автордың кітабын онлайн тегін оқу  Апраксинцы

Николай Лейкин

То торговое место в Петербурге, где еще и поныне процветают слова: сначить, клево, керый, вершать и тому подобные термины из языка российских офеней, издавна называется «Апраксиным двором» или «Апраксиным».

Кто из вас, петербургские читатели, не знает этого злачнаго места? Кто из вас не имел нужды прогуливаться по лабиринту его сбивчивых линий и проходов?

Захочет-ли воспитанник приобресть себе подержанный учебник, понадобится-ли кому подобрать к замку ключ к чайнику крышку, пожелает-ли какой-нибудь любитель старых книг приобресть «Письмовник» Курганова и тому подобное старье — все бегут на Апраксин. Едет мужик в деревню — обновы закупает на Апраксином; понадобилось экономной барыне материи на платье, стали на кринолин, или чего-бы то ни вздумалось — деньги в карман, и на Апраксин. Хочет-ли обмундироваться солдат, вышедший в офицеры — и он себе найдет там нужное; захотелось-ли промотавшемуся мастеровому усладить свою жизнь известною спиртуозною жидкостью — тащит какой-ни-наесть скарб, продает на толкучке и пропивает вырученныя деньги. Низший класс уверяет, что без Апраксина он и существовать не может, а библиофилы и библиоманы от него просто в восторге; нередко слышишь разсказы. что они приобрели там такия сокровища в виде книг, которыя потом ценили на вес золота. Исполосуйте вы Апраксин вдоль и поперег — чего-чего вы там ни увидите, что там ни продается и что ни покупается! Некоторые тамошние остряки говорят, что «на Апраксин что хошь принеси, все купят; отца с матерью — и того купят». И в самом деле, вглядитесь хорошенько, чего-чего там нет! Мужское и женское платье всех мод, начиная чуть-ли не от Екатерины II, книги, портреты, золоченыя рамы, солдатския пуговицы, пироги с семгой, шелковыя ткани, посуда, кислыя щи… ну все, все, кроме вина и водки. Да и то есть: выдьте только из лабиринта закоулков и вы увидите на дворе краснаго цвета флигелек, где помещается погребок, трактир и полицейское управление.

Говорят владетели: Апраксин так выгоден, что они не променяют его ни на какие золотые прииски; да и не мудрено верить, ежели принять в соображение цены на лавки. За наем лавки, построенной на трех или четырех квадратных аршинах земли, платят по шестисот рублей в год, а иногда и более: прибавьте ко всем этим удобствам то, что ни одна страховая контора ни за какие проценты не берет на страх товар, и удовольствие торговцам летом стоять на сквозном ветре (До пожара 28 мая 1862 г. страховыя конторы принимали на страх товары только в лицевых каменных флигелях.), а зимою мерзнуть на двадцати-пяти-градусном морозе.

Но читателю может-быть покажется странным, отчего торговцы, во избежание этих неудобств, не сговорятся несколько человек выесте, не выпросят у правительства места и не построят более удобных и теплых лавок. На это мы вас попросим поговорить с любым апраксинцем. Вот что он вам на это ответит:

— Помилуйте, как можно-с! Здесь место насиженное. Переселись-ка куда-нибудь, так покупателя-то и в глаза не увидишь, — с голоду помрешь.

— Пустяки! ответите вы на это: — пусть соединятся более сильные торговцы, к ним присоединятся маленькие торговцы и образуется нечто целое, отдельный рынок; да и владелец-то, увидя, что его местом не дорожат, сбавит цены найма лавок.

— Что вы, зачем ему сбавлять! Да сойди-ка кто с места, так на его место десятки найдутся. Разве мало здесь приказчиков, которые желают сами торговать! Они и теперь-то шныряют да нюхают, не сдается-ли где лавка; по тысяче рублей выходу дают, сами на наем надбавляют, только-бы лавка досталась. Нет, уж здесь место насиженное! У нас есть такие люди, которые выстроят на земле владельца лавки, платят ему поземельные и отдают в наймы от себя. Капиталы наживают, — вот как выгодно!

Всех торгующих на Апраксином можно разделить на три касты: на патрициев, плебеев и пролетариев. К числу первых относятся хозяева, ко вторым — молодцы, то-ест приказчики, и наконец к третьим — продающие и перекупающие разный хлам и ветошь, а иногда занимающиеся, как выражаются молодцы, «карманною выгрузкою». Люди эти не имеют оседлости, целый день шныряют по линиям и обращаются к проходящим с следующими вопросами: «Не продаете-ли чего? Кавалер! кажи, что несешь? Почем голенищи?»

