Ерм. Хочешь ли; сообщим свое рассуждение и Сократу?[1]

Крат. Если тебе угодно.

Ерм. Кратил этот говорит, Сократ, что правильное название каждой вещи прирождено ей природою, и что не то ее имя, которым называют ее некоторые, условившись называть так и издавая часть своего голоса, но и у греков и у варваров есть прирожденная всем им правильность наименований. Так вот я и спрашиваю его: — имя ему «Кратил» — истинно или нет? — Он соглашается, что это действительное его имя. Ну, а Сократу? спросил я. — «Сократ», отвечает он. — Не так же ли и всем другим людям, — каким именем каждого называем, то и есть его имя? — Однако ж тебе-то имя не «Ермоген»[2], говорит он, хотя бы и все так называли тебя. — Когда же стал я спрашивать и усиливался узнать, что тут разумеется, он не объяснил мне ничего, а только смеется надо мною, показывая вид, что предоставляет собственному моему уму знать об этом. Между тем если бы он захотел высказать ясно, то привел бы к убеждению и меня, и я говорил бы то же, что говорит он. И так, если ты можешь как-нибудь разгадать[3] оракул Кратила, то я с удовольствием послушал бы. Или еще приятнее было бы удостовериться, что кажется самому тебе в рассуждении правильности имен, если бы ты захотел сказать это.

Сокр. Ермоген, сын Иппоника! есть старинная пословица, что прекрасное трудно[4], когда приступаешь к его изучению. Так-то и об именах — учение не маловажное. Если бы я слышал пятидесятидрахмовый урок Продика[5], по выслушании которого, говорить он, становишься знающим это; то ничто не помешало бы тебе сейчас узнать истину о. правильности имен: но я не слышал его, а слышал драхмовый; так не знаю, сколько тут истинного. Я готов исследовать это сообща с тобою и Кратилом. А что имя тебе, говорит он, поистине не «Ермоген», то я подозреваю здесь его шутку. Может быть, он думает, что ты, стараясь собирать деньги, всякий раз встречаешь неудачи. Но я уже сказал, что знать такие вещи трудно; надобно это дело рассмотреть сообща, — как ты будешь говорить о нем, и как Кратил.

Ерм. Что касается до меня, Сократ, то, часто-таки разговаривая об этом со многими другими, я не мог убедиться, будто есть какая-то иная правильность имен, кроме утвержденной условием и согласием; ибо мне кажется, что какое кто чему дал имя, такое и правильно. И если бы опять одно название заменено было другим, то первое было бы уже нехорошо, хотя и последнее тоже не более правильно. Когда, например, мы даем другие имена своим слугам; тогда имя новое не более бывает правильно, как и прежнее; ибо ничему никакое имя не прирождается от природы, но все имена зависят от закона и обычая лиц, которые приурочивают и называют вещи. Если же это не так, я готов поучиться и слушать не только Кратила, но и всякого другого.

Сокр. Может быть, и есть что-то в словах твоих, Ермоген; но рассмотрим положение: как кто называет каждую вещь, так ей и имя.

Ерм. Мне кажется.

Сокр. Хотя бы частный человек называл, хотя бы город?

Ерм. Полагаю.

Сокр. Но что, если я назову какую-нибудь вещь, например то, что теперь мы называем человеком, — если это самое я назову лошадью, а теперешнюю лошадь человеком: ведь общественное имя одному и тому же предмету будет тогда «человек», а частное «лошадь»; и опять — частное имя «человек», а общественное «лошадь»? Согласен?

Ерм. Мне кажется.

Сокр. Хорошо; скажи мне вот что: называешь ли ты что-нибудь — говорить истинно и ложно?

Ерм. Называю.

Сокр. Не возможна ли одна речь истинная[6], а другая ложная?

Ерм. Конечно.

Сокр. Не правда ли, что кто о сущем говорит, что оно есть, тот говорит истину, а кто утверждает, что его нет, тот лгун?

Ерм. Да.

Сокр. Стало быть, возможно словом выражать то, что есть, и то, чего нет?

Ерм. Конечно.

Сокр. Слово истинное в целом ли только бывает истинным, а части его не истинны?

Ерм. Нет, и части.

Сокр. Большие ли только части истинны, а меньшие нет, или все?

Ерм. Я думаю, все.

