на бис, и кадр вошел в историю. Эдику это не понравилось: одно дело, когда Таня пальчиком, и совсем другое, когда Витя — да сапожищем.

— Витя, ну мы же комсомольцы, — укоризненно изрек он, что, впрочем, не произвело никакого впечатления. Интересно, как сюда может относиться комсомол?

Сидели, пели[17], немного дурачились. Когда перепели и дельное, и всякую муть, мы на пару спели «Интернационал» Матвеева[18] и по привычке, как делали в общежитии, перешли на нормальный, общепартийный, Интернационал. Вокруг сразу появились такие выражения лиц, что мы так до конца и не допели. А после нам, не отходя от кассы, сделали внушение — мол, петь нужно не здесь, не так, не в таком настроении, а лучше вообще не петь, как бы чего не вышло. Конечно, мы допустили несколько циничную ситуацию[19], но вот что интересно. Кто-то протестовал против этого распевания искренне, но, не указывая особо лиц, можно с уверенностью сказать, что искренне возмущались не все. И когда мы привели неопровержимые доводы «за» типа того, что в дореволюционные времена его еще не так пели, и не там, и не тем составом, нам никто ничего толком возразить не смог. Вот ведь идеологи, а попадись им, так сказать, настоящий крепкий духом идейный враг, и пролетят, как фанера над Памиром[20]. А интересно все же: с глубоко моральной и логической точки зрения, можно ли петь Интернационал или гимн не для случая, а для души, или даже не для души, а просто так?

…Чусовой залит солнцем. Мы стаскали лыжи и рюкзаки к желтой стене какого-то железнодорожного здания, в вокзал не пошли: там шустро копошился цыганский табор. Кэп пошел за билетам, оставив всю массу у вещей и сурово предупредив: глядите, кабы чего не украли. Отсутствовал он довольно долго, и я, справедливо предположив, что он занят осмотром достопримечательностей местного буфета, нашел его там и спросил, не сводить ли людей в столовую. Года два назад был я в Чусовом несколько часов и запомнил, где круглосуточная столовая. Командор разрешил сводить туда народ группами.

В столовой были цыгане. Бог мой, какая непотребная, грязная и убогая национальность![21] Поглядеть на них, так станешь националистом. Кричат по-своему, по-русски и совсем по-русски в голос, того им давай, этого. Одна цыганочка, лет шестнадцати, взяла две тарелки с кашей, подумала и аккуратненько выгребла серым пальцем пшенку из одной на другую. Толстуха в засаленном платке, багровея лицом, на всю столовую доказывала, что кассир не в ладах с устным счетом и прочей начальной арифметикой. Цыганченок, взявши загорелой от грязи ручонкой сомнительный биточек, жевал его, не отходя от кассы в буквальном смысле, и поглядывал красивыми, но абсолютно пустыми черными глазками на окружающих. Все наше внимание, за исключением самой малой части, потребовавшейся на отвлеченные разговоры, ушло на цыган да еще на то, что кэп с Танюшей, придя питаться, уселись как раз в противоположном от нас углу зала, делая вид, что с нами не знакомы. Ладно…

Шли назад, обсуждали проблему цыган дальше. Ни один большой русский писатель не прошел мимо цыганской темы — ни Пушкин, ни Лермонтов, ни, тем более, Горький. И всем казалось, что это нация душевная, свободная, самая свободная из всех возможных и невозможных народностей, еще бы — поле, верный конь, гитара, «эй, нанэ, нанэ, нанэ-нанэ-нанэ»… Посмотришь на них на вокзале, так ограничил бы им свободу передвижения конем и полем[22]…

Вторая группа ушла есть и ко времени прихода электрички не вернулась. Кэп при помощи наиболее рьяных и верной Тани уложил уже лыжи в большие чехлы, чтоб удобнее таскать было, все готово, а народа — половина. Мы с Витькой что-то слегка вспылили по этому поводу и пошли, так сказать, навстречу. Смотрим, идут, как бы нехотя, не спеша, и мило беседуют. Вот народ! Командор ясно объявил время электрички, наверняка они слышали, как только что проматюгали прибытие, и — не спешат. Придали им ускорение и обнаружили, что еще кого-то из девчонок нет. Сделали пару кругов в районе вокзала, вернулись на платформу, а рюкзаков нет. Они уже в вагоне, и девчонки там же. Вот и вышло прямо по той морали: не перестарайся, усердствуя. Если бы кэп оттянул не их, а нас, за то, что пришли за три минуты до отправления, был бы прав. Вредная привычка беспокоиться за других.

Сначала я, Витька, Лена и еще кто-то ехали в тамбуре. Кого-то я не запомнил, потому что не видел, потому что мы сидели на ступеньках вагона и любовались пейзажами[23]. Электричка шла медленно. Мимо плыли медные под закатным солнцем сосны, рыхлый снег, хранивший и проявивший от тепла все следы, оставленные на нем за долгую уральскую зиму, откосы, уже освободившиеся от снега, и голубое вечернее небо накрывало эту красоту. Куда там любой кремлевской стене, любому Китай-городу до простого уральского леса, где ели острее, чем готические шпили, а сосны рельефнее любого барокко! Воздух был свеж и текуч, и разговаривать о пустяках под стук колес было приятно. Дорога петляла, увалы по сторонам напоминали о том, что поезду предстоит проехать через хребет, а вернее, через три хребта Европейский, Главный Уральский и Азиатский[24].

В вагоне толпа сама собой распалась на несколько групп по интересам. Одна группа, вкупе со мной, Витькой, Надей, Наташкой и Леной веселилась культурно. Пытались поставить оперу про «раз-два-три-четыре-пять», водяного, вспоминали «Бременских музыкантов» да так, что почтенные пассажиры вагона оглядывались и недоумевали — и откуда ж таких выпустили?[25] Вторая группа, включая кэпа и молодежь, играла в кинга[26]. Интеллектуальная игра. Третья группа была представлена наименьшим составом, но привлекала мое (и не только мое) пристальное внимание.

Эдик постепенно терял голову. Он первый раз пошел со штабом в поход и слегка одурел от близкого присутствия девушек, которые были совсем не прочь поиграть с ним. Сначала он просто подсаживался поплотнее к Ирине. Интересную он цель выбрал: сколько я помню с лагеря, она была всегда одной из строгих блюстительниц нравов. Для начала он скинул ботики и вскарабкался на скамейку, где она сидела, под предлогом похолодания. Ирина посмеивалась; на противоположной скамейке Юля Маленькая смеялась громко. Ей тоже было интересно, а и что же будет дальше. Когда я обернулся в следующий раз, Эдик уже возлежал головой на коленях Ирины, а она вкупе с Юлькой чесала ему патлы. Надо было видеть, какое тонкое эротическое наслаждение было на физиономии Эдуарда! … (выразительное многоточие.) Мне стало не то чтобы противно, но что-то около. Витя громким голосом, нимало не смущаясь, произнес: «Какая пошлость!!» Они не среагировали. Мы намекнули Наташе как идейному руководителю, что сие действие никак нельзя оставить без пристального внимания[27]. Она сделала вид, что не оставит.

Наступила ночь. Проехали Теплую Гору, Европейскую, и небольшой контингент откололся в тамбур смотреть на геодезический знак Европа-Азия. Мы с Витькой тихо пошлили по поводу Эдика, который дремал, объяв Ирину. Славик дремал, объяв Надю. Татьяна, возбужденная недосыпом, ходила кругами. Юноши из молодых были снулые от малости сна. Коля стоял с нами и внимательно слушал, изредка забывая закрывать рот. Помнится, говаривали мы в рамках дозволенного, но на грани того, что в штабе считалось недопустимым. Он такого еще не слыхал, по молодости, и внимал, учился.

Сначала за знак приняли какой-то фонарный столб, и громко прокричали «ура». потом ошибку поняли и исправили, троекратно восприветствовав настоящий знак, белый, похожий на маленькую буровую вышку. Он мелькнул так быстро, что подробностей я не разглядел. Электричка разогналась и бежала километров восемьдесят, не хуже столичных[28]. Ледяной ветер холодил до печенок, а над горным лесом стояли яркие звезды зимнего неба, великолепный Орион, и Сириус холодно переливался, будто маленький яркий шарик перекатывался по черному бархату небосвода. Луна была в зачаточном состоянии и уже скатилась так низко, что не мешала видеть звезды. Глядели мы на них в бинокль, с которым Витька не расставался, хотя и препоганый он был — все в изжелта-зеленых тонах показывал, а воздух был чист, и у каждой звезды, до самых малых, простым глазом можно было различить цвет.

День 2: 24 марта 1988 г., четверг

В Гороблагодатскую приехали к полуночи. Выгрузились. Занесли вещи в вокзал — на улице было свежо, предстояло несколько часов ждать поезд Свердловск — Бокситы. Поели в весьма средней по качеству и количеству круглосуточной железнодорожной столовке. Продолжалось обсуждение Эдика и Ко, да и он сам подавал определенный к тому повод, чрезмерно картинно заботясь о ней. Довольно весело, не сказать — смешно, было наблюдать это козыряние в воскресной школе.

Вышли из столовой, слегка насытившись. У Тани было хорошее настроение, ей хотелось слегка постоять на ушах. Витька решился предоставить ей такую возможность, точнее, с целью оценки ее массовых характеристик, предложил запрыгнуть к себе на ручки. Таня не преминула. Витя устоял, хотя и пошатнулся, после чего посоветовал ей искать кого другого, кто ее на ручках носить будет.

В зале вокзала пытались уснуть. Скамейки в Горе были до невозможности неудобными, с разделительными подлокотниками, чтобы одна персона сидела, а другая к ней присесть не могла. Дизайнеры заботились о чистоте нравов.

Витя плюнул на пол и на такой сидячий, с позволения сказать, сон, раскинул пену на кафеле пола, вторую — под голову, накрылся ватником и заснул. На скамейках же творилось нечто интересное. Я скромно уселся в уголок и нескромно начал наблюдать за обществом.

Наташка с Надей вложились в две ячейки скамьи, со всех сторон закидались куртками и отрубились.

Сергей крючился-крючился на седалище и умудрился-таки уснуть.

Лена сидела рядом со мной и попыток спать не делала.

А вот за ней, дальше, происходило то, на что стоило посмотреть. Эдик, чтобы обеспечить Ирине крепкий и здоровый сон, поукрывал ее куртками, возложил ее голову на себя. Сидел он к ней подозрительно близко — уж не в одной ли ячейке, что само по себе парадокс, учитывая суммарные габариты. С другой же стороны на него облокотилась Юля Маленькая. Но по неопытности своей, мягкого лежбища Эдик из себя изобразить не смог, и Ирина все время пыталась устроиться поудобнее, а Эдик ее пытался угомонить тихим нежным шепотом. Кончилось это тем, что возмущенная помехами ее сну Маленькая вскочила, сказала:

— Ну что такое! Как только я начинаю засыпать, они тут же принимаются мурлыкать! — и ушла гулять со Степаном[29], которому тоже не спалось…

Реплика насчет мурлыканья мне понравилась, к тому же, Ирина с Эдиком, оказывается, беззастенчиво прозвали себя кошечками. Итак, теперь проблема — как сообщить Эдику, что он — мартовский кот, так, чтобы побольше народу вокруг, и чтоб к случаю, а не как штукатурка с потолка? Думаю, это будет действенно[30]. Сон так и не соизволил придти ко мне вплоть до самого прибытия поезда до Бокситов, чему я был не слишком рад. Хочется, не хочется — ночь существует для того, чтобы спать, пусть сидя, пусть стоя. А денек, сдается, будет не из легких. Кэп обещал на сегодня километров несколько, а первые километры — они, говорят, самые трудные.

Билеты в поезд достались неудачные. А может быть, и удачные, с какой стороны посмотреть. Плацкартные, но в четыре разных вагона: 2, 11, 12, 13[31]. Мы втроем с Витькой и Сергеем попали в 11-й. Пришли, там, естественно, сонное царство — четыре утра, как же еще. Всунули лыжи на третью полку, вложили рюкзаки, и молоденькая, испуганная появлением этаких мавров[32], проводница сообщила, что у нее только два места, и те — верхние боковые, а соседние вагоны она уже обегала, и там нет ничего, так что… Да, но может молодые люди соблаговолят подождать два часа, на такой-то станции у нее выйдет уйма народу… Проводнице было явно неудобно. Еще бы: двое с лыжами, особенно, в ее невыспатых глазах, виделись ей, наверное, чем-то очень большим. Я большим видеться не мог, но держал нож в ножнах на поясе[33], а об оплывших за время сна в Горе лицах и говорить не приходится.

Коротко говоря, два часа мы болтали в тамбуре. Сначала разговор был пристоен, но когда фаза совсем взыскрила, посыпались реплики очень выразительно многоточного класса. Сперва Сергей только вскрикивал: «Какая пошлость!…», а уже через полчаса то же самое говорили ему мы.

Плохо вспоминается, как я очутился на нижней боковушке, где и проснулся часов в одиннадцать. Вроде бы ехала там какая-то бабушка, а может, дедушка, или не дедушка вовсе… Да не все ли равно? Главное, что некоторая «провинность» ни в чем не повинной проводницы (два часа в тамбуре стояли, ах они бедные[34]!… — было написано на ее лице всякий раз, когда она проходила мимо) толкнула ее на нарушение инструкции, и мы валялись на матрасах, не взяв белья, что строго воспрещено.

Утро было тяжеловатым. Несмотря на былую долгую практику недосыпов, голова погудывала, и хотелось есть. Сходили в буфет, оставили там трояк[35] и запаслись чем-то не слишком вкусным, но съедобным. Во время поедания этого, мимо, в тот же буфет, прошла другая делегация, но лимонада ей уже не досталось. Воистину, Господь знает, кому дает: они-то всю ночь спокойно спали…

За окошками стали появляться возвышенности, снега на которых было до обидного мало. И зачем, спрашивается, брали мы лижи — на смех окружающим? Солнце светит ярко, каждое дерево обтаяло до земли, и остатки снега быстро и верно превращаются в воду. Ладно, кэп знает, что с собой брать, а что — нет.

Помня, что на билетах было ясно написано — до станции Бокситы, мы на этой станции похватали вещи и вылезли из вагона. Сонный командор тоже вылез, почесывая пузо, но… без вещей. Увидя нас, он растерял остатки сонливости и, после пары комплиментов, объяснил, что на Бокситах кончается власть МПС[36], а дальше, до Североуральска, куда мы, собственно, направляемся, нас повезет по заводской ветке мотовоз, а посему надо залезть в вагон и не рыпаться, а что насчет сообразительности…

Лыжи мы втащили не к себе, дабы не вводить в смех проводницу, а в 13-й вагон, где ехали Эдик, Коля, Юля и Славик. Погуляв на улице и полюбовавашись на открывающийся из-за маленького вокзального домика вид на горы Золотая и Пумпа[37], соединенные провислой перемычкой, пожужжав кинокамерой, мы вошли в вагон. Там было маревно и томно.

Слава, явно чем-то не совсем довольный, сидел на лавке. Напротив с краю сидела Юля с непроспавшимся лицом и смотрела отчужденно. Головой на коленях у нее приютилась Ирина, за которой в углу сидел помятого вида Эдик. При нашем появлении он издал тихий стон и нежно прилег (да простят меня!..) на таз к Головиной[38]. Та повела бедром, и Эдик, дабы не улететь на пол, сел. После повторной неудачной попытки он восстенал, что ему было так удобно, а она… Она промолчала. «Какая пошлость!» — хором подумали мы и удалились в тамбур. Очумел Эдуард… как там его по батюшке, не знаю.

