Оглавление

Часы

День рождения. Вовочке четыре года. Возбужденный и счастливый, он суетится меж гостями, и всем и каждому хвастается подарками. Один ребенок в семье, он чувствует это и принимает как должное подарки и похвалы своей исключительности.

— Вовочка у нас замечательно читает стихи. — Мама глядит влюбленными глазами на ребенка.

Гости вежливо улыбаются и ревниво смотрят на своих не менее талантливых детей.

Наконец праздничный стол накрыт. Гости рассаживаются. Мужчины, галантно пропуская, дам, устраиваются за большим покрытым ска­тертью столом, дети — за столом поменьше.

Первым выступает папин сослуживец. У него противная рыжая боро­да, маленькие глазки и слащавая улыбка. Он коротко поздравляет Во­вочку, и, рассыпая комплименты, долго говорит, обращаясь к маме. Папа начинает терять терпение, гости уже понимающе переглядывают­ся, как телефонный звонок вовремя прерывает излияния бородатого.

Второй тост поднимает бабушка, строгая и худая. Вовочка боится ее и мечтает о том, чтобы она пореже приходила к ним. То ли дело другая бабушка, но та далеко и не смогла приехать.

После второй рюмки беседа за столом становится более оживлен­ной. Вовочка отвлекается и замечает, как Сашка, сын бородатого, хвалится своими часами. Часы у него действительно замечательные, кроме цифр у них есть светящиеся дракончики на корпусе и еще они тоненько пищат, когда нажимаешь кнопочку.

Большой торт на детском столе остался недоеденным. Дети убежа­ли в детскую и с увлечением и завистью рассматривают Вовочкины подарки.

Папа, раскрасневшийся, так на него влияет спиртное, с удовлет­ворением оглядывает гостей. Два коллеги с работы с супругами, подруги жены с мужьями, теща… Хорошо…

Мама с тревогой смотрит в глаза гостей — все ли нравится. Она так старалась, готовила… Гости довольны — закуска великолепная, хозяйка постаралась, спиртного вдоволь. Сиди и наслаждайся.

Начинаются разговоры, столь привычные при любом застолье. Сначала ругают власть, потом переходят на местные проблемы, изредка спохватываются и поздравляют родителей и бабушку с именинником. В общем, все как обычно, как в тысячах других семей.

Вот только… Папа еле сдерживает себя. Он уже в том состоя­нии, когда хочется показать себя, выделиться. У него приготовле­но, как он считает, впрочем, считает справедливо, нечто такое… Он поразит гостей, ох как поразит. В коробочке, на нижней полке шкафа, лежат часы. Швейцарские, фирменные, с автоподзаводом, они ждут своего часа. Папа предвкушает момент, когда он небрежно рас­кроет коробочку и достанет за браслет сверкающие часы. Все глаза гостей будут прикованы к этому предмету. Их восхищенные и пол­ные зависти взгляды согреют душу и наполнят папу чувством превос­ходства.

Дети разыгрались в детской. Радостный смех и веселье властвуют в маленькой комнате. Виновник торжества уже командует своими друзьями. Он рассыпает свое богатство: целую кучу разноц­ветных пуговиц. Дети с восторгом перебирают Вовины драгоценности. Вова захотел пить, он знает — на кухне стоит сифон с газировкой, сейчас он сбегает и принесет ребятам шипучей, такой сладкой водич­ки. Он выбегает из детской. В гостиной громко звучит музыка, две пары танцуют, веселье в полном разгаре. Вовочка бочком пробирает­ся меж гостей и нечаянно взгляд его падает на красивую коробочку, что лежит на нижней полке. Он немедленно хватает ее, и, зажав в ладошке, спешит на кухню. В прихожей его внимание привлекает тем­но-синий плащ одного их гостей. На плаще пуговицы, таких он еще не видел. Вовочка забывает о коробочке, она мешает ему. Недол­го думая, он сует коробочку в карман серого пальто, и приступает к пуговицам. Ему очень хочется иметь такую пуговицу. Вовочка пы­тается открутить ее, но… Тогда он возвращается в гостиную, на­ходит ножницы и спешит в прихожую. По пути его перехватывает ма­ма. Все. Через несколько секунд его начинают успокаивать. Так, всхлипывая и вытирая слезы, Вовочка возвращается в детскую.

Веселье ширится и развивается. Скоро должны начаться песни. Папа смотрит на гостей — созрели. Пора. Он поворачивается к шка­фу, открывает широко глаза — часов нет. Не может быть. Только что были здесь. Выступление сорвано. Сначала папа шарит по всем пол­кам — ничего. Потом вызывает детей из детской, выстраивает их, и, глядя каждому в глаза, начинает допрашивать.

Веселье с треском лопнуло. Гости, словно оправдываясь, защи­щают каждый свое чадо. Все почти в голос утверждают — их ребенок просто не мог взять чужую вещь. Это невозможно.

Дети, напуганные происходящим, тянутся к родителям, те, пряча глаза, начинают собираться домой. Вежливые натянутые улыбки, вы­мученные слова — все игра. Игра без проигравших, вернее прои­гравшие все.