Патриции, то-есть хозяева — вольныя птицы; они пользуются всеми удобствами жизни; но плебеи — молодцы — в совершенной зависимости от хозяев; занятые круглый год, летом с восьми часов утра и до девяти вечера, а зимою с девяти утра до пяти, они совершенно не имеют воли и не смеют сделать шагу без спроса хозяина, не смеют провести ни одной идеи, и по понятию хозяев, суть ничто иное, как магазины или ломовыя лошади. Пролетарии в деле свободы гораздо счастливее их; по-крайней-мере те могут сказать: «я сам себе господин».

Кроме трех дней в году, на Апраксином круглый год производится торговля. Эти заветные три дня: первый день пасхи, троица и рождество. Только в эти дни вы можеге увидать запертыя лавки и затянутыя веревкой линии.

Впрочем кроме этих трех дней, есть еще дни, когда апраксинды торгуют только до обеда, то-есть только до двенадцати часов, а именно: в прощеное воскресенье, — на масляной и в Фомино воскресенье — первое после пасхи. когда учиняется разсчет прикащиков с хозяевами.

Аптекарские приказчики, фельдшера в больницах, наконец извозчики, лакеи, горничныя — и те чередуются между собою и гуляют в праздники; мы не говорим уже о мастеровых и поденьщиках. В воскресенье, после шестидневнаго труда, все отдыхают, все стараются выдвинуть этот день из колеи других дней и отличить его хоть какими-нибудь прихотями и удовольствиями. Но бедные апраксинские молодцы не испытывают этого удовольствия; они не знают наслаждения воскреснаго отдыха после шестидневнаго труда. Они не могут сказать, что, отдохнув в воскресенье, принимаются в понедельник за дело с новыми силами.

Почти все апраксинцы живут в Московской части и Апраксином переулке; очень немногие в других частях города. Подите вы в девятом часу утра по Чернышеву переулку — и вы встретите сотни бегущих к месту торжища молодцов, размахивающих руками и наделяющих толчками прохожих. Когда вам, любезный читатель, случится проходить по Чернышеву переулку, то, завидя бегущих молодцов, сходите с тротуара: иначе они наделят вас такими толчками, что вы невольно уступите им место.

Вторая половина декабря. Девятый час утра. На улице еще очень серо, что-то такое между ночью и днем; зевая едут на промысл извозчики и изредка перекидываются между собою словцом. «Вишь утро-то какое морозное!» замечает один из них, ударяя озябнувшей рукой в желтой рукавице по-облучку. Понуря головы, тихо выступают их лошади; заиндевевшия морды их кажутся как-бы обросшими седыми бородами. На дворе до двадцати градусов морозу. Почти из каждой трубы струится дым; от холоду он не разсеевается в воздухе, а каким-то облаком ложится над домами. Дело близко к празднику — рождество на дворе; к этому дню в Петербург привозится огромное количество сестных припасов. Вот и теперь тащатся розвальни с гусями, индейками, курами; вон из-под рогожи выглядывает окаменелая от морозу голова барана. У сливочных и зеленных лавок выставили уже елки; через четыре дня эти елки внесутся в теплыя комнаты, украсятся конфектами и уставятся зажженными свечами. Все радуются приближающемуся празднику, даже и молодцы: и у них этот день будет один из тех трех дней, когда они не пойдут в лавку. «Вот, думают они, выступая к месту торжища: — пройдем еще четыре раза взад и вперед по этой дорожке — и праздник наступит». Смотрите, как спешат они, идя по Чернышеву переулку, как размахивают руками! Воротники их подпоясанных кушаками шуб успели уже покрыться инеем. Впереди всех выступает в енотовой шубе и котиковой фуражке бородатый старший молодец; в кармане у него ключи от лавки. В его походке есть нечто важное, отдельное, непохожее на походку других молодцов; даже и физиономия его какая-то хозяйская. Смотрите, у него на примете непременно есть лавка; после пасхи он возьмет разсчет у хозяина и будет сам хозяйствовать. Сзади него выступают младшие молодцы в бараньих, лисьих и заячьих шубах. «Смотри, карандаш потерял!» поддразнивает один из них попавшагося им на дороге школьника. «Отчего это у него коленки протерты!?» спрашивает другой. Школьник отпускает несколько ругательств и идет далее. За молодцами бегут с какими-то мешками три мальчика. Один оторвал от водосточной трубы сосульку: ему очень хочется швырнуть ею в пробегающую мимо собаку, но он боится зоркаго молодца, — оттреплет на месте преступления. Вот уже они и на месте, подходят к лавке, крестятся, сторожа снимают шапки, кланяются; везде щелкают запоры, звенят ключи.