Североуральск встретил ветром, солнцем и обилием конкурентов. Насчитали групп семь, не меньше. Рюкзаки свалили в кучу, кэп побежал в КСС[39], приказав накормить народ в близлежащей столовой. Народ поел в столовую, мы с Виктором остались дежурить над рюкзаками и посоветовали Наташке остаться с нами — был разговор по поводу котика, и вообще провести время в разговоре с ней приятнее, чем с другими девушками. Ей не особенно хотелось идти есть во вторую очередь, а может быть, просто постеснялась, но все же начала склоняться к воплощению нашего совета, да Ленка увела под шуточку. Вот спасибо-то…

Туристы трапезовали долго. Мы успели завершить тему разговора, хотели написать «клеветон» на этот случай, я даже слазил в рюкзак к Наташке и уже почти добрался до маленькой записной книжки-дневника, как вдруг наткнулся на тугую скрутку розовой туалетной бумаги. Это привело меня в такое смущение, что я поспешил застегнуть карман, и больше туда не совался, дабы не найти еще чего этакого[40]. Еще я успел поговорить с какой-то общительной бабушкой, которая сообщила, что город большой, «большой город — на шахтах, поселках вон народу сколько», люди хорошие, лучше, чем на европейском Урале, а сын у нее в Березниках в танковых служил, и люди в тех Березниках — нелюди, и вообще, Североуральск лучше, жрать, конечно, нечего, только в Европе еще нечегее… Все бы ничего, но какие такие танковые в Березниках? Никогда их у нас не было. Служил, наверное, шофером в стройбате или на автобазе колодки клепал…

Толпа начала возвращаться. Сходили и мы, поели. Не особо качественно, но и недорого. Что самое интересное, что здесь, то в Гороблагодатской — чистые вилки и ложки. Нонсенс — после Москвы, конечно. В столовой подсел кэп и после недолгих уговоров поделился планами. Выедем мы не во Всеволодо-Благодатское, как все нормальные туристы, а в Баяновку. Туда и автобусы ходят чаще, и есть возможность проехать в обман МКК[41] 40 км на машине до Крива Сосьвинского, а там — 10 км до Сольвы, куда нам и надо. Стандартный же вариант — уехать на Всеволодку и 44 км пешком за два дня, и машин там быть не может. Вся глубина замысла руковода раскрылась потом, тут же я мысленно пожал плечами — плохо еще представлял, какая разница — 40, или 50, или 10…

Вернулись. Люди стояли, пели. Мне что-то не захотелось, но я бы встал в круг, да одному вдвигаться неудобно было, а Витька наотрез отказался. Интересная у него метода — в поведении мало считаться с окружающими, если нет ничего военного. На мой взгляд, все-таки нужно слегка придерживаться в рамках, которые делает коллектив или даже просто собеседник. Но на сей раз я отошел на середину привокзальной площади, снял панорамку, а потом мы прогулялись по лиственичной аллее до центральной площади городка, метров четыреста, поглазели и вернулись обратно. А городишко-то махонький, зря та бабушка его преувеличивала.

Туристы отпелись, разошлись кучками. Влад объявил время автобуса — до него оставалось минут сорок. Мы выпросили у Наташки листок и ручку и принялись сочинять клеветон на события прошедшего времени, так как в дневнике, что мы читали, было написано довольно скупо и неинтересно. Клеветон вышел ядовитый. Не помню его дословно, но был он лаконичен, и каждое второе слово несло по две нагрузки. Сначала описывался теплый вечер, а потом через две-три фразы шли слова типа холодало или ночь обещала быть холодной, а далее — кто, как и об кого грелся. Про «котика», дабы не заострять особо внимание, было всего несколько предложений, но из них брызгал яд. Что-что, а съязвить мы еще могём[42]…

Поданный Наташе[43], клеветон выявил некоторый интерес к этой проблеме, но наблюдать долго мне не удалось, поскольку Эдик тоже проявил интерес, и пришлось его деликатно убрать подальше от места, где девчонки читали и фыркали.

Пришел автобус, и набилась в него чертова уйма народу. Сначала думал, что не уедем, но, оказалось, влезли чудным образом все, и поехали все. Основная масса вошла в переднюю дверь и пела песни, а я залез сзади с лыжами, Костей Катаевым и еще некоторым контингентом, включая Эдика. Разговор зашел смазливый, и как-то подошло под руку — высказал ему насчет мартовского кота. Он внимательно осмотрел меня, себя и тоскливо подумал, что бы мне в ответ этакого отмочить, но не нашелся ни сразу, ни потом[44].

На заднем сидении сидел один интересный товарищ и походя вел экскурсию по проезжаемым местам[45]. Ничего, занимательно. Вокруг то, что раньше читал в книжках про всяких сибирских геологов, аляскинских промысловиков и т. д. Грязь невозможная, автобус ковыляет по дороге еле-еле, параллельно идет одноколейная железнодорожная ветка, пустая и даже без столбов…

Баяновка — домов семьдесят, наверное, большое село, магазин, клуб. Девушки сразу же смотались в промтоварный, Татьяна какую-то тушь для ресниц даже приобрела. Вот ведь девичья натура: надо-не надо…

Влад куда-то ушел искать машину на Крив, мы остались в маленькой будке на остановке. Прогретый солнцем павильон, чистый и ветхий, согревал душу теплом отполированных временем досок. Было приятно расслабиться и расползтись мыслею по давно некрашенному древу. Рядом, на крыльце клуба, пристроилась пермская группа, ребята — школьники, собрались с нами до Крива. Наши порасселись в будке после посещения магазина и всего остального, как делать нечего стало. Лена гадала на картах Эдику. Степа как ремонтник что-то подштопывал, Ирина подавала ему иголки[46]. Мы отвели Наташу в сторону, спросили — как клеветон[47]? Хорош, ответила, но не для дневника, а для общего образования. А что насчет котика? — Скажу, говорит, Иринке уже намекала. И так это все сухо и с чувством собственного немалого достоинства. Вот ничего себе, думаю, командирский тон проявляется. «А какое, — говорит, — вам вообще дело до них?» Типа того, что пусть что хотят, то и делают. Я немного растерялся от такой постановки вопроса и, надо сказать, очень нескоро нашел приемлемые доводы насчет того, что дело есть, и как же без этого[48]. Вобщем, разговор не получился, Наташа явно не захотела обсуждать эту тему. Вольному воля.

Пришел мрачный начальник. Почти договорился с каким-то шофером, но у нас, русских, чуть-чуть, как известно, не считается. Последовал приказ — топать за околицу в лес, а утром, может быть, уедем.

Пошли. Я все бегал, пожужживал кинокамерой[49], а туристы обнаруживали неумение ходить кучно и быстро растянулись на приличное расстояние.

Костя явно не знал, куда ему девать сумку с теми самыми курами, за которыми Таня с Надей лётали в городе. Ему эту сумку доверили донести до леса. Он тяжело пыхтел и часто перебрасывал авоську из руки в руку.

— Закинь на рюкзак, — посоветовал я. Он попытался, но малоуспешно.

— Да. Так. Я. Еще. Не. Ходил, — сказал он с передыхами.

Поскольку прошли всего метров триста, я с интересом представил, что же он будет делать завтра на десяти километрах, и поинтересовался, ходил ли он вообще в походы. Костя рассказал, что ходил — в какие-то парусные, где, коротко говоря, довозили до места и назад от места. Да, весело ему будет завтра.

Пришли в лес. Сосенки стоят приятные такие, душистые, полянка, как для нас приготовлена, и две группы — пермяки и еще одни пермяки — уже кашу варят. Побросали вещи, вытащили топоры. Бог мой, ну и молодежь пошла! Стоит от (имярек) около сушины и тяп… тяп… тяп… То ли дело — Виктор подойдет, прицелится, ррраз — неси, имярек, а топор-то оставь, ни к чему он тебе…

Дрова напластали быстро, Славки принялись костровать, а большая половина принялась за палатку. Витька пролез вовнутрь, встал временно вместо кола, вернее, около него, и все кричал, что он — золотая рыбка в океане, и его поймали неводом. Под неводом, очевидно, подразумевалась палатка.

Палатка, кстати сказать, была у нас интересная — белый двенадцатиугольный шатер с дном и дыркой под трубу, «нулёвый[50]» — могу представить, сколько усилий понадобилось Владу, чтобы взять его в турклубе[51]! Существенным неудобством являлось то, что шатер приспособлен был для постановки на снегу, в который легко втыкаются лыжные палки, а не на мерзлой земле, куда и кол-то топором не загонишь, не попотевши. Молодежь встала по углам, а я бегал кругом с мотком киперной ленты, подвязывал углы, колотил колышки, но все равно постановка вышла не слишком ровная. И Бог с ним: стоит, и ладно. Внешний вид — белый шелковый купол, один сегмент, противоположный выходу — оранжевый, чтоб впотьмах выход не искать, по стенке не бегать — скрадывал небрежность постановки. Соседи тихо завидовали: их брезентушки не имели ни вида, ни вместительности, а только немалый вес, как любая советская палатка для массового туризма.

Ужин поспевал. Саша махал топором, тщетно борясь с сучками. Славка усердно дул в костер. Девушки стаскали рюкзаки под одну сосну, собрав их с большой площади, по которой их разбросали мастера-туристы. Сильные девушки. Мы при помощи Лены раскидали пену и спальники по палатке и устроились поваляться, и тут произошел небольшой инцидент.

Дело в том, что кэп, лишенный на два года армии общения с культурными штабными людьми, приобрел привычку говорить некоторые выражения. Одно из них, наиболее цивильное, которое он регулярно употреблял, это «нафиг» и все его комбинации, какие только возможно придумать. И падкие на подобные вещи штабисты, и мы вместе с ними, стали употреблять то же где попало. Вот кто-то слишком громко послал кого-то нафиг, и раздался металлический голос Наташи, обещавший смертные кары нафигистам. Но угораздило же Витьку почти что вслед за этим, в приватной беседе в палатке, но чересчур отчетливо, повторить данную реплику, и предупреждение последовало уже в персональный адрес. Да таким жестким голоском… Он обиделся, но промолчал. Командирша — пусть ее командует. Но долго еще ходил и про себя возмущался — вот ведь, зубы, что ли, режутся…

Солнце садилось. Куры варились, побулькивая в котелке. Мы с Витькой и Леной сидели в шатре и душевно беседовали. Вылезать не хотелось — все же несколько намотались за день, да и ночь была не в лучшем варианте. Но желудок, ясно расслышав призыв к вечерней трапезе, шуро выгнал нас наружу. Куры были ничего, если учесть, что давно уж не ели. Во время ужина кэп воспоминал былые похождения — как ходили, как их на вертолете откуда-то вывозили, как «Уралкалий[52]» за это полторы тысячи выложил[53]… Витька фыркнул и сказал, что не любит людей, которые обмениваются в одностороннем порядке воспоминаниями с малознакомыми личностями. Я бы и послушал, но тон кэпа мне отчего-то тоже не понравился, и я с ним пошел заниматься благородным делом — обрубать нетолстые сухие пенечки на костерок. Народ не очень понял наш порыв, но мне было как-то все равно. Пусть-ка и народ голову поломает, что это нам в голову ударило, а то уж и думать разучились, как издали посмотришь. А может, кажется: старики, и штабные тоже, всегда горазды на молодежь поворчать[54].

Ночь приближалась. Немного похолодало, и стал поддувать легкий, но препротивный из-за своей температуры ветерок. Начальник приказал — спать и полез в палатку, распределив на первые два часа дежурных по паре на час: Баяновка рядом, а кто, что там — кто его знает. А рюкзаки на улице и т. д. и т. п. Все, короче, правильно. Мы попали дежурить с часу до двух ночи, а перед нами — Лена с Наташкой, у которых было некоторое настроение для бесед. Мы немного поговорили, и около половины одиннадцатого они залезли спать. Мы спать не хотели, да и углубляться в спальник, где мерзли Эдик с Сашей, не допущенные до лучшего места, не было желания.

Ирина со Степой дежурили, жгли на соседней березе шахтерку — мыли посуду. Вот чудики, нет чтобы экономить электричество, которое нужно будет еще целую неделю[55], подтащились бы к костру поближе — да и теплее у него. Помыли. Степан уселся сушить резинки Ирины, я сушил валенки Кости, в которых он сегодня походил весь день. Не шибко веселое было занятие, если учесть, что литра два воды в них было. Сидели и тихонько беседовали на не помню уже какие темы, изредка отходили искать в темноте пеньки, или сучки, или что другое горящее, но поиски, как правило, были безуспешны. Если бы просто темнота, то еще ничего, а то над баяновской автобазой засветили здоровенной мощности осветитель, и он прилично слепил глаза.

На огонек прибегали парами и более местные собаки и живо интересовались нашим бытом. Молодежь их шугала, кидала дефицитными сучками; мы с Виткой мирно с ними беседовали и в конце концов договорились, что они после часа уже не появлялись.

Время шло. Валенки сохли, портянки я уже мимоходом высушил. В гости пришли соседи — пермяки, трое юношей: два — десятый класс, один — девятый[56]. Мы тихонько посидели, и пришло время будить следующих дежурных, что Степа, забираясь спать, и сделал. Вылезла Наташка, страшненькая после часа сна, и Ленка — не лучше. Полязгивая зубами, присели у костра на заранее принесенные нами чурки. Пригрелись. Почти одновременно вылезла Юля по причине неумения спать в тесном спальнике. Странные люди — готовы не спать, поджариваться со стороны костра и подмерзать — с другой, только бы не пихаться в спальнике. Тут мораль одна: спать захочешь — и стоя уснешь.

Пермяки с малоскрываемой тоской посматривали на наших девушек, ибо группа у них была моноандрическая.

Кто-то предложил поиграть в откровенности. Смысл игры такой, что в кругу кто-нибудь называет первое попавшееся число, это количество отсчитывают по часовой стрелке и тому, на кого попадет, называвший вопрос задает вопрос, считается, что любой, и отвечать надо только искренне. В принципе, игра ничего, только играть надо ограниченным кругом, только свои, и система распределения вопросов должна быть другая, ибо в кругу до десяти человек (а больше-то и не надо) каждый элементарно просчитывается, и получается, что вопрос задаешь тому, кому захочешь, только скрывая это. Какая уж тут откровенность, если с невинным видом говоришь «пятнадцать» и твердо заранее знаешь, у кого и что будешь спрашивать.

Эта игра гостей наших укачала. В самом деле, что спрашивать у незнакомых людей? Имя — фамилию? Смех. Одно было развлечение — около половины второго подъехали два баяновских камикадзе на мотоциклах, один — без света, постояли десять минут у костра. При их приближении я аккуратно нащупал и придвинул поближе к себе топор, но ожидания не оправдались[57]. Мирные гости попадись.

Играючи, к концу игры, я уже весьма приблизительно соображал, что и как спрашивать, и мои вопросы остротой не блистали. Витка все спрашивал интересные вещи, но это я уже плохо помню. Осталось в памяти, что Наташка здорово смущалась после некоторых вопросов, и только. Но ей, как мне показалось, такая игра в таком обществе понравилась.

Пришло время — полезли спать, все четверо: девчонки продежурили и наше время в беседах и прочих занятиях. К концу дежурства постепенно, как всегда от бессонницы, появились истерические смешки, а как сунулись в палатку, такая веселость нас обуяла, что начали ржать по мелочам, но громко. Люди стали протестовать, но нам было все равно, особенно когда мы при виде спальников вспомнили пикантный факт, что Слава изъял Сашку от Нади и примостился туда сам. Сей факт породил длительное обсуждение у костра и маленькие громкие шпильки, которые фигранты, без сомнения, слышали. Лена с Наташей залезаючи полушепотом и в легальных выражениях костерили соседей за холод в спальнике. Мы не ругались, хотя в нашем тоже было весьма прохладно. Эдик покойно мерз с внутреннего края. Сашка, изгнанный и тем до момента усыпания обиженный, свернулся буквой ξ (зю) и занял полспальника, открыв огромные отверстия для входа свежего очень холодного воздуха. Это мы быстро преодолели, свернув Сашу раза в четыре, и влезли, смеясь непотребно, в том числе от надвигающейся опасности дать дуба. Но и это we’ll overcome, ибо как я подкатился к Витьке под спину и подмял спальник, чтобы не тратить на соседей лишних мегаджоулей, мне все стало до луны тропина, и на ближайшие три с четвертью часа (а подъем намечался в 5:30 утра) выключился я без снов и забот.

День 3. 25 марта 1988 г., пятница

Утро было тяжелое — поспали всего около четырех часов. К шести часам, по уму, надо было попасть на автобазу, чтобы попытаться еще раз провернуть то, что кэп пытался сделать весь долгий вечер — найти машину до Крива Сосьвинского, сорок с лишним километров, которые совершенно незачем идти пешком.