Вовочка крутится возле гостей, ему непонятно и обидно. Как же так, только что все радовались и смеялись и вдруг… Он совсем забыл о коробочке, в его детской памяти она начисто исчезла.

Вдруг, а так бывает всегда, один из гостей, дядя с рыжей бородой, опустив руку в карман пальто, обнаруживает и достает злопо­лучную коробочку. Гости замирают.

Как оправдаться? Как сказать, что часы попали в карман случайно? И вообще, как это случайно? Подбросил что ли кто?

Борода хлопает глазами и что-то бормочет. Гости облегченно вздыхают и начинают собираться скорее.

Вовочка тут же. Он во все глаза наблюдает за нелепой сценой и начинает чувствовать что-то похожее на удовольствие. Это чувство набирает силу. Вовочке очень приятно, что противный дядька попал­ся. Случай навсегда отпечатывается в сознании мальчика. Впослед­ствии он много раз испытает похожее наслаждение, но такой силы и остроты больше нет.

Голубь

Василий сидел, отдыхая. Тяжелое грузное тело, обрюзгшее уста­лое лицо и все это в сорок лет.

— Что, Василий, загрустил? — подошедший Толя, долговязый, ху­дой отличался философским подходом к жизни. Он просто не выно­сил уныния и печали.

— А что делать, все равно работы нет.

Завод, где они работали, стоял уже полгода. Обещания на­чальства о выдаче задержанной зарплаты уже набили оскомину и вос­принимались, как насмешка.

— Эх, Толик, тяжелая штука жизнь.

Васины вздохи печальные и мрачные вызывали досаду. Как только он с женщинами общается, и ведь тянутся они к нему.

— Ну что ты, Вася. Тебе ли быть в печали. Жена красавица, па­рень взрослый. Живи, радуйся.

— А чему радоваться? Юрка, который месяц не приезжает. Ладно, хоть звонит изредка. Нинка — красавица… Красавица-то, красави­ца, да ты знаешь, сколько к ней липнет. Терплю пока… Но знаешь, Толик, чувствую — душа не вытерпит и тогда все…

— Васек, брось. Давай лучше выпьем.

При последних словах Васек оживился. Глазки его заблестели, кадык несколько раз дернулся.

Толик достал из шкафчика бутылку «паленки», взболтнул, за­чем-то посмотрел на свет и заоглядывался в поисках стакана.

— Счас, счас, — заторопился Васек.

Через мгновение в его толстых пальцах появился стакан. Проз­рачная жидкость забулькала. Собутыльники жадно следили за льющейся водкой.

— У-ух! Хорошо! — поглаживал свой живот Васек. Благодушное нас­троение овладело им.

— Толян, ты знаешь, сколько у меня баб было. О-о-о! Я как-то пробовал считать — сбился… Надо успевать. Как говорил Сережка Есенин, ты должен прожить жизнь так, чтобы в конце мог огля­нуться и увидеть толпу беременных баб и гору выпитых бутылок.

— Ну и истреплешься раньше времени, — возразил Толик.

— Не-е-т. Я крепкий… Вот только…, — внезапно Вася повесил голову и шумно завздыхал.

Они выпили бутылку, Василий сбегал за второй. Оба опьянели и скоро Вася начал откровенничать.

— Понимаешь, Толик, не везет мне в жизни. Все бы ничего, да вот с Нинкой у меня проблемы… Знаю… Все знаю… Бегает на сторону. Ладно бы к одному, а то… И бил ее и ругал… Все нипо­чем. И знаешь, я уж привык к ней, да и годы… Она же у меня чет­вертая.

Вася с чувством выматерился и полез за сигаретами. Толик обло­котясь на стол, внимательно слушал. Дым тоненько струился с кон­чика сигареты и поднимался вверх.

— Да успокойся ты, не переживай так.

— Ну, как не переживать. Тебя бы в мою шкуру. Я говорю, Нинка четвертая жена у меня. Что самое обидное — они все такие попа­даются. Первая — Зойка, загуляла сразу после свадьбы, не успели даже ребенка нажить. Вторая — через полгода, третья год продержа­лась. Нинка — четвертая, два года жила, потом не вытерпела и расслабилась стерва.

Все мне какие-то такие попадаются… А ведь есть добрые… То­лик… Есть?…

Толик смотрел на Василия и ничего не говорил.

— Ну что молчишь?… Твоя вот, не бегает никуда… Слушай, а может, ты думаешь, я того… Не-е-т, я могу, я мужчина еще хоть ку­да… Просто не везет мне с женами. Наказание какое-то, что ли…

Вася замолчал. Толик крутил в руках пустой стакан и о чем-то думал. Потом он поднял голову и спросил:

— Вася, а ты сам-то гуляешь?

Василий встрепенулся, морщинки на лбу разгладились, он до­вольно заулыбался.

— Я, Толя, не гуляю — я живу. Я доставляю удовольствие, я да­рю радость. Женщины меня любят, хотя я и вон какой.