Сокр. В том, что ты говоришь, есть ли часть меньшеимени?

Ерм. Нет, это самая малая.

Сокр. Следовательно, имя, заключающееся в речи истинной, произносится?

Ерм. Да.

Сокр. И само оно истинно, говоришь ты?

Ерм. Да.

Сокр. А речи лживой часть не лжива ли?

Ерм. Полагаю.

Сокр. Стадо быть, можно произнести имя и ложное и истинное, если можно произнести речь?

Ерм. Как не можно!

Сокр. Но как кто назовет вещь, так ей и имя?

Ерм. Да.

Сокр. И сколькими бы кто ни назвал вещь именами, столько их и будет? И тогда будет, когда назовет?

Ерм. У меня, Сократ, нет иной правильности имени, кроме той, что каждую вещь я могу назвать другим именем, какое ни придам ей, а ты — другим, какое ни придашь. Вижу, что так и в городах, — каждый к одним и тем же предметам иногда прилагает имена собственно для себя, — и эллины особо от иных эллинов, и эллины особо от варваров.

Сокр. Хорошо, увидим, Ермоген, таковыми ли представляются тебе вещи, что сущность их есть особая для каждого, — как говорил Протагор, полагая, что мера всех вещей есть человек[7], то есть какими представляются предметы мне, таковы они для меня, а какими тебе, таковы для тебя; или вещи, по твоему мнению, в самих себе имеют некоторую основу сущности.

Ерм. Некогда, Сократ, и я, колеблясь сомнением, приходил к тому, что говорит Протагор; однако ж это, мне кажется, не совсем так.

Сокр. Что? Ты уже приходил к тому, что тебе не казалось, чтобы был кто-нибудь человеком злым?

Ерм. Нет, клянусь Зевсом; напротив, часто-таки я и сам терпел, так что некоторые люди мне кажутся очень злыми, даже весьма многие.

Сокр. Что ж? а людей очень добрых тебе еще не представлялось?

Ерм. Весьма немного.

Сокр. Так представлялись?

Ерм. Представлялись.

Сокр. Как же ты полагаешь это? Не так ли, что люди очень добрые — очень умны, а очень злые — очень безумны?

Ерм. Мне кажется, так.

Сокр. Но возможно ли, если Протагор говорил истину, — если, то есть, истина[8] в том, что каждому из нас кажется, то и есть, — возможно ли, чтобы одни из нас были разумны, а другие безумны?

Ерм. Конечно нет.

Сокр. И это-то, я думаю, тебе очень кажется, что если есть разумность и неразумность, то решительно невозможно, чтобы Протагор говорил истину, потому что один, по правде, ничем не был бы умнее другого, если бы что каждому представляется, то для каждого было бы и истинно.

Ерм. Так.

Сокр. Равным образом не кажется тебе, думаю, и учение Эвтидема, что для всех вместе и всегда все равно; ибо тогда не было бы ни добрых, ни злых, если бы добродетель и порок были равны для всех.

Ерм. Справедливо говоришь.

Сокр. А когда и не для всех все вместе и всегда равно[9], и не для каждого в каждой вещи свое, так уже явно, что есть предметы, имеющие какую-то непреложную сущность сами[10] в себе, не для нас и не от нас, — влекомые нашим представлением туда и сюда, — но существующие по себе, для своей сущности, с которою срослись.

Ерм. Это, Сократ, мне кажется, так.

Сокр. Неужели же сами они таковы, а действия их не такого свойства? Или и это самое — действия — не есть ли один какой-то вид вещей?

Ерм. Конечно, и это.

Сокр. Стало быть, и действия совершаются по их природе, а не по нашему мнению. Если, например, мы возьмемся что-нибудь существующее рассечь, то надобно ли нам отдельную вещь рассекать, как бы мы ни захотели и чем бы ни захотели, или, желая известный предмет рассечь, мы будем это делать согласно с природою, чтобы, то есть, и рассекать его, и он рассекался естественно? Ведь тогда только, рассекая его, мы успеем в этом и поступим правильно: напротив, рассекая вопреки природе, погрешим и ничего не сделаем?

Ерм. Мне кажется, так.

Сокр. Равным образом, если мы возьмемся жечь, следуя ли всякому мнению будем жечь, или только правильному? А это мнение, — то, по которому каждый предмет жгут, и он жжется, — естественно и согласно с природою.

