автордың кітабын онлайн тегін оқу  Ветка сирени

Мария Уйда

— Да, на рассвете меня расстреляют. Так мне объявлено.

И все из-за ветки сирени. Вы не верите? Что же? Люди часто погибали из-за таких безделиц. Из-за взгляда, улыбки, слезы, из-за увядшего цветка. Такие безделицы! А между тем, как много они значат, если принадлежали женщине. В них все наше настоящее, все прошедшее и будущее. Вот эта сирень — посмотрите! В ней нет теперь ни цвета, ни аромата, ни прелести. Она такая бледная, увядшая — точно умершая любовь. Говорят, что люди не умеют любить в наше время. Это ложь. Богатые, может быть. Но бедняки!.. — Только женщины — равнодушны к их любви.

Вы просили меня рассказать вам мою историю. Зачем? Иметь историю — роскошь богачей. Какую пользу принесет она беднякам? Если они начнут рассказывать ее — кто станет их слушать? А я всегда был очень беден. Но, между тем, я был счастлив, пока эта сирень не расцвела в один из прелестных весенних дней.

Я актер. Моя мать также была актрисой. Она всегда обреталась в полнейшей безызвестности, — эта маленькая, скромная актриса, — и переезжала с небольшой странствующей труппой в известные времена года из города в город, из провинции в провинцию. Я помню, что она носила меня на плечах или за спиной по пыльным дорогам, а я ловил. бабочек, игравших на солнце во время этих переходов. Я был маленький кругляк, смуглый, шаловливый ребенок — очень некрасивый, каким и теперь остался и каким был всегда. Но для нее, без сомнения, я был красив. Вероятно, я очень надоедал ей во время постоянных странствований; но она никогда не давала мне почувствовать, что я был ей в тягость. Как бы ни уставала, она никогда не утомлялась играть и прыгать со мной. Моя бедная, бледная, худенькая мать! Я как сейчас вижу ее, танцующую в платье, расшитом блестками, нарумяненную, с ее глазами, нежными, как у птички, постоянно ищущую неловкого, грубого мальчишку, который только рвал ее платье, когда был голоден, или бил ее своим загоревшим кулаком, когда был зол и утомлен. А он часто был утомлен и голоден, — это я также помню. Но она не была в этом виновата. Она готова была плясать до полусмерти, чтобы держать меня, как маленького принца, если бы пляска могла принести ей богатство.

Бедная моя мать! Она упала с каких-то подмостков, когда мне было всего пять лет; но я вижу ее, как сейчас, в ее пурпуровом корсаже и серебристых юбках, когда она в свободные минуты убегала со сцены, чтобы схватить меня в свои объятия и покрыть поцелуями. И, сколько я ее помню, она была очень грациозна — как птичка на ветке, покрытой роскошной летней листвой; но, если я прав, публика, перед которой она танцевала, была несправедлива, потому что никогда не находила в ней ничего особенного, и она умерла, как жила — странствующей актрисой. «Пиччинино» было ее последнее слово; она всегда меня так называла; так я и остался Пиччинино. Вероятно, у меня было и другое имя, данное мне законом. Но закон и я никогда не были в тесной дружбе.

Маленькая труппа, в которой находилась моя мать, была очень добра ко мне. В людях, ведущих кочующую жизнь, так много хорошего. Они всегда ласковы, великодушны, симпатичны и сострадательны… Я был маленьким, лишенным матери, несчастным созданием пяти лет, притом же и некрасивым. Но они были так добры ко мне, как будто я мог назваться красавцем и получил богатое наследство. Старики и молодые, пожилые актрисы и красавицы нашей труппы — все наперерыв старались оказать мне свое участие. Правда, они все были очень бедны, но никогда ничего не жалели для меня. Они везде возили меня за собой и им никогда не приходило в голову сдать меня на попечение такой злой мачехи, как государство. Когда я подрос, то поступил на сцену. Я не мог представить себе жизни под другую музыку, кроме нашей флейты и барабана, которые заглушили мой первый крик при рождении, а потом так часто возбуждали мой смех, что мне казалось также немыслимым жить без этих звуков, как и без солнечного света.

Ребенок, конечно, мог делать только очень немного, — исполнять крошечные роли, но то, что мог, я исполнял с самого того времени, как моя мать покинула меня одного на свете. Говорили, что я играл хорошо. Не знаю, насколько это правда; знаю только, что подмостки нашего маленького театра всегда казались мне родным домом и что я никогда не пугался бесчисленных глаз самой большой публики: они всегда казались мне глазами друзей — единственных друзей, которые у меня были. И мне так было приятно заставлять их смеяться. Я, маленький, некрасивый ребенок, — которого дети в городах и деревнях дразнили во время наших переходов, — мог заставить всех этих взрослых мужчин и женщин, всех этих отцов семейств, дедушек и бабушек трястись от смеха силой моей веселости. Это была моя месть, и она была сладка мне. Дети, дразнившие меня, иногда бросавшие камнями, называли меня клоуном и уродом — эти дети не могли заставить своих старших смеяться по желанию, а я мог.

У меня не было злобы против детей — этих врагов моих. Я отличался хорошим характером, был весел на сцене и вне сцены, и во время детства, и после, пока не расцвела эта сирень, два года тому назад!

