Оглавление

Глава 1. Шум

Меня зовут Лёха. Раньше я не задумывался, что имя может когда-то звучать чужим. Тогда я просто жил — ходил на пары, зависал с Ваней у магазина, слушал музыку в дешёвых наушниках и мечтал уехать куда-то, где море пахнет солью, а не бензином.

Ваня был тем, кто всегда вытаскивал меня из мрака. Он мог засмеяться в самый неподходящий момент, и смех у него был заразительный, громкий, как будто он хотел перекричать всё зло в мире. Мы дружили с детства — он жил в соседнем доме, и я знал все его привычки, даже как он прищуривается, когда врёт.

Когда пришла повестка, мы пошли вместе. Мать плакала тихо, почти без звука — я помню, как у неё дрожали руки, когда она клала мне в рюкзак крестик. Отец сказал: «Не ссы, сын. Служба — не тюрьма». А я и не боялся. Тогда ещё нет.

Служба начиналась скучно. Крики сержантов, грязь под ногтями, серая форма, одинаковые лица. Мы привыкли к тому, что день — это бесконечное повторение строевых шагов, а ночь — короткая передышка.

Ваня умудрялся смеяться даже тогда. Он однажды нарисовал на стене казармы рожицу маркером и сказал, что это наш «талисман от скуки».

Когда нас отправили в Чечню, я подумал, что, наверное, всё не так уж страшно. По дороге я пытался разглядеть горы за узкими окнами броневика — они стояли спокойно, как старики, которые уже видели всё. Ваня крутил в руках зажигалку и сказал:

— Главное — не забыть, зачем мы тут.

Я хотел спросить: «А зачем?» — но не успел. В тот день нас впервые обстреляли.

Первый бой был не похож на то, чему учили. Никто не кричал «вперёд!», не звучала музыка героизма. Просто вдруг из-за холма посыпались вспышки, и земля задышала порохом.

Я не помню, когда начал стрелять. Автомат стал продолжением рук, а мир сузился до шума — глухого, вязкого, как будто сам воздух стал тяжёлым.

Я видел, как Ваня бежит впереди, пригибается, кричит что-то, но я не слышу. Всё растворилось в звоне. Мгновение — и белый свет, удар, гул.

Очнулся я уже в воронке. Вокруг тишина — не настоящая, а такая, от которой звенит в ушах. Я поднял голову и увидел Ваню. Он лежал рядом, неестественно вывернут, с лицом, на котором застыл тот самый прищур, будто он опять шутит.

Я пополз к нему. Схватил за руку. Холодную.

— Ваня… — выдохнул я.

Он не ответил.

И тогда я понял — всё закончилось. Не бой, не день. Всё.

Я кричал, кажется, долго. Но никто не подошёл. Может, и не слышали — гул стоял сплошной, будто мир выдохся.

Когда меня вытащили санитары, я не сопротивлялся. Меня грузили, перевязывали, что-то спрашивали, но я молчал.

В госпитале я впервые заметил, что не чувствую запахов. Ни крови, ни йода, ничего. Только тишина и гул.

Я не плакал. Не мог. Иногда засыпал и видел, как Ваня идёт впереди, чуть сутулясь, с сигаретой в зубах, и оборачивается. Я тянусь к нему — и просыпаюсь.

И каждый раз мне кажется, что я всё ещё там, в той воронке. Только теперь она во мне.

Глава 2. Возвращение

Сознание возвращалось рывками — как будто кто-то крутил старую плёнку.

То свет, то тьма, то голоса где-то сбоку. Тело было тяжёлым, словно его обернули ватой; в ушах стоял гул, оставшийся после взрывов, словно эхом напоминал обо всём, что произошло.

Палата госпиталя пахла хлоркой и лекарствами, скрипели койки. Рядом кто-то тихо стонал, кто-то ворочался. Я шевелил пальцами — тяжело, медленно. Через щёлку в двери видел коридор: шум уборки, шаги, голоса медсестёр. Всё это казалось чужим, словно я смотрю на мир сквозь толстое стекло.

Комиссия прошла спокойно и формально. Три человека за столом, бумаги, металлический блеск очков.

— Контузия, частичная потеря слуха. Психоэмоциональная нестабильность. Служить дальше не можете.

Слова прозвучали ровно, сухо, без эмоций. Я кивнул, как делают, когда не понимаешь смысла. Это было заявление, которое не трогало меня здесь и сейчас — только бумага, листы, подписи.

Через несколько дней меня выписали. За ворота госпиталя я вышел с сумкой через плечо, документы в кармане. Воздух пах пылью, бензином и летом. Я стоял, пытаясь встать на ноги, и казалось, что каждое движение даётся с усилием. Мимо проходили люди, смеялись, спорили, но я не слышал их как прежде — только общий шум, плотный и глухой.

Поезд до дома тянулся долго. Я смотрел в окно — степь, редкие деревья, серая земля. Люди вокруг говорили, смеялись, кто-то читал газету, кто-то шептался. Я сидел тихо, молча, и пытался поймать дыхание. Стук колёс казался ритмом чужой жизни. Иногда звук сбивался, и я на мгновение вспоминал всё, что случилось — только вспышка, гул, лицо Вани.

Дом встретил меня тишиной и привычными запахами. Мать стояла на пороге, её руки дрожали, но она пыталась выглядеть спокойно. Сказала только:

— Слава Богу, что живой.

Я кивнул и улыбнулся так, как мог. Обнял её. Всё вокруг казалось знакомым, но как будто я вижу его впервые.

На кухне пахло супом и укропом, тикали часы, тихо шептало радио. Я сидел у окна, смотрел на пар, который поднимался из чашки, и не мог понять, почему всё вокруг кажется странным, громким, чужим. Каждый звук — шуршание газеты, стук ложки о тарелку, кашель за стеной — пробивал меня, но я ещё не осознавал этого.

Ночью я не спал.

Тени на потолке двигались медленно, скрипели ветки за окном. Я ловил дыхание, прислушивался к шороху за стеной. Шум не приносил тревоги, только странную растерянность — как будто мир вокруг и мир внутри больше не совпадают.

На рассвете я сел у окна, наблюдал за двориком. Двор, кошка на подоконнике напротив, мокрый асфальт — всё спокойно. И всё же это спокойствие давило. Я ощущал себя чужим, будто внутри ещё оставалась та линия фронта, где время остановилось.

Я просто сидел, молчал, слушал, как тикали часы, как шуршит газета, и дышал.

Глава 3. Гул и пустота