многие неправильно поняли лозунг партии: «Техника в период реконструкции решает все». Многие поняли этот лозунг механически, то есть поняли в том смысле, что ежели нагромоздить побольше машин, то этим будто бы будет сделано все, что требуется этим лозунгом. Это неверно. Нельзя технику отрывать от людей, приводящих технику в движение. Техника без людей мертва. Лозунг «Техника в период реконструкции решает все» имеет в виду не голую технику, а технику во главе с людьми, овладевшими техникой. Только такое понимание этого лозунга является правильным. И поскольку мы уже научились ценить технику, пора заявить прямо, что главное теперь — в людях, овладевших техникой. Но из этого следует, что если раньше однобоко делали ударение на технику, на машины, то теперь ударение надо делать на людях, овладевших техникой. Этого требует наш лозунг о технике770.
другой стороны, официальные «народные» пословицы являлись не чем иным, как сокращенными до предела цитатами из выступлений и статей самого Сталина. Примеров тому масса. Например, сталинские размышления вслух о том, что «стахановское движение знаменательно в этой связи в том отношении, что оно содержит в себе первые начатки, правда, еще слабые, но все же начатки такого именно культурно-технического подъема рабочего класса нашей страны»768, что «стахановское движение представляет будущность нашей индустрии, <…> содержит в себе зерно будущего культурно-технического подъема рабочего класса, <…> открывает нам тот путь, на котором только и можно добиться тех высших показателей производительности труда, которые необходимы для перехода от социализма к коммунизму и уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим»769, обращаются в «стахановское движение — народное радение». В поговорках «машину поймешь — далеко пойдешь» или «за руль сесть, не бублик съесть: поучиться нужно» можно увидеть переформулировку разъяснений роли техники в новой жизни:
Сформулировав свое знаменитое: «Сатиру, которая понятна цензорам, справедливо запрещают», Карл Краус вряд ли предполагал, что спустя много лет в ГДР цензор не пропустит этот афоризм в печать, объяснив свое решение тем, что «Краусу приходилось иметь дело с цензорами, которых нашим читателям уже не нужно бояться». Рассказавший эту историю автор статьи о цензуре в ГДР в замешательстве заметил, что «об обосновании цензором своего решения можно размышлять часами»649. Автор просто не мог помыслить ситуацию, в которой сатирику незачем бояться цензора, поскольку тот сам начал создавать сатиру. Будучи формой покушения на читательское чувство реальности, эта симулятивная сатира выполняла множество важных для режима функций, через техники дереализации — сегментацию, отвлечение, смещение, остранение и другие — манипулируя представлениями о советской действительности, снимая социальное напряжение и маскируя перелицовку власти, успешно мимикрировавшей при сохранении своей доктринальной непорочности. Эта сатира была крайне эффективной, оставаясь во всех смыслах сатирой невозможного.
Этот прием можно назвать псевдопроблематизацией: читателю предлагалось озаботиться «проблемой» угасания местной пищевой промышленности, стандартизации и унификации ассортимента продуктов, а вовсе не тем, что умудрились не заметить журналисты «Правды», объезжая российские колхозы в 1946 году: в стране (и в особенности в Центральной России) царил массовый голод, унесший жизни полутора миллионов человек, с массовой детской смертностью и каннибализмом647. Дереализующий потенциал этой самокритики огромен: создавая параллельный мир, она стилизовала его под реальность, указывая на мнимые «недостатки», которые призваны были скрыть реальные проблемы.
Тема ночного страха прочно сохранилась и в позднесоветской и постсоветской литературе, посвященной сталинской эпохе (достаточно указать на «Страх» Бориса Хазанова, «Московскую улицу» Бориса Ямпольского, «Страх» Анатолия Рыбакова). Эта тема определила собой как сюжет, так и пространственно-временную организацию фильма Алексея Германа «Хрусталев, машину!», где воспроизведено как раз время, описываемое в стихах и интермедиях Дыховичного и Слободского. Авторы не критикуют СССР даже устами врагов. Они ругают исключительно Америку в простом расчете: экспликация подобной схожести была бы возможной только в позиции, изначально невозможной в сталинизме. Подобные сравнения, приди они кому-то в голову, были бы смертельно опасны.
Основной чертой советской идентичности в эпоху холодной войны был образ врага, формировавшийся посредством классического переноса, когда на противника проецировались собственные негативные черты. Функция врага в том, чтобы быть экраном негативной идентичности. Смех здесь играет чрезвычайно важную роль.
Для производства «дискурсивных удовольствий» необходимо постоянное присутствие фигуры внешнего врага. Внешний враг — образ абсолютного Другого, по отношению к которому моделируются все роли политических субъектов внутри самого общества. Важна не столько его конкретная деятельность, сколько сам факт его существования — даже если существование это виртуально и спродуцировано самим разговором о нем или насмешкой над ним. Чем более абсурдным представляется отношение внешних (невежественных) врагов к социалистическому закону, тем более естественным становится «правильное» восприятие законных основ социалистического государства. Смех при этом имеет двойную функцию: он продуцирует и внешнего врага, то есть его достойные осмеяния качества, и отношение к нему.
Можно предположить, что в подобные моменты оказывается задействован идентификационный механизм: люди смеются, потому что узнают в речи вождя себя; высшая власть благословляет речь простого народа как альтернативу коварно запутанной речи врагов. Сталин охотно употребляет «народные» выражения снова и снова. «Я, грешный человек, в данном случае страдаю некоторым неверием в это дело (смех) и должен сказать, что такие предположения, к сожалению, совершенно не соответствуют действительности»225, — так саркастически вождь отзывается о предположении «некоторых» относительно того, что «т. Троцкий действительно отказался или старается отказаться в этой книжке от своих принципиальных ошибок»226.
Благо к концу 1920‐х годов в комедии окончательно сложились два направления: сатирическое и водевильное. К первому относятся «Работяга Славотеков» Горького, «Клоп» и «Баня» Маяковского, «Воздушный пирог» Ромашова, «Выстрел» Безыменского, «Усмирение Бададошкина» Л. Леонова, «Мандат» Эрдмана, пьесы М. Булгакова и др. К водевильно-бытовому жанру можно отнести «Фабрику молодости» и «Чудеса в решете» А. Толстого, «Квадратуру круга» Катаева, «Вредный элемент» и «Шулер» Шкваркина и др.166
