(Владимир Рабинович)
Как я написал свой первый рассказ
— Послушайте, гражданин начальник, — сказал я следователю по особо важным делам, — почему вы такой старомодный. Все печатают на машинке, а вы от руки?
— Это лейтенанты пусть печатают на машинке, я — майор, мне не обязательно на машинке.
— А почему так много ошибок? — спросил я, читая текст протокола справа налево и вверх ногами.
— Где? — спросил следователь.
— Ну, вот к примеру: «в том числе две тысячи долларов США». Долларов должно быть два л.
— На, пиши сам, если ты такой грамотный, — рассердился следователь и бросил мне ручку через стол.
Простые числа
После десяти суток в карцере Фельдмаршала перевели в другую камеру в новом корпусе.
— Какой номер? — спросил он у попкаря, когда они шли по коридору залитому солнцем, которое било через большие окна с белыми решетками.
— А какая тебе разница? — спросил попкарь.
— Просто интересно, — сказал Фельдмаршал.
— Угадай? — сказал попкарь.
Была восемьдесят девятая, девятнадцатая в подвале, сорок первая, где случилась драка. Эта уже четвертая за полгода. Фельдмаршал посмотрел на аккуратные, написанные через трафарет номера на дверях и сказал:
— Сто шестьдесят третья.
— Не угадал, — сказал попкарь, — запоминай — сто семьдесят девятая — твоя новая квартира.
Сто семьдесят девятая камера оказалась совсем маленькой двушкой с одним окном и двухярусной шконкой, деревянным полом и керамическим умывальником. За столом в трусах и в майке сидел штымп и что-то рисовал карандашом в школьной тетрадке. Фельдмаршалу он не понравился.
— По какой статье? — спросил штымп, не поднимая головы.
— По сто девяносто третьей, — сказал Фельдмаршал с вызовом.
— Хороший номер, — ответил штымп. А что ты наделал?
— А почему ты ко мне на ты обращаешься.
— А почему вы мне так отвечаете? — спросил штымп.
— А чего ты в трусах в моем присутствии сидишь, — сказал Фельдмаршал.
— У меня скоро приступ будет, — сказал штымп, — я все-равно обоссусь.
Фельдмаршал заглянул через плечо в тетрадку и увидел, что тот рисует домик с окошками, в окошках занавески, на занавесках цветочки.
— Ну-ка, покажи язык, — сказал Фельдмаршал штымпу в трусах и майке. Тот послушно высунул язык.
— Эпилепсия, — сказал Фельдмаршал.
— Откуда вы знаете? — спросил штымп.
— Язык покусанный, — сказал Фельдмаршал.
— Ладно, — сказал штымп, — давайте знакомиться, меня Вова зовут, — и протянул руку.
Фельдмаршал убрал руку за спину и спросил:
— По какой ты статье?
— По сто сорок девятой, — сказал штымп.
Фельдмаршал развернул свою постель на верхних нарах, улегся, накрылся длинным итальянским пальто, в котором его привезли в тюрьму еще зимой, и сказал:
— Хорошо тут у тебя, Вова. В большой камере конкурс три человека на шконку. Заебись, хоть отосплюсь.
Вова разбудил его через час и сказал:
— Вставайте, обед.
В коридоре гремели мисками шныри, пахло гороховым супом. На столе на газете лежали: сало, хлеб, лук, брусок сливочного маргарина и конфеты подушечка в дюралевой миске.
Фельдмаршал принялся быстро есть суп, но посмотрел на Вову и спросил:
— А ты почему не ешь?
— Нет аппетита, — сказал Вова, взял из миски и съел одну конфетку. — Мне главное питание для мозга.
— В человеке все нужно питать, не только мозг, — сказал Фельдмаршал, намазывая хлеб маргарином.
— Мне главное мозг, я занимаюсь математикой, — сказал Вова. — Он отвернул в тетрадке лист, на котором был нарисован домик и Фельдмаршал увидел, что все остальные страницы исписаны вычислениями.
— В какой области? — спросил Фельдмаршал, отрезая себе кусочек сала.
— В области простых чисел.
— Нахера это тебе нужно?
— Если я найду самое большое простое число, меня выпустят отсюда.
— Ну, так в чем дело? — сказал Фельдмаршал.
— Можете забрать мой суп, — сказал Вова, — каждый раз, когда я приближаюсь к открытию, со мной случается приступ, а когда я прихожу в себя, то ничего уже не помню.
— Какой есть выход? — спросил Фельдмаршал, пододвигая к себе вторую миску с супом.
— Если бы кто-то был рядом, я бы сказал, а он записал.
— А почему у тебя радио не работает? — спросил Фельдмаршал.
— Я его испортил, мешает думать, — ответил Вова.
— Хорошо, — сказал Фельдмаршал благодушно, — когда у тебя следующий приступ?
— Должен быть сегодня, я предчувствую.
