Глава 2

К сорока двум годам я поняла – что-то со мной не так. Или в начале жизни, в юности, что-то сложилось не так. Но теперь уже разбираться в этом бесполезно. Всем кажется, что у меня в жизни – полный бардак. А я – довольна и спокойна. Но ведь что-то они такое видят? Почему все время что-то советуют подружки? Почему Андрюшка любит начать разговор издалека и, не дойдя до сути, махнув рукой, отступиться. Тема одна – что-то я делаю в жизни не так. Но что? У меня растут дети. У детей есть хороший отец. У отца даже нет другой семьи – большая редкость среди моих подруг. У меня есть работа – так, чтобы перебиться, чтобы не зависеть полностью от нелюбимого отца моих детей. Со временем я стала называть его бывшим мужем, чтобы детям было понятнее и удобнее со сверстниками. Игоряша, как услышал однажды, обрадовался и стал с тех пор называться просто мужем. Сам себя называть, среди новых знакомых. Старые все, конечно, знали, осуждали меня и жалели Игоряшу. Другие мужики – бегают, а этот – сидит дома, читает, детей любит, а она… То есть – я. А я… Жила-жила и вдруг остановилась.

Как-то в один прекрасный день я отвела детей в школу, они уже ходили в третий класс. Пришла домой. Включила компьютер. Посмотрела на статью, которую я перевела с немецкого, – об устройстве литий-ионного аккумулятора. Это очень важно, очень нужно. И несколько российских физиков, прочитав, что «анод, представляющий собой медную проволоку, покрытую никелево-оло-вянным сплавом, и катод – кобальтид лития – закручены в пустотелую гибкую пружину, что наделяет аккумулятор совершенно уникальными свойствами», схватятся за голову, закричат «Ура!», побегут дальше – улучшать, додумывать, делать мир еще удобнее. И наш Игоряша, может быть, тоже что-то придумает на досуге. Я сделала понятным это для них, с грехом пополам переведя на русский с немецкого то, что мне на обоих языках самой непонятно.

Я занимаюсь нужным делом. Я, возможно, начну писать детскую книжку о том, как моя Настька попадает в мое же детство. Я обещала это Никитосу. Настька к идее отнеслась с неожиданной прохладцей и недоверием. Никитос же, нимало не обидевшись, что в мое детство отправится не он, а Настька, все приносит и приносит мне новые идеи – что же там будет с Настькой в семьдесят девятом году, куда она должна попасть.

Обычное дело – я люблю больше Никитоса. Он мальчик. Я никуда не денусь от тайного закона всех семей. Если у мамы сын и дочка, она сына любит больше. И точка! Я это говорю себе открыто, я с этим борюсь, но ничего поделать не могу. Мне обидно за Настьку, она моя плоть и кровь, она нежная, добросовестная, чистоплотная, заботливая, но люблю я больше балбеса Никитоса, который может прийти с физкультуры в одном носке, который не глупее сестры, но оценки получает ниже, дерется, встает посреди уроков и выходит побегать в коридор и вообще весь непредсказуемый, сложный, не всегда мне понятный. Не то, чтобы неразвитый… Нет. Просто развивается как-то не так, не в ту сторону.

Я погружена в детей. Их заботы волнуют меня чрезмерно. Но я не растворилась в них. Я – есть. Моя не бессмысленная работа, от случая к случаю, стала мне мала. Я хочу большего – решила я.

И я стала серьезно с собой разговаривать. Тебе сорок два года – сказала я самой себе. Можно еще устроиться на хорошую работу. На какую? Куда бы тебе хотелось? Мне бы хотелось… Ох, ну конечно, мне бы хотелось на телевидение, на большое, на центральное. Но что я там буду делать? Писать какие-то сценарии, не знаю… Что-то увлекательное, очень интересное. Но туда просто так не попадешь. Полезных знакомств у меня нет. Таких сумасшедших талантов, с которыми берут по щелчку, просто с улицы, у меня, вероятно, тоже нет. А если есть, я о них пока не знаю.

Тогда куда? Я хочу делать что-то реальное. Я хочу быть в коллективе. Я хочу быть не очень далеко от дома, потому что – Никитос. И потому что Настька. Если я буду уезжать в семь сорок утра, а приезжать в семь сорок вечера (работа с девяти до шести плюс средняя дорога по нашему городу), то Никитос совсем слетит с катушек. Перестанет учиться, пойдет во двор драться и пить энерготоник, закусывая серыми солеными тряпочками под названием «сушеные кальмары», с непременным просмотром порнороликов в телефоне. Настька же прильнет окончательно к Игоряше, может, и уйдет к нему, что меня совершенно не устраивает, потому что я ее люблю чуть меньше Никитоса, но люблю очень. И отдавать мягкотелому Игоряше для неправильного однополого воспитания не собираюсь.

Сейчас он приходит в субботу и под моим присмотром воспитывает, сколько хочет. Например, если он настойчиво объясняет, что обидчика накажет и простит Бог, но при этом Бога нет – есть теория Дарвина, а Настька смотрит на него доверчивыми глазами, и в голове у нее при этом образуется на моих глазах такая же хлюпающая, чавкающая сопливо-интеллигентская болотная трясина, за которую, в частности, я не люблю Игоряшу, тогда я решительно вмешиваюсь. И на правах главной (в нашей странной семье, ясно, – матриархат) объясняю, что Бог есть, но пока у Бога дойдут руки до оглоеда, который разорвал Настькин дневник и написал на нем большими матерными буквами нечто ужасно-нечленораздельное, может пройти слишком много времени. А мы живем сейчас и здесь. И здесь нужно бороться за свое место под солнцем. По трупам идти не нужно, но и щеки для битья девятилетним матерщинникам подставлять тоже не стоит. Так же как и Никитосу – мягко, интеллигентно внушать, что зубы нужно чистить так, чтобы вчерашняя рыба, тушенная с чесноком, сегодня не отпугивала от него девочек в классе, и что штаны каждый раз после туалета нужно застегивать, – бесполезно. Грубый хамоватый Никитос, возможно, когда-нибудь и превратится в того самого мачо, которого я так и не встретила. Но если его не останавливать, решительно и жестко, он может вырасти не в мачо, а в полного урода, который будет ходить в спущенных штанах, разговаривать матом, курить мне в лицо и обижать девочек. Никитос слышит только строгий холодный голос. Реагирует на небо´льные подзатыльники. Чувствует жесткую логику и ей подчиняется. Восхищается остроумными шутками и от них тает, розовеет, лезет целоваться, неловко, сбивая меня с ног. Маленький девятилетний Никитос обладает удивительной энергией и силой. И ему должны противостоять не меньшая позитивная энергия и разумная сила.

Так, значит, работа должна быть рядом с домом. Вариантов не очень много. Рядом у меня окружное телевидение и известная радиоволна. Но я даже пытаться туда не буду. И не потому, что не попаду. Не попаду – это одно. Место скромного редактора может и оказаться свободным. Одни девочки уходят в декрет, другие иногда хотят на пенсию. Я вдруг поняла – там работа будет очень похожа на то, что я делаю сейчас. А я хочу чего-то яркого, сложного, может быть, нервного. Я хочу быть немножко главной, очень нужной, в чем-то незаменимой. И я хочу отдыхать хотя бы два месяца – опять же для того, чтобы Настька оставалась моей и чтобы Никитос рос нормальным, без эксцессов и перекосов. И мне нужно быть дома во второй половине дня.

