На мосту Мирабо мы не читали Целана, мы даже не открыли вино, припасенное по этому случаю, — мы почувствовали себя Unheimlich, точно под прицелом, и спустились на набережную, «в укрытие», где можно сидеть, опустив лицо в лопасть течения, растолочь его в пясти донных глазниц. Там, под мостом, где битое стекло и цевье любви, именем каменных страниц декларации прав гражданина и санкюлота, именем его колотых ран, мы открыли горло вину, но вода — вода его не приняла.
первый снег выпадающий за край страницы словно рука с клавиатуры скользнула и тебя коснулась тень тьмы оставляющей все как есть как спицы в колесе возвращения знания о быстролетящем снеге и зиянии знака на странице края которой не даны зрению но где мое дыхание в тебе стало подобно букве впечатанной в букву
Во сне это место называлось Венецией, несмотря на то что каналы и тянущиеся вдоль них строения, суровые и мрачные, напоминали скорее Гамбург. На твоем попечении было кафе, оно же пресс-центр, в общем, форпост некой делегации, с большой уютной террасой, где я тоже хотел бы вытянуться на подушках с бокалом вина, удерживая в поле видимости твою расслабленную фигуру, однако вынужден был водить экскурсии по бесконечным лабиринтам внутреннего города, заходя на какие-то выставки, спектакли и теряя по пути терпение и часть экскурсантов. В какой-то момент мы оказались на набережной, ведущей к пустырям промзоны, там должна была состояться то ли фотосессия, то ли перформанс. Мы шли по узкой скользкой каменной тропе, обрывающейся в воду, сверху нависали краснокирпичные плоские громады, а напротив кустились заброшенные безлюдные острова. По прибытии возникла задержка, никто не знал, что дальше делать, надо ли ждать кого-то или возвращаться. Тебя нигде не было, и тем не менее я ощущал твое присутствие на расстоянии вытянутой руки, тогда как внутреннее зрение проматывало обрывки только что увиденного, какое-то закулисье того, что почему-то называлось Венецией, но в то же время было сожженным Гамбургом, их зеркальное наложение наполняло чувством безысходности, я не знал, удастся ли нам найти дорогу назад или предстоит застыть в лучах сверхмощной фотовспышки вечными фланерами в этом каменном мешке, на его пустырях, как «прощай» широких, шире залитых ровным холодным светом пустырей из другого сна, в котором не было ни каналов, ни островов, ни тебя.
Во сне у тебя было узкое, острое лицо. Я возился с флэшками у стационарного компьютера (у тебя нет стационарного компьютера), странным образом они были соединены проводами, как «колокольчики» у видео предыдущей эпохи. Переставлял, переворачивал их, ничего не работало (а что должно было работать?), менял местами, в конце концов металлические язычки с микрочипами утонули в гнездах. Я попытался их вытащить, используя флэшки как пинцеты, напрасно. В отчаянье я сел на диван и приблизил свое лицо к твоему, словно в ожидании откровения или чуда. Или просто хотел сказать: «А теперь не бойся, я подую тебе на лицо». «Ты мне нравишься. Вот теперь ты мне нравишься», — твои слова точно разрезали меня пополам, я понял, что все оставшееся время мы проведем в этой комнате, на этом диване (фигурально выражаясь), но никогда не будем вместе.