Ерм. Так.

Сокр. Не так ли и прочее?

Ерм. Конечно.

Сокр. Но и говорить не есть ли одно из действий?

Ерм. Да.

Сокр. Так ли говоря, как кому покажется говорить, будет он говорить правильно, или больше успеет и скажет, если начнет говорить о вещах естественно и как позволяют они говорить о себе, а когда не так, — погрешит и ничего не сделает?

Ерм. Мне кажется, так, как ты говоришь.

Сокр. Но наименование не есть ли часть говора? ибо выражают речи, вероятно, именами.

Ерм. Конечно.

Сокр. Не есть ли и наименование некоторое действие, если и говор о вещах был некоторым действием?

Ерм. Да.

Сокр. Действия же представлялись нам действиями не для нас, но чем-то имеющим собственную свою природу.

Ерм. Так.

Сокр. Поэтому, не следует ли и именовать вещи так, как и чем естественно именоваться им, а не так, как мы захотели бы, если думаем устоять в прежних своих соглашениях? И таким образом мы успешнее были бы в наименовании, а иначе нет.

Ерм. Видимо.

Сокр. Хорошо же; что надлежало рассечь, то надлежало, говорили мы, рассечь чем-нибудь?

Ерм. Да.

Сокр. Также, что надлежало ткать, надлежало ткать чем-нибудь, и что надлежало просверлить, надлежало просверлить чем-нибудь?

Ерм. Конечно.

Сокр. А что надлежало назвать, надлежало назвать чем-нибудь?

Ерм. Так.

Сокр. что же будет то, чем надлежало просверлить?

Ерм. Бурав.

Сокр. А то, чем ткать?

Ерм. Челнок.

Сокр. А то, чем назвать?

Ерм. Имя.

Сокр. Ты хорошо говоришь. Стало быть, и имя есть некоторое орудие.

Ерм. Конечно.

Сокр. Но если бы я спросил: что за орудие челнок? Не то ли это, чем ткут?

Ерм. Да.

Сокр. А что делаем мы, когда ткем? Не уток ли, и не разделяем ли сплошную основу?

Ерм. Да.

Сокр. Не то же ли скажешь ты и о бураве, и о прочем?

Ерм. Конечно.

Сокр. Так не сказать ли того же и об имени? Назвав имя орудием, что делаем мы им?

Ерм. Не могу сказать.

Сокр. Не учим ли чему друг друга, и не различаем ли вещей, каковы они?

Ерм. Конечно.

Сокр. Стало быть, имя есть орудие какое-то учительное и назначенное для разделения сущности, как челнок для разделения основы.

Ерм. Да.

Сокр. А челнок есть орудие ткацкое?

Ерм. Как же не ткацкое!

Сокр. Стало быть, ткач будет действовать челноком хорошо; хорошо же, — значит, по-ткацки. А учитель будет пользоваться именем хорошо; хорошо же, — значит, по-учительски.

Ерм. Да.

Сокр. Но чьим делом ткач действует хорошо, когда действует челноком?

Ерм. Делом плотника.

Сокр. Всякий ли — плотник, или только тот, кто знает искусство?

Ерм. Кто знает искусство.

Сокр. Чьим делом хорошо действует сверлильщик, когда действует буравом?

Ерм. Дедом кузнеца.

Сокр. А всякий ли кузнец, или только тот, кто знает искусство?

Ерм. Кто знает искусство.

Сокр. Пускай. Но чьим делом пользуется учитель, когда пользуется именем?

Ерм. И этого не могу сказать.

Сокр. И того-то не можешь ты сказать, кто передал нам имена, которыми мы пользуемся?

Ерм. В самом деле не могу.

Сокр. Не кажется ли тебе, что передал нам их закон?

Ерм. Походит.

Сокр. Стало быть, учитель пользуется делом законодателя[11] когда пользуется именем?

Ерм. Мне кажется.

Сокр. А законодателем кажется тебе всякий человек, или только тот, кто знает искусство?

Ерм. Кто знает искусство.

Сокр. И так, давать имена, Ермоген, есть дело не всякого человека, а только художника имен. А художник их, как видно, есть законодатель, который из художников между людьми весьма редкий.

Ерм. Походит.