Круг поисков сузился. Дом культуры и… школа. В Доме культуры я несколько месяцев как-то работала, мне не понравилось. Одни прохлаждаются, пьют чай с утра до вечера. Другие – преподаватели, у которых кружки´, – полновластные хозяева в своей епархии. Со всеми вытекающими. Власть над детьми, над родителями, особенно в хореографических коллективах, над старичками, трогательно пытающимися заполнить свой досуг песнями, шашками, веселым общением. Я лично прохлаждалась, думала о смысле, которого нет, о вечности, которая слишком близко – это в двадцать-то три года… Пила чай, болтала, болтала, смотрела в окно – на быстро облетающие листья, на первый снег, на бесконечный снег, на черный мартовский снег… Нет, в Дом культуры не пойду. Тогда что? Школа?

Когда я училась в Университете, самым страшным прогнозом для неуспевающих студентов было: «В школу пойдешь! Больше тебе ничего не светит!» И мы, будущие филологи, они же преподаватели русского и литературы, меньше всего видели себя учителями в школе. Занятие бездарное, неблагодарное, даже унизительное – так казалось мне по молодости. А сейчас? Как мне кажется сейчас? Сейчас меня, оказывается, не так уж и пугает школа. И это лучше, чем Дом культуры. Там – в моем случае – литературный кружок. Что-то необязательное. Ребенок пришел – не пришел, сильно для него ничего не изменится. Особенно не подуришь и не повластвуешь над маленькими наивно-тщеславными душами. Да я и, разумеется, не хочу.

Решено. Я иду работать в школу.

– С ума сошла! – сказал Андрюшка. – Ты – и школа? А впрочем, попробуй.

Мой брат всегда понимает меня, чтобы я ни делала. Ведь даже с Игоряшей мою позицию он понял.

– Убежишь через полгода.

– Не убегу.

– Тогда через два месяца. – Он поцеловал меня в макушку. – Дерзай. Ты засиделась дома. Купи себе два костюмчика или три. Деньги есть?

– Есть. И это не главное – я имею в виду костюмчики и платьишки.

– Ты удивительная девушка, Нюська. Женщины обычно сначала думают, в чем пойти, а потом уже куда.

– У тебя превратное представление о женщинах, Андрюша. Женщины бывают разные.

– Ага, зеленые и красные, – засмеялся Андрюшка. – Тебя уже взяли на работу?

– Нет еще. Но возьмут.

– Нюсенька, я боюсь за твои нервы, – простонал Игоряша, узнав о моем решении, шагнул ко мне, потеряв тапок, и попытался приобнять меня.

– И правильно, бойся, – убрала я его руку со своей талии. – Игоряша… Мы сейчас о деле разговариваем.

Все равно он не понимает, как подойти, чтобы даже нелюбимый мужчина на время стал мил.

– Я буду тебе помогать, морально, – робко улыбнулся нелюбимый мужчина и почесал руки. – Вот всегда ты так, отпихиваешь меня. А если я найду другую?

– Игоряша, я этого не переживу, ты же знаешь. Даже не пытайся.

– Хорошо! – Игоряша радостно посмотрел на меня, ища в моем лице капли симпатии.

Я скорчила ему рожу.

– Нюсечка, ты такая красавица…

Я махнула рукой. Бесполезно! От любви вылечивает… не знаю что. В Игоряшином случае, наверно, могила. Но пусть живет. Моим детям нужен живой отец, а не воспоминание.

Игоряша тем временем гладил меня по руке и смотрел с нежностью и тревогой:

– А что, ты теперь будешь финансово от меня совершенно независима? Ты для этого в школу идешь?

– Ну вроде того. И посмотрим, как там с физруками, может, кто и сгодится на что.

От моего грубого армейского юмора Игоряша раскраснелся и тут же прижал к себе Настьку, которая слушала весь разговор, делая вид, что именно сейчас ей нужно искать рядом с нами какой-то куклин сапожок.

– Мама хочет нас бросить, понимаешь, Настёныш!

– Ребенку хрень не говори. – Я поправила Настьке заколку. – Иди, спроси у Никитоса, сделал ли он математику, если нет – проверь и помоги. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула Настька, глядя на Игоряшу. – Я сама ничего не поняла там…

– Вот вместе и разберитесь!

Мне показалось или нет, что Игоряша с Настькой моргнули друг другу, как старые добрые друзья? Вот только хорошо это или плохо? Хорошо.

– Я иду в школу, чтобы реализовать себя.

– Книжек тебе не хватает? Ты себя разве не реализуешь в книжках?

– Лишь отчасти. И денег мало. Так тоже будет мало, но стабильно. Еще мне будут носить конфеты, растворимый кофе, чай, а если очень повезет, то постельное белье, карточки в «Л’Этуаль» и подарки из «Икеи». Да, и у меня будет много цветов на Восьмое марта. А не только твои бордовые розы и белые хризантемы. Которые пахнут ничем. Пустотой. За которой ничего нет. Ненавижу их.

– Ладно, – вздохнул Игоряша. – Я понял. Я знал, что наступит этот момент.

– Радуйся, что школа. Я буду рядом. И там мужчин почти нет.

– Да? А в какую школу ты пойдешь?

– Не знаю пока. Где мужчин побольше. Физруков, военруков…

– Военруков сейчас ведь нет, кажется…

– Тогда физиков. Зря ты из школы ушел, Игоряша. Был бы у тебя сейчас шанс.

– А так нет?

– А так – нет.

Игоряша, как обычно, совершенно не воспринимал моего юмора. Он расстроился. Но зато юмор хорошо воспринимал неожиданно нарисовавшийся Никитос.

– Мама в мою школу пойдет! – сказал он и хлопнул сидевшего Игоряшу по плечу. – Не переживай! Я за ней присмотрю, в случае чего! У нее есть защитник, понял?

Я пихнула зарвавшегося Никитоса, но он в запале даже не заметил моего пинка.

– Начищу репу физруку, если он будет к ней приставать!

– Видишь, что дети за тобой повторяют! – грустно сказал Игоряша и опять сгреб Настьку, примостившуюся к нему.

– Я – учитель русской словесности по диплому, дети за мной повторяют хотя бы на хорошем русском языке. Даже если мысли так себе. «Начистить репу» – древний фразеологизм, словарь Даля, том третий, страница 331.

– Правда? – восхищенно спросил Игоряша.

– Конечно, нет, – засмеялась я. – Так, всё, диспут окончен. Народ далее безмолвствует.

– Мам, – посерьезнел Никитос и взял меня за руку. – Ты что, правда, к нам в школу пойдешь работать? Кем? Главной учительницей?

– Завхозом. Или дворником, успокойся.

– Нет, не дворником, – вмешалась молчавшая все время Настька. – Тебе тяжело будет, мамуль. Ты худенькая. Лучше поваром. У нас очень злая повар тетя Маша. Орет так, что я есть не могу. И невкусно готовит.

– Да мне дома готовить надоело! Все-таки я пойду учительницей. Самой главной. Потому что русский язык – самый главный предмет в школе. Чтобы читать, математика не нужна. А чтобы считать, русский язык нужен. А литература тем более. Ага? А сейчас – кто со мной идет в пиццерию?

– Я-а-а-а-а-а! – радостно взвыл Никитос и изо всей силы пнул Игоряшу. – Папандрелло! За мной!

Вот хорошо или плохо, что мальчик относится к папе как к младшему брату? Тупому и слабому? Плохо. Виновата я.

– Нормально с отцом себя веди, ясно? – прошипела я и больно ущипнула Никитоса.

Он в ответ чмокнул меня, стукнувшись изо всей силы носом об мой подбородок.

– О-о-о-о! – Он яростно потер нос. – Ясно!

– Мам, что мне одеть? – Настька доверчиво смотрела на меня Игоряшиными прозрачно-голубыми глазами.

Может, мне полюбить Игоряшу через тридцать пять лет нашего знакомства и через девять лет после рождения общих детей? Тогда Настька не будет меня невольно раздражать.