Перво-наперво Влад оттянул нас за то, что посмели напоить себя и пермяков чаем. Чая завхозша, чтобы, так было сказано, не нести лишнего (!), взяла вобрез. Кэп был пасмурен и вообще не в духе. Его обычное спокойствие спокойно переходило в мирное недовольство всем окружающим. Ирина, которая вечером информировала нас, что чай остался лишний (естественно, мы этому очень мало поверили, но восприняли ночью с радостью: чай у костра — первое дело!), ходила по струнке, осознавая (быть может) свою вину. Тоскливее всех выглядел Эдик. Он ходил кругами около костра, отогреваясь, и, сначала в ноющем духе, а потом все увереннее и увереннее утверждая, что сегодня замерз и на следующую ночь полезет спать к девчонкам. Я, каюсь, ехидно высказывал сомнения в жизнеспособности такого варианта, отчего тотк с еще большей наружной уверенностью бегал и декламировал. Бог с ним, но сомнения у меня были искренни. Впоследствии оказалось, что я не ошибся.

Что-то съели, что-то испили. Кэп злился: время шло, а неорганизованный народ никак не мог собраться. Особая проблема была с веревками. Когда ставили палатку, я собрал дефицитные веревочки со всех, ибо много их надо было, и теперь туристы бегали и спрашивали, а и чем же привязать пену или спальник[58]. Ситуация была, с одной стороны, комичной, с другой же стороны, нужная машина могла уйти и без нас. Для привлечения к нам внимания шоферов и на другие нужды народного хозяйства кэп припас три поллитры[59]. Еще в поезде, Витька во вверенной ему на время сетку с курами обнаружил искомую емкость и под наши с Сергеем смешки засунул к себе в рюкзак, для неразбиваемости упаковав бутылку в свои шерстяные носки. После этого мы долго изгалялись по поводу «носка», и мало кто мог сообразить, что же это за носок такой необыкновенный. Теперь носок был переложен поближе и готов к употреблению.

Тренировка — залог успеха. Даже я, е говоря уж о кэпе, успел упаковать свой рюкзак, собрать палатку, помочь Косте увязать спальник, а люди все еще терли тарелки снегом. Мне было все равно, но руковод кипел. Про себя, правда.

Пришли на базу. Тишина. Изредка раздается рев, из гаража вылетает машина и, не спрашивая, не подвезти ли нас, улепетывает в неизвестном направлении. А утро холодное, и дует ветерок, а оделся я (и не только я) с расчетом на переход, чтобы жарко не было[60]. Жарко и не было.

Мужичонка из местных, что разговаривал с кэпом, набивал себе цену. И машины-то не туда идут, и не так везут, и шоферы — пьянь, и начальство — дрянь… Кэп терпеливо ждал, несмотря на то, что я пару раз подлез к нему с предложением выходить пешком, довольно-таки дурацким, как я потом уразумел[61].

Внутри холодало оттого, что снаружи не теплело. Молодежь начала греться движением, да так буйно, что я опротестовал пару раз эту затею — на нас поглядывали косо, и кроме всего прочего, вполне мог найтись шофер, идущий на Крив, которому мы бы просто не понравились. А может быть просто дала себя знать моя довольно глупая привычка казаться спокойнее и сдержаннее, чем есть на самом деле. Иногда можно бы и порезвиться, а вот…

Короче, люди резвились, две пермяцкие группы глядели на них с долей оторопи, а я ходил кругами, поглядывая на дверь диспетчерской, куда то и дело скрывался Влад. Когда я сближался с Витькой, который тоже не принимал участия в забавах, мы обменивались мнениями о том, скоро ли придется помогать выносить начальника ногами вперед, буде он надоест аборигенам.

Но тот вышел сам со своим на англо-японский манер непроницаемым лицом. На расспросы отвечал типа «там посмотрим». Вышел и мужичок, набивавший цену.

— Борода вам, ребята, — сказал он и пояснил, что «борода» не совсем, вон идет самый главный, тощой и опухший после вчерашнего, начальник. Ежели он того, то борода, а ежели не того, то может и дать, а может и не дать. Влад, заслоняя плечами и начальника, и мужичка, скрылся в диспетчерской. За ним зашли два пермских руковода.

Мерзнуть надоело, и мы пошли в обогреваемую курилку, где пермяки резались в домино. Помнится, я, удачно присев на край лавочки и сдвинув пару конкурентов, умудрился заснуть и проспал минут десять, но тут вбежал кто-то и радостно завопил, что машина есть. Выбежали. Погрузка уже шла полным ходом в ЗИЛ-157 с небольшим кумганом. ЗИЛку предстояло везти тридцать человек сорок километров. Я тихо посомневался в его возможностях и полез вовнутрь.

Расположился я не совсем удачно. На мне сидел десятиклассник Сережа, завхоз пермяков. Его основание в твердости и остроте не уступало моим коленям. Страдали от этого мы оба. На Сереже сверху сидел наш Саша. Он не страдал: его зад гасил импульс от сережиных коленей запросто, просто вследствие своего объема. Остальные расселись кто как, кто и в более удачных вариантах. Поскольку мы ужались как следует, пермяки третьей группы сидели даже с комфортом, поодиночке. Сергей, зная слабость своего вестибулярного аппарата, примостился поближе к двери.

Опыт езды в тряских, темных и душных машинах у туристов ГКШ есть. Чтобы не укачивало и не смущало, безо всякого смущения надо орать песни без остановки, смеяться, дурить — все, что угодно, только не сидеть и не ждать, когда к горлу подкатит комок. Конечно, в ЗИЛке было не до гитары, но орали мы на славу. Пермяки лупились изумленно, а Сережа, который уже пообвык с нами, посидев ночью у костра, вошел от чего-то в экстаз и начал подпрыгивать на мне дополнительно к тому, что машину бросало. Я страдал и подтягивал.

Потом на каком-то особо большом ухабе Сережа подлетел вместе с Сашкой настолько, что за время их возвращения я успел обдумать и привести в действие план, состоявший в следующем: подпрыгнул посильнее, воспарил над кучей рюкзаков, а потом рухнул на нее. Не скажу, чтобы поза была особо удобной, но зато сверху — никого. Лежать на роге «Ермака» было невозможно, я скрючился и сел. Сережа оценил ситуацию и вышвырнул Сашку вслед за мной. Тот упал удобнее и откатился к окну, размером 15 на 20 сантиметров, где и лежал, перехватывая весь поступавший кислород.

ЗИЛок ехал немилосердно. В фургоне скоро нечем стало дышать, хотя изредка приоткрывали дверь, строго следя, чтобы Сергей, уже позеленевший, не вылетел наружу. В наиболее активные элементы все пели и балагурили. Вспомнили передачи советского и made in nenashe радио и, в меру способностей, подстраивали под них известные песни, а когда песня надоедала, Надежда громовым голосом извещала: «Помехи!», и все хрипели-трещали-скрежетали, изображая, как доблестные радиотехнические службы накрывают всяческие империалистические волны качественным глушением. Интересный метод. Вообще-то в штабе принято допевать начатую песню до конца, и часто бывает, что она уж и надоест десять раз, а ее все тянут. А тут — «Помехи!» — КХГРРГГКХГРКГХ… С другой стороны, когда устали после часа езды и слишком часто стали обращаться к помощи помех, все быстро скисли, и наиболее бодрые с тоской и тревогой оглядывали зеленеющих окружающих, прикидывая, куда отскакивать, если что. Впрочем, как известно, если что, то начинается цепная реакция, и тут… Я бы на верхотуре еще, может быть, и уцелел…

К концу полуторачасового пути смешно мне уже не было, и только великая пятая основная сила, которой не ведают физики (стадное чувство), поддерживало дух туристов и мой, в том числе, на допустимом уровне. Ведь, с одной стороны, в заповедях штабиста[62] написано: дави стадное чувство, всегда имей свое мнение. С другой стороны — иногда своего мнения лучше бывает не иметь, тогда, когда стадное чувство принимает форму коллективного мышления, «закона джунглей». Или когда «стадо» полагает, что надо, все-таки, держаться и не раскисать, как в этом случае[63].

Машина вильнула в сторону, затормозила так, что я чуть не въехал на рюкзачный монблан, и встала. Сначала, после тряски, и не дошло, потом поняли — приехали. Вылезли, выпотрошили фургон от рюкзаков, шофер сказал — ни пуха, его послали к черту, и он уехал. Третий мост, задний, почему-то вращался медленнее первых двух: интересно, как он нас вообще довез?

День, на нашу голову, разгулялся. Светило яркое утреннее солнышко — время подходило к одиннадцати часам, небо нежно голубело, и было уже не так холодно, не дуло. Может быть потому, что отъехали на сорок километров, а в предгорьях это совсем немало. Руководы сходили «до ветра», заодно посмотрели лыжню и приказали — встать на лыжи.

Пермяки собрались минут на пятнадцать раньше и лихо ушли — первая пермская группа, с завхозом Сережей. Они собирались, не доходя до Сольвы, завернуть на перевал Ходовой и уйти в Пермскую область. Вторая группа решила идти с нами вместе до Сольвы. Собирались они еще хуже нас.

Между делом я спросил Влада, а отдал ли он «носок». Оказалось, нет. Начальник после вчерашнего пришел на работу с головной болью и тряскими руками и сказал, с трудом шевеля языком:

— Дать им машину; десятку сверх путевки — мне, десятку шоферу, и пусть проваливают.

Путевка до Крива тоже стоила червонец, так что с группы вышло всего ничего[64], и носок цел, если не разбился.

Начальник задержался — лыжи Нади, взятые на время у Надежды Ивановны, капризничали, некоторые личности еще не приготовились, и вперед, по лыжне первой пермской группы, героически пошла Татьяна.

На лыжах я не стоял давненько, кроме легкой пробежки месяц назад по Измайлову, и не скажу, чтобы ходьба с самого начала доставила мне удовольствие. Однако, были такие, кому, по объективным причинам, она доставила еще меньше радости, хотя рюкзаки самые приличные, после кэпа, были у нас с Витей, а у меня еще и кинокамера на шее болталась, так и призывая согнуться и постоять… согнувшись.

Таня остановилась — лыжня пропала. Совместными усилиями догадались, что пермяки пошли по Сольве, речке со светлым, изумрудно-зеленым и, на вид, очень непрочным льдом. Немного поколебавшись, решились идти по реке. Все равно руководителя не было рядом и спросить было не у кого. Выбрали на всякий случай интервал метров пять, пошли.

Ходьба напоминала блиставший некогда номер фигуриста Игоря Бобрина «пьяница на катке». Наибольшие усилия уходили не на перемещение, а на то, чтобы удерживать лыжи от расползания, себя — от отклонения с курса. Не у всех получалось: Серега шел тяжеловато, а Юлька все грозилась свалиться. А встать из положения лежа со льда, когда на ногах — лыжи, это проблема. Это генерал на себе проверял.

Свернули с реки. Доска с надписью «Заповедник Денежкин камень…» и дальше в том же духе, изрядно побитая из ружей[65]. От доски в лес широкая дорога, на нее ушли пермяки, и те, и другие, а мы встали ждать руковода с Надей. Остановка была своевременная — километра полтора всего прошли, а у меня, например, появилась уже мысль о том, как бы поскорее закончить этот переход. Бледно, вернее, наоборот, чересчур румяно, смотрелись отдельные личности вроде Юли и Кости, да и все были не прочь отдохнуть. Поскольку это был первый день, что такое — десять километров на лыжах по плохой дороге мало кто мог себе представить ясно, я так не мог, а поскольку шли (и стояли) уже час с небольшим, у наименее сообразительной части народа появились мысли — а может, уже половину прошли? Santa simplicitas!

Появился Влад. Он «пас» Надежду, которая шла очень тяжело. И так-то, я подозреваю, не ходок она, да лыжи у нее барахлили. Она шла, поминутно приостанавливаясь, выпрямляясь, будто спина ноет, охая и снова делая шаг за шагом. Мы наблюдали это и вовсю отдыхали. Первая усталость сбегала с плеч и спины на лыжи и дальше — в начавший уже таять под теплыми яркими солнечными лучами снег. Без очков не совсем приятно было щуриться на белый свет. Юлька догадалась — сложила очки на самое дно рюкзака и уверяла, что они ей ни к чему, хотя лыжню не видно от блеска. Костя стоял и кряхтел под своим пудом, пока ему настоятельно не посоветовали его снять. Степа кому-то починял рюкзак или лыжу. Сергей в голос «хвалил» свои надежные почти что горнолыжные крепления, так что снег слетал с близвисящих сосновых веток.

Странное дело — у нас, даже на нашей широте, преобладает еловый лес, а тут, на целых полтора градуса севернее, в основном, сосенки и промеж — всякая лиственность и лиственницы, не соль ровные, как на Североуральской аллее, но все же красивые, с набухающими уже почками.

Кэп подошел, постоял, вдохнул покрепче и скомандовал — ходу. Идти по дороге, что сворачивает от реки в лес, до самой Сольвы, не ошибешься. И то хлеб, а то почнет Татьяна смотреть — куда идти, еще в Баяновку вернемся…

Пошли. Я выпустил вперед почти всех по причине собственного большого «умения» ходить на лыжах. Сзади остались только начальник с Надеждой.

Сначала шли кучно, что-то около пяти минут, потом начали растягиваться. Кто побыстрее, во главе с Витькой, уходили вперед. Сергея с Юлей я скоро догнал. Оглядываясь назад, видел, что Надюша совсем скисла. Ужо намается с ней кэп.

Минут через тридцать я, что называется, врубился. Известно, что самое главное — не видеть ничего, кроме трех метров дороги впереди себя, не думать ни о чем вообще и двигать конечностями ритмично, тогда идти будет легко, пойдешь автоматически, меньше уставая. Идя так, догнал Таню. На мокрой лыжне ее буковые «Бескиды» стали давать отдачу, и идти стало невесело. Мои, божьим попущением плохо, бугристо, смоленные, большой отдачи не давали. Но и вперед не ехали.

Поворот. Дорога, нитка плохой, разбитой лыжни по следу «Бурана». Сосны. Небо. Поворот. Дорога. Сидят туристы, свои. Отдыхают. Иришка весела — интересно, какой у нее рюкзак? Наташка говорит, что на лыжах ей больше нравится, чем пешком — что-то по ней не заметно. Степа улыбается. Через силу, похоже. Эдик спрашивает, что делать, чтобы «Ермак» не тер спину. Святая простота… Про себя думаю — носи пионерский прыщик, отвечаю что-то невнятное. Наташка раздает аскорбинки — и то хлеб. Сережа напряженно соображает, что бы сделать с лыжами. Сашка, как всегда, бодр и весел, относительно остальных.

Виктора нет: решил уйти вперед. Немного поспорив, догонит ли он пермяков, заметил, что тот вернулся и стоит на повороте метрах в четырехстах. Решил пойти с ним, оторваться от основных масс.

Дойдя до него — он стоял и ждал — с удивлением заметил, что за мной топает Коля Попов. Ладно, поглядим на тебя опосля, я думаю, толпа нас не догонит.

Сколько переходов шли дальше — трудно вспомнить. Витка сразу повернулся и навострил лыжи так, что я еле стал поспевать, а Коля отстал. Я сказал — притормози, он проконстатировал и продолжал двигаться тем же ходом. Ладно, бог даст, не скисну.

Что врубилось в память надолго, это совершенно фантастическое небо, настолько синее, что страшно было смотреть в него, казалось, что земля переворачивается, и можно упасть туда, в глубину невозможную. Сосны, пока смотришь в небо, казалось, отливали резким медным светом, их зелень чернела и пропадала, растворяясь в бездонной сини…

Вышли на поворот — впереди что-то виднеется. Решили, что догнали первую пермскую группу — вторую мы уже давно оставили сзади, они проводили нас недобрыми, а может, просто донельзя уставшими взглядами. Остановились, думали — пусть себе посидят и идут, не будем гоняться. Коля уже выглядел не лучшим образом, да и у меня припекало внутри. Обтер лицо снегом, жестким, как битый лед — полегчало.

Из-за поворота вдруг показалась Ира, за ней — Степа. Вот это да, подумал я, мы ломились, как лоси, а они нас догнали. Не пойдет. Надо посоветовать им подольше отдохнуть.

— А что это там, впереди?

— Пермяки сидят, — ответил я. Витька для уточнения посмотрел в бинокль… и выразительно, но, естественно, беззвучно, пошевелил губами. Впереди стоял сломанный «Буран», который я, по солнечной слепоте, принял за сваленные в кучу рюкзаки. Два мужика копались в его ходовой части. Да, долго б мы ждали их ухода…

Встали, пошли. Лыжи безбожно липли к мокрой лыжне, солнце светило.

Мужики натягивали гусеницу и тихо, устало матерились. По всему видно было, что сидят они уже долго и вряд ли скоро починятся.

— Сколько до Сольвы? — спросили мы.

— Километра два-три.

