Ведь один знакомец как-то в сильном подпитии говорил ему: в любви самое ценное – разрыв, помнишь про страсть к разрывам, так вот, она действительно манит, потому что только разрыв и дает тебе почувствовать, что любовь была.
– За вопрос «зачем», вообще говоря, по закону бичевание, – сказал Павел с мрачным удовлетворением. – Имей в виду.
– Что, запишешь мне?
– Во время карантина не пишут. А вот ты себе где-нибудь запиши.
– А еще какие вопросы нельзя?
– По ситуации, – расплывчато ответил Павел. На лице его заиграло что-то похожее на вдохновение – видимо, он действительно хорошо знал и любил закон. – Иногда, например, нельзя спрашивать «Как дела?». При ясной погоде нельзя спрашивать «Что мне сегодня делать?». При пасмурной погоде нельзя про патруль – кто, мол, в патруле да когда я дежурный. При северном ветре нельзя спрашивать, который час.
Природа не знает нравственного закона, но знает глухой и слепой инстинкт жизни: он прекрасен в траве, в плюще, заплетающем развалины, прекрасен даже тогда, когда природа жадно и быстро уничтожает дело рук человека. Но общество людей, руководимых только этим инстинктом, невыносимо для живой души.
Природа знает примеры взаимопомощи и примеры борьбы за выживание, она гениально непоследовательна и этим неотразимо обаятельна. Природе нельзя верить, ее смешно наделять душой и мыслью. Душа и мысль даны только нам, и если в погоне за величием природы мы подражаем ее равнодушию и жадной, ползучей воле к жизни, единственным доступным нам величием становится величие зверства.
Природа знает примеры взаимопомощи и примеры борьбы за выживание, она гениально непоследовательна и этим неотразимо обаятельна. Природе нельзя верить, ее смешно наделять душой и мыслью. Душа и мысль даны только нам, и если в погоне за величием природы мы подражаем ее равнодушию и жадной, ползучей воле к жизни, единственным доступным нам величием становится величие зверства.
– Вы напоминаете мне птицу, – по привычке оглянулся Бабель. – Вы напоминаете мне птицу, которая научилась летать и жалуется, что не может больше ходить. Зачем писать романы? Это мертвый жанр, жанр детства человечества. Посмотрите, все уменьшается, стремится к миниатюре.
Человека всегда тянет к морю, пустыне и джунглям, к жадному росту, пышному цветению, ломким сочным стеблям, к бессовестным и лживым женщинам, которые одни умеют внушить истинную страсть; но пока человек жив, он другой породы.
Теперь они стояли перед той же лавкой; Эренбург неуклюже обнял его и сразу отстранился. Бабелю бы-ло это больно. Он совсем было позабыл при виде неменяющегося друга, что сам-то теперь построен из другого вещества, людям неуютно рядом с ним
поэтому я не говорю вам всего, легкая, открытая вы душа. Вы ни одного услышанного слова не можете удержать в себе: бурлите, клекочете. Иногда надо поверить на слово.