– Надеть, Насть, не «одеть». Надеть. Что угодно. Чтобы не холодно, не мокро. Не тугое, не малое, не грязное. И покрасивее.

– Кофточку?

– Да, кофточку, – вздохнула я и пошла помогать Настьке.

Она же девочка. Она должна любить хорошо одеваться. Это я хожу в одних и тех же черно-серых обтягивающих джинсах и покупаю новые, как две капли воды похожие на старые. И меня все равно в них безнадежно любит Игоряша. Но девочки должны по-настоящему красиво одеваться. Моя мама одевалась красиво, нарядно. Со всякими кружевами, воланами, воротничками, брошками. А я – наверно, из чувства противоречия – наряжаться не люблю. Говорить об одежде не люблю, мне скучно. Еще скучнее ходить по магазинам, выбирать, примерять, чувствовать себя идиоткой в странных модных одеждах…

Но для школы действительно придется купить что-то другое. В чем ходят учительницы старших классов? Учительница Никитоса и Настьки одевается скромно, в длинную бесформенную юбку и опускающийся сильно ниже талии свитер. Малыши пока этого не понимают. У них другие критерии: добрая – недобрая, молодая – старая, любит – не любит, справедливая или нет. А дети постарше видят уже другое. Вряд ли к старшеклассникам стоит идти в обтягивающих джинсах и невнятной толстовке – без возраста и пола. С милым ужасным малышом на груди, похожим, понятно, на кого – на маленького беззубого Никитоса, в период, когда он ползал по нашей большой квартире со скоростью квадрацикла (и с таким же количеством аварий и разрушений) и надписью по-английски ”I hate mornings!” – «Ненавижу у´тра!».

Глава 3

– Вам нужно начать с пятого класса, я так думаю, – сказала мне директор, очень задумчиво рассматривая мою трудовую книжку. – А вот это что за странная должность у вас была? «Культорганизатор досуга старшеклассников»?

– Я организовывала досуг старшеклассников в Доме культуры.

– А почему ушли через… м-м-м… через полгода? И куда?

– Не смогла организовать. Ушла в журнал. Потом – в свободное плавание. Переводила, писала, редактировала чужое…

Директор смотрела на меня без улыбки. Так, уже плохо. Синдром Игоряши. Атрофированное чувство юмора. Очень часто это хорошо сочетается с гипертрофированным чувством собственного квазидостоинства. «Всё – в принципе вообще всё – может нарушить мое нерушимое достоинство и честь. И я его защищаю априори. Чтобы не снесли ненароком случайной шуткой».

– Почему не смогли? – На лице директора по-прежнему не было и намека на улыбку.

Интересно, по каким критериям она меня оценивает? Меня и всех своих учителей. Вот мы скоро и узнаем.

– Не знала, что с ними делать, со старшеклассниками. Сама слишком молода была. Мне стало скучно. Были наполеоновские планы.

– А сейчас?

– А сейчас у меня планы реальные и двое детей.

– У нас учатся? – быстро спросила директриса.

– Да.

– В каких классах?

– А можно, я не буду говорить? В младших. У них другая фамилия, папина.

– Вы в разводе?

Я секунду поколебалась. Вряд ли стоит говорить о нашей оригинальной форме брака, о вечной неудовлетворенности Игоряши, который проходил у меня в женихах десять лет и пока не может рассчитывать на повышение по должности.

– Да, в разводе.

– Муж женат?

– Смешное время у нас, правда? Вряд ли бы наши родители поняли ваш вопрос.

– Простите? – Директор подняла ровные, аккуратно выщипанные брови.

Судя по ее одежде, она не такой уж консервативный человек. Ковбойская рубашка в красно-синюю крупную клетку, черная кожаная жилетка, задорная стрижка в разный цвет крашеных волос – и белые, и рыжие, и пегие прядки. Ногти короткие, но с черным лаком, крупное кольцо. Я присмотрелась – нет, не с черепом, конечно, как мне показалось вначале. С каким-то восточным символом. А что тогда разговаривает со мной, как будто инструкцию по противопожарной безопасности, написанную в пятьдесят восьмом году, читает вслух?

Я вежливо ответила:

– Нет, муж не женат. Он воспитывает наших детей.

– А… – Она несколько растерянно посмотрела на мои руки. – А вы… замужем?

Ого, ничего себе. Я на работу поступаю или в услужение? Я должна буду впредь отвечать на подобные вопросы? Это не территория моей личной жизни? Не территория. Директор должна знать о сотрудниках многое, чтобы… Наверно, зачем-то должна.

– Я не замужем. Ни официально, никак. Я тоже воспитываю наших детей.

– Ясно. – Директор еще напряженнее стала вглядываться в меня. – Говорите, никогда не работали учителем…

– Не работала.

– А почему решили прийти в школу?

– Захотелось работать. Активно, много. Общаться.

– Веселья особого не обещаю, – сдержанно заметила директор. – Можно взглянуть на остальные документы? Вы заполнили анкету?

– Не был, не состоял, не участвовал. – Я протянула ей анкету. – Папа – Данилевич, я – тоже. Дети – Воробьевы, как их отец. Мама – Синицына. Была.

Директор взглянула на меня так, как будто я говорила какие-то непристойности.

Кажется, я ей не нравлюсь. Полагаю, это ерунда. Я же не с ней собираюсь работать. С детьми. Или я чего-то не понимаю? Я должна понравиться работодателю? Но меня, например, ненавидел хозяин и директор журнала, в котором я работала одно время ответственным редактором. Но я была очень хорошим редактором. Мне было скучновато. А работала я быстро, с фантазией – ее, правда, приложить в техническом информационном издании было трудновато, но я старалась. Искала самые сенсационные в научном смысле материалы, удачно компоновала их, заставляла художника интересно оформлять, сама переписывала на понятном языке, чтобы могли прочитать не только двое-трое узких специалистов. И директор-хозяин, скрепя сердце, назначил меня главным редактором. Но я не вовремя для карьеры забеременела и ушла рожать, растить, кормить, так и не побывав главным редактором.

– У вас по зарубежной литературе средних веков была тройка? – вдруг спросила директор, внимательно читавшая вкладыш к диплому.

– Это как-то повлияет на мое трудоустройство?

– Мне не кажется, что мы сможем найти с вами общий язык, – ответила директор и вернула мне вкладыш с отметками, диплом и анкету, которую я накануне старательно заполняла, разборчиво и подробно. – У вас плохой характер. Вы не сработаетесь с коллективом.

– Мне всегда казалось, что учитель работает с детьми. Он должен любить и понимать детей. Не так?

– А вы любите и понимаете детей?

– Своих – да. С чужими – не пробовала.

– Вряд ли у вас получится, – ответила мне директор. – Благодарю вас. Простите, у меня скоро совещание в городе, мне нужно еще подготовиться.

– Вы мне говорите «нет»? – уточнила я.

Директор лишь улыбнулась и покачала головой. Видимо, я очень сильно нарушила законы, пошла напролом. Вот лыжня, по ней все без труда скользят. Вот тропинка на худой конец, топай себе на здоровье, если на лыжах не умеешь или не хочешь. Зачем лезть в чащобу, в заросли, по пояс в сугробах? Так короче и смешнее?

– Всего доброго, – попрощалась я как можно доброжелательнее.

– И вам не хворать! – ответила мне директор.

Может быть, я ошиблась насчет ее чувства юмора?

Вернуться и сказать, что она – классная тетка, только сама этого не знает, и я смогу с ней работать? Вряд ли она это оценит.

– Андрюшка, меня не взяли на работу! – позвонила я брату часа через два, чуть отойдя от совершенно неожиданного для меня фиаско.

– Это хорошо или плохо? Не пойму по твоему голосу.

– Плохо.