Три километра! Потом это были всего-навсего две трети перехода, потом, когда мы свыклись с ходьбой, и лыжи ехали на нас, а не наоборот[66]. Теперь же это была астрономическая цифра. Три тысячи метров, шесть-семь тысяч шагов, триста тысяч сантиметров, три миллиона миллиметров!.. Эта цифра означала, что мы прошли около двух третей пути, а как хотелось, чтобы поворот — и Сольва…

Идем. На полную. Долго идем — может, пятнадцать минут, может, двадцать. Долго!? Да, долго. Степы нет сзади. Никого нет впереди, и нет карты, которая может ответить, далеко ли еще.

— Надо было отобрать у Влада карту, раз уж мы вперед ушли, — здраво рассудил Витя[67]. Но не ждать же, в самом деле, всех!..

Спустились в какую-то ложбину. Наледь, хлюпает под ногами, и чуть в стороне, под маленькими елками, лужицы вокруг стволов. Вода! Снимаю рюкзак, роняю на снег, беру из кармана витькиного «Ермака» фляжку и иду под елочки. С трудом — ноги-то, оказывается, не гнутся! — приседаю, вытаскиваю из ножен нож, углубляю лужицу настолько, чтобы можно было окунуть фляжку, потом черпаю колпачком…

А потом мы долго-долго пьем тягучую, невероятно холодную, метастабильную, наверное, жидкость, пахнущую теплым, талым снегом, хвойной корой и сияющим небом, которое спокойно смотрит на нас сверху и слепит нас солнцем. Странная штука — человек. Я знаю, что с каждым разом все труднее одевать рюкзак, снова начинать движение, но так и тянет скинуть промокший от спины мешок, расщелкнуть крепления, сесть сверху и протянуть (нет, пока еще — вытянуть!) ноги, закрыть глаза и… И нельзя, а надо — идти, идти…

Отворот налево. «Главный Уральский хребет, 10 км». Оборачиваюсь — Николая и не видно. Пока решаем, куда идти — подходит, плетется еле-еле.

— Что, Коля, перекур?

— Да нет, поплетусь еще, — хрипло выдохнул он. Да, умеет себя до конца отдать. Уважаю. Идем. Идем. Свело ногу — сначала у меня, потом у Витьки.

Идем. Поворот.

— Алилуйя, — негромко и спокойно сказал Виктор. Я понял, что это значит: пришли.

Жердяной заборишко и поляна. Сольва! Выходим из лесу. Впереди стеной, заслоняя полмира, стоят горы. Хребет.

Главный Уральский хребет. Ура ему, он такой великий и могучий! Ура Денежкину, он справа, и снег на нем отсвечивает своей нетронутой белизной! Ура Сольве, трем домам на здоровущей поляне, они простояли века чтобы встретить нас[68]! Ура нам!..

Сначала я снимаю Колю и Витьку, потом он — меня, а серые северные олешки у одно из изб ходят на привязи и мотают тупыми, будто обрубленными, мордами с черными носами[69]. А хребет стоит и дурманит своим величием.

Кто-то направился к нам от одной из изб.

— Добрый день!

— День добрый.

— Дошли?

— Дошли.

— А еще идут?

— Идут.

— И много?

— Много. А здесь уже стоят?

— Стоят, в избе. И вам там места хватит.

— Ну, ладно, идем туда.

Какое счастье идти без лыж по мягкой желтой прошлогодней траве к избе, к жилью, к отдыху!

— Петрович! — из избы высунулся мужик со здоровой русой курчавой бородой, приятный на вид. Они из Черемуховки, Петрович, руковод, привел сюда пионеров, и будут здесь до понедельника. И мы тоже.

— Хотите — там чай, холодный, правда.

Хотите ли!.. Странный вопрос. Правда, как только рюкзаки упали на землю около дома, а лыжи были прислонены к стене, я почувствовал себя значительно бодрей и с удивлением узнал, что могу еще довольно резво двигаться и светски беседовать с Петровичем и одним из его группы, старшим из ребят, дай Бог памяти, как же его… склероз замучил…

После чая с сухариками я влез в унты и почувствовал себя на восьмом небе[70].

Мы успели развесить мокрые носки и портянки на стене избы, отдохнуть немного — черемуховцы, хожалые, видно, туристы, показали избу — безоконную коробку с двухэтажными нарами, нижний ярус которых они готовы были нам отдать, правда, вонь в избе стояла, и темно было подозрительно… Кэп придет, пусть решает.

Кто-то показался на горизонте, минут через тридцать-сорок после нас. Таня и Славик. Тут уж мы не скупились на радушие. А рюкзачок-то у Танюши легче пуха тополиного…

— А где Степа с Иринкой?

— А они там — отстали, километр, наверное, с небольшим.

— Что ж они?

— А кто их знает…

Черемуховский паренек позвал показать, где вода, но показался еще кто-то. Лена. Потом Саша, Эдик. За ними только Степа и Ирина. Потом остальные. Кэпа пока нет.

А у Лены рюкзачок ничего, по сравнению с девчачьими — раза в полтора…

Пошли за водой с котелками, Саше с Колей сунули в зубы топор и послали за дровами, нам показали, куда, и предупредили, что дрова — дефицит, идти далече.

Мужики, которые нас встречали, оказались из контрольно-спасательного отряда Североуральской КСС. Вот соседство[71]… Неплохие люди, говорят черемуховцы. Притаскивают «Бураном» три лесины, мы их пилим, одну себе, две — им. Да, мирный симбиоз[72]…

Когда набирали воду, подошел кэп, попросил кружку. Пил с удовольствием, быстро. Ругал девчонок — Надю с Наташкой. Идут, говорит, …, два шага шагнут и садятся: «Мы устали, мы отдохнем»…

Идем назад с котлами, полными воды. Впереди показываются наши дровосеки, волокут зеленую елку. Вот чудаки — с другой буквы.

Совсем рядом с прорубью с водой — нечто вроде естественного противоядерного убежища, как определил Витька, пятачок радиусом метров восемь, вдавленный в землю, и каменные увалы метра по три с юга, запада и севера.

— Вот здесь и встанем, а избы — нафиг их, — сказал кэп.

Потом поглядел на небо, горы и удовлетворенно молвил:

— А здорово мы всех … (обманули), ведь на сутки обогнали!..

В самом деле — те группы, что приехали с нами, пошли на Сольву через Всеволодо-Благодатское, а там только пешком, и два дня ходьбы, так что придут они только завтра к вечеру, а начальник, добрая душа, сократил нам путь на тридцать километров и, естественно, на сутки с лишним!..

— Здесь палатку поставите, снег пусть девочки мисками раскидают, а я пока дровами займусь, а то эти… приволокли же… Я еще понимаю, если б они лиственницу завалили, за сухую приняли, без иголок, но елка сырая она ж и не горит… — и кэп отпустил еще пару комплиментов дроворубам.– Пошли, перетащимся сюда.

— Вы руководитель? — подошел сбоку мужичок из КСО.– Пойдемте.

Руковод невозмутимо двинулся за ним, а мы потопали тащить народ и вещи на место нового бивака. Туристы представляли собой картину не первый сорт, здорово побила их дорога. Мы пошутили — сказали, что надо пройти еще пару километров и начали снимать со стены свои носки. Интересно было посмотреть на народ — кто недовольно, но беспрекословно, кто равнодушно, кто со стоном, кто чуть ли не с испугом…

Подошел кэп и тихо матюкнулся.

— Витек, доставай «носок», — КСОшники прикопались к срубленной елке и обещали составить акт в МКК[73]. После вручения носка они успокоились.

Рюкзаки перенесли. Влад с компанией двинулся за дровами, поручив ставить палатку. Общими усилиями размели с полянки снежок, причем из девчонок двигалась только Лена, Таня делала вид, что двигалась, остальные и вида не делали. А раскиданная полянка выглядела так привлекательно, особенно сухой пятачок в ее серединке — такой, наверное, теплый, приятный, мягкий, уютный… Ирина стояла у кустов и тихо шаталась. Я стаскал рюкзаки в кучу, выбрав помягче, раскинул поверх пенку и сказал: падайте. девчонки повалились, на них бросили спальник — спите себе. Уснули, как убитые. Их прикрыли от ветра стенкой «Ермаков» и стали ждать, когда подсохнет полянка. Лениво сосали карамельки и отдыхали вовсю. Старое костровище Витька раскидал от снега, я огородил его невысоким заборчиком из валявшихся рядом камней.

Раздался рев мотора — на «Буране» подкатил КСОшник. Принесла нелегкая, подумал я, и зря. Он решил помочь нашим навозить дров, ибо в ближайших двух километрах все сушины уже выпластаны нашими предшественниками. Что это он так расщедрился, подумалось мне[74].

Мнут через двадцать КСОшник вернулся, таща на буксире три лесины. Alarm! и зашумела пила.

Приехал сзади за КСОшником кэп, глянул на кучу рюкзаков, глянул под спальник, сказал недовольно: «Это что еще за?..» Выяснив ситуацию, разрешил — пусть лежат.

Напилили дрова, наготовили колышки и принялись ставить палатку. Колья в землю не шли, и растяжки зацепили за деревья и принесенные валуны. Ничего, быстро поставили, если учитывать, что все устали, и шевелиться людям не хотелось.

Костер горел, и что-то варилось, будоража пустые желудки запахом пищи. А проглотили ее так споро, что я уж и не помню, чего глотал…

Перед ужином кэп собрал комсомольское собрание, как он выразился, в шатре, лежа.

— Есть две возможности, — провозгласил он.– Либо завтра идут все, а дежурные, то есть проштрафившиеся, — он выразительно посмотрел на дровосеков, и общество гыгыкнуло, осожалев по-новому потерю «носка», — остаются в лагере. Либо завтра идет половина покрепче, послезавтра — все остальные.

Дружно проголосовали за второй вариант. Кэп подытожил: завтра идут Витя, Сергей, Затонский, Лена, Степан, Юля и Татьяна. «Была б погода», — подумали хором вышеозначенные.

К вечеру погода особо не испортилась, но на звезды потихоньку наволакивало подозрительные облака. Они были необычайно растянуты и истерзаны отрогами хребта, но высокая хмарь держалась устойчиво. Настроение было приподнятое, все слегка возбуждены предстоящим, шутили и смеялись по пустякам, потому что уже отлежались, отсиделись и отходились после долгого перехода, и силы бурлили.

На костре что-то сушилось и дымилось, идиллически пованивая и угрожая упасть в котелок. Котелок благоухал ужином — бурлившие силы требовали килокалорий. Некоторые личности, которым очень уж хотелось выспаться, полезли спать, не дожидаясь ужина, но большинство ходило вокруг костра или не слишком далеко около.

Ужин был вкусен и продолжителен. Выпили весь чай и хотели еще, но наиболее трезвые умы забеспокоились, кабы чего не произошло ночью непредвиденного, и погнали народ в палатку.

В палатке случился скромный инцидент. Эдик слегка задержался у костра (или где-то неподалеку), а Коля, лежавший в соседнем спальнике, начал активно воевать за территорию, дабы не тесно было спать, и так успешно, что Эдику осталось около десяти сантиметров жизненного пространства. Тот возмутился, но залезть не смог. Мы сжались так, что Костя выдохнул и не мог вдохнуть долго, а когда вдохнул, то просочившийся в спальник Эдик выдохнул. Так они и дышали, пока более-менее не установилось динамическое равновесие. При этом возник такой базар… Соседи не желали уступить лишние пять сантиметров с таким упорством, и все это под шуточку, со смешком, что даже я обиделся — воздержусь от серьезных комментариев. Витька вполне серьезно пообещал, что не скажет соседнему спальнику больше ни разу ни «доброе утро», ни «спокойной ночи», но и это не подействовало[75]. Расшалились, …, не остановишь…

Ночью было происшествие. Божьим промыслом я проснулся от какого-то хлопка, и увидел, что лыжа, опора шатра, провалилась в дыру, где была привязана, и купол медленно падает, слегка вздымаемый порывами ветра. А дуло так, что по палатке бродили приличные сквозняки, и народу не хотелось вылезать. Я выскользнул из зажима Эдик-Костя и подпер палатку. На ребрах заиграл свежий воздух. Секунд через десять вылез опухший от неудачного соседства Славик[76]. Проблему с дырой решили просто — одели на конец лыжи валенок и уперли в потолок. Когда, подрожав минуту, залезали в спальники, раздался могучий треск — сломался носок лыжи. но палатка устояла, сечение валенка не позволяло ему проникнуть в отверстие, и я, мысленно плюнув, уснул опять.

День 4. 26 марта 1988 г., суббота. Первое восхождение

Это был главный день, из-за которого мы полтора суток торчали в поезде, день шли, и еще сорок четыре километра предстояло преодолеть — до Всеволодки. В этот день мы должны получить вознаграждение за перенесенные трудности и сохранить воспоминание об этом хотя бы надолго, если не получится навсегда[77]. И я ждал, что впечатление будет огромно и невмещаемо, прекрасно и величественно. Помню свой первый поход на Усьву и чудесное чувство, которое долго хранил в себе, но в дальнейшем такого не повторялось, видимо привык или черств слегка стал, невменяем в определенной степени. А хотелось бы[78].

Собирались долговато. Руковод слегка нервничал. Вчера, когда уже улеглись все страсти, часам к одиннадцати ночи, вернулась сверху группа из Набережных Челнов, а ведь ушли они наверх часов после десяти. Кэп не хотел возвращаться затемно.

Мы с Витькой спросили — обязательно ли брать лыжи? Нет, сказал Влад, но я поеду вниз от Желтой Сопки, а вы, естественно, потопаете пешком. И черт с этим, дружно сказали мы и, скинув лыжные ботинки, напялили унты[79].

Подниматься, как вчера в двух словах объяснил кэп, предстояло следующим образом. Сначала на отрог Денежкина, Желтую Сопку, 852 м., потом по ней дойти до самого массива, и подъем до 1492 м. В длину — двенадцать километров в один конец. Если впереться туда с рюкзаками, это будет перевал категории 1А и, соответственно, кусочек горного похода первой категории сложности[80]. Вообще, Влад не очень-то распространялся, что и как, видимо, считая, что ему виднее. Это мне не шибко нравилось, но я не протестовал, так как жираф действительно был длинней, в прямом и переносном смысле, и на Денежкин шел в восьмой раз[81]. Больше, чем я — на Усьву.

Вышли. Влад со Славиком встали на лыжи и попэрли впереди. Таня со Степой было тоже, но они свои лыжи вскоре закопали в снег около дороги.

Шли ходко — еще бы, без рюкзаков и не так идти можно. Минут за пятьдесят дошли до подъема на сопку — как утверждал начальник, четыре километра. Мне показалось, что не больше трех[82]. Потом кэп сказал: «Масса!», — заземлился и стал сосать бычок. Девушки питались снегом. Вокруг начинались красивые места — лес становился суровее и холоднее, и больше напоминал наш темный Западный Урал, чем лес вокруг Сольвы или по Кривинской дороге. Сольвинский лес уже остался внизу, а горделивый Уральский хребет, казалось, поднимается вместе с нами, становясь все выше и выше, взлетая над окружающей местностью. Небо над хребтом было невероятного густо-синего оттенка близкой грозы и быстро светлело выше отрогов до белесости туч. Еловые лапы покачивались на фоне этого великолепия от ветерка, пролетавшего поверх, но внизу было тихо. Настроение было подходящее: дайте мне точку опоры, и я Бог весть, чего натворю.

Подъем резко стал крутым. Влад со Славкой оставили лыжи, и все двинулись пешком, старательно толкаясь палками, которые кэп сказал взять с собой вместо ледорубов. Особо старательно толкался Сережа, и я приотстал слегка: ведь если зацепит, то это опасно…

Сопка желтела по мере возвышения. Вместе с этим, тайга переходила во что-то вроде тундровой растительности[83]. Над желтой прошлогодней травой, цеплявшейся за желтый каменистый грунт, стлались деревья, напоминавшие по форме костер, в которой с силой дуют сверху. У прямостоящих деревьев макушки притупились, как обрубленные — тонкие хлыстики здесь не котируются, ветром снесет. А ветер потихоньку крепчал, и когда мы из «тундры» перешли в пояс арктической пустыни, где уже не росло ничего, задул сильно, подгоняя нас сзади[84]. Хорошо, что не спереди.