Вася окинул взглядом свою фигуру, похлопал себя по животу и с удовлетворением продолжил.

— Толя, я люблю женщин, и они меня любят, и пока я могу, я бу­ду так жить.

Анатолий с сожалением смотрел на Василия и ничего не говорил.

— С женщинами у меня все нормально, а вот с женами, — Вася погрустнел, нагнул голову и принялся ковырять деревянный стол.

— Вася, — заговорил Толик, — жил-был один голубь. Он постоянно менял гнезда, от всех гнезд почему-то всегда неприятно пахло. Однажды он пожаловался мудрому старому голубю. Тот долго слушал его жалобы и потом сказал: « Оттого, что ты все время меняешь гнезда, ничего не изменится. Запах, который тебе мешает, идет не от гнезд, а от тебя самого».

— Не понял, — вскинулся Васек, — при чем здесь запах. Я же моюсь, да и от моих жен никогда не пахнет.

— Дурак ты, Василий! — Анатолий с сожалением посмотрел на Васю и стал собираться.

Аня

Аня как всегда выглянула в окно. Снег. Да такой густой. Скоро все тропинки завалит.

Такая погода Ане нравилась. Тишина. Пушистые хлопья медленно, словно в вальсе, кружатся, покоем и грустью веет от них.

Она не торопясь, шла по улице и думала о чем-то своем. Город еще спал. Одинокие прохожие торопились на работу, редкие машины с урчанием проносились мимо. Вдруг со стороны дома послышался плач. Так могут плакать только, чем-то обиженные дети. Аня растерялась, хотела идти дальше, но что-то заставило ее повернуть и зайти во двор. Дверь в подвал была распахнута и таила опасность. Не сразу Аня решилась спуститься в подвал. Недалеко от входа от кучи тряпья доносились детские всхлипы.

— Не плачь, успокойся, — Аня старательно вытирала платком гряз­ную мордашку и пыталась поднять ребенка.

Через полчаса они сидели у Ани дома, и пили чай. Небольшая од­нокомнатная квартирка сияла чистотой и порядком. Аня жила одна, и как часто бывает, уже ни на что не надеялась.

Славка, он ей кого-то напоминал, совсем освоился и с ребячьей жадностью уплетал печенье. В свои пять лет, он рассуждал, как взрослый. Время от времени Славка крутил головой и говорил.

Аня как всегда выглянула в окно. Снег. Да такой густой. Скоро все тропинки завалит.

Такая погода Ане нравилась. Тишина. Пушистые хлопья медленно, словно в вальсе, кружатся, покоем и грустью веет от них.

Она не торопясь, шла по улице и думала о чем-то своем. Город еще спал. Одинокие прохожие торопились на работу, редкие машины с урчанием проносились мимо. Вдруг со стороны дома послышался плач. Так могут плакать только, чем-то обиженные дети. Аня растерялась, хотела идти дальше, но что-то заставило ее повернуть и зайти во двор. Дверь в подвал была распахнута и таила опасность. Не сразу Аня решилась спуститься в подвал. Недалеко от входа от кучи тряпья доносились детские всхлипы.

— Не плачь, успокойся, — Аня старательно вытирала платком гряз­ную мордашку и пыталась поднять ребенка.

Через полчаса они сидели у Ани дома, и пили чай. Небольшая од­нокомнатная квартирка сияла чистотой и порядком. Аня жила одна, и как часто бывает, уже ни на что не надеялась.

Славка, он ей кого-то напоминал, совсем освоился и с ребячьей жадностью уплетал печенье. В свои пять лет, он рассуждал, как взрослый. Время от времени Славка крутил головой и говорил. — Хорошо живешь, тетя. Чистенько у тебя.

— Ну, что Славка, куда тебя вести? Дома-то тебя потеряли. Тоненький вой послышался из-за закрытого ладошками лица. — Никуда я не пойду, тетенька. Не выгоняй меня.

Аня растерялась. Что делать? Так же ведь нельзя. У мальчика есть родители. И он должен быть с ними.

Славка совсем расклеился. Его плач перешел в рыдания. Сквозь них пробивались отдельные слова.

— Тетя… Не выгоняй меня… Меня там убьют…

Аня совсем разволновалась. Она стала собираться. Славка, видя, что тетенька собирается, упал на колени и пополз к ней. Страшное это зрелище — видеть ребенка на коленях.

Аня поплакала вместе со Славкой, дала обещание не ходить в ми­лицию и направилась по адресу, который с трудом узнала от Славки. Она шла и думала о спящем сейчас ребенке. Кто из него вырастет? С таких лет он уже знает, что такое предательство и жестокость. Сам станет таким же? А может наоборот?

Поднимаясь на второй этаж, Аня уже слышала крики, ругань соп­ровождающую почти любую пьянку. Перед дверями она глубоко вздох­нула и тронула кнопку звонка. Не работает. Тогда она тихонько постучала. Ну, разве в разгар веселья кто-то может услышать ка­кой-то тихий стук. Она застучала сильнее. Через несколько секунд дверь распахнулась и в дверном проеме предстала пьяная, в помя­том и грязном тренировочном костюме, молодая женщина.