– Я же говорил тебе – костюмчик давай тебе купим, нормальный, приличный, дорогой…

– Что это изменит?

Как иначе – Андрюшка будет утешать меня моими же шутками. Шутим мы похоже, друг друга понимаем хорошо, но не все люди слышат то, что слышим мы.

– Пока будут разглядывать, думать, настоящий ли, фирменный ли, сколько стоит, пойдет ли им, толстым и самым красивым, такой фасон, ты все свои вольности и глупости быстро скажешь, замолчишь, и все увидят, какая ты милая, контактная, здоровая, умненькая.

– Я – глупая, Андрюшка. Я только рядом с твоим другом Игоряшей умная. А так – глупая. И я устала от технических переводов. И правда хочу в школу. А меня не взяли.

– Слушай, а в институт не хочешь? Я подумал, наверно, смогу тебя устроить. В областной пед бывший, а, как?

– Нет, я хочу с детьми. Вот хочу как-то, и всё, мне интересно.

– Это до первого убитого тобой дебила, Нюська. Но раз уж ты хочешь, спорить бесполезно. Хоти. Иди в другую школу.

– В другую не хочу, хочу в эту.

– Почему?

– У меня тут подружки. С пионерских времен.

– Вспомнила! – засмеялся Андрюшка. – Еще бы царя Гороха вспомнила!

– Я при царе Горохе не жила, я же не такая старая, как ты. А в пионерское время у меня были подружки. Мы вместе в городском пионерском штабе занимались.

– Ну да, я помню. У тебя даже рубашка особая была. Изо льна, с шеврончиками. И пилотка. И что?

– Они, оказывается, в этой школе работают.

– Ты что, раньше не знала?

– Нет! Настька и Никитос в отдельном здании для малышей учатся. А подружки – одна биологию преподает, другая математику, что ли, я не поняла. Случайно встретила, когда пришла.

– Что, сразу обеих? – недоверчиво спросил Андрюшка.

– Сразу обеих, представляешь! Они из столовой шли!

– Хорошо пахнет из столовой?

– Ужасно!

– Всё, тогда не ходи в эту школу.

– Андрюш… И директрису я тоже знаю. Только она немного старше.

– Ты ей сказала?

– О чем? Что она старше?

– Да нет, – засмеялся Андрюшка. – О том, что ты ее помнишь!

– Так и она меня помнит! Она мне сказала, что помнит. Я ей книжку свою с подписью подарила – «в память о пионерском детстве».

– И она тебя не взяла?

– Нет.

– Почему?

– Я слишком вольно с ней разговаривала, высмеивала всё, шутила без остановки…

– Ясно. Должности такой в школе нет.

– А разве плохо, если учитель остроумный?

– Детям, наверно, хорошо, а коллегам – не уверен. Ладно. Ну что, пиши книжки дальше. И немцев переводи. Я люблю твои переводы читать. Ничего не понятно, но ужасно интересно, слог такой отличный.

Подбодренная братом, я решила в школу больше не устраиваться. Действительно, если всё решают мои две-три дурацкие шутки…

– Анна Леонидовна?

Я не узнала голос звонившей мне дамы. И только через несколько фраз поняла, что это одна из моих пионерских подружек, учительница то ли биологии, то ли математики в той школе, куда я так безуспешно ходила устраиваться на работу.

– Роза, ты, что ли?

– Да, – дама слегка замялась. – Да, Аня, это я. Как поживаешь?

– Нормально. Хорошо.

– Ты работу нашла?

– Да я все время работаю. Только дома. Вот сейчас книжку новую начала, детскую, и статьи перевожу для «Техники сегодня».

– Понятно. Ты знаешь, Маргарита Ивановна просила тебя зайти.

– Директриса?

– Директор, – поправила меня Роза.

Наверно, зря я так с ними. Они же стали начальницами. Роза – замдиректора. Большие начальницы в своем маленьком коллективе. Да и не таком уж маленьком. В подчинении столько детей, а значит, и их родителей! И для других учителей Роза ведь тоже начальник, полагаю.

– А ты учителям тоже начальник?

– Что? – растерялась Роза. – Что ты говоришь? Не понимаю.

Она не понимает. А я хотела идти работать в школу и стать такой же? Не понимать обычных человеческих слов? Она бы поняла, но она сейчас настроена говорить официально, а официальный слог, по привычке, не содержит шуток.

– Роз, вот наш нынешний президент шутит где угодно. Не стесняется. Ты же знаешь. И правильно делает. Я не за президента, я за шутки. Так жить веселее. «Смеясь, человечество расстается со своим прошлым». Не помню, кто это сказал, но это очень правильно.

– Это сказал Карл Маркс, – спокойно пояснила мне Роза.

– Да, идея коммунизма с треском провалилась, а мысли хорошие были. Смеясь, расстается и, смеясь, мирится с настоящим – это уже от меня. Денег при этом столько же – как не было, так и нет, проблем – тоже. Но жить как-то лучше. И я вот – просто шучу. Ничего особенного.

– Да, – медленно ответила Роза. – Маргарита говорила, что ты немного странная.

– Да я сильно странная!

– Ладно. Я не могу долго болтать. Слушай, у нас тут учительницу русского переманили. Ушла с повышением. Ушла по знакомству в частный лицей директором. Сама каша манная – какой из нее директор! А у нас теперь словесники давятся от нагрузки, стонут.

– Так им денег платят больше, нет?

– Нет. Деньги теперь на учеников выделяют, что называется, подушно. Ты разберись в этом, пригодится. Поэтому к ученикам по-другому относятся. Каждого ценят.

– За деньги, которые на них выделяют?

– Аня, давай ближе к делу. Ты в школу идти не передумала? Хотя бы временно? А то у нас учителя падают от усталости, и уроки вести некому. А у тебя все-таки образование хорошее. Потом, может быть, кто-то найдется…

Я услышала всё, что сказала и не сказала мне Роза. Но я ведь хотела работать в этой школе? Чтобы через год Никитос бегал по коридорам старшей школы под моим присмотром. Он начнет задираться к старшеклассникам, они его будут бить, это точно. Хотела ходить по тем же коридорам, что и он, и Настька. Чтобы никто не обидел хрупкую Настьку. Собиралась я и общаться со своими пионерскими подружками. Теперь, правда, последнее обстоятельство у меня начало вызывать легкую панику. Кто-то из нас сильно изменился. Скорей всего, все. Ушли в разные стороны. Ну и ладно. Зато школа рядом с домом. Школа хорошая, крепкая…

Решено! Они сделали так, как хотела я. Кто-то где-то меня услышал и позвал ту учительницу русского и литературы в частный лицей. И для меня освободил место. А Игоряша еще говорит: «Бога нет! Есть естественный отбор!» По естественному отбору меня забраковали, а по другому, по тайному, – позвали. Иди, Анюта, работай в школу. Ты хорошая девочка, не слишком юная уже, но бодрая, крепкая, живая. И себя найдешь, и детям – чужим – что-то дашь, возможно. И свои будут тут как тут, присмотрены.

– Да, Роза, спасибо, я поняла. Когда приносить документы?

– А сегодня и приноси, что тянуть. Сможешь?

Я взглянула на часы и на себя в зеркало сбоку на стене.

– Смогу, – подмигнула я своему отражению в зеркале.

Приятно, когда твои проблемы решаются в высших сферах. Зачем только так сейчас все совпало? Чтобы я радовалась и заодно пасла своего маленького и очень активного Никитоса? Или для чего-то другого?

Глава 4

– Мамуль, тебе эта кофточка очень идет! – Настька за завтраком потянулась ко мне и погладила меня по груди. – Очень красиво.