Сокр. рассмотри же теперь, на что смотря, законодатель дает имена? исследуй это из прежнего. На что смотря, плотник делает челнок? Не на то ли, что способствует тканию?

Ерм. Конечно.

Сокр. Что же? если челнок, когда он делает его, раскалывается, то, смотря ли на расколовшийся, будет он делать другой, или на тот вид, по которому делал и расколовшийся?

Ерм. Мне кажется, на тот вид.

Сокр. Так не совершенно ли справедливо тот вид назовем мы челноком самим в себе?

Ерм. Мне кажется.

Сокр. Если же челнок делается, для тонкой ли то или толстой, для льняной или шерстяной ткани, — вообще для какой бы ни было; то не надобно ли смотреть на вид челнока, и для какой именно ткани был бы он наилучшим, не таким ли по природе следует и приготовлять его для каждой работы?

Ерм. Да.

Сокр. И в отношении к прочим-то орудиям тот же способ. Изобретши для неделимого орудие, свойственное ему по природе, надобно полагать его в той материи, из которой оно сделано, и полагать не как сам хочешь, а как свойственно; потому что бурав, например, по природе надобно к неделимому уметь полагать в железе.

Ерм. Конечно.

Сокр. Ачелнок, по природе свойственный неделимому, — в дереве.

Ерм. Так.

Сокр. Ибо особый челнок у нас по природе был, как видно, для каждого рода ткани; то же и о прочем.

Ерм. Да.

Сокр. Так и имя, свойственное по природе неделимому, почтеннейший; не должно ли тому законодателю уметь полагать в звуках и слогах и, смотря на это самое, что такое имя, составлять и придавать все имена, если он хочет быть верным их придавателем? — А что каждый законодатель полагает название не в тех же самых слогах, то относительно этого не должно оставаться в незнании. Ведь и всякий кузнец, делая то же самое орудие для той же самой вещи, полагает его не в то же самое железо, хотя, из другого ли железа сделано оно, здесь ли сделано, или у варваров, пока имеется в виду одна и та же идея, — оно правильно. Не так ли?

Ерм. Конечно.

Сокр. Таким образом, не допустишь ли ты, что законодатель и здесь и у варваров, пока он держится вида имени, приличного неделимому в каких бы то ни было слогах, ничем не хуже законодатель здесь, как и во всяком другом месте?

Ерм. Конечно.

Сокр. Кто же будет знать, приличный ли челноку вид положен в каком-нибудь дереве? Сделавший ли его плотник, или пользующийся им ткач?

Ерм. Больше правдоподобно, Сократ, что пользующийся.

Сокр. А кто будет пользоваться делом лирщика? не тот ли, кто умеет наилучшим образом наблюдать над работающим и судить о его работе, хорошо ли она произведена, или нет?

Ерм. Конечно.

Сокр. Кто, то есть?

Ерм. Цитрист.

Сокр. А судить о работе кораблестроителя?

Ерм. Кормчий.

Сокр. Но кто в состоянии наилучшим образом наблюдать над делом законодателя и судить о его работе, как здесь, так и у варваров? Не тот ли, кто будет ею пользоваться?

Ерм. Да.

Сокр. А это не тот ли, кто умеет спрашивать?

Ерм. Конечно.

Сокр. Равно как и сам отвечать?

Ерм. Да.

Сокр. Умеющего же спрашивать и отвечать иначе ли назовешь ты, чем диалектиком?

Ерм. Не иначе, а так.

Сокр. Стадо быть, строить руль есть дело плотника, под надзором кормчего, если руль должен быть построен хорошо.

Ерм. Явно.

Сокр. А давать имя-то есть, как видно, дело законодателя, состоящего под надзором диалектика, если имена должны быть даваемы хорошо.

Ерм. Так.

Сокр. Поэтому не худо должно быть и то, как ты думаешь; Ермоген, — что, то есть, прикладывание имен есть дело не плохих и не случайных людей; да справедливо говорит и Кратил, утверждая, что вещи получают свои имена от природы и что не всякий есть составитель имен, а только тот, кто смотрит на имя каждого предмета в отношении к природе и может вид сего полагать в буквах и слогах.

Ерм. Я не нахожу, Сократ, что надлежало бы противопоставить твоим словам. Впрочем, не легко так вдруг согласиться с тобою; мне кажется, скорее можно поверить тебе, если ты покажешь, что, по твоему мнению, составляет правильность имени по природе.