— Ты кто? — хриплым, прокуренным голосом спросила она.

Аня только хотела начать говорить, как женщина обернулась и закричала в комнату.

— Семка! К тебе та стерва пришла.

Из комнаты вышел небритый верзила и уставился мутными глазами

на Аню.

— Не-е. Это не она. Та другая.

— Тогда что тебе надо? — зло накинулась хозяйка.

Аня, проглатывая страх, заговорила.

— Вы знаете, я нашла вашего мальчика… Он плакал в подвале… Сейчас он у меня… С ним нужно, что-то делать…

— Послушай, подруга… Валила бы ты отсюда. Без тебя тошно. Это не мой пацан. Это Зинки-медички. Приехала откуда-то с друго­го города и бросила его нам, а сама — тю-тю, умотала куда-то со своим новым хахалем. Так, что катись отсюда и делай с пацаном, что хочешь… Хоть на котлеты его пусти, — под общий хохот законч­ила хозяйка.

— А что, у него больше никого нет?

— А как же есть — на кладбище, — засмеялась женщина.

Аня все собиралась сходить в милицию, но, глядя в преданные и умоляющие глаза Славки, все откладывала. Она уже начинала при­выкать, что, приходя с работы, она встречает счастливый и одновременно настороженный взгляд ребенка.

Время от времени она замечала за ребенком что-то знакомое, ка­кие-то жесты, поворот головы напоминали ей что-то или кого-то. Безуспешно ломала она голову над странной загадкой. Город, где Славка жил раньше, был где-то в центральной России. Фамилию он свою произносил так непонятно, что Аня так и не знала то ли он Вышьев, то ли Высьев.

Вел себя Славка тихо спокойно. Строил дома из книжек, играл маленькими машинками, которые купила ему Аня, и был счастлив. Про свою прошлую жизнь он не вспоминал. А если Аня начинала его рас­спрашивать, горько и безутешно плакал.

Прошел месяц, Ане нужно было ехать в деревню к маме. Что же делать со Славкой? А он будто чувствовал беспокойство Ани, и сам начинал тревожиться.

— Ты, тетя Аня не отдавай меня никому. Я буду себя хорошо вести.

Он так упрашивал, что Аня не выдерживала и начинала плакать. Тогда он, как мужчина подходил к ней, и, поглаживая волосы, успо­каивал ее.

Как-то раз утром, было воскресенье, и они собирались сходить на выставку экзотических животных, раздался звонок.

Впервые за все время, что они жили со Славкой, Аня почувствовала тревогу. Это за Славкой. Что же делать?

Звонок звонил требовательно и нетерпеливо. Аня, ничего не успев придумать, обречено поплелась к дверям.

На пороге стоял мужчина в армейской форме и серьезно смотрел

на Аню.

— Простите, у вас живет Слава? Это мой сын.- Пояснил мужчина. ­Понимаете, я был в плену в Чечне. Я считался пропавшим без вести. С трудом я узнал, что Слава у вас… Моя бывшая жена бросила его…, — при последних словах мужчина заскрипел зубами.

Аня медленно, по голосу, по упрямому наклону головы узнавала Леню, молоденького студента. В то незабываемое лето они с Леней клялись друг другу в вечной любви, и под соловьиное пение наслаж­дались прогулками возле реки.

Студенческий стройотряд приезжал в их совхоз и ремонтировал коровники. Вечерами студенты организовывали дискотеки, и деревен­ские девчонки поддавались обаянию городских и долго потом тоско­вали, вспоминая и мечтая о встрече. Леонид тоже начинал узнавать Аню — первая любовь не забывается.

— Ты?…

Аня взяла себя в руки и пригласила Леонида в комнату.

— Папка!.… Папка!… Как долго тебя не было.

— Ты ведь будешь жить с нами. А мамка знаешь, какая злая, она

меня бросила…

Они сидели за столом и обедали. Счастливый Славка лукаво поглядывал на папу и тетю Аню. Все равно папа останется здесь, он ведь меня любит.

Месть

— Ну что, поганец, уроки сделал? — женщина стояла, держась за косяк двери. Бессмысленные глаза, уродливо раскрытый рот и тон­кие худые пальцы с черными каемочками ногтей.

— Мама, проходи, проходи… Ложись…

Сын, парень лет двенадцати, подбежал к женщине, и, оторвав руки от косяка, повел ее в комнату.

— Я тебе… паскуда… рожу разобью… Будешь знать, как на мать кричать, — голос женщины слабел, последние слова она уже хрипло шептала.

Парень уложил мать, накинул на нее дырявое покрывало и ушел на кухню. Ворованные дрова горели плохо, от них сильно гудело в трубе. Полуразвалившаяся печь отчаянно дымила.