Эпилептический припадок случился к вечеру. Вова сидел и вычислял в столбик, вдруг лицо его стало изумленным, как будто он что-то увидел в воздухе перед собой, он вскрикнул, заскрежетал зубами и откинулся на спину. Фельдмаршал только успел его подхватить.
Пришел в себя Вова на своей шконке укрытый длинным итальянским пальто.
— Ну что успели? — спросил Вова.
— Успел, — сказал Фельдмаршал и показал Вове запись: «2 147 483 647»
— А где мои трусы? — спросил Вова.
— Сушатся на батарее, — сказал Фельдмаршал. Я их постирал.
— Вы постирали мои трусы? — спросил Вова изумленно.
— Ну, сполоснул, — сказал Фельдмаршал. — А хули еще было делать, запах.
— Вы записали номер и постирал мои трусы. Вова заплакал. — Вы очень хороший человек. Я хочу вас отблагодарить. Возьмите мой матрас. Нет, нет. Не отказывайтесь. Это очень хороший двойной матрас. Я его сшил из двух матрасов. Когда моего соседа забрали на экспертизу, я знал, что он не вернется. Он был совершенно сумасшедший, вы бы видели, что он здесь вытворял. Я сшил нитками свой и его матрасы, а ментам сказал, что он забрал матрас с собой. Они так ничего и не поняли. Еще я вам дам иголку с нитками, шариковую авторучку и заточенный супинатор. Я вам весь запас своих продуктов отдам. Все равно меня скоро выпустят.
— Ладно, ладно, — сказал Фельдмаршал. — Ты давай лучше трусы свои надень, они уже высохли.
— А еще, хотите, я передам письмо вашим родным. Садитесь и пишите прямо сейчас, меня могут выпустить в любой момент.
Фельдмаршал, понимая всю нелепость ситуации, почему-то вырвал из тетрадки лист и написал:
«У меня все нормально. Обойдется одной статьей. Очень скучаю. Очень вас всех люблю.»
Сложил письмо солдатским треугольником, но адрес, на всякий случай, указал ложный: дом 17, а вместо улицы Черняховского написал «ул. Чернышевского».
Скрытый еврей Илья Ильич
— А ты знаешь, что я — сотрудник КГБ, — сказал Олег.
— Врешь, чем докажешь.
— Не веришь. Я тебе удостоверение покажу, — с обидой сказал он.
Он предъявил корочки, но только издалека, в руки не дал и спросил:
— Ну, что теперь веришь?
— А чем ты занимаешься, товарищ майор, — спросил я?
— Тобой, — сказал он.
— В смысле?
— Я тебя веду.
— А конкретно?
— Я на тебя характеристики пишу.
— И что ты там пишешь?
— Пишу, что ты умный парень, но Советскую власть не любишь.
— Ты же вроде как фотограф?
— Это по совместительству. Одно другому не мешает. Даже наоборот.
— Майор КГБ занимается каким то несчастным зэком из Мядельской спецкомендатуры?
— Я не только тобой, я вообще занимаюсь вопросами сионизма в нашем районе.
— Mного здесь евреев?
— Eвреев: ты и еще один, парикмахер из Мяделя. У меня между вами зафиксирован контакт в марте прошлого года. Будешь отрицать?
— Да, я ходил в парикмахерскую стричься. Один раз, в прошлом году.
— O чем вы говорили? — Олег посмотрел мне в глаза.
— Да так, особенно ни о чем. О чем обычно говорят клиент с парикмахером. Даже не сказал, что он еврей.
— Он — скрытый еврей, в отличии от тебя. Такие опаснее.
— А я опасен?
— Персонально нет, а потенциально да.
— В чем же моя опасность?
— Во всем. У меня теория на счет вас есть. Вы евреи ведь не нация в обычном виде, как русские, украинцы, беларусы и другие. Евреи это мутация. Они существуют в любой нации в скрытом виде.
— У тебя есть примеры?
— Да. Мой отец. Ты вот что, приходи к нам в гости. Я тебя с о своим батькой познакомлю. Мы для тебя курицу зарежем.
— Пожалуйста, — взмолился я, — курицу из–за меня убивать не нужно.
— Хороший ты парень, сказал Олег.
— Ты правда, так думаешь.
— Я в этом уверен.
— Так напиши мне что ни будь положительное в характеристике.
— Что, например? — спросил Олег, посмотрев на меня критическим взглядом, как портной на примерке нового пиджака.
— Что курицу пожалел, — сказал я.
— Это никому не интересно, — ответил Олег.
Они жили вдвоем — Oлег и его отец, в простом деревенском доме на самом краю Мяделя. Звали отца Илья Ильич. Олег нас познакомил.
— Знаю про тебя, слыхал и читал даже, — сказал Илья Ильич. Он кивнул в сторону Олега.
— Папа, я же просил, — тихо сказал Олег.
— Иди, накрой на стол — сказал Илья Ильич Олегу. — Курицу есть будешь? — спросил он у меня.
Я кивнул согласно.
— А свинину ешь?
— Ем и свинину.
— Какой же ты настоящий еврей, если ешь свинину.