Вышли на вершину сопки, полюбовались назад. Море леса без единого просвета до самого хребта, и единственный прогал — Сольвинская поляна, да еще дорога, по которой мы шли, изредка проблескивает сквозь деревья[85]. Красота! С сопки видны небольшие горы, мимо которых мы ехали и шли от Крива, а на самой макушке — маленькая черная будочка, автоматический метеорологический пост. Витька все интересовался, где же радиотрансляционная станция, про которую написано в Детской энциклопедии, но, видимо, составлявшие ее слегка перехвалили достоинства массива Денежкин Камень. РТС мы так и не видели.

Руковод сразу спрятал группу от ветра за гребешок сопки, где были небольшие ровные плато, и группа сразу же начала растягиваться. Таня подкисала, Юля, рядом с которой мужественно, но бесполезно, шел Степа, отставала. Меня все время в этом отношении удивляла Лена: по сравнению с другими девчонками она просто железная[86]. Никогда ни жалоб, ни стона, и якорем не виснет, да еще фотоаппаратом щелкать по дороге успевает.[87] А не такое уж это простое дело — пока прицелишься, пока снимешь, пока то да се — группа ушла метров на двадцать, а ведь ее догонять надо. А уж если кинокамерой жужжать…

Сопка кончилась. Впереди был спуск метров на сто в каменистый подлесок, таёжку, а за ней — сам Денежкин. Отсюда он напоминал что-то вроде седла в профиль, а сбоку из седла торчало конусообразное возвышение метров 200 высотой. Шеф объявил, что мы обойдем конус по траверсу справа, где поменьше снега и не дует, а потом по левой половине седла подымемся наверх — на плато. Ну ладно, так дак так.

Подъем из таёжки был каменист и крут в меру, градусов до двадцати. Пошли камешки размером с голову и больше; вроде бы лежали они нормально, вполне устойчиво, но так, пошевеливалась извилина, что не особенно будет приятно, если одна такая голова вдруг прыгнет из-под ноги в сторону.

Дошли до «конуса» и остановились у скалы высотой метров 20, отвесно спадающей вниз. Посидели — здесь не дуло.

— Тут уж фигня осталась, километра два-три, — сказал Влад. Мы слегка возликовали (оказалось, зря). Кэп решил оставить у скалы (в дольмене, как я его совершенно неправильно назвал) рюкзак с продуктами. Степан, тащивший его, активно приветствовал такое решение.

Дальше перед нами лежало белое, матово поблескивающее поле с едва заметными вмятинками следов предыдущей группы, с наклоном градусов 30 вбок. Фирн. Руковод показал, как надо зарубаться, если поедешь, — поднять палку одной рукой повыше, другой схватить ее поближе к основанию, к кольцу, и воткнуть в снег посильнее, если получится. А не получится, добавил я мысленно, оценив взглядом склон, — аминь[88].

Слева от нас стеной стоял гребень массива, мы шли вдоль него. Справа внизу была котловина речушки Супрей, питающейся водосбором с Денежкина. Котловина была засыпана снегом, и только большие камни и четкий абрис русла выделялись ясно. Впереди и сзади были фирны, а примерно в километре впереди начинался подъем на край супрейской котловины — бело-серый склон метров 400 высотой[89]. Туда предстояло лезть. Вокруг кроме нас не было никого, совершенное безмолвие и тишь — ветер в котловину не пробирался. Если Желтая сопка местами напоминала марсианское плато, то здесь была арктическая пустыня, холодная и лютая в своем белом саване с остриями бурых камней, которые ниже по склону, метров 300[90], казалось, только и ждали, пока неосторожный турист, набрав приличную скорость, съедет к ним, и ужо позабавится хищная пасть склона, перемалывая поскользнувшегося…

Первым поскользнулся Витька. Он зарубился, но взялся за палку не у кольца, а выше, и палка согнулась[91]. Кто-то вздрогнул молча, но большинство, особенно девчонки, закричали, завизжали — «Зарубайся!!»

— Спокойно! — рыкнул он в ответ и, потормаживая в меру возможности, выехал на камни, уперся ногами[92].

Вот странные люди — неужели они думали, что он не знает, нужно ли зарубаться? Зачем же, спрашивается, орать так, что уши закладывает[93]? Или это — моральная помощь?

Витька вылез и казался спокойным, значительно спокойнее окружающих. Двинулись дальше, поднимаясь в лоб.

Для девушек цветочки кончились, пошли ягодки. Татьяна постанывала, но шла, поскальзываясь так, что я, идя следом, старался покрепче втыкать палку на траектории ее предполагаемого движения вниз, ибо надеяться на то, что я смогу удержать ее обычными методами, например, за шиворот, если она покатится, было весьма наивно. Юльку вел Степа, но, поскольку она не шла, а он не знал, как посодействовать ускорению, двигались они очень медленно. Влад останавливался, поджидал их, замыкающих, и, не давая отдохнуть, топал дальше, а они отставали все сильнее.

Котловина кончалась, впереди уже маячил гребень, и воодушевленная сим Татьяна поскакала прытко. Кэп послал Витьку потащить немного Юлю. Он сходил и вскоре догнал нас со словами: «А они не хотят». Ни себе чего, подумал я и затормозил. После недолгих препирательств ухватил Юльку за руку и стал изображать трактор. Не скажу, чтоб это было веселое занятие[94], ибо ей все время хотелось сесть и посидеть, а мы уже вышли на верхнее плато, и ветер стал порядка 25 м/с — на нем безо всякого опасения можно было лежать спиной или грудью. Дул он сбоку, ладно, что не спереди; идти было трудно. Слава, наивная душа, при подходе к краю плато снизу уже считал метры — 1300, 1400, 1450[95]… А оказалось, что еще пилить и пилить, вершина маячила впереди. Плато было ровное, устланное небольшими плоскими камнями, по которым двигаться было не слишком удобно. Растительности не было совершенно — в самом деле, какая трава может удержаться на камнях под таким — 60 км/ч — ветрищем?

С меня усталость как ветром сдуло, идти стало даже приятно. Вокруг было что-то этакое, необычное, почти фантастическое — после арктической пустыни[96] супрейской котловины, после тундр Желтой сопки началась пустошь такая, какую не охарактеризовать односложно. Плато было ровное и длинное, метров 500, за ним была вершина. Оно было покрыто камнями разного калибра — от крупных, рядом с котловиной, до почти что галечного размера в середине. Над камнями безраздельно властвовал ветер, и могучая гора, повинуясь ему, не смела обрасти даже скромненькой травкой. Туристы же, не подчиняясь ветру, как ни сезон, приходили сюда табунами, но гора не хранила их следов, во всяком случае, видимых, и в безлюдье, царившем на ней в этот момент, казалось, что мы единственные, первые и неповторимые, и вообще все это относится к Земле постольку-поскольку, а принадлежит чему-то не нашему, внеземному…

Однако красоты природы в тот момент интересовали меня в небольшой степени. Хотя я, естественно, не пропускал мимо глаз ничего, и душа радовалась спокойному великолепию, рядом плелась нога за ногу девушка, которой все казалось, что не то она от ветра взлетит, не то что-нибудь отдельно отлетит, и юноша, который, как ни странно, внезапно присмирел до неузнаваемости. Юльке хотелось сесть и отдохнуть, а этого, конечно, делать было ни в коем разе нельзя. Степа шел сзади.

Мы приплелись к вершине в полном удивлении. Мрачный уступ был безлюден — где же наши, все, кроме нас и Сергея, уже значительно удалившиеся вперед? Тихо как-то тут, безжизненно…

Сверху показалась радушно улыбающаяся голова Витьки.

— Хотите анекдот? — проорал он. Мы еле слышали, хотя разделяло нас метров пять.

— Хотим!..

— Это не главная вершина! Не главная вершина!! — повторил он для надежности, чтоб мы поняли и до глубины души осознали, что это еще не все. Мы осознали. Реакции Степы я не видел, Юлька восстенала, а я взглядом поискал кирпич поувесистее для достойного ответа. Но потом решил — не стоит, да и Витька исчез. Попэрли дальше.

Взойдя повыше на камень, обнаружили расщелинку на одно сидячее место, где не дуло. Юля примостилась туда с нашего и божьего соизволения и заявила, что подождет нас здесь, ибо не может идти, и вообще, у нее болит голова, и ой. Но, как пел Владимир Семенович, и сети есть у нас, и бредни, и не испортят нам обедни все злые происки врагов. Насчет врагов — это для полноты цитаты, а насчет бредней во что. В суконке, в которой я полез наверх, я ходил не в первый раз, и случайно, видимо, минимум с год назад, в кармане у меня оказалась коробочка с таблетками амидопирина, долежавшая до сих пор[97]. Воспользовавшись этим средством, весьма существенным как для настоящей, так и для выдуманной головной боли, удалось настолько повысить жизненные силы девицы, что минут через пятнадцать, когда было одолено еще одно плато, и мы приблизились к (теперь уже точно) главной вершине, где развевались два флага и стояла радостная наша и еще чья-то толпа, необходимость моральной и физической поддержки, к счастью, надолго отпала[98].

Вершина дурманила. «Чому я не сокiл, чому не летаю?», вопрошали равнинные украинцы XIX века и не догадывались, что можно набрать 1492 метра высоты, не отращивая крыльев, и вдохновенность вполне заменит пернатый аппарат, а ветер ежесекундно будет напоминать, что улететь можно и без крыльев, только подпрыгни — и унесет. Бурное веселье охватило всех, и силы кипели — «нам все горы-перевалы нипочем, нипочем! мы все горы-перевалы перейдем, перейдем!»[99]

Это было счастье. Весь мир под ногами!!! Журавлев камень на северо-востоке, покрытый лесом, цепь Уральского хребта тянется километров 60 на западе, на северо-западе — Белый камень, три горба, каждый выше тысячи метров, на севере — невысокая цепь змееподобного, черного от леса Хоза-Тумпа, а на юге, в сверкающем поднебесье армадоподобный Конжак, цепляющий высокие, готовые вот-вот прорваться солнечным светом тучи. Вся мощь природы выступила грозно из недр и застыла могучими изваяниями, радуя глаз и придавая силы. В момент, когда мы вышли на вершину, тучи над Пермской областью прорвались, и цепь Главного хребта воссияла ослепительной белизной, и от этого еще радостнее стало: ура! Мы дошли, мы здесь, и мы видим все это!

Влад написал перевальную записку, сложил в полиэтиленовый пакет и под крики «ура» засунул в металлическую пирамидку, хранящуюся в туре, что я и отснял подробно. Народ ликовал. Потом я прикрепил вымпел «турист ГКШ Березники» к одному из флагов, бешено бьющемуся на ветру, и тоже — под «ура». Бедные флаги — сколько им досталось от природы!.. Один уже оборван ветром наполовину, другой — лишен угла, и все равно они вытягиваются по стойке «смирно» под струями воздуха и указывают туристу — ты дошел! Вот она, твоя вершина, отсюда — только вниз, ты наверху![100]

Минут через двадцать, когда все накричались вусыть, подошел Сергей, брошенный по дороге. Как-то не принято у нас юношей, да еще таких здоровых, на буксир брать, вот и плелся он в меру сил (а немного, знать, сил-то оказалось[101]…). Последний кусок от камня Анекдотического он шел под наблюдением, которое велось в бинокль, и под соответствующие возгласы и комментарии. А потом я слез немного пониже, в расщелину, где не так дуло, съел пару конфет со снежком, хотя уже не испытывал такой жажды, как на фирнах, и решил, что вполне Г. Т.[102] О.

Путь назад, как всегда, был легче и меньше впечатлял. Это была работа уже не на достижение Цели, а обыденка, и все, даже девчонки с Сергеем, шли хорошо. Я нашел варежки, оставленные там, где кормил Юльку амидопирином[103], пожужжал немного, и как-то незаметно приблизился край плато. А дальше все пошло вообще весело, за исключением того, что слегка плутанули и лишний час бродили, ища дольмен с продуктами[104]. Наконец, героические розыски Витьки и Лены увенчались успехом — нашли. Обошлось без инцидентов, за исключением того, что двое на склоне поехали. Серега зарубился нормально, а Степа поскользнулся там, где, как он уверял, и ножа не воткнуть, не смог пробить палкой фирн. Если бы камни, на которые он выехал, были метров на сто ниже, не позавидовал б я ему.

Татьяна теперь топала, как по бульвару, наплевательски относясь к тому, что под ногами, и я удивлялся, как это и она не прокатилась. Ей было весело. Она беззаботно щебетала и с сокрушительным видом констатировала, что кэп устал, бедняга, намотался. Понятно: руковод устает не столько физически, сколько морально, но я бы больше внимания обращал на контингент, будь я на его месте[105]. Может быть, конечно, это и неправильно.

В дольмене ждал приют и ужин. Все немного расслабились, а кто — и много. Юле пришлось скормить вторую таблетку. Килька в томатном соусе и халва[106] делали свое дело: внутри потяжелело, захотелось сидеть, не рыпаясь, обсуждать неспешно и со вкусом философские вопросы, созерцать величие природы… Последняя как мудрый советчик дала понять, что не стоит этого делать — ветер немного изменил направление, и стало поддувать. В такой атмосфере долго не усидишь.

— Попэрли! — объявил кэп и кряхтя поднялся. Попэрли, что поделать.

Солнце добралось, наконец, и до нас. Идти стало приятнее в том смысле, что природа оживилась и не казалась мрачной. Однако, мы дружно благодарили небо за то, что оно не прохудилось, пока мы были наверху. Сейчас фирны слепили бы глаза почище зеркала, скользили и расплывались под ногами… Ничего, вобщем, хорошего.

Начальник рвал когти. Ему надоело шататься по горам, он спешил спуститься вниз, к палатке, котелку и спальникам. Энергия в нем бурлила и увеличивала частоту мелькания ног. Витька шел с ним рядом и активно сочувствовал этому намерению. Девчонки, в конце концов, взмолились: «Влад, ты хоть бы бычок выкурил, что ли…»

— Ага, — отреагировал тот, — вот и кончилась антиникотиновая кампания, теперь просить будете… А он последний, — с сожалением констатировал кэп, достав «Астру» и кидая коробку, куда подальше[107]. Уселись.

Витька сидел с невероятно недовольным лицом и «Ермаком» на спине. Я все больше с кинокамерой. Влад, отсмолив окурок, отвалился на спину и прикрыл глаза. А может и нет: светило солнце, он был в защитных очках. Танюша, вся из себя веселая, сидела с выражением лица — что бы такого сделать плохого. Нашла, что: начала кидать снежками в кэпа. Тот отнесся индифферентно, но Слава, добрая душа, ввязался в перестрелку. Детки доигрались — Влад изъяснился насчет того, что у кого-то сил слишком много, и завершил недлинную реплику обычным энергичным «попэрли», к которому он все чаще стал прибегать. Желтая сопка кончилась как-то даже внезапно, мы спустились в лес. Влад со Славкой встали на лыжи и приготовились к слалом-гиганту, но мы резво перевьючили с Витьки на него групповой рюкзак и придали ему ускорение с напутственной речью. Интересно, как ему удалось доехать без травм и всего прочего того, что он явно мог заполучить[108]?

До лагеря мы с Витькой шли вдвоем. Впереди маячила Лена, еще дальше — Степан, остальные отстали, хотя мы особо не спешили, гуляли, обсуждая прошедший день. Критически, так сказать, оглядывая.

Допэрли быстро, по времени прикинули, что уж никак не пять километров до Желтой сопки, максимум три. Приятные были километры, за исключением того, что Таня с устатку не усмотрела в сугробе, куда прятала, вторую лыжу, пришла на «базу» с одной, и Эдик с Сашей благородно сопровождали ее потом к месту захоронения. Нашли, к счастью.

Встреча была роскошной. Оставшиеся внизу, наслушавшись вчера ужасов про восхождение, не пожалели сил — вычистили палатку, напластали дров, сготовили обед (ужин). Одну лишь ошибку совершили — мало сготовили питья. И как мы не выпили всю Сольву, не боясь застудить горла? Ребята старались максимально помочь нам отдохнуть, так что аж приятно было и несколько неудобно: не успеешь пить захотеть, а мимо, как специально, кто-то с кружкой проходит и так ненавязчиво вопрошает:»?»…

Ели суп с шестеренками — Надя, перезнакомившись со всеми окружающими группами, сменяла у кого-то рожки на «звездочки», потом принялись за чай. В него, кроме «№36, 1 сорт» всыпали зеленой, вылезшей из-под снега брусники, мяты, каких-то еще травинок, взятых с собой, и для вкуса — ложку меда. Ох и чай был!.. Я оглоушил три кружки и рискнул бы четвертую, но он, к сожалению, кончился[109]. Влад, к тому же, приказал зампомначхозше «не жать» сахар, и все брали — кто во что горазд. Я, как всегда, три кусочка на прикуску, а Витька семь штук на кружку ухватил, и доволен был.