Ничего. Главное, чтобы в доме было тепло. Завтра в школу, опять слушать нудные объяснения учителей, опять насмешки и оскор­бления. Как все надоело.

Парень достал из-за шкафа потрепанную книжку, и скоро перед ним замелькали бесстрашные мужчины с длинными острыми шпагами, жеманные красавицы с причудливыми веерами. Совершенно другой мир распахнул свои сказочные двери.

Из комнаты послышалось громкое икание. Парень вздрогнул и заспешил на помощь. Он знал, сейчас маму будет рвать, рвать долго и безжалостно. В перерывах она будет материться, и проклинать всех, в первую очередь его. А разве он виноват, что появился на свет. Ему даром не нужна такая жизнь. Что он с удовольствием уехал бы куда-нибудь. Найти бы отца. Да мама сама не знает где он.

Утро. Мама трясущимися руками наливает воду. В этот момент она похожа на ведьму. Да она и есть ведьма, до чего себя довела… Э-эх, уехать бы куда… Так возрастом не вышел, да и маму жалко…

Парень сварил картошку, на вопрос матери, почему не в школе, соврал, двух уроков труда не будет.

Мама пригладила всклокоченные волосы, отряхнула платье, и виновато посмотрев на сына, ушла. Все, к вечеру будет такая же или вообще не придет. Ну почему так? Почему не как у всех? Почему?

Часов в десять пришли ребята, достали сигареты и закурили. Го­ворили о каком-то фильме. Вспоминали подробности, мечтали — вот бы им такое оружие. К обеду они ушли.

Вспомнилось, как они с мамой жили в лесном поселке. По вече­рам к ним приходил дядя Гриша, всегда улыбающийся и такой добрый. Тогда мама еще не пила. А потом дядю Гришу посадили. Через два дня мама привела двоих из химлесхоза. Бородатые и страшные, они пили водку и наливали маме. А когда она опьянела, они перегляну­лись между собой, и один повел маму в комнату. Вот тогда с парнем что-то случилось. Опомнился он в углу комнаты. Он весь дрожал, в руке был маленький топорик. Напротив стоял полуголый мужчина и, держа левую руку на весу, отчаянно ругался. На пол с распластанной руки капала кровь.

Если бы не соседка, парня бы убили. Два озверевших мужика все бы разнесли в доме. Но тетя Таня успела — привела своего му­жа, и тот своей двустволкой выгнал мужиков на улицу.

А мама все это время спала.

Пришлось оттуда уехать. Но и здесь мама не могла остановиться. Мужчин, правда первое время не водила — боялась сына. Потом ста­ла посылать его к соседям за чем-нибудь, а сама запиралась. Сколько он часов провел на улице, стуча в двери и окна…

Вечер опускался на заснеженную деревню. Людей на улицах не было. У всех начиналась вечерняя кормежка скотины.

Мама не пришла. Парень снова сварил картошку, достал черствый хлеб, его он таскал со стола, когда мама пировала дома, и прятал.

Поужинав, подтопил печь остатками дров и приготовился спать. Стук в дверь раздался неожиданно. Так не хотелось открывать,

это не мама стучит, он прекрасно знал мамин стук.

— Кто? — парень стоял босиком возле двери.

— Открывай, это я — дядя Толя, — послышался из-за двери глухой голос.

Парню стало нехорошо. Сердце забилось так, что казалось вот-вот и выскочит из груди. Он поспешил за дядей Толей в комна­ту. Мужчина положил тело на кровать и обернулся к парню.

— Вот…

— Что вот?… — закричал парень.

Широко раскрытыми глазами он смотрел на мамино лицо, обезображенное синяками, и чувствовал, как начинают дрожать коленки.

— Она пьяная? — пролепетал парень.

— Да нет… Она умерла…

— Как умерла… Нет!… Ты врешь! — парень кинулся на мужчину и

начал колотить его слабыми детскими ручонками.

— Понимаешь… я пришел к Пенкиным, она там… мы выпили… я проснулся — никого… твоя мать лежит на койке, ну я к ней, подни­мать начал… она, того… не встает… ну я и понял… Мужчина страшно заскрипел зубами и упал на стул.

Время остановилось. Все происходящее было сном. Парень сидел возле мамы и молчал. На кровати лежала не она. Лежал кто-то, но не мама.

Мужчина что-то тихо бормотал, потом вдруг дико выматерился и ушел.

Парень сидел в темной комнате и смотрел на стену. По стене двигались тени — это ветер раскачивал уличный фонарь.

На кровати что-то шевельнулось, парень бросился туда и с по­таенной надеждой быстро-быстро заговорил:

— Мама, мама ну что ты… Вставай, вставай я тебя сейчас по­кормлю… Мы уедем отсюда, уедем, навсегда уедем…

Когда его пальцы коснулись маминого лица, он почувствовал хо­лод, идущий от мертвого тела.

— Нет! — закричал он.

Сидеть на стуле было неудобно, жутко затекала спина, но парень упрямо сидел. Он не мог уйти из комнаты, ему все казалось, что мама сейчас его позовет, и он опять ей поможет.