– Ага! – активно согласился Никитос с полным ртом и изо всей силы неловко шлепнул ложкой по каше. – Ой…

– Силушка богатырская, Никитос, да ручки-криво-ручки! Ай ты, господи…

– Мам, извини, хочешь, я водой тебе замою… – Никитос, сам измазанный кашей до ушей, застыл с полной ложкой.

Я посмотрела на пятно на блузке.

– Да ладно! Я лучше переоденусь. Доедайте.

В своей комнате я быстро скинула нарядную блузку, которую я накануне купила, в стиле своей мамы – с большим односторонним жабо. В мамины времена асимметрии в одежде еще не знали. А сейчас – самая фишка. С одной стороны пусто, с другой – густо – взбитая пена кружев. Глупо и нарядно до безумия. Вот и хорошо, что Никитос не рассчитал и брызнул на меня. Не мое это. Подумав, я и костюм сняла. Надену как-нибудь… На праздник. Я влезла в привычные тугие брючки. Не знаю, мне нравится. Свитер подлиннее, поприличнее, белый, скажем, вот и нормально. Лишнего не видно. А у меня приятное подтянутое ощущение. И в белом я выгляжу мирно и свежо. Вчера убегались на лыжах с малышней и Игоряшей – так румянец на пол-лица. И косметика никакая не нужна. Кстати. Я сняла украшения, которые теперь ни к чему. Вот, всё привычно и нормально. Я волнуюсь, что ли? Ну да. Мне важно, как меня встретят.

– Мам, ты, главное, запомни, как их зовут. Поняла? – напутствовал меня Никитос. – А то у нас училка по английскому никого не зна…

– Учительница, Никита, а не училка.

– Ну да. Вот она… а-а-а… – Никитос, прыгавший на одной ноге, не удержался и упал в сугроб. И стал тут же громко хохотать, совершенно не собираясь вставать.

– Никита!

– Мам, он так и в классе хохочет, а Юлия Игоревна плачет, – сообщила мне Настька.

– Плачет? Отчего?

– Не знаю. От горя, наверно.

Я рывком за шкирку подняла Никитоса и стала отряхивать с него снег.

– Мам, плохо в темноте ходить в школу, правда?

– Правда. – Я поправила шапку Настьке, уцепившейся за мой карман. – Карман мне не оторви, за руку держись. Никитос, имей в виду, если ты не перестанешь Юлию Игоревну доводить, я тебя в другую школу переведу.

– В коррекционную? Я – за! Там уроков не задают. Ой, мам, кажется, зуб сейчас выпадет! – Никитос, не останавливаясь, полез всей пятерней себе в рот.

– Мам, он вчера на уроке один зуб себе вынул. И хотел еще Колянычу вынуть. Но Юлия Игоревна не разрешила.

– Насть…

Я не знала, что сказать. С одной стороны, я должна все это знать. С другой – получается, что Настька сейчас ябедничает на своего собственного брата.

– Так, знаете, люди, я вообще-то волнуюсь. Я первый день иду на работу. Хорош меня теребить по пустякам. Зуб свой оставь в покое, а ты, Настя… – Я взглянула на доверчиво хлопающую глазами Настьку.

Вот ведь слышит мой недовольный голос, а все равно смотрит доверчиво и нежно. А я, мать-сволочь, – за сына, потому что мне так природа велела. Любить сына. Когда-то он станет последним мужчиной, которому я захочу нравиться. Да и сейчас, собственно, единственный.

Я не стала ругать Настьку, переложила оба портфеля в одну руку и другой взяла ее замерзшую ладошку.

– Где твои варежки?

– Вчера промокли. Я их сушить положила…

– Ясно. Ты справилась с математикой? Я даже не проверила.

– Справилась! – радостно улыбнулась Настька. – У меня тоже зуб шатается, мам. Только я не дам Никитосу его вырывать.

– Хорошо.

Моя милая девочка, она давно привыкла к тому, что ее слушают только тогда, когда Никитос наконец наорется и замолчит, передыхая.

– А, да, вот, мам! – Никитос шел и стучал меня по руке до тех пор, пока я не посмотрела на него. – Мам, мам, мам! Я же чуть не забыл тебе сказать! Вот наша училка по английскому…

– Учительница! – теперь уже Настька поправила его и тут же полетела в снег.

– Все, народ, как хотите. Вы играйте, а я пошла. – Нагруженная их стопудовыми чемоданами с учебниками, я быстро направилась вперед.

– Ма-ам! – завыл Никитос за двоих. – Подожди! Я же не спросил вчера самое главное!

– Что?

– А ведь правда, что Воробьевы горы в честь Воробьевых названы? Значит, в честь меня и Настьки? Я сказал, а Юлия Игоревна долго ругалась… Она сказала, что у меня… м-м-м… как это… Насть, как это слово?

– Псевдомафия! – сказала Настька, наконец догнав меня и снова уцепившись за карман.

Я засмеялась.

– Псевдомафия… Что это?

– Ну или… какая-то веломафия…

– Мания величия, что ли?

– Да, да, мания! Представляешь, мам?

– Всё, побежали! Держитесь оба за меня и больше не падайте, пожалуйста!

Хорошо иметь ребенка, а двоих – еще лучше. Комплект девочка-мальчик сильно добавляет к полноте бытия. Не знаю, что я скажу потом, когда они вырастут. Но пока мне кажется, что именно как-то так и должно всё быть.

– Здравствуйте, меня зовут Анна Леонидовна. Садитесь, пожалуйста.

Я смотрела на детей. Дети они или уже не дети? Одиннадцатый класс. Не думала, что именно с таких учеников начнется моя жизнь и работа в школе. Мне сказали, что это экспериментальный класс – русский и литература у них в полном объеме, не делятся по профилям. Делится история и физика. Сейчас передо мной сидел весь одиннадцатый.

– Садитесь… – от растерянности повторила я.

Кто-то, собственно, и не вставал. Сидел, развалясь, и разглядывал меня. Кто-то не сел. Стояли задом, вполоборота, общались, что-то друг другу показывали. Один пошел к двери.

– Ты, прости, куда идешь? – поинтересовалась я.

Мальчик-дядя, не обернувшись, проговорил:

– Отвали.

– Не обращайте внимания! – красивая девушка, сидящая на второй парте, громко и уверенно обратилась ко мне. – Он урод.

Урод, уже открывший дверь, обернулся на девушку и выплюнул грязное словцо. Та даже не шелохнулась, не ответила.

– Ignore, это правильно, – заметила я и увидела интерес сразу на нескольких лицах.

– Я не понял, у нас какой сейчас урок? – проговорил кто-то с задней парты. И нарочито громко зевнул.

– Русский, Громовский! Проснись, – сказала, не оборачиваясь, всё та же красивая девушка. – А действительно, почему ignore, а не «игнорируй»? Это не одно и то же?

– Нет, – улыбнулась я. – В русском «игнорировать» есть легкое раздражение, поза, негативный оттенок. А английское слово нейтральное. Не хорошее, не плохое. В этом разница.

– А вы что, английский хорошо знаете? – лениво спросил юноша с очень странным лицом, худым, похожим на обтянутый кожей череп. – Или только так, для понтов? Подготовились?

– Подготовились, – кивнула я, чувствуя легкую тревогу. – И для понтов. Хорошо я знаю немецкий и русский.

А что они, собственно, так на меня нападают? Во мне что-то не так?

– Не обращайте на них внимания, – ответила на мои мысли красивая девушка. – Я – Саша Лудянина.

– А тебя как зовут? – спросила я некрасивого наглого юношу.

– А меня зовут на «вы», – ответил он мне.

– Может, вы выйдете вместе с первым товарищем? – спросила я его.

– Во-первых, Шимяко мне не товарищ. Вам Лудянина объяснила, что он урод, для всех нас урод. А во-вторых, не разбрасывайтесь лучшими учениками, Анна Батьковна. Сначала разберитесь, кто есть who в этом классе.