Вечерело. Зачем-то залезли с Витей в златоверхий, где наблюдали интересную картину. Таня с Юлей лежали в спальнике. Вдвоем. Татьяна пыталась послужить печкой для Юльки, которую, наверное, от нервов поколачивало. А может быть, просто замерзла наверху и отойти не могла. Инженерная мысль Татьяны спала накрепко. Надеяться на сугрев, лежа лицами друг к другу вдвоем в раскатанном «комбайне» на четырех человек[110] по меньшей мере наивно, тем более, что большие отверстия во входной части спальника, будучи, как я понимаю, оставленными не иначе как для вентиляции, функционировали отменно. Конец этому делу виделся такой, что завхоз жалобно осведомилась, скоро ли наш могучий костер изготовит нечто вроде питья погорячее?… Сказав, что не скоро, так как костром заведуют опытные сотрудники ЮДПД[111], мы проявили техническую смекалку и подоткнули спальник со всех сторон, закрыв щели. Радикального облегчения это не принесло, потому что Таня уже, похоже, была сама не прочь об кого-нибудь погреться, а кэп, наплевательски относясь к чаяниям опекаемой, завернулся в другой комбайн и дрых в противоположной стороне шатра. Хорошо быть руководом! Пришел, поел, сунул Степану ботинки, сказал — высуши («пожалуйста» подразумевалось) и — на боковую[112]. Несчастный же рядовой турист стягивает унты, взвешивая в прохладном свежем воздухе тихие выразительные фразы, лезет к костру, куда не пропихнуться, ибо всех желающих не перечесть, старательно и, как правило, некачественно (надоедает!..) сушит сам, твердо зная, что, поставь у костра и уповай на Аллаха, через полчаса не унты — испанские сапоги будут, ноги не всунешь, а то — и сгорят до подошвы… Потом сушит все матерчатое и только после этого начинает просыхать и прогреваться сам, если дым от костра не прогонит — а он едкий, дым-то, ни дохнуть, ни глянуть… Потом с тихим благим матом сует как ни попадя «высушенное» в рюкзак и воображает, что Г. Т. О., а также готов к завтрашнему дню. Santa simplicitas!

— А и что я мучаюсь? — возопила в конце концов Татьяна.– Засуну-ка я ее (в смысле — Юлю) между вами на ночь, чтоб ей жарко было!..

Соломоново, мягко говоря, решение. Но, поскольку мне с ней на следующий день надо было дежурить с утра — Саша, ее напарник, собирался наверх и все ходил, выспрашивал, как и что — причин решить так было хоть отбавляй. Да и стороны не протестовали[113].

На ужин была каша, есть которую не хотелось, и компот, который проглотили беззвучно, не задумываясь о возможных ночных трудностях. Собирающиеся наверх с тревогой посматривали на небо, где ползли тучи, закрывая великолепный Орион, склоняющийся к кромке хребта и сияющий вовсю. Луну уже укутало, как одеялом, и лишь слабое мерцание по кромке гор выдавало ее присутствие. Сириус, ярчайшая звезда неба, стоял в афелии, на предельной для себя высоте, подмигивая бело-зеленым глазом: «Ну, как?..» Шумели сосны вокруг, а за соснами шумели туристские группы — много их пришло сегодня[114], не скучно завтра нашим наверху будет. Если, конечно, погода будет. А нет… Вот и ходят они, вот и вглядываются в черное небо с черно-серыми тучами вопросительно, и добрые души пророчат наутро солнышко. Нехай. Я подмигнул Сириусу, проверил, на месте ли ковшик Большой Медведицы, и полез спать.

Витька уже лежал, я тоже заполз, и Таня торжественно произвела укладку замерзшей между нас. Эдик занял ее место рядом с Сашей. Бедняги! Один не греет, другой скрючивается… Ладно, пусть учатся, а то вон — Татьяна, специалист же по спальникам, а умения никакого, даже обогреть не может, как выяснилось.

На сей день успокоились быстро. Одни устали, другие, готовясь к восхождению, жаждали выспаться. Но угомонились не все. Лежа между мной и Витькой, Юлька очень скоро согрелась настолько, что сначала решила избавиться от свитера (бог мой, завхозина ее еще бы в ватник облачила, потом грела!), а через некоторое время стала порываться вылезти из спальника и пойти прохладиться наружу. Эти порывы я, конечно, моментально пресек, но потом что началось…

Я понимаю, в тесноте — оно не для всех не в обиде, тем более, когда рядом семьдесят витькиных килограммов[115], и они время от времени поворачиваются, при этом какая-нибудь конечность идет по дуге и, доходя до соседки, производит такое изменение количества движения, что я въезжаю в стенку. Но метод борьбы с такими прецедентами она выбрала довольно странный: начала вращаться с частотой в пол-Герца то по, то против часовой. Когда мой вестибулярный аппарат окончательно сдал, я мысленно плюнул на все это, развернулся носом в стенку, принял теплоустойчивую позу и слегка уснул.

День 5. 27 марта 1988 г., воскресенье. Второе восхождение

Вставать пришлось в шесть. Было холодно и немного ветрило. Подлый сквозняк щупал ребра, заползая под суконку, и ребра поеживались. Отлежанный бок (доджентельменничался) гудел. Физио, как можно предположить, опухло, а омыть его ледяной сольвинской водой я долго не мог решиться.

Костровище остыло, дрова были неколоты, а топор, как ни странно, поплясывая и подрыгиваясь, колошматил куда попало, только не куда надо, сучки не кололись, «колодец» не складывался… Полный букет утренних удовольствий. Юлька бродила неприкаянно, потом принесла воду и охаживала круги вокруг негорящего костра. Я щипал лучину и мысленно выражовывался по поводу букета.

Но все, в том числе и природная подлость, имеет предел. Дрова возгорелись, стало тепло, Котелок грелся — полный порядок. Я получил пару комплиментов насчет ночи — оказалось, я не хуже Витьки каратэ занимался, только когда?! Вроде, за всю ночь раза три перевернулся…

Природа просыпалась. Лапша варилась. Как время подошло к первой пробе, я заколошматил по миске и объявил подъем.

Первой вылетела, лязгая зубами, Лена и пулей — к костру. Не помогает Сережа от мороза, видать… Как истая хозяйка, она поинтересовалась, сколько чего поклали, отругала молодую хозяйку за плохую дозировку в пух и прах, впрочем, весьма корректно, и поправила дело. Лапша сварилась моментом — Лена пришла, тут уж как ни бурли, ни возмущайся, а деваться некуда — сваришься…

Кэп вылез пасмурен. Ему мало хотелось переться наверх, а может, была другая причина, ибо Татьяна вылезла столь же пасмурная. Эдик в нервном возбуждении вздрагивал. Коля вытягивался. Костя примерял унты Вити, они были велики, и оба их подгоняли. Саша собрался раньше всех и бродил.

Лапшу съели, и кэп сказал мне: «Ну, собирайся». Дело в том, что вчера, поглядев на идучесть кадров, я сказал ему вполголоса, что если завтра я понадоблюсь наверху, то я не против. Тот не отреагировал по своей обычной манере, а вот теперь «родил». Thank you — долго ли мне собраться? Единственно что, знай я о предстоящем, позаботился бы, чтоб выспаться, а то и спал — то часа три…

На сей раз собирались долго, а может быть, и не долго, но Влад нервничал и попэр вперед, когда не все еще были готовы: Ирина экипировалась, а Надя с Леной отлучились в лес. Догоняли бегом. В этот день я шел абсолютно спокойным, даже без особых эмоций — твердо знал, зачем иду, и морально доготавливался. Молодежь нервничала. Руковод торопился. Куда уж он спешил, покрыто мраком, но по дороге мы со свистом обогнали какую-то группу, которая долго не хотела дать нам это сделать, но шли они хиловато против Влада. До первого перекура отмахали под самую сопку и остановились на подъеме, оставив группу конкурентов сзади на приличном расстоянии. От туристов шел пар. Кэп двигался с невозмутимым выражением лица и «Масса!» сказал тоже совершенно равнодушно. Все повеселели. Девчонки, восседая на снегу, пели песенки, Костя шастал по кустам, Сашка пошел «минировать» тропу, тоже — чудо, не мог внизу облегчиться. Я глядел на веселых девчонок и уже мало веселую Ирину, резвого Костю и достойно оглядывавшего в бинокль окрестности Колю, и думал, а и что же будет дальше. Вокруг стояла та же безумная независящая от нас красота, и лиственничная ветка покачивалась, с сомнением взирая на начинающееся предприятие. Тупые, как обрубленные, концы елей покачивались под слабым ветром — погода была лучше, чем вчера. Природа не давила своей темнотой туч и резким отблеском гор, все было как-то мягче и приятнее. Метров на пятнадцать ниже показались конкуренты.

— Ну что, заминировал? — осведомился кэп и, получив положительный ответ, сыграл ноги.

Вообще наша группа, что первая, что вторая, ходила довольно быстро, быстрее, чем другие туристы. Руковод любил ходить в темпе, вынуждая молодежь выкладываться. А этого-то она и не умела делать, хотя все старались. Получив указание использовать палки в помощь ходьбе, толкалась так, что мне, замыкающему, пришлось держаться подальше от Коли, а он все беспокоился, как бы я не отстал. Трогательная забота.

Вершина Желтой приближалась, подъем пошел крутой и не очень приятный в том смысле, что идти всем почему-то хотелось по скользкой тропинке, которая была под утоптанным многими туристами снегом, а не рядом, где снег уже сошел. Поэтому приходилось вовсю толкаться палками, и движения рук стали менее уверенными, устали, видимо. Начиналась пустыня, вернее, приполярная желтая тундра. Я шел, поглядывая, кто как идет — пока все было нормально, хотя лица уже стали унылы. У меня же было хмуро-торжественное, в общем, хорошее настроение. Сопка казалась вполне знакомой, шлось легко, приятно[116]. Проскочил ее всю до таежки, километра полтора, и не заметил. А вот девчонки скисают. Ира шла с Николаем, которые не помогал ей никоим образом; Надя ковыляла сама по себе; Наташка пристроилась к кэпу и вцепилась в него, как клещ: ни шагу назад, ни шагу на места, а только вперед и только рядышком. Костя резвился, прыгая с камня на камень. Я ему наказал, чтоб не вздумал скакать на склоне, а то потом собирай его по кусочкам.

Прошла таежка, начались большие камни, впереди маячил подъем. Иринка перед таежкой умудрилась на ровном месте с размаху встать коленом на камни, что, естественно, нисколько не увеличило ее проходимости. Она постепенно останавливалась, Руковод нервничал. Он вообще мечтал «сбегать» туда-обратно часов за несколько без больших усилий и злился на отстающих. Я подошел и по молчаливому соглашению начал играть в трактор. Интересное дело — разница в физическом усилии, вроде бы, невелика, но все внимание без остатка уходит в буксир и, научно выражаясь, восприятие природы существенно страдает. Ладно, на природу я смотрел вчера.

Дошли до дольмена, где вчера оставляли продукты. Посидели, погалдели, вперед и наверх поглядели. Заметил, что народ с вожделением поглядывает на край супрейской котловины, вспомнил, как Слава вчера считал метры, и не удержался, чтобы не прокаркать саркастически: бутончики кончились, сейчас пойдут цветочки, а потом и ягодки. К счастью, моя реплика осталась без внимания.

Кэп велел Коле оставить рюкзак. Тот кивнул и полез куда-то вокруг дольмена наверх. Припрятывать, как оказалось. Влад в изысканных выражениях отметил его недюжинную сообразительность и, не дожидаясь, пока тот слезет назад, попэр.

Сам себе нагадал: бутончики кончились. Ирина пошла хорошо, и до самой вершины я уже поглядывал на нее только на всякий случай, но расцвел бенефис Нади. Не то действительно у нее что произошло, не то только солидно показалось, но она через шаг начала останавливаться и стонать, что у нее болит желудок, «то сжимается, то разжимается»[117]. Как тут не вспомнить анекдот, где врач приходит к больному, родственники с ужасом сообщают, что последнего «бгосает то в жаг, то в холод, то в жаг, то в холод — что же делать?» А доктор, не будь дурак, отвечает: «А-девать и ррраз-девать, а-девать и ррраз-девать», — и уходит, экономя лекарственные средства[118]. Вот я и занялся примерно тем же. Двигался позади колонны, рядом с Ириной, на всякий пожарный, а Надежда — впереди, раньше-то она была рядом с Наташкой, но теперь та с Владом топала уже Бог весть где, а Надя через шаг останавливалась и делала умирающего лебедя. Я из хвоста отряда по крутому фирну доходил до нее и методом кнута и пряника приводил в движение. Потом дожидался арьегарда, так как Ирина шла как-то очень неустойчиво, и я боялся, что она уедет. Через минуту цикл повторялся. Дурной пример заразителен — Костя, добрейшей души человек, решил, что мне необходимо помочь и, при очередной остановке, полез по фирну в сторону умирающей. Ниже группы по склону. И, конечно, поехал. Надя тут же скакнула за ним, и просто чудо, как они не укатились вдвоем. Вот ведь, как надо, так и желудок проходит, оказывается. Потом занервничал Коля, ему хотелось идти быстрее, и он провозгласил несколько тезисов в адрес Нади. Пришлось одернуть, кажется, правда, получилось грубо.

Вобщем, с охами и передохами долезли мы почти до края котловины, там чуть-чуть посидели и попэрли было дальше. Конечно, все, кроме Надежды. Подхожу к ней — а ветер уже вовсю свищет спереди, почти что в нос — а она вдруг начинает на меня «в бессилии» падать. Веселая картина, если учесть крутизну склона и разность масс в ее пользу. Дальше, после недолгих переговоров (я ей — пошли, она мне — «я щщас запла́чу», ситуация…) до второй «фальшивой» вершины, Анекдотической, я работал толкачом. Малоприятное занятие. При всем при этом охам-вздохам не было конца, а я, слегка прикинувшись черствой чуркой, не давал остановиться и, согласно законам механики, аккумулировал в ней столько мегаджоулей, что, когда прошли-таки Анекдотическую вершину и стали видны флаги на пике, Надюша рванула так, что я, не шибко торопясь, отстал. Ну и слава Богу, подумал я, посижу наверху спокойно, съем конфетку со снегом и гуляючи побреду назад. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти: сейчас с них посдувает усталость, окинут они затуманенным от долгой ходьбы взором вид с Денежкина и просветлится он, ибо суровы и чудодейственны красоты Уральского края… Как бы не так.

Налюбовавшись еще раз красотой контрастных черно-белых отрогов, к своему удивлению, услышал голос руковода, зовущий вобрат. Как так — всего минут семь побыли, удивился я, но не протестовал, естественно. А девчонки, похоже, и не прочь бы попротестовать, но не рискнули. Как ни странно, усталость с них нисколько не сдуло. Наоборот, Ира, например, потихоньку начала утрачивать навигационные способности. Во многом тут, конечно, виноват ветер, ибо при таком давлении воздуха даже спрыгнуть с камня высотой со стул и то — проблема. Надо брать упреждение, и довольно солидное. А при ходьбе по прямой следует целиться градусов на двадцать в сторону, не то уйдешь куда-нибудь. Это явления я и заприметил: Ирина шла одна, потихоньку уклоняясь влево и пошатываясь. Подумал, подошел, отобрал палки, прикрыл, сколько смог, от ветра и понес всякую чепуху о том, как хорошо гулять на природе и как немного уже осталось. В этот раз Влад, хорошо помня дорогу к дольмену, двигался без остановок, о чем даже я пожалел. На обратном пути очень хотелось пить, и конфеты «ушли» задолго до перекуса.

Как вышли к супрейской котловине, под горку все побежали довольно резво, а я вот чуть не свалился. Поехал, зарубился. Глянул вниз: метрах в пятнадцати — камни, можно было бы не зарубаться, доехать, тоже не страшно. Прошел пару шагов, опять поскользнулся. Зарубился метра через три, поглядел вокруг — вылезать скользко. Дай, думаю, доеду до камушков, там посмотрим. Уже изготовился палку выдергивать и так, на всякий случай, вниз глянул. И такие ноги наверх сделал!.. Камни те я уже, оказывается, прошел, и катиться метров 400[119], и блестит все внизу так подозрительно…

Ситуация стабилизировалась — слава Богу, все топали сами. Надежда шла с видом крымского партизана на допросе в гестапо и выражением we shall overcome (may be)[120] на лице. Ира меланхолично переступала. Костя приковыливал. Кэп маячил далеко впереди, у самого дольмена.