Под утро он забылся. Серый холодный рассвет обнажал сквозь не занавешенные окна убогое жилище: облезлый шифоньер, покосившуюся старую кровать, и жалкую фигуру парня, прикорнувшего на стуле.

Парень проснулся оттого, что почувствовал взгляд. Он медленно открыл глаза и увидел — мама смотрит на него из-за полу прикрытых глаз.

— Мамка, вставай, — тихо произнес парень.

Сказать-то сказал, а все равно внутри он уже не верил. Жутко было подходить к кровати, но он заставил себя и с трудом дотро­нулся до маминой руки. Холод. Что-то сжалось в груди и заныло. Хотелось завыть, разбросать все и убежать куда-нибудь…

Бама Маня испугалась парня. Чужие глаза смотрели на нее прон­зительно и взросло.

Маму похоронили через два дня. Перед этим приходили два мили­ционера и мучили парня вопросами. Квартиру у него не забрали, ­кому она нужна. Она и до них была без ремонта. На парня начали оформлять документы в интернат. Все это затягивалось. Подкармли­вали его соседи, конечно о школе никакой речи и не шло.

Особенно страшно было ночами. Несколько раз виделась мама. Она приходила из кухни и молча стояла в дверях. Глаза ее были широко раскрыты, и она как будто в чем-то упрекала парня.

Между тем жизнь в деревне шла своим чередом. Выпустили того мужчину, что принес маму. Подержали и выпустили братьев Пенкиных, тех самых у которых пировала мама. Деревня зажила спокойно до следующего случая. Все жители давно привыкли к тому, что в дерев­не каждые два-три месяца кого-нибудь убивают.

Тихий снег медленно кружился в воздухе. Снежинки сталкивались друг с другом, цепляясь бахромой.

Женщина захотела пить. Она тихонько поднялась с кровати, и пош­ла на кухню. Она уже ставила ковшик на бак с водой, как вдруг за­метила отблески огня. Через занавешенные окна был виден дом, нап­ротив — через улицу. С двух сторон по углам поднимались языки пламени.

Пожар в деревне собирает почти половину жителей. Так и в этот раз, несмотря на глубокую ночь, возле горевшего дома стояла тол-

па женщин и встревожено говорила о пожаре.

Мужчины до прибытия пожарной машины ведрами таскали воду и с размаху бросали ее на стены. Старый деревянный дом горел хорошо. Огонь жадно облизывал почерневшие бревна, густой удушливый дым валил из разбитых окон. Скоро должна была загореться крыша и тог­да начнет разлетаться с громким треском шифер.

Братья Пенкины, жившие в доме, стояли, кто, в чем и с остервене­нием матерились. Они успели выскочить, но из вещей, конечно, ниче­го не захватили. Да и вещей-то у них не было, вся деревня знала — ­опойки. Это в их доме «умерла» женщина, так утверждали братья, но в народе говорили другое.

Когда прибыла пожарная машина, дом горел уже со всех сторон. Пожарники быстро раскатывали пожарные рукава, торопились — могли загореться соседние дома.

Метрах в ста от пожара стоял парень. Держась за калитку, он зло приговаривал: «Получили, получили сволочи!»

Морской роман

Моряки на рыболовных судах, особенно на больших, всегда в рейс берут животных. Пожалуй, даже не берут, а они так и живут на судне.

Вот и на нашем траулере, современном белом красавце, жили несколько кошек и собак. Еду им обычно приносили с камбуза, да они и сами частенько навещали его. Для кошек рыболовецкий траулер это что-то вроде кошачьего рая. Многие береговые кошки только меч­тают о рыбе, а здесь целый пароход насквозь пропахший рыбой.

Была у нас красавица кошка, сиамской породы. Грация гибкого тела удивительно сочеталась с ледяной независимостью ее чистых глаз. Неторопливая походка, изысканные манеры все говорило о ее знатном происхождении. К ней нельзя было просто подойти и погла­дить. Проявлять ласку в отношении себя она позволяла только из­бранным, и уж число их, конечно, было невелико.

Обедая в столовой, мы невольно поворачивались в сторону по-ко­ролевски вышагивающей кошечки. Она, чувствуя взгляды, высоко под­нимала голову и гордо шествовала мимо нас. В конце прохода она милостиво оглядывалась и снисходительно благодарила за внимание.

Жил еще у нас на пароходе кот Филимон. Ребята часто пели: « Филимон, Филимон алых роз». Модная песня тогда была. Так вот Фили­мон на песню совсем не обижался. Рыжей масти, здоровый он попал на пароход случайно. Его принесли перед самым отходом в рейс. Обкусанные уши, обгрызенный хвост выдавали в нем бывалого кота.

Сначала Филимон задал трепку беленькому пуделю, который осмелился тявкнуть на него. Потом отлупил еще одного собачонка. К ма­ленькому черненькому котенку, жившему в каюте посудомойки, он от­несся по-джентельменски. Подошел, обнюхал его, легонько шлепнул, так что котенок перевернулся, посмотрел, не ушибся ли он, и на этом все кончилось. Соперников на этом пароходе для него не было.