Мы вели веселую жизнь, очень бедную, правда, и иногда очень тяжелую. Мы должны были переходить с места на место во всякую погоду, спеша попасть в такую-то деревню или такой-то город к празднику того или другого святого. Мы часто должны были спать на сеновалах или на скотных дворах? потому что таверны, доступные нам, всегда были полны в праздничные дни; иногда мы зарабатывали слишком мало и нам ничего не оставалось за расходами по освещению и постановке нашего маленького переносного театра; а старый Вико Матюрен, наш глава и начальник, был честен и никого не надул бы даже на грош, хотя бы сам умирал с голоду. Но что ж из этого? Мы составляли веселое маленькое братство, где все любили друг друга и где даже соперничество было самое благодушное; каждый из нас всегда готов был видеть все в лучшем свете. Мы часто думали, проходя через какой-нибудь город, насколько мы счастливее и свободнее тех, которые жили тут, прикованные к одному месту, собранные под одной крышей, видевшие все один пейзаж, находившие себе могилу на том же месте, где родились, между тем как мы уходили и приходили, как хотели, никогда не оставаясь на одном месте так долго. чтоб оно могло надоесть нам, редко видя плоды на тех деревьях, которые заставали в цвету.

Городские жители жалели нас, как бездомных бродяг. Но мы никогда не жалели себя. Следовательно, мы были счастливы.

Я был совсем ребенком, когда в первый раз вступил на сцену, но я родился кочевником и был доволен своим положением, — идя рядом с Вико Матюреном и погружая свои маленькие ноги в толстый слой летней пыли или шлепая по лужам под осенним дождем. Я был полон радости, потому Вико Матюрен, трепля меня по голове, предсказывал диковины о моем таланте; прекрасная голубоглазая Евфразия сплетала мне венки из трав; здоровенный Франциск, ее любовник, поднимал меня на свои сильные плечи и нес, когда я уставал; жаворонок пел, заяц перебегал нам дорогу, а иногда старая крестьянка давала мне кусок медового пирога, завернутого в зеленый лист.

Зимой, правда, нам было труднее. Зима очень тяжела для всех кочевников: если бы целый год продолжалось лето, весь свет вел бы кочующую жизнь. Но даже зимой было столько веселого и приятного, что нельзя было грустить или ворчать. Обыкновенно зимой мы жили в каком-нибудь южном городе; и когда мне было холодно, — какая-нибудь добрая женщина, сидя у жаровни с каштанами, с улыбкой подавала мне несколько плодов или прекрасная Евфразия, брала меня в свои объятья и тогда Франциск притворялся страшно ревнивым, а Вико Матюрен пользовался минутой, чтоб отложить часть своей порции на мою тарелку, уверяя, что приятель так угостил его в трактире, что он не в силах есть более. Дорогие люди! Живы ли вы? — хотелось бы мне знать. Скоро я узнаю.

Таким образом, мое детство и отрочество прошли счастливо. На бедность я не обращал внимания, потому что бедность эта была веселая и довольная. Мне говорили, что мое лицо — такое подвижное и выразительное, что вполне подходило к комическим ролям, которые были главным репертуаром моего таланта. Только изредка, когда маленькие темноглазые девочки, во время религиозных процессий с белыми лилиями и поднятыми крестами, слегка отстранялись от меня, с испугом выглядывая из-под облака белой кисеи — только тогда я желал, чтобы черты мои были правильнее, чтоб я был красивее и более похож на обыкновенных мальчиков.

— Глупо быть таким уродом, — сказала мне однажды маленькая, хорошенькая, белокурая девочка в конфирмационный день, толкнув меня прямо на камни, лежавшие при дороге. Я пошатнулся и вздрогнул: она была хороша, как ангел.

Но в этот самый вечер мой маленький ангел, в венке из белых роз на золотистых кудрях, пришла в наш маленький театр с своими родителями, богатыми красильщиками. Я видел ее и ничего не видал, кроме нее: она смеялась, кричала и аплодировала, вся раскрасневшись от удовольствия. Матюрен и Франциск, мои учителя и воспитатели, сказали мне потом, что я никогда еще не играл так замечательно для своих лет, как в этот вечер. Я засмеялся, выслушав их; я не видал ничего и смотрел только на море голов передо мной, среди которого видел лишь одну маленькую золотистую головку, увенчанную бутонами белых роз.

— Спросите ее теперь, глупо ли быть уродом, — сказал я им.

Вам скучно слушать все это. Кому нужно знать, страдал я или наслаждался, любил или ненавидел? Танцующая собака глубоко страдает под ударами палки и способна на глубокую привязанность к тому, кто достаточно милосерд, чтобы не бить ее; но танцующая собака, ее страданья и любовь — ничто для света: таким ничтожеством всегда останусь и я. Ничего не может быть ужаснее, как напрасная трата чувств, как обильное излияние бесплодного страдания, причиняемого каждым часом жизни миллионам живущих творений.

Так рос я среди этих веселых, ласковых людей, которых многие презирали. Когда мне было около пятнадцати лет, старик умер, — от холода, думается мне. Он отдал свой единственный толстый плащ, чтобы согреть ноги бедного молодого создания, едва оправившегося от родов и лежавшего в лихорадке на соломенной постели в хижине при большой дороге, и сделал это, не сказав никому, ни слова: он пролежал, дрожа, всю ночь на своем чердаке в жестокий мороз, пока наконец его сердце совсем