И в дольмене сидели меньше, чем вчера. Как только съели консервы, и банки улетели в котловину, Влад поднялся.

— Денежкин раньше консервной банкой звали, — сказал он печально, забрасывая гробик от кильки вниз, — столько их тут валялось. Потом студентов пригоняли, чистили они тут, — и совершенно непоследовательно заключил.– Попэрли, что ли…

Торопясь спуститься, он повел нас по гребню сопки — так на полкилометра ближе, но получилось едва ли не дольше из-за сильного, хоть и не такого, конечно, как наверху, ветра. Спуск обозначился, как и вчера, внезапно, но теперь он был прилично подогрет солнышком и этим от вчерашнего отличался. Если тогда все сошли ногами, то на сей раз я спускался, глиссируя на разъезжающихся унтах, а девчонки, с визгом и смехом — на пятых точках. Ждать, пока они обдерут болоньки, не стали, и двинули в лагерь вдвоем с Эдиком, который перед этим просил руковода сказать ему, когда до Сольвы останется один километр, мотивируя это тем, что в целях самопроверки хочет пробежать его бегом. Влад посмотрел, как на ненормального, и пробурчал что-то невнятное.

Дошли мы несколько медленнее, чем вчера с Витькой, но тоже быстро. Влад уже наворачивал что-то съестное и делился впечатлениями.

Что было дальше, помню смутно. Костер моментально загромоздили всякими носочками-варежками, и я предпочел развесить свои тряпочки на елочке под лучами негреющего склоняющегося к закату солнышка. Залез в ботинки, что-то проглотил, что-то испил, над чем-то посмеялся, полюбовался, как со знанием дела наколоты дрова, оборудованы седалища и вычищена палатка и как Витька руководит всем этим хозяйством. И, закатившись в уголок шатра, что называется, откололся. В палатке сидели девчонки, засыпая я слышал какие-то реплики в мой адрес, но они мне были, как говорится, до фонаря ворота…

Проснулся к ужину. Было темно, каша сварилась как раз вовремя, к моему просыпу. Вылез, хрустнул костью, потягиваясь, взял полувысохшие вещи и потащился к костру. Поел. Таня скомандовала — всем спать и полезла сама, поскольку на следующий день ей предстояло с утра дежурить с Витькой. Я, по своей привычке, остался у костра дожигать угольки, спать не хотелось — выспался. Задержались и девонки. Лена что-то мыла, а а Наташка досушивала. Возник интересный разговор, начавшийся с того, что она поинтересовалась, почему вы (мы то есть) с Витькой очень любите лазить в чужие души и дела, в частности, интересоваться кто, что, с кем, как и почему? Вопрос был довольно неожиданным, и я замялся. Наташка конкретизировала: самоцель у вас — анализ и сравнение или нет, или цель еще где-то дальше? И так далее, в том же духе — пришлось отделываться чем-то не слишком внятным, как говорил Штирлиц, социальными звуками. Она, по-моему, осталась разговором недовольна, а я так и не понял, чего ж ей хотелось услышать. Под коней разговор зашел на такие высоты морали, что, когда полезли спать, и Коля сходу попытался придвинуться к Наташе поближе — замерз, бедняга — та что-то ему такое шепнула, что он лихорадочно развернулся фасадом к стенке и полночи лежал так, что я наблюдал, поскольку долго не мог отъехать, а может, мне это и приснилось. Вот оно, постоянство — только что у костра обе сетовали на то, что соседи, Коля с Сергеем, сущие бревна, а тут на тебе…

День 6. 28 марта 1988 г., понедельник

Утро было феерическим. Я вылез почти сразу за Витькой, потому что как только он удалился из спальника, Костя свернулся знакомой буквой ξ (зю) и Колотун-Бабай (Дед Мороз, с татарского) пошел лупить дубиной. Принял сугревательную позу, но помогло мало. Плюнул на розовую от утреннего холодного света стенку и пошел наружу.

Утро было феерическим. Солнце медленно вставало из-за Денежкина, большое, яркое, пастельно-розовое, оно освещало цепь Главного Уральского, и хребет стоял молочно-розовый на фоне темного синего западного неба. Казалось, каждая елочка на его склонах впитывала в себя небесный свет, и черно-зеленый еловый ковер тяжело дышал, переливаясь розовыми бликами. Снег сиял, как начищенный, а одинокая сосна рядом с розоватым шатром пульсировала, по коре струились золотистые отблески.

Костер уже горел, Татьяна суетилась около, а Витька пластал топором по полешкам, испуская очень выразительные многоточия в адрес того, кто вчера пожег все дрова. Я отмел все намеки заявлением, что спалил только пару бревнышек, а в остальном — докаливал угольки. Заявление впечатления не произвело, пришлось активно включиться в заготовку дров. Между делом Виктор поведал анекдот из жизни.

— Вылезла, — говорит, — она из палатки, замерзла и давай на кострище обложку от журнала жечь — согреться хотела. Я ей говорю: Татьяна, … …! Вообще, что такое — просыпается, идет на четвереньках к выходу и повизгивает так жалобно: «уйи… уйи… уйи…» — как поросенок!

Таня сидела в сторонке и возмущалась грубой клеветой, но ее вид явственно твердил обратное.

Кэп вылез и первым делом скомандовал укатывать котомки, а потом уже потопал к котелку с лапшой. Я скидал рюкзак быстро и шатался потом неприкаянно, немного жужжа кинокамерой. Меня беспокоил вопрос, как идти — на лыжах или без. Кэп отдал указ первое время, пока лыжня заледенела, двигаться пешком, потом, когда подогреет и начнется спуск к Шарпу, вставать на лыжи. Я бы и встал, хотя на ногах чувствую себя увереннее, чем на лыжах, но подошва ботинка за время первого ходового дня лопнула поперек и угрожала пропускать холод и снег в неограниченном количестве[121]. Поэтому твердо решил топать пешком, и Витька был со мной в этом солидарен — запрятал лыжи в рюкзак, и они торчали оттуда носками вверх наподобие диковинных антенн. «Анатемм», как он выразился.

Собирались медленно. Руковод сидел у костра и покрикивал на копошащихся у рюкзаков туристов. Таня мыла посуду. Степа пил чай и улыбался. Эдик никак не мог свернуть «пенку», его белая болоньевая ветровка светилась под солнцем, он был полон сил и энергии, как и все остальные. Татьяна под шумок вручила мне пакетик килограммов на восемь-девять с продуктами на обед и ужин, чему я, конечно, не обрадовался, но позволил уговорить себя не ворчать[122]. Настроение было радостное, приподнятое, хотя перед нами лежали 22 километра, 10 до кордона на речке Шегультан, один маленький домик немного в стороне от дороги, плюс 12 до кордона Шарп — два домика у одноименной речки.

Пошли легко. Первый переход начали так, будто спешили на стометровку: Витя рванул, и мы — Лена, Костя и я — за ним. Честно говоря, я не хотел брать такой темп, но и отставать не хотелось[123]. Для начала мы оставили позади всех, кто вышел вместе с нами, и сорок минут махали, как заведенные. Потом встали на перекур и молча одобрили регламент — 40 минут хода плюс 10 отдыха. Во время первого отдыха догнал нас Сергей, но потом не выдержал темпа и отстал. После второго перехода опередил Степан, сказал, что решил идти переходами по пять километров, и вот не знает, прошел уже их или нет, а потому отдыхать не будет. Ну и ладно, как хочешь — ответствовали мы, изо всех сил отдыхая. После третьего перехода, вернее, в его время, пересекли сначала какую-то махонькую речушку, у которой не видно было никакой избы, долго сомневались, Шегультан ли это (потом оказалось, что это был Малый Шегультан, приток Большого), а через десять минут вышли к речке пошире, вдоль которой широкая, хорошо утоптанная лыжами дорога вела на Денежкин.

Метрах в пятнадцати виднелась махонькая избенка, около которой торчали, воткнутые в снег, полтора десятка пар лыж. Посидели около речки, попытались додолбить лунку во льду, начатую каким-то нашим предшественником, но решили, что река промерзла чуть ли не до дна, потому что зеленоватый лед промерз вглубь на полметра, а дальше и долбить не хотелось. Поэтому мы попили по чашечке чайку с сухариком, чаек Костя припас в термосе, героически тащил десять километров[124], и пошли дальше.

Идти разу потяжелело, не то от пройденных миль, не то от булькавшего в животе чая. Костя в своих валенках стрррадал мозолями. Рюкзак тянул, хотелось сесть и посидеть минут несколько, но мы только один раз сбили график, остановились на пять минут раньше, когда у Кости совсем заплелись ноги. А через некоторое время догнали Степу, он отдыхал, но, увидя нас, подскочил и напялил рюкзак. Так и гонялись: то он впереди, то мы. Но Витькин темп выдержать — это ему в затылок дышать надо, не иначе, а убегать впереди наедине с собой — сложно. Так Степан пропускал всех вперед и пристраивался сзади, потом снимается с отдыха пораньше и опять уходил вперед… Дорога пошла под гору, знай шевели ногами. На одном из привалов обогнала нас группа молодежи с тетенькой во главе, пролетели они так быстро, что пошевелилась мысль, не встать ли и нам на лыжи, тут спереди показалось что-то быстро приближающееся… Разглядев, сиганули с дороги и с немалым удивлением взирали на приближающуюся пару оленей, запряженных в нарты. На нартах сидел дед и стучал по оленям дрыном, вслед бежала на длинной привязи рыже-белая лайка.

— Сколько до Шарпа?

— Километра два-три, — ответил дед и хлестнул по оленям, косившим на нас крупными черно-коричневыми маслинами глаз. Рога у олешек были слегка обломаны, сами они выглядели какими-то испуганными, но шли ходко: за часок, пожалуй, доедет и до Сольвы.

На сообщение о близости Шарпа вдохновило, и попэрлись мы далее вдохновленные. Пройдя пару километров по спуску, увидели отходящую вправо неплохо утоптанную дорогу и указатель к ней со стрелками: Денежкин камень — 12 км, Сольва — 20 км. Ура — пришли, подумали мы, и совсем некстати у Кости отцепилась лямка рюкзака, пришлось остановиться и завязывать. Степа, давно обогнанный и шедший с нами с момента встречи с оленями, бочком обошел нас, сказал мирно и дружелюбно: «Ну, я, пожалуй, пойду…» — и дал ноги. Витя только скривился презрительно, а Лена мотнула головой, что означало: ну и тип[125]… Похвально желание придти первым в Шарп, но нехорошо, в конце концов, так торопиться, не по-товарищески, если уж говорить красиво…

Витькина реакция одним скривлением не ограничилась. Смонтировав рюкзак, он повернулся и замахал так, что весь первый переход не шел с этой скоростью ни в какое сравнение. Это была гонка. Степа рассчитывал за первым же поворотом увидеть парочку уютных домиков, но практика показала, что до них оставался километр, а на такой марш-бросок его уже не хватило. И сам господь его не забыл, покарал слегка: при нашем приближении он оступился и повалился в снег. Витька просвистел мимо, я, замыкающий, тоже хотел пройти, не останавливаясь, но все же натура взяла свое — предложил ему помочь подняться. «Нет, я сам», — он понял, что эту гонку уже проиграл и, думаю, был зол на себя.

А метров через четыреста за очередным поворотом блеснула полоса льда — Шарп! — а на пригорке те самые домики, один — лесника, в другом уже стояла какая-то группа. Молча подосадовали, что опоздали (как выяснилось потом, они пришли часа на полтора раньше, и беги мы бегом, все равно б не догнали).

Вышли на обтаявший пригорок, бросили — нет, не спеша, со вкусом сняли рюкзаки и с блаженством опустились на траву. Красота! Минуты через три приблизился Степан, мы с ним сходили на прорубь и набрали фляжку воды. Лена после недолгих колебаний прогулялась в избушку лесника и вернулась, неся термос Кости, наполненный горячим чаем. Я первым делом скинул унты и залез во все сухое[126]. Ноги гудели, но уже приятным гулом, постепенно отдыхая. Благостный дух от восьми пар носков смешивался с природными ароматами, источаемыми сохнущей прошлогодней зеленью. Витька унты надел вверх подошвами на воткнутые в землю колышки, я свои просто выставил на солнышко. И мы впятером сели пить чай. Это действительно было блаженство — полулежать на солнышке, трескать консервы[127], и запивать красноватым душистым чаем, и никуда не идти!..

Из леса лихо вырулил на лыжах начальник, подошел к нам.

— Так. Кто посеял палки?

— Никто.

— Как, нафиг, я сейчас сосчитаю. Раз, два, три, четыре… А на какой фиг я их тогда тащил? — подкинул на ладони пару алюминиевых палок с синими кольцами.– Возьму себе, дома сделаю что-нибудь. Что, жрете? Пить есть? — припал к чашке, выпил и налил еще.

— Что, где они там — идут?

— А ну, нафиг, плетутся, чуть ни шаг — «Мы устали, мы сядем, мы отдохнем…» — передразнил гнусаво Сидорову.– Я их в паре километрах отсюда бросил, плюнул и махнул, так, — с удовольствием повел плечами, — размялся приятно. А это кто стоит? Пойду, поговорю, — и направился к соседям.

Мы возлежали. Солнце грело ласково, несмотря на неприятный потягивающий ветерок, а чай был вкусен и воздух свеж! Костя, бедный, умаявшись догоняючи нас, раскидал носки по кустам и травке, свернулся босиком в калачек на пенке и лежал, делал вид, что не засыпает. Ему посоветовали дрыхнуть, он сказал типа — «Да что вы, да я не…» — и через три минуты уже спал. Витька посмотрел на его драные пятки, покачал головой и бросил сверху ватник и спальник: спи…

Начали выезжать из лесу туристы, большинство на лыжах. Я еще раз осожалел, что мы вовремя не встали на лыжи, меньше бы устали[128]. Эти-то все были значительно свежее нас. Вот что значит консерватизм и упорство: пройти только быстро и только пешком[129]. Интересно, а ради чего мы пэрли, как лоси? Нет уж, увольте: завтра график — пятьдесят плюс десять отдыха, и вдвое медленнее[130], а насчет лыж посмотрим[131]… Разворчался… И сам знаешь, что шлея под хвост попадет, побежишь быстрее, чем соображаешь…

Однако желудок уже запросил чего-нибудь посущественнее, надо было готовить еду. У соседей костер уже горел вовсю, и мы с Леной отправились туда присоседиться — греть воду[132]. Пламя работало, мягко говоря, слабовато, и разложили они его в таком удачном месте — вокруг пузырилась полужидкая грязь, подойти было можно только с одной стороны и только одной ногой. Сунул туда пару палок, но костру от этого легче не стало. Рядом стоял юноша и задумчиво взирал на мои потуги.

— Пенка есть?

— Найдется.

— Тащи! — притащил. Я взял коврик и, вспоминая россказни кэпа в Баяновке, начал раздувать огонь[133]. Ничего, слегка разгорелось.

Сергей с Колей, пыхая паром, уже пилили полено сантиметров 70 в диаметре на дрова. Отпилили. Я взял топор у соседей. Странный топор: сам маленький, ручка тонкая и длинная, колоть неудобно[134]. Но молодежь смотрела с надеждой, подкачать было никак нельзя. Иэх!..

Вскоре Степа, получив осьмушки бревнышка, уже возился с нашим костром, и возникла проблема — поставить палатку. Походили с Сергеем кругами под деревьями и решили поставиться около леса, на пригорочке, возле лесничьего дома. Однако никто не спешил принять участие в процессе[135].