Декабрь месяц, а в особенности за несколько дней до праздника — время торговое, боевое. Как выражаются апраксинцы, покупатель все денежный: кто идет купить себе обновку к празднику, кто подарки для прислуги, а кто и сам несет продать какое-нибудь летнее платье, чтоб было бы с чем встретить праздник. И это тоже не безвыгодно для апраксинцев; обыкновенно вещи эти приобретаются за безценок. Еще денька два-три — и по Апраксину запестреют цветные околышки фуражек. Чиновники получат награды и бросятся покупать себе и своим дорогим половинам обновы. Тогда только припасай торговцы ситцу, сапогов. башмаков и тому подобных вещей, без чего не может обойтиться ни одна проза жизни. В это время чиновники бывают чрезвычайно любезны.

— Ну что, как торгуете? спрашивают они молодца, платя ему за товар новенькими кредитными билетами.

— Ничего-с, теперь хорошо. Новенькие… с молоточка! замечает тот, принимая бумажки.

— Под номер! сейчас только получил, — и чиновник с важностью ударяет по тощей пачке бумажек.

В эту минуту он счастлив; он испытывает в руке приятную тяжесть в виде двадцати, тридцати рублей. Вы, господа богачи, вы не поймете его счастия!

Вот теперь, только-что отворили лавку, не успели еще мальчики и полов вымести, как уже и покупатели зашныряли по рядам. Первой покупательницей была какая-то старуха в истасканном салопе и изломанной шляпке. Шляпка эта потому только могла носить такое наименование, что была надета на голову. Старуха желала прикупить по образчику аршин ситцу.

— Ну, для почину староплендия ввалилась! проговорил один молодец. — Отначь! крикнул он другому молодцу, которому старуха показала образчик. И молодец отначил, то-есть отказал старухе. Та не поняла этого техническаго выражения и поплелась далее.

Вот уже и одиннадцатый час. Молодцы послали мальчика в трактир заварить чай. На Апраксином пьют чай по четыре и по пяти раз в день, а у тароватых хозяев и более. В какое угодно время пройдите вы по рядам — наверно увидите молодцов, пьющих чай. Пьют обыкновенно в прикуску или, как называют туземцы, с угрызением. На Апраксином есть легенда про одного скупаго хозяина, который поил молодцов чаем, и из экономии, чтоб они не седали слишком много сахару, не давал им его в руки, а привешивал на нитке к потолку; когда они пили, то, желая усладиться, могли подходить и лизать этот кусок.

Но как ни грелись молодцы чаем, а согреться не могли: русский мороз взял свое. Вот стоят они на порогах, от холода постукивают ногами, помахивают руками и громко зазывают покупателей, перечисляя все имеющиеся у них товары.

По ряду идет молоденькая, хорошенькая девушка из моднаго магазина, подобрать под образчик кусок лент.

— Пожалуйте, здесь покупали! говорит довольно красивый молодец, занятый закручиванием леваго уса. — Иван, что рог-то разинул? Пусти пройти старушку! острить он.

Девушка опускает глазки и проходит.

— Славная штучка! замечает усатый молодец.

— Готовое платье, сертуки, жилетки модныя, фуражки, шапки бобровыя! Здесь покупали, купец! — слова эти относятся к одетому в тулуп мужику. Услыша такое лестное для себя наименование и имея нужду в покупке, он нейдет далее, а заходит в лавку.

Вообще, зазывая покупателя-мужика, его именуют купцом, солдата — кавалером, мастероваго — хозяином, деревенскую бабу — теткой, молоденькую горничную — умницей; всех же имеющих счастие носить шляпку — сударыней, а офицеров и даже чиновников, ежели на фуражке их красуется кокарда — вашим благородием; когда же эти личности зайдут в лавку и купят чего-нибудь не торговавшись, то, прощаясь с ними, их наверное назовут вашим превосходительством.

— Но войдемте, читатель, в какую-нибудь лавку. Вот вывеска гласит, что это лавка купца Калистрата Берендеева; на ней изображены с одной стороны сапог, с другой башмак, и посредине надпись: «продажа сит. ват. кал. сап. баш. и других суровских товаров». У входа на поpоге стоит огромная корзина с ватой и двое мальчишек, с ног до головы замаранные ею, отчего они кажутся как-бы сейчас обсыпанными снегом. У прилавка стоит баба в ситцевом, на заячьем меху, шугае. Молодец меряет ей на деревянный аршин коленкор; железный аршин лежит поодаль.

— Да ты бы, косатик, на железный мерил.

— Да нешто тебе не все равно, тетка? На этот мерить-то способнее. Вишь тот так накалился морозом, что его и в руки не возмешь.

— Да уважь меня, миленький!

— Чего уважать-то, тетка! Уж такую цену берем. На железный будет дороже стоить.

— Да уж мерий, мерий, что с тобой! Мне-бы еще вот ситчику на рубашку для паренька нужно.