– Миша! – одернула его красивая Саша Лудянина. – Успокойся, хватит. Анна Леонидовна, это Миша Сергеев, наш почти медалист.

– А почему почти? – машинально спросила я, тут же подумав, что не стоит, вероятно, поддерживать все темы, которые подкидывают мне эти переросшие школу детки.

– Потому что медаль мне на фиг не нужна, – ответил Миша и с хрустом потянулся, привстав на стуле. – Геморрой в вашей школе заработаешь.

– Ты хочешь обсуждать состояние болезненных трещин в своем заднем проходе? – спросила я Мишу, не очень уверенная, что последует за этим вопросом.

Миша сильно покраснел. И даже встал из-за стола. Ничего себе. Ну да, они еще дети. Хамские, ужасные, с четырнадцати лет пытающиеся повторить то, что они с двенадцати или раньше видят в мировой сети, где открыты двери в чужие спальни, в притоны, в туалет, в гинекологический кабинет, в психиатрическую клинику. Всё, что человечество прятало от своих же собственных глаз, теперь можно посмотреть в любое время, в любом месте, в любом возрасте. Не пощупать, и не потрогать, и не понюхать, но посмотреть в деталях. А вот пощупать – они пытаются организовать себе сами, кто как сумеет – в летних лагерях, дома, пока нет родителей, в кустах на даче.

– Вы считаете, что я маленький мальчик, которому можно говорить всё, что вам в голову придет? – спросил меня Миша, красный и злой.

– Тему подкинул ты. Я лишь развила ее до логической точки. Точнее, запятой.

– Не надо, – сказал Миша. – Я понял. Писать что-нибудь будем?

– Ты присядь, разберемся. Писать, читать, разговаривать… Всё будем.

Я осмотрела класс. Никто больше не вступал в разговор. Несколько человек играли в телефон или на планшете. Кто-то, по всей видимости, смотрел в планшете видео. Сидящая на первой парте девочка увлеченно рисовала в стиле аниме. Огромные кошачьи глаза с вертикальными зрачками, синие волосы, острые углы локтей и коленок…

– Электронные устройства свои мне все на стол сдайте. Напишем небольшую проверочную работу, – сказала я.

– Чё? – раздалось всё с той же задней парты. – Ты научи сначала, потом проверяй…

Хорошая крепкая школа. Девочки-учительницы, которых я знаю с детства. Девочки хорошие – были, по крайней мере, когда-то. Школа – одна из лучших в округе. А что происходит в худших? Но эти дети точно не у всех на уроках так себя ведут.

– Сюда подойди, смелый! – позвала я парня с задней парты.

– Да пошла ты! – Высокий парень с всклокоченными по моде светлыми жидковатыми волосами громко включил музыку. – Мужики, у меня тут кое-что есть, подваливайте!

Так. Я или проиграю сейчас навсегда или заставлю его замолчать.

– Он беспризорный, бездомный? – спросила я Сашу.

– Да что вы! Богатый мальчик. Папа его фуры гоняет по всей России.

– Шофер, что ли, папа?

– Сама ты шофер! – откликнулся парень. – Олигарх мой отец!

Я вопросительно посмотрела на Сашу. Она покрутила пальцем у виска.

– А что же ты, дитя олигархов, в такой простой школе делаешь?

– Тебя не спросил!

Я обратила внимание, что на его предложение посмотреть что-то коллективно откликнулся только один мальчик. Подошел, но поглядывал на меня при этом с опаской. Чего-то они все-таки боятся. Кто-то просто не будет так себя вести, это не всеобщая норма. А чего боится сам этот парень?

– Как его зовут? – спросила я у Саши.

– Илья. Громовский, – ответила девочка, вложив всю свою неприязнь в эти два слова.

Да, надо быстро понять расстановку сил. А она непростая, это ясно.

Как бы поступил учитель тридцать лет назад, я не знаю, у них не было таких возможностей. Но тридцать лет назад такие Ильи Громовские в крепких московских школах все-таки не учились. А если и учились, то не до выпускного класса. Но я-то могу поступить так… Я быстро открыла электронный журнал. Хорошо, что я успела разобраться в этом вчера, когда специально вечером пришла в школу, чтобы оглядеться в кабинете. Меня предупредили, что кабинет дали временно. Видимо, чтобы не очень в нем располагалась. Во мне видят человека временного – и ладно. И я никого не обманываю, я тоже не знаю, сколько здесь продержусь.

В журнале я открыла персональную страничку Громовского. Как удобно. Всё передо мной: мама – домохозяйка, телефон; папа – владелец автотранспортной компании, два телефона, адрес. Ничего, кстати, особенного, Ломоносовский, 36, я знаю этот дом. Олигархи там точно не живут. А если бы и жили. Я набрала номер его отца на своем ноутбуке:

– Ну что, Илья, звоним отцу?

Громовский ничего не успел мне ответить. Открылась дверь, и в кабинет вошла неспешно и важно Роза. Огляделась.

– Как дела? Познакомились с новым учителем? – спросила она класс.

Несколько человек вразнобой ответили:

– Познакомились! Да, Роза Александровна!

Ага, ясно. У Розы есть авторитет. Кто-то из детей даже попытался привстать, приветствуя ее. Здорово. На чем держится авторитет, узнаем позже.

Роза мельком взглянула на мой ноутбук, на котором я успела открыть программу Skype – для видеосоединения с отцом Громовского. Роза едва заметно качнула головой, но ничего не сказала. Я не поняла, что она хотела бы мне сказать.

– Илюся! – обратилась она приторным и притворно-сладким голосом, не предвещавшим ничего хорошего, к Громовскому. – Как дела? С головой сегодня у нас как?

– Нормально, – буркнул Громовский и уткнулся носом в планшет.

– Головушку-то подними, чай не оторвется! – так же умильно продолжала Роза, решительно направляясь к Громовскому. – Ай-яй-яй, какие тут у нас картиночки… Можно всем показать? А у самого ничего нигде не зачешется от таких картиночек?

– Гибель цивилизации, – подал голос некрасивый худой мальчик Миша. – Бесполезно. Гром погиб первым. Тянет всех за собой.

– А по морде? – незло и лениво огрызнулся Громовский и захлопнул кожаную крышку планшета. – Все, Роза Александровна. Я слушаю.

– Вот и слушай, Илюся, слушай, будь хорошим мальчиком, ага? – Большая Роза нависла над Громовским своей туго обтянутой фиолетовым пиджаком грудью.

– Ага, – Громовский, кривясь и ерзая на стуле, посмотрел на ее огромный бюст.

Я открыла рот, чтобы пошутить, что в тени Розиного великолепия даже Громовский померк, и закрыла. Я пока пасую. Мне надо быть чуть осторожнее. Я не знаю правил. Я ничего не понимаю. Я даже не знала, что так можно разговаривать с учителем и оставаться учеником хорошей крепкой школы.

Роза прошествовала по классу, выразительно щелкнула пальцами перед носом Миши Сергеева.

– Да я что? – спросил он. – Я же только за правду и за объективность.

– Вот-вот, Мишаня, вот-вот, за них, за родимых. Если бы не ты, мы бы тут ваще… – Роза засмеялась. – Анна Леонидовна, я еще зайду! Вы их нагружайте, не стесняйтесь. Они очень сильный класс, да, одиннадцатый «А»?

– Да, – нестройно ответили несколько голосов.

– А что, есть одиннадцатый «Б»? – спросила я, когда дверь за Розой закрылась.

– Нет! – засмеялась Саша Лудянина. – Просто так положено. Нумерация начинается с «А».

– Вот и отлично. А теперь все-таки проведем небольшой тест.

– На «ай-кью»? – поинтересовался Миша.