Костя дрых. Коля уютно сидел рядом с основной массой девушек. Витька притворялся, что спал, и не хотел вставать. Когда я уж очень здорово надоел ему попытками извлечь его из сладостной нирваны отдыха, он поднялся, изобразил на лице нечто выразительное, пошел и напластал колышков из дров. Палатку поставили с трудом: земля вокруг оказалась мерзлая, колья не шли, киперки[136] уже осталось мало, а камней, чтобы распереть углы, как на Сольве, не было. Иринке пришлось полчаса постоять рядом с колом, пока, наконец, не были натянуты более-менее все двенадцать скатов, и не стыдно стало перед соседями. К этому времени костер пылал так, что и без керосина весело было. Лена помешивала «разводящим» внутри котла, а народ с довольным видом принюхивался. Я огляделся вокруг и решил, что не стоит больше суетиться, тем более, что половина населения уже принюхивалась, лежа на свежераскинутых в палатке пенках. Стелили их с Ириной, она что-то разохалась и так и осталась в палатке, но и другие, что не охали, сочли необходимым разделить с ней ложе. Пошлялся по-под деревьями и, к моменту раздачи пищи, приметив, что мисок из-за лености их хозяев явно не хватит, примостился под деревом.

Славка бродил, жужжал кинокамерой, где-то даже меня заснял, но все больше на Надежду внимание обращал, а она, как оказалось после проявки, кокетствовала[137]. Большинство заснимаемых, включая меня, ханжески показывало объективу и смелому Славе кулаки, но ничего существенного против не имело. А потом я приоткрыл левый глаз и увидел перед собой миску с дымящимся супом. Приятный сюрприз, и даже ложку рядом положили. А вкусно-то как…

День догорел не спеша. Время проходило в пилении дров и сушении носков. Лена с кем-то в компании сбегала на Журавлев камень — ничего, сказали, особого[138]. Таня производила перекомпоновку рюкзаков на завтра, меня приятно порадовало, что пойду полупустым. Справился, на всякий случай, а как у других — оказалось, и того меньше.

Подступили вечер и ужин. Костер никак не хотел гореть — лесина, которую с таким старанием распластали, оказалась сыровата, а разрубить помельче у кострующих шурупов не хватило. Пришлось послать Сашку отдыхать и поплясать с топориком вокруг огня, пока он не загорелся нормально.

Великое дело — костер. Фарадей в свое время увесистый том посвятил описанию физики восковой свечи. Что бы творилось в его гениальной голове, попытайся он описать физику костра?! Горят десятки деревяшек, дует ветер то оттуда, то отсюда, качается пара котелков, и десятки возбужденных глаз телепатически магнетизируют пламя… Нет, Фарадею это не под силу. Теоретическому описанию сей неустойчивый рабочий процесс не поддается. Однако, через три дня подкидывания плашек в огонь, я вспомнил кое-что из былого опыта и начал довольно успешно подкладывать именно то, что надо, и именно туда, куда следует. Единственная вершина, которой я так и не достиг — метод имени Виктора. Усмотреть зачатки логики в том, как он подбрасывал дрова, мне не удалось, но факт — костер у него горел жарче, чем у всех остальных. Мне таких температур удавалось добиваться только мелким нудным пластанием дров.

От хорошего костра поднялось настроение и, помнится, начал я нести какую-то веселую чушь, и даже не окрысился (а надо было бы!), когда Надя с Наташкой попросили встать завтра с утра пораньше и помочь им, дежурным, костром[139]. Встану — молодежь устала, нехай спит[140]. А девчонки и так маловато делали, это ведь только кажется, что они, по особенности своей, устают значительно больше, всегда же получается так, что парням достается, в сравнении с ними, больше, даже учитывая коэффициент поправки. Пусть подежурят, костер я обеспечу.

После основного блюда на ужин был кисель, который со знанием дела сварила Наташка. Все с наслаждением глотали его, а я читал всем интересующимся лекцию по популярной астрономии. Условия к тому располагали: красивое зимнее звездное небо клонилось в сторону хребта, над громоздящимся на юге светлым на фоне черноты ночи Денежкиным стоял Лев, покачивая головой с изогнутой шеей, а Спика, Альфа Девы, чуть-чуть проглядывала сквозь деревья и загадочно мигала, мигала… Я слегка воодушевился, поскольку давно увлекаюсь небом и звездами, а общество было непрочь послушать красивых сказок.

Что в этот день было хорошо, на все сто процентов — мне отменно спалось. Или уж умотался так, что ни в сказке сказать, накопилось постепенно, или что… В ногах у нашего спальника лежали головы спальника Степана и компании, притом мы были выше по склону, и соседи «снизу», предчувствуя, что мы сползем, просили не пинаться[141]. Помню, первый десять секунд после закрытия глаз я свято блюл сей уговор, но потом… не помню. Значит, ничего и не было.

День 7. 29 марта 1988 г., вторник

Как не хотелось утром вставать, когда меня деликатно начали будить!.. Однако, пришлось. На улице было холодно, дул ветерок, но Колотун-Бабай на прикапывался, за ребра не хватал. Опухшая Надя и не совсем опухшая Наташа подготовили кой-чего, пока я бегал, согреваясь, и не хватало только костра. А он-то и не желал разводиться. Соседи наши, в доме, еще спали вовсю, и я мысленно поругивал нашу дружную, но медлительную группу. Собирались бы поскорее, можно было бы вставать на часок позднее и не маять дежурных, отращивая им подглазные мешки.

Костер даже не схватывал, как говорят шоферы, несмотря на все мои ухищрения. Но все же в один воистину прекрасный миг он «схватил», и котелки аж запрыгали от бурного кипения. Ура: мы ломим — гнутся шведы.

Вылезали из палатки очень неохотно и долго. Базар стоял, как на птичьем рынке, хоть уши затыкай. Кэп на сей день отнесся к промедлениям равнодушно и все больше хмуро налегал на лапшу с тушенкой.

После еды все двигались несколько заторможено. Руки хватали не то, глаза смотрели не туда, ноги спотыкались об чужие рюкзаки… Кто-то ходил, стонал, что мало дали в рюкзак. Кто-то крепко сидел на рюкзаке, чтобы больше не отсыпали. Ровно разложенные по полянке пары лыж ждали хозяев, палатка ждала, когда ее свернут, вымытая посуда — когда её покидают в мешочки, а народ все копошился у рюкзаков, и не было конца вопросам типа: «А где моя (мое, мои)?…» Костя, вчера уютно поразвесивший все по кустикам для проветривания, сегодня ушел бы с пустым рюкзаком, если бы настойчивость Татьяны и помощь Витьки не помогли ему вечером снести все в кучу, поближе к рюкзаку. Я тоже кое-что оставил в Шарпе, вернее, подозреваю, что некто спросонья засунул пару маленьких аккуратных сверточков в свой баул, не разбирая, что к чему, и немало был удивлен дома, обнаружив в них чужое грязное белье.

Мелких деталей, придающих живость ситуации, я запомнил с того утра постыдно мало, поскольку сам был не в лучшей форме — сказались малосонные ночки[142]. Пока не вышли на переход, все тянуло спать. Помню только, что, как вышли соседи из дома и увидели нас, забегали, засуетились, и мы поняли, что они жаждут придти во Всеволодку раньше нас (хотя, как оказалось, им было совсем необязательно с нами гоняться — там на следующий день их ждал персональный автобус). Отчасти им это удалось: на переход они вышли раньше нас. Ребята те были на подъем скорые, не нам гоняться.

Сначала хотели выходить все вместе. Влад раздал по десятку конфет на переход и приказал первым собравшимся ждать всех, но, когда группа собралась, все равно двинулись не одной кучей. Витька опять полетел вперед, но на сей раз я решил: нетушки. И пошел средним, километра четыре с половиной в час, темпом. Костя поначалу рванул за ним, но минут через десять отстал, и я его достал. А со мной шли Лена, Коля и Ирина. Последняя с интересной интонацией осведомилась, не будем ли мы «сбивать» (а м.б., «сбавлять») темп, на что я ответил вроде: «Не хочешь с нами — иди сама». Рюкзак у Ирины был, как всегда, склонен к левитации, и шлось ей весьма легко. Коля, как истый и непризнанный джентльмен, «разрядил» ее рюкзак в свой, и был он у него потяжельче моего. Поэтому двигался он, больше заботясь о том, как бы не споткнуться, но и на Иру немного внимания оставлял.

Где-то сразу после первого привала, который мы устроили очень неудачно — выйдя на опушку леса, на ветру у геодезического полуразвалившегося сруба, мы увидели приличного размера наледь через дорогу. Здесь текла летом речушка, а под осень она разлилась вовсю и заледенела. Этот номер назывался «туристы на льду». Или «коровы на льду». И то, и то верно. Я заземлился трижды на протяжении ста метров, причем последний раз, у самого конца наледи — весьма неудачно, на коленку. Коленка взвыла. Витька сидел неподалеку на пеньке и взирал. Коля пару раз растянулся, но более или менее удачно. Короче, первую часть наледи прошли без заметного ущерба. Впереди было еще столько же. Вот ведь, наверное, речка эта летом — переплюйка, перейдешь и не заметишь, а разледенилась на всю дорогу, и не обойти никак: вокруг кусты — не продерешься и овражки — поломай ножки. Среди нас топал один юноша из бывших соседей, на лыжах. Они вообще интересно поступили: вышли все на лыжах, памятуя вчерашний попутный уклон. Но на сей день уклона не было, а была вздыбленная и донельзя разбитая лыжня. Кстати сказать, после наледи мы очень скоро их догнали, и они сняли лыжи, следуя нашему примеру. Но пока тот юноша уныло и медленно ковылял на лыжах и въехал на наледь. Он показывал чудеса эквилибра, фристайл на льду, танец имени Игоря Бобрина, летал от одного края к другому и — о чудо! — удержался на своих двоих. Мы же душевно отдохнули, наблюдая его попытки и любуясь ловкостью и усердием.

Наледь кончилась; дорога свернула влево и пошла слегка вверх. За поворотом сидели черемуховцы и трудно дышали. Увидев Костю в валенках, они с досады, что даже пермский валенок их обгоняет начали зубоскалить по поводу его обуви. Он по неопытности промолчал, а я что — то довольно злое ответил по поводу лыж и скорости передвижения. Они обиделись, Костя воспрянул духом и порезвел. Вообще Костя шел интересно. Ему очень хотелось идти впереди колонны, но держать ровный ритм движения он еще не умел. Поэтому я, двигаясь ровно, его догонял, начинал дышать в затылок, он спохватывался, делал рывок в сторону маячащего впереди Витьки, потом опять сбавлял и все повторялось. Эти циклы весьма разнообразили нудное передвижение.

На каком-то привале догнали нас Таня с Юлей[143], мы предложили присоединиться к нам, но они отказались. Им и одним неплохо было, шли они на удивление ровно и весело.

Долго ли, коротко ли — через энное количество переходов мы добрались до ответвляющейся лесовозной дороги. Влад сказал: дойдете до дороги, ждите всех, а то уйдете, куда не надо.

Однако Сергей не внял голосу кэпа. Он обогнал нас на последнем переходе, солидно превосходя в скорости. Глаза лихорадочно блестели, лицо было красно, он был весь в возбуждении. Пролетая мимо нас, он сообщил, что сегодня в ударе, и скрылся за поворотом. Мы проследили его траекторию и решили, что он далеко пойдет, если не заблудится. Он и пошел далеко. Ближайшие три часа мы его не видели. Наша «головная» группа завернула за поворот и остановилась. Впереди оставалось каких-то шесть километров, два хороших перехода в среднем темпе, а, по нашим расчетам, мы минут на тридцать оторвались от основной толпы. Сразу начались разговоры о том, кто что съедобное нес в рюкзаке, ибо есть хотелось. Оказалось, что воды очень мало на семь человек — один Костин термос с чаем[144], но есть сухое молоко, сухарики, пряники[145] и много снега вокруг. И еще оказалось, что если снег с сухим молоком, то пить не хочется и есть… нет, хочется, но меньше. Мы с большим удовольствием уплетали молоко и прислушивались, не идет ли где какая-нибудь машина, на которую очень рассчитывали — лишние шесть километров не так уж мало, если позади уже семнадцать. Машины ходили, но не мимо нас, а где-то вдалеке. Самое интересное, что слегка припухли и саднили ноги, а унты были насквозь мокрые. По уму бы разжечь костерок, поплясать перед ним, помахать портяночками полчаса, и было бы все в порядке. Но не вышло. Пришел кэп…

— Терпеть не могу, когда вот так… придут… и жрут, — ни с того ни с сего резко оттянул он нас, осведомился, нет ли чего попить. Попить уже ничего не было, и от этого кэп разозлился еще больше и покрыл на чем свет стоит всех отстающих, а потом безостановочно кружил вокруг да около, пока не показались вдали последние подходящие. Ими были, конечно, Наташа, Надя и её верный Славик. Влад отругал их за то, что группа ждала их сорок минут, потом подхватил рюкзак и чесанул вдаль по дороге. Вернее, вперед сначала ушли обиженные оттяжкой девушки, потом Таня с Юлей, которые так и стояли поодаль от нас на протяжении всего отдыха, не присоединяясь к нашему скромному сухому молоку, потом потянулись мы, а уже за нами — кэп. Но километра через три все сменилось. Кэп шел впереди, за ним Ира, Саша и все, кто пободрее и рюкзаки полегче. Злость кэпа подхлестнула всех, и даже вечные отстающие тянулись кучно со всеми. А у меня на подошвах вздулось нечто не слишком большое, но начисто исключающее возможность наступать на это. Оно саднило, гудело, чесалось и булькало одновременно, и это было очень неприятно. Мы уже свернули с основной дороги на дорогу, ведущую непосредственно во Всеволодку, и кроме разбухшей от от ранней весенней сырости дороги я к концу часа быстрой ходьбы не видел ничего. В глазах слегка рябило, стертые ноги матерно ругались. Давно я не бывал в таком состоянии. А Влад все шел и шел, шел и шел… Это было невыносимо — остановись, я все прощу[146]!.. Но начальник давал предметный урок молодежи, как надо ходить, а также немолодежи, которая умудрилась стереть в пух и прах ноги на последних километрах дороги! Смешно сказать (а страшно вспомнить)[147].

Но всему бывает конец. Мы вышли на околицу Всеволодо-Благодатского, и Влад остановился на опушке леса перед селом. Люди подходили и метали на землю рюкзаки, шумно вздыхали и думали, что все позади. Последними подошли Наташка с Надей. Не снимая рюкзаков, упали в придорожный снег и без помощи рук принялись его поедать. Великолепная картина для антитуристов — пропагандистов! Но я не жалел, что кинокамера спрятана под клапаном рюкзака, — не простили бы. Лица на них в этот миг не было, а было нечто такое, чему нет названия… Я поглядел на все это, вздохнул, заглотнул последний сухарик и поковылял в село.

В селе сидела группа, ждала автобуса, человек восемь, молодые, и смотрели испуганно на наши изможденные физиономии. Мы с Витькой перемотали портянки, попрокалывали мозоли, несмотря на предупреждения лейб-медика Колю о том, что мы помрем от заражения крови, присыпали их чем-то желтым, подаренным Леной. Девочки сбегали в соседний дом, купили молока у рачительных хозяев, не прогадавших на продаже, и молоко хорошо пошло внутрь.

Кэп тихо кипел. Сергей ведь так и ушел вперед с реактивной скоростью — и с концами, не вернулся. Надо было идти искать, а ходоспособных оставалось мало, да и куда идти? Где искать? С Владом пошел Славик, а нам Влад сказал ехать в Североуральск, ждать их там. Но нам не пришлось отрываться от них. За пять минут до отхода автобуса они появились. Сережа выглядел слегка помято, Слава имел безразличную физиономию, кэп был зол. Он вообще кипятился сегодня весь день, а тут еще такое происшествие — проявил, называется, инициативу, умница… Влад стоял в двери автобуса и нервно крошил окурок, но чувствовалось, что он уже остывает. Сергей залез в дальний угол и посапывал на окружающих, жаждавших узнать его эпопею. Эпопея была интересной: он шел, оглядывался и все время видел сзади за собой толпу, это были наши соседи по Шарпу. Сергей принял их наличие как одобрение взятого им темпа и направления. Потом они встали на отдых и бивак, и он сообразил, что попал не туда. Ему объяснили, что к чему, и пришлось чапать назад, где его и подобрали, а потом на попутке привезли во Всеволодку коллеги. Были ли нанесены ему при этом физические повреждения, об этом история и кэп, а тем более Слава, умалчивают.

Автобус тронулся. Ушла за заднее стекло Всеволодка, стремительно — куда как быстрее, чем идти пешком! — приближался Североуральск.

Поход кончился. Впереди была ночь в Севере и полтора суток тряски в поезде[148]. Все пели песни и были счастливы. И надо бы сказать по этому поводу что-нибудь торжественно-светлое, да не идет ничего особого в голову. Просто — кончилась одна замечательная неделя марта месяца…