— Изволь, есть, что-ни-наесть важнец! Манер хороший, генеральша вчера для сыновей брала.

— Мне-бы, знаешь, эдакой манерец: собачками, али вавилонцами.

— Да нынче таких не носят, все травками. Вот возьми, — лихой манер! И краска прочная: в трех щелоках стирай, не слиняет.

На стуле сидит дама в капоре и примеривает калоши; она изрыла целый ворох обуви, но ничто ей не нравится.

— Малы мне эти калоши, говорит она.

— Помилуйте! возражает ей на это молодец, для большей учтивости как-то проглатывая слова:- разносятся, только до первой сырости. А то не угодно-ли вот эти примерить? Всего за каблуки и застежки полтина дороже.

— Велики! отвечает дама, чуть не брося калоши.

— Известно, ножа новая; носить будете — обтянется, сядет, да и носить свободнее.

Но как ни уверял молодец, что велики, так сядут, а малы так разносятся, — дама не купила ничего, а надев свои старыя сандалии, вышла из лавки.

— Вишь, шлюха, нарыла сколько! прошептал молодец, принимаясь убирать товар, и после крикнул:- с собой-ли деньги-то?

— Что, что ты сказал, мерзавец? Повтори! завопила дана. — Ах ты скотина! ах ты мужик, невежа! Да знаешь-ли кому это ты сказал? Я чиновница! У моего мужа двадцать подчиненных… Да ежели я ему на тебя, мерзавца. пожалуюсь, так он тебя в бараний рог согнет. В тюрьме сгниеш. Дай мне сейчас номер от твоей лавки!

— У нас таких не водится.

— Не водится… грабители! Все равно, я знаю твою лавку. Я тебе покажу, мерзавец!

— А ну-ка покажи! крикнул кто-то с порога, но разгневанная дама уже не слыхала этих слов и вошла в лавку напротив.

Вон в лавке готоваго платья купца Харламова нет ни одного покупателя. Молодцы — кто пьет чай, а кто греется, помахивая руками и выбивая ногами мелкую дробь. Холодно. Мороз так и кусает носы; даже лавочный кот озяб, стоит и трясет лапкой. Звонко, как валдайские колокольчики, кричат мальчишки на пороге, зазывая покупателей.

— Сам идет! крикнул один из мальчиков, завидя хозяина.

Эти слова произвели магическое действие: один приказчик чуть не захлебнулся чаем и только к счастию, что отделался обжогом. Все бросились за прилавок и выстроились как солдаты перед командиром, а обжогшийся молодец снял с полки кусок материи и неизвестно для какой цели начал его раскатывать. Действительно, через несколько времени в лавку вошла толстая фигура самого, то-есть хозяина, в енотовой шубе с поднятым воротником и в котиковой фуражке.

Вошедши в лавку, Харламов помолился образу, вынул клетчатый синий платок, освободил им свою бороду от сосулек и вытер свою клюкву, то-есть, виноват! — нос. Клюквою прозвали этот нос апраксинцы за его красно-сизый цвет; собственно же он ничего не имел общаго с клюквой, а скорее походил на кусок дикаго мяса. Вытерши свой нос, Харламов вышел на порог поглаживать свой живот.

— Степану Иванычу! приветствовал его купец Блюдечкин с порога своей шавки.

— Ивану Григорьичу почтение! отвечал Харламов, не приподнимая фуражки, и повернувшись, снова вошел в лавку.

— Продавали сегодня? спросил он молодцов.

— По-малости, отвечали те;- два тулупа, сертук да брюки…

— Только даром хлеб едите! Никакого знакомства с покупателем завести не можете. Только одно на уме, как-бы брюхо набить! — И он начал подниматься по лестнице во второй этаж.

— Ну, разлаялся!.. сердит. Верно сама водки не дала, — заметил молодец.

— Здравствуйте, господа! извините, здравствуйте! проговорил скороговоркой вбежавший в лавку Блюдечкин.

Блюдечкин был совершенная противоположность Харламову: тоненькая, невысокая фигура с клинистою рыженькою бородкою и плутоватыми серенькими глазками. Фигурке этой было лет под пятьдесят. Она обладала двумя торговыми заведениями на Апраксином, имела до десятка лавок, которыя отдавала в наем, пользовалась у торговцев неограниченным кредитом и слыла за богача. Разговаривая, Блюдечкин вмешивал две поговорки: «извините» и «не обидьтесь».

— Степан Иваныч здесь?

— Наверху-с.

Блюдечкин подошел к лестнице.

— Купец Харламов! извини, не обидься: нутро пополоскать хочешь? Извини, больно холодно.

— Пожалуй; да у меня в лавке есть чай.

— Ничего, в тепле побалуемся. Ну сходи, купец!

Заскрипела