– Да, на коэффициент отсутствующего интеллекта, у кого в какой степени он отсутствует – полностью или частично.

– Хотите сразу узнать результат? – спокойно спросил меня молчавший всё время и внимательно слушавший мальчик.

Я давно обратила на него внимание и ждала, когда он хоть что-то скажет, чтобы убедиться – я не ошиблась.

Мне казалось, что он хорошо говорит, спокойно, умно. Он тоже не очень красив, но, наверно, мальчики в семнадцать лет все в большинстве как щенки в год-полтора. Уже не щеночки и даже не щенки, но еще и не молодые кобельки. Лапы выросли, тело не доросло. Всё наполнено соками, всё время беспокойство, хочется лаять, задираться, бегать, нюхать, обращать на себя внимание, драться, отстаивать свое место в стае… Мой маленький Никитос тоже очень скоро почувствует свою мужскую природу, начнет интересоваться глупостями, гадостями, будет тайком рассматривать, как растет и изменяется его мужская природа, откровенная, выпирающая. Будет отводить глаза, стесняться, обсуждать с мальчиками, как да что, – не со мной же обсуждать, и не с Игоряшей, который сам толком не знает – как да что…

– Результат? – переспросила я мальчика. – Представься, пожалуйста.

– Николай Зимятин.

– Хорошо учишься?

Он спокойно посмотрел мне в глаза:

– Да.

Так, вот тут, кажется, есть какая-то надежда. Что далеко не пошлют, может, и вообще посылать не будут. Если что интересное скажу, то, пожалуй, займу пытливый мозг этого юноши.

– Ты можешь предсказать результат? – Я сознательно не дала ему ответить: – И все-таки попробуем что-то написать.

– А вы листочки раздавать будете? – спросила полная девушка с сильным румянцем, которая, одна из немногих, не рисовала, не играла, не смотрела фильмы. Ее хоть что-то интересовало во мне.

Хоть что-то. Хоть ее. Хоть кого. Я, такая интересная, смелая и разносторонняя, не могу справиться с парочкой наглых кобельков-недоростков?

– Изложите свое мнение по следующему вопросу, господа…

– Попроще нельзя? – подал голос Илюся, как странно называла большого глупого мальчика, или уже давно не мальчика, моя пионерская подружка Роза. Или уже не подружка? И не пионерка?

– Попроще – только если для тебя. А другим – нет.

– Для меня тоже не надо, – вдруг мирно согласился Илюша. – Давай, начинай.

– Давай договоримся так. Ты меня называешь на «ты», я тебя называю дебилом. Пойдет?

– Пойдет, – радостно согласился Илюся. – Димон, снял на телефон? Ща мы на сайт Генпрокуратуры это вкачаем… – Он очень глупо заржал. Хотела бы сказать «засмеялся», но это, увы, не тот глагол.

– Анна Леонидовна! – Миша даже поднял руку, чтобы обратить на себя внимание.

Ясно. Два центра, вероятно. Оба наглые, оба с претензиями. Один – интеллектуальный, другой – дебильный. Ведут борьбу с учителем и между собой. При случае могут объединиться.

– Я слушаю тебя.

– Можно поменьше внимания – туда? – Миша махнул рукой, не оборачиваясь. – Еще есть мы. И совершенно неинтересно все время слушать Громовского.

Я посмотрела на Колю Зимятина. Он спокойно и с интересом наблюдал за нашей очередной схваткой с Мишей и Ильей. Пока не вмешивался. Мне хотелось, чтобы он вмешался? Чтобы один семнадцатилетний мальчик начал защищать меня от других? Я привыкла быть младшей сестрой Андрюшки. Зачем я тогда поперлась в школу?

Всё, есть три человека как минимум, которые доброжелательно и… (чтобы не опережать события) скажем, – нормально отнеслись ко мне. Саша Лудянина, Коля Зимятин и еще полная девочка, имени которой я не знаю. Я посмотрела на нее. Она увидела мой вопрос. Вот именно не услышала – я ничего не говорила, а увидела.

– Оля, – представилась она, – Улис.

– Интересная фамилия, – сказала я и тут же подумала, что я сама провоцирую их на ответы, высказывания, реплики, шутки. Не стоит говорить лишнего, и они будут поспокойней. – Два «с»?

Я это зря спросила.

– С-с-с-с-с-с…. Пс-с-с-с-с-с… – тут же завелся Громовский, очень громко, очень нагло, показывая всё, что ему могло прийти на ум, если он у него есть. Когда он был маленький, то, наверно, был смешной и даже трогательный. Все время лез вперед… Как мой Никитос? Нет! Нет, конечно. У меня не может получиться такого педагогического результата, как Громовский. Сегодня же подумаю, как и чем оседлывать собственного обормота.

– У вас осталось двадцать минут, остальное время мы потратили на знакомство и выпендреж Громовского…

– Сергеев тоже… – Илюша Громовский не слишком громко, но внятно выругался.

«Ignore!» – сказала я самой себе.

– Ты сейчас записываешь материал на сайт Генпрокуратуры? – спросила я Громовского. – Нет? А жаль. А я вот Skype давно включила. Папа твой наблюдает за нашим уроком с большим интересом.

Громовский поднял белые глаза. Ясно. Били, бьют и будут бить. В восемнадцать лет купят квартиру, отселят и вздохнут спокойно.

– Западло, – процедил он сквозь зубы. – Чё, правда?

– Неправда. Но зато теперь я знаю твой маленький секретик.

– А вот можно до конца урока фамилию Громовский больше не произносить? – Миша обернулся к классу: – Народ, я прав?

Не могу сказать навскидку, что Миша был всеми признанным авторитетом в классе. Пока мне так не показалось. Кто-то ответил «Да!», кто-то промолчал, несколько девочек, которым надоело то, что происходило в классе, увлеченно склонились над одним планшетом.

– Я прошу, – повысила я голос, включив телефон в режим видеозаписи и подняв его повыше, – открыть тетради и написать ответы на следующие вопросы: «Мне близка мораль Толстого в том, что…»

– Мне мораль Толстого… – очень грубо выругался Илюся, не отрывая взгляда от планшета.

– Гром! – шикнули на него сразу несколько одноклассников.

Громовский поднял голову и увидел, что я снимаю его.

– Блин!.. – заорал он и сорвался с места.

Я не могла даже предположить, что лениво висящий на стуле весь урок парень сможет в два прыжка добежать до меня. И ловко выхватить мой телефон. И швырнуть меня изо всей силы. И, бросив телефон на пол, раздавить его одним движением.

– Ё-о! – выдохнул он, как заправский рэпер, не как хулиган из подворотни, срывающий сумки с женщин. Для него это было что-то вроде реалити-шоу – вроде и по-настоящему, и зрители смотрят. Все должно быть красиво. Илья отряхнул руки и нарочито не спеша, вразвалочку, вихляя тяжеловатым задом, пошел на место.

Девочки разохались, кто-то подбежал, помог мне подняться. Я встала. Я не ударилась. А если ударилась, пойму это позже. Мне не было больно. У меня тикало в голове, сильно, горячо, быстро, неровно стучало сердце, как загнанный зверек. Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук! И остановилось. Стало нечем дышать. Поплыло что-то перед глазами. Я схватилась за чью-то руку и за стол. Нет. Нет, я не упаду. Я двойню родила сама, носила до последнего дня двоих детей общим весом семь килограмм триста пятьдесят грамм.

Я родила. Я кормила до двух лет, я поднимала двойную коляску до лифта – по лестнице она не шагала. Я сильная.

Сердце снова начало нормально стучать, пелена перед глазами – рассеиваться. Я просто испугалась. Я не ожидала. Я растерялась, больше ничего. Я взглянула на часы и попыталась понять, сколько оставалось до конца урока. Не понимаю.

