Дэвид отрешенно смотрел на белых бабочек, порхавших под деревьями с прихотливо изогнутыми ветками, изредка ударявшимися о землю. Он как будто наблюдал за собственными чувствами, скользившими по ставшему эфемерным настоящему, как падавший вдоль стекла листок телеграфного бланка. Телеграмма в одно мгновение напополам разрезала их жизнь, словно сработавшая гильотина.
Хочу начать, когда мне будет двадцать и у меня будет шестеро детей. – А мужей сколько? – Нет, мужей не будет. Наверно, они разъедутся к этому времени, – неуверенно ответила Бонни. – Как в одном кино. – Что же это за замечательный фильм? – Он про танцы, поэтому папа взял меня. Там дама в «Русском балете». У нее не было детей, только муж, и они много плакали.
Бонни считала, что родители – это нечто приятное и непостижимое, как Санта-Клаус, который никак не влияет на ее жизнь, досаждали только проклятия мадемуазель.
Успех Дэвида был его собственным – он заработал право критиковать, а Алабама чувствовала, что ей нечего дать миру, к тому же она не могла уйти от того, что уже осталось в прошлом.
Разве вы танцуете не для того, чтобы удивить ваших друзей? – Нет-нет! – запротестовала Алабама. – Я не могу делать две вещи одновременно – я же не пойду по авеню де Опера, делая фигуры pas de chat перед регулировщиком, и я не хочу, чтобы мои друзья играли в уголке в бридж, пока я танцую.