Внимание Филимона, рыжего разбойника, обратилось на леди кошачьего царства. Сначала он по своей наглой привычке попробовал приударить за кошкой по-простому, по-русски, как выразились моря­ки. Но не тут то было. Филимон получил такой отпор, какой полу­чал наверно впервые в своей беспутной жизни.

Вся команда наблюдала за этой парой. Развлечений в море мало, и этот спектакль приковал всеобщее внимание.

В общем, первая попытка не удалась. Филимон зализал царапины, приготовился и, сменив тактику, вновь приступил к ухаживаниям. Сейчас он караулил выход королевы. А она ежедневно совершала про­гулки по столовой под любопытные и восхищенные взгляды моряков. Как любая женщина, она наслаждалась вниманием к своей персоне. Тем более принадлежала к королевской породе.

Филимон завидев кошечку, выскакивал из укрытия, и, подбегая, начинал хрипло мяукать. Держался он, правда, на расстоянии. Кошеч­ка совершенно не замечала поклонника. Строгая, неприступная она проходила по столовой и скрывалась за деревянной дверью.

Филимон за дверь не выходил, там начиналась ее территория, ее королевство. Он нервно начинал дергать хвостом, затем оглядывал­ся на нас, словно говоря:

— Нет, ну вы посмотрите, что она вытворяет. Цаца, какая…

Потом Филимон резко разворачивался, и, сдерживая злость, выскакивал из столовой.

Нечего говорить, моряки покатывались со смеху, наблюдая ко­шачью драму. Комментарии, замечания сыпались со всех сторон. Не­которые даже заключали пари: добьется кот своего или нет.

В один прекрасный день королева соизволила перед уходом повернуться и посмотреть на Филимона. Вы не можете себе представить радость кота от этой небрежной милости. Он прямо засветился весь. Ходил по столовой, подняв хвост, и заглядывал всем в глаза.

— Видели! Видели! Она на меня посмотрела!

Дальше события развивались по классической схеме. Скоро про­гулки по столовой они совершали вместе. Сиамская кошечка с цар­ственной осанкой и уличный забияка кот.

Шло время. Прогулки прекратились. Где и когда они встречались, мы так и не узнали. Кошечка, как истинная аристократка, не выс­тавляла напоказ свою личную жизнь.

Мы даже и не поняли, что наша кошечка понесла. Просто однажды она вывела на прогулку двух прелестных малышей. Один был в маму, второй — копия Филимон. Такой же рыжий, он все порывался играть, и маме приходилось все время его одергивать.

Как ни странно Филимон остался равнодушен к своим детям. Уви­дев семейство, он преспокойно отворачивался и подходил к кому-ни­будь из моряков.

Котят разобрали по каютам. Кошечка приняла это как должное. Мы вдруг заметили, что поведение ее сильно изменилось. По столовой она просто пробегала, только иногда останавливаясь. В такие мо­менты уши ее нервно дрожали и поворачивались в разные стороны.

Мы думали, она ищет котят. Но нет. Она искала беспутного Фильку. И вот в столовую входил Филимон. Куда девалась его суетли­вость, дурные манеры перед нами был вполне порядочный кот. Правда, боевые раны у него не исчезли, но в остальном… Кошечка, это жалко было смотреть, при появлении Филимона, съеживалась, опускала голову и уныло плелась к нему. Равнодушие мужчины к падшей женщине не знало границ. Филимон упорно не замечал ухаживаний кошечки. Она же льнула к нему, терлась своей аккурат­ной головкой о рыжую шкуру. Моряки, конечно, смеялись, в такие мо­менты кошечка поворачивалась и смотрела укоризненно и грозно.

Не­делю, а то и больше кошечка обхаживала своего бывшего поклонника. Но… Все когда-то кончается, кончился и роман аристократки с простолюдином. В столовой кошечка больше не появлялась.

Дарий

Борис проснулся и долго не мог уснуть, вспоминая и переживая свой сон. Может быть, действительно существует переселение душ? Сон был настолько реален, насколько может быть реальна жизнь. Мысленно он снова перенесся в образы сна.

Он жрец, его зовут Дарий. Вместе с другими такими же молодыми, как он жрецами, Дарий идет по дороге ведущей в горы. Идут молча, говорить в пути запрещено. Впереди, возглавляя процессию, выступают верховные жрецы. Позади течет безликая, серая толпа. В ней много простых крестьян, ремесленников, редко попадаются богатые горожане. Их несут на носилках. Сопровождают богатых целые команды рабов. От толпы до слуха Дария доносится только ровный глухой шум. Дарий впервые участвует в празднестве. Только достигшие определенного возраста имеют право лицезреть великую мистерию.

Пройдена половина пути. Это известие тайком получают от старших. Жара спадает, но все равно, соленый пот разъедает горячую кожу. Все устали. Но в этот день не принято жаловаться и проклинать судьбу — боги могут разгневаться. Люди терпят. Их терпение всосано с молоком матери и воспитано тяжелым образом жизни. Да и сами боги, прежде чем достигли освобождения, много чего претерпели на этой грешной Земле.