Я спросила у Саши, чье лицо все время было передо мной:

– Сколько до конца урока?

– Давайте вызовем врача, – ответила мне Саша. – И директора. Или Розу Александровну. Да?

– Нет.

Я подошла к окну и открыла его. Вдохнула морозный воздух. Я вспомнила, как Никитос упал утром в сугроб и хохотал. И как Настька гладила мою новую кофточку с жабо. И доверчиво смотрела на меня на улице. Как даже в утренней темноте был виден ее покрасневший от морозца носик. Какая ледяная ладошка была у нее. Как сто раз орал Никитос, убегая в свою младшую школу: «Пока! Пока, мам! Пока!» Я быстро всё это вспомнила, за полсекунды. Еще пару секунд подышала, посмотрела на искрящийся на деревьях снег. На младшую школу, как раз видную из моего окна. Моего… Да, теперь это мое окно.

Я повернулась к классу.

– Вон пошел из класса, Громовский! – четко сказала я.

– Чё? – спросил он.

Я подошла к нему и встала очень близко.

– Вон пошел из класса.

– Ребята, снимайте! – заорал Громовский. – Ой, меня ударили, меня учительница ударила! По почкам! По голове!

– Вон пошел из класса, Громовский, – в третий раз повторила я, стараясь говорить твердо, четко и уверенно.

– А потом что? – спросил он с интересом.

– Потом я вызову полицию. И попрошу составить акт.

– Да пошла ты! – постарался как можно легче ответить Громовский и подхватил планшет и сумку. – Но имей в виду, если со мной что случится на уроке – виноват препод. Если я вдруг отравлюсь никотином или клеем или порежу себе руку в туалете. Захочу покончить с собой. Я должен был быть на русском.

– Лучше штаны замой, ты сел на что-то, – сказала я.

Громовский инстинктивно схватился рукой за зад.

Класс, замерший в ожидании исхода боя, выдохнул и засмеялся.

Илья выплюнул из себя мат, изо всей силы толкнув дверь ногой. В принципе, можно считать, что он просто выругал дверь. Никто меня не заставляет примеривать эти грязные слова на себя.

Я посмотрела на класс. Саша Лудянина изо всех сил улыбалась мне. Оля Улис хлопала глазами, как будто говоря: «Все хорошо, все хорошо!» Коля опустил голову. Ему было стыдно – за всё, что было сейчас? За меня? За себя, что не вмешался? Не знаю, пока не знаю. Миша улыбался, но очень плохо. Ведь он тоже напал бы на меня. Но он не может, как Илюся. Не позволяет что-то. Пока не знаю – что. Должна понять. Если не хочу, чтобы эти дяди и тети в школьной форме меня уничтожили за неделю и на всю оставшуюся жизнь.

Я уже успела услышать, что в школе работает как минимум один человек, уничтоженный детьми. Продолжает работать. Ведет какой-то кружок во второй половине дня. Дети его всерьез не воспринимают. А остальные – уничтоженные – просто ушли из школы. Нет, я так не хочу.

– И тем не менее. Пишем, пожалуйста!

– Осталось семь минут от урока! – подал голос кто-то из тех, кто не проронил до сих пор ни слова.

– Значит, чтобы ответить на такой важный вопрос, у вас есть семь минут.

Глава 5

Я хотела интересной жизни, я ее получила. Остальные уроки пронеслись быстро, больше так весело, как в одиннадцатом, нигде не было. Пятиклассники мне достались особые, двенадцать человек, все с небольшими отклонениями в когнитивных способностях или с трудностями социальной адаптации. Поэтому их после четвертого года обучения записали в так называемый «коррекционный» класс. Возможно, среди них растет и зреет будущий Громовский, но пока я его не заметила. Правда, трех человек не было, болели. А те, что были, вполне внимательно слушали, ничего не понимали – вероятно, я изъяснялась слишком сложно. Стали отвлекаться. Тогда я заговорила проще. Два урока в пятом классе. Русский и литература. Один в седьмом – русский. Одно окно, на котором я замещала биологию в шестом классе: меня попросили показать детям фильм про опыление растений. Дети смотрели невнимательно, но, по крайней мере, по классу не бегали, не матерились, ко мне не задирались. Я чуть отдохнула.

К концу пятого урока я не понимала, хочу ли я пить, есть, устала ли я. Моему состоянию трудно было подобрать слова.

– Ну как? – остановила меня на лестнице вторая моя пионерская подружка, Лариска Тимофеева, теперь Филина, как выяснилось. – Получается? Хорошие дети?

Я взглянула на Лариску. Она спрашивала совершенно серьезно. Она, на вид совершенно несобранная, разболтанная, не пойми как одетая, справляется с Громовским, с Мишей, с другими – ведь в других классах тоже такие есть.

– Ты ведешь что-нибудь в одиннадцатом? – спросила я.

– А! – очень громко захохотала Лариска, так, что бежавшие мимо девочки, на вид пятиклассницы, от неожиданности столкнулись и посыпались гурьбой с лестницы. – Познакомилась с Илюсей? А Мишаня как тебе? Гениальный мальчик, скажи?

– Скажу.

– Наша гордость. В Плешку идет, перевернет всю экономику.

– Пусть войдет сначала в Плешку и дойдет до ее конца, – проговорила я, вглядываясь в Лариску. Она сейчас со мной серьезно говорит? Или они устроили мне такой экзамен? На прочность?

Вглядеться в нее было очень трудно. У Лариски есть странная манера – подходить к человеку так близко во время разговора, что невозможно посмотреть ей в глаза. Смотришь, а глаза у тебя разъезжаются. Делаешь шаг назад, а она подступает снова и снова, ближе и ближе.

– Давай! Смелее! – Лариска хлопнула меня по плечу. – Ты проставляешься сегодня? Или когда?

– В смысле?

– В смысле – пришла на работу.

– А, ну да… – наконец поняла я. – Я пока не думала. И я не пью.

– Так и я не пью! – опять громко засмеялась Лариска. – Но ем пирожные и конфеты. Давай в пятницу, ладно? А то у меня до пятницы все занято, жаль, если я не попаду.

Слегка ошарашенная, я спустилась в раздевалку. Должна ли я зайти сейчас, скажем, к завучу? К Розе? К директрисе? По результатам первого дня…

Роза сама шла мне навстречу.

– Родителям во время урока звонить не стоит, – с ходу сказала она. – Поняла?

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу, – перебила меня Роза, – чтобы тебя не разорвали, не сплющили, не истоптали, и еще я хочу – чтобы не было позора школе. Я этого хочу всегда. Я отвечаю за эту школу. Вместе с Маргаритой Ивановной. Я в этой школе двадцать шесть лет. Ловишь?

– Ловлю, – кивнула я.

– Вот теперь иди и отдыхай. Готовься, завтра у тебя восьмой «В». Я зайду. А насчет Громовского не переживай. Нет рычагов давления на него, практически нет.

– Есть, – сказала я.

– Ого! – Роза даже отступила на шаг назад и демонстративно осмотрела меня с ног до головы. – Н у, расскажешь, расскажешь. Пока он написал заявление, что ты избила его на уроке и выкинула в окно его пятый айфон, который стоит штуку евро.

Я молча смотрела на Розу. Я ведь в принципе должна была рассказать ей о том, что произошло на уроке. Лучше рассказать, чем потом оправдываться. Это же невероятная, криминальная ситуация. Я одна не справлюсь. Нет? А если попробовать?

– Что ты молчишь? – Роза подбоченилась. – Ведь не так все было? Почему ты не пришла жаловаться?

– У школы же нет рычагов давления на Громовского, – ответила я. – Его отец – спонсор школы?

– Да бог с тобой,