— Когда паспорт выдавали, про свинину не спрашивали, — ответил я.
Moй ответ ему понравился, он засмеялся.
— Я вот в войну целый кагал прятал, намучался. Не хотели свинину ести, а чем кормить, где столько куриц взять.
— И чем вы их кормили?
— Чем, картошкой.
— Живы осталась?
— А куда б они делись, живы конечно.
— И где они сейчас.
— Уехали в Израиль. Ладно пойдем к столу. Ты водку пьешь?
— Пью.
— Правильно, если свинину ешь, значит и водку пьешь.
Курица была приготовлена довольно примитивно — просто сварена и порезана на куски.
— Ну, — сказал Илья Ильич, — что б не последняя. Лехаим! — Мы выпили.
— Ты давай ешь.
Он пододвинул тарелку. Я съел кусок.
— Давай, ешь больше, не стесняйся.
— Спасибо, я наелся, больше не хочу.
— Да, ты еще тот едок. Я бы в твоем возрасте целиком такую курицу съел, только никто не предлагал. Давай еще выпьем. За вас — евреев.
— В следующем году в Ерушалайме, — чтобы поддержать еврейскую тему сказал я.
— Ты это брось, сказал Олег. — Сперва добудь свой срок.
Мы выпили еще раз, Олег встал и ушел в другую часть дома за занавеску.
— Мне нужно поработать, — сказал он.
— Один без бабы живет, — сказал Илья Ильич. Может ты бы ему какую девушку в Минске нашел. Наши ему не нравятся.
— Я в Минске с Нового года не был Не пускают.
— Да, сказал Илья Ильич. Вот мы беларусы нация вроде мягкая, добрая, но милиционеры из наших получаются самые лучшие. Он тебе про то, что он майор КГБ говорил?
— Говорил.
— Не обращай внимания. Он у меня на этой почве трохи чокнутый.
— Ты мне вот что скажи. Ты связь со своими имеешь?
— Звоню иногда домой, они ко мне раз в месяц приезжают.
— Да нет, я не про это. Ты связь с Израилем имеешь.
— Какая у меня может быть связь с Израилем.
— У тебя двоюродная сестра в Израиле, — сказал Олег из–за занавески. — Преподает математику в Иерусалимском университете.
— Но я с ней прямо не переписываюсь. Так, через тетю иногда узнаю новости.
— Нет, я про прямую связь с вашими, — вздохнул Илья Ильич.
— Прямой связи у меня нет, — сказал я.
— А вот Олег говорит, что вы все друг с другом связаны и все связи идут на Израиль. Не хочешь, сказать. Правильно делаешь. Нужно соблюдать конспирацию. Я знаю что это такое. В сорок втором году я четыре семьи двадцать шесть человек из Кобыльников прятал. Вывел в лес и прятал. Еврейская нация сама в лесу жить не умеет. Еврей без белоруса в лесу даже летом пропадет, а уж зимой тем более. Я им помогал налаживаться. Одной картошки, только, пудов двадцать наверное завез. До самой зимы сорок четвёртого года им помогал, пока партизанский отряд к себе не взял.
— А зачем вам связь с Израилем?
— Узнать бы, как они там. Пусть бы весточку прислали или подарок какой–ни будь.
— Папа, — закричал Олег из за занавески, — ну, на какой черт тебе их подарки!
— Вот видишь, — сказал Илья Ильич и покрутил пальцем у виска. — Ладно, давай еще выпьем.
Мы выпили. Я засобирался. К девяти часам мне следовало быть в общежитии спецкомендатуры.
— Ну, что бульбы трохи тебе отсыпать? — спросил Илья Ильич.
— Не откажусь, — сказал я. Он щедро насыпал мне картошки столько, сколько я мог унести
— Ну, зай гезунд, — сказал Илья Ильич и приобнял меня. — Приходи еще. Буду рад тебя видеть. Олег поможет донести.
Всю дорогу мы молчали и только возле самой спецкомендатуры Олег сказал:
— Не обращай внимания на то, что он говорит. Он все выдумывает. В Кобыльниках всех ваших в сентябре сорок второго убили. Никого в живых не осталось. Батька у меня с тех пор по этому поводу того, — и он покрутил пальцем у виска тем же движением, что и Илья Ильич.
Вошный лев
Девятого сентября тысяча девятьсот восьмидесятого года Рабинович получил из тюремной библиотеки две ценные книги: Уголовно-процессуальный кодекс и Сказки Бажова. Он только что позавтракал пшенной кашей, к которой полагалась одна двенадцатая часть бруска сливочного маргарина с общака, выпил теплого сладкого чая и, усевшись на нарах по-турецки, рассматривал картинки в книге сказок. Книгу на двести страниц oн рассчитывал растянуть на три недели.
— Пацаны! Жизнь прекрасна и удивительна, так давайте же …, уже готов был воскликнуть Рабинович, в это время суток он иногда говорил афоризмами, но творческое течение его мысли было пр
