автордың кітабынан сөз тіркестері  Отслойка

Алтынай Султан

А мужчинам достаточно того, что у них есть член, а когда от него отрезают кусочек, то устраивают пиршество и зовут родственников. А особенности женской физиологии — это грязно и не для разговора за столом.

Мне и самой стыдно писать о таком, но я должна была это сделать, потому что несчастным голос нужен больше, чем счастливым. Я буду говорить от лица женщины, у которой замер плод, у которой он родился раньше срока, которую бросил муж, которую муж бьет, от лица женщины, на которую накричала акушерка, от лица той, что умерла в родах.

Почему такой естественный для всех млекопитающих самок процесс так мучительно дается людям? Никогда не слышала, чтобы тигрица не смогла кормить из-за размера сосков или чтобы у зебры случился лактостаз и она умерла от мастита.

Роддом предназначен для того, чтобы в нем появлялась новая жизнь, но она рука об руку идет со смертью. Роддом — странное место, где границы миров истончаются.

В роддоме я постоянно чувствовала агрессию, но не от акушерок или санитарок. Злыми были роженицы. Потому что им было больно и они очень устали. Это были только что родившие самки, которые защищали своих детенышей. Так себя ведут медведицы, львицы и другие млекопитающие. После родов самка и детеныш наиболее уязвимы, и любой хищник, в том числе самец из стаи, знает об этом. Взрослые медведи гризли не прочь закусить беззащитным медвежонком. Потому что на дворе весна — голодное и холодное время, когда истощенные животные, пережившие зиму, борются за каждую кроху пропитания. Но мы не медведицы, и жрать наших детей никто не собирается. Опасность ушла, но инстинкт остался. Все это осложнилось мизогинией. Я понимала: говоря мне, что кесарево сечение — это не настоящие роды, она не вполне понимала, о чем говорит, просто повторяла как попугай то, что слышала. Так говорит большинство. А для этих женщин жизненно важно быть в большинстве, чувствовать, что они на правильной стороне. Я смотрела на Перде, и мне казалось, что я вижу сотню женщин с похожей судьбой, которые не знают и не хотят знать. Потому что так проще. И я не виню их. Если разобраться, мы, наверное, одинаковые.

Роддом теперь казался мне мистическим храмом, а врачи — членами тайного ордена. Фанатично преданные своей работе, они пускались в пляску с жизнью и смертью. Одно неверное движение — и все потеряно. Врачам за это платят гроши, но они, как ошалелые фанатики, не бросают свое дело. Наверное, как всем сектантам, им кажется, что эти жертвы ради высшей цели. Что это их призвание. Не знаю, но врачи — это лучшие фанатики, которых я встречала. Третьего прихода Христа я, может, и не увижу, но моя дочь живая и здоровая — значит, не такой уж плохой у них культ.

В этом роддоме какая-то часть меня умерла. Возможно, когда-то мне придется вернуться сюда за новой жизнью, чтобы снова пролить кровь.

Ну да, оплата. Перед тем как мы выйдем, нужно заплатить. Хотя я и была в бесплатном отделении, я не верила, что хлорированные стены просто отпустят меня. За переход положено платить, Харону платили. Древние тюрки опускали в могилу одежду, серебро, иногда даже коня хоронили с хозяином. Перед юртой на закате в течение сорока дней зажигали свечу, там же ставили пиалу с кумысом и расстилали кошму, потому что дух покойного перейдет на ту сторону только через сорок дней, а пока будет возвращаться в свой прежний дом

Девушки из платного отделения. Розы рядом с полем сорняков. Они ни на минуту не выпадали из внешнего мира, они оставались людьми на протяжении всей этой истории.

Почему я вообще решила это написать? Пока я была в роддоме, я многое увидела, в основном против своей воли. Я не хотела об этом знать, думать, видеть или слышать. Но люди, проживающие это каждый день, не смогут об этом рассказать. Самый громкий их крик утонет в шепоте счастливых. Мы не хотим говорить о несчастье, потому что это болезненно, противно и стыдно.

Мне и самой стыдно писать о таком, но я должна была это сделать, потому что несчастным голос нужен больше, чем счастливым. Я буду говорить от лица женщины, у которой замер плод, у которой он родился раньше срока, которую бросил муж, которую муж бьет, от лица женщины, на которую накричала акушерка, от лица той, что умерла в родах.

У нас принято молчать. Когда дочь-подросток подойдет к матери и скажет, что беременна, мать промолчит. Промолчат полицейские, к которым придет изнасилованная в подворотне девушка. Так же поступят другие полицейские, к которым приползет избитая мужем до полусмерти жена.

Они промолчат, а потом скажут: не говори об этом никому. Будто сами слова эти грязные, заразные, словно от них смердит. Как будто, просто произнеся это, они станут соучастниками. Вот только преступница в их глазах — женщина. Сама не подумала, где ходила, зачем ходила, как была одета. Сама напросилась. Как напросилась? Родилась женщиной, вот и напросилась. А теперь молчи, не говори об этом. Иначе кто-то узнает, и что тогда? Уят болады, сөз болады [103]. Не надо сөз [104], надо молчать.