Дарий смотрит по сторонам. Дорога сужается. Справа открывается глубокое ущелье. Где-то далеко внизу блестяще сверкает узкая полоска воды. Это горная речушка, весной, превращающаяся в грозный сметающий все на своем пути бурный поток. Поток этот несется со скоростью горного барса.

Слева дорогу подпирает гора. Отвесные стены ее испещрены тонкими трещинами, кое-где пробиваются кустики горных трав. Стены словно предупреждают идущих — отбросьте свои мирские заботы и забудьте о горестях.

К вечеру Дарий, да и не только он еле волочат ноги. А впереди по рассказам долгая бессонная ночь. До рассвета будут длиться богослужения и жертвоприношения.

Голова процессии втягивается в своеобразные каменные ворота. Дарий с опаской глядит на узкий вход, куда могут пройти не более трех человек. Наконец и он проходит ворота. Его глазам открывается небольшая долина со всех сторон окруженная неприступными горами.

Молодых жрецов, готовых к первому посвящению, проводят на каменную площадку. Оттуда долина кажется, почти идеально круглой. Их ставят рядами, так, чтобы они могли все видеть. Народ располагается выше, на пологом склоне горы. Знатные горожане имеют свои места. С тихим шумом они рассаживаются и замолкают.

На склоне горы обращенной к долине находится несколько тысяч человек. Все в ожидании. Разговаривать запрещено. Все рабы остались за воротами. Это священное место.

Дарий во все глаза смотрит на место, где будет проходить служба. Там собираются и готовятся старшие жрецы и их помощники.

День заканчивается. Свежеет. Легкий ветерок обдувает разгоряченные лица и постепенно успокаивает сознание.

Солнце начинает заходить за высокую черную гору. При последнем луче, осветившем на мгновение склон горы и священную долину, проявляется мистический характер праздника. Тысячи людей молча ждут начала. Долина тоже замерла.

Сначала раздается мощный удар десятка огромных барабанов. От этого звука все вздрагивают. Вступает дробный перестук барабанов поменьше. Затем звуки затихают. Остается один маленький барабан. У него удивительный бой, он словно проникает в самую середину головы и свои голосом заполняет ее. Незаметно присоединяются другие барабаны. И вот уже причудливый ритм разносится во все стороны. Громкость боя нарастает и нарастает. Буханье больших барабанов совершенно заглушает высокие и пронзительные звуки мелких. Неожиданно наступает тишина…. В этой оглушительной тишине появляется неземной звук. Он крепнет, и скоро к нему подключаются другие…. Гимн верховному богу ширится и завоевывает священную долину и пологий склон горы. Что-то светлое и радостное начинает подниматься от ног к голове. Никто уже не замечает ярко горящих факелов, что освещают площадку, никто не видит в темноте священную долину. Все внимание захвачено пением жрецов.

Дарий стоит загипнотизированный. Перед его глазами разворачиваются и гаснут прекрасные и удивительные миры. Миры, где нет места злобе и ненависти, где всем управляет свет и невыразимая красота.

В звуки хора вплетаются крики и стоны убиваемых рабов. Для жертвоприношения их несколько месяцев специально готовят, и сейчас они своей смертью искупают грехи всех присутствующих.

Священное пение длится довольно долго. Многие не выдерживают и уносятся в благодатную страну сна.

Дарий наоборот возбуждается все больше и больше. Его ноздри жадно ловят наркотический дым костров разожженных внизу. Весь дым костров ветром сносит на склон горы, и люди начинают видеть удивительные вещи.

Мистерия продолжается. Находящийся в трансе, Дарий не сразу замечает начало священнодействия. Из противоположного конца долины начинает двигаться светящаяся зеленая змея. Змея набирает скорость, навстречу ей торопятся из других углов красная, голубая, и желтая подруги. В центре долины они сталкиваются, и в воздухе возникает красный светящийся шар. Он медленно разгорается и поднимается вверх.

Пение хора смолкло. В долине продолжают извиваться другие змеи. Они переплетаются, скрещиваются, издавая нарастающий гул. Спирали, круги, фигуры священных животных властвуют в долине.

Лица людей окаменели, глаза пристально следят за змеями. Тела зрителей медленно покачиваются, подчиняясь особому ритму.

Дарий теряет чувство времени. Завораживающая картина поражает его и наполняет душу благоговением.

С первым лучом солнца мистерия заканчивается. Дарий опустошен. Ни мыслей, ни чувств ничего.

Борис пытается угадать, где это происходит. В каком краю света, и в каком времени он побывал.

Пройдет немного времени, Борис найдет похожее описание обрядов цивилизаций Южной Америки, и только спустя полгода он поймет принцип движения светящихся змей. Это принцип домино. Какой же титаническую работу надо было проделать, чтобы расставить тысячи, десятки тысяч обработанных специально камней.