Сокр. Я, почтеннейший Ермоген, не говорю ни о какой правильности; ты забыл сказанное мною немного прежде, что я не знаю этого и что могу рассматривать это только вместе с тобою. И вот теперь, когда мы, я и ты, рассматриваем это, нам, против прежнего, представляется уже так много, что имя имеет у нас какую-то правильность по природе, и что не всякому человеку подручно уметь хорошо прилагать его к чему бы то ни было. Не так ли?

Ерм. Конечно.

Сокр. И так, после сего мы должны исследовать, если желаешь знать, что такое его правильность.

Ерм. Да, я конечно желаю знать.

Сокр. рассматривай же.

Ерм. Но каким образом рассматривать?

Сокр. Самое правильное дело, друг мой, рассматривать с знающими, платя им деньги и воздавая благодарность. Такие люди — софисты, переплатив которым много денег, и брат твой Каллиас[12] кажется мудрецом. А так как ты не распоряжаешься отцовским наследством, то должен докучать брату и просить его, чтобы он научил тебя правильности касательно этого, как узнал о ней от Протагора[13].

Ерм. Вот уж странною была бы моя просьба, Сократ, если бы тогда, как истины Протагоровой я вовсе не принимаю, то, что говорится в такой истине, принимал, как нечто стоящее внимания.

Сокр. Когда же не нравится тебе это, так надобно учиться у Омира[14] и у других поэтов.

Ерм. А что же говорит Омир об именах, Сократ? и где?

Сокр. Во многих местах, особенно же важно и прекрасно там, где он различает, какими именами одни и те же предметы называют люди, и какими боги. Разве ты не думаешь, что в этих случаях слова его важны и удивительны относительно правильности имен? Ведь уж явно, что боги-то употребляют имена точно те, какие свойственны природе. Или не думаешь?

Ерм. Да, я, конечно, хорошо знаю, что если они называют, то называют правильно: но на что именно указываешь ты?

Сокр. Разве тебе не известно, что троянскую реку, которая единоборствовала с Идестом, боги, по словам Омира, называют Ксанфом[15], а люди Скамандром?

Ерм. Известно.

Сокр. Так что же? Не думаешь ли, что важное дело знать, почему больше правильно называть ту реку Ксанфом, чем Скамандром? Теперь, если хочешь, и касательно птицы, по его же словам,

— худое ли дело знать, насколько правильнее той же самой птице придавать название Халкиды, чем Киминды[16]? Встречаем мы также Ватиею[17] и Мирину, и многие другиеназвания, как у этого поэта, так и у иных. Но исследования прочих названий может быть выше нас, — меня и тебя: рассмотрение же Скамандрия и Астианакса соразмернее, как мне кажется, с силами человеческими и легче; а эти имена, говорит Омир, принадлежали сыну Гектора, и показывает, какова их правильность. Вероятно, ты знаешь стихи, в которых заключается то, о чем я говорю.

Ерм. Конечно.

Сокр. Так думаешь ли, что Омир из этих имен почитал более правильным прилагать к сыну имя Астианакса, чем Скамандрия?

Ерм. Не могу сказать.

Сокр. Но рассматривай вот как. Если бы кто спросил тебя: умные ли люди правильнее дают имена, или неразумные?

Ерм. Очевидно, я сказал бы, что умные.

Сокр. Но женщины ли в городах, если говорить о целом роде, кажутся тебе умнее, или мужчины?

Ерм. Мужчины.

Сокр. Не знаешь ли ты, что, по словам Омира, ребенок Гекторов назван Астианаксом от троянцев, Скамандрием же, явно, что от[18] женщин, так как у мужчин-то он был Астианакс?

Ерм. Походит.

Сокр. А троянцев не почитал ли и Омир более мудрыми, чем женщин их?

Ерм. Я думаю.

Сокр. Стало быт, он полагал, что к сыну его правильнее прилагать имя Астианакса, чем Скамандрия?

Ерм. Видимо.

Сокр. рассмотрим же, почему это? Или сам он не открывает ли нам прекрасно причину этого, когда говорит: «мог он один защищать их город и длинные стены». Значит, потому, как видно, правильно было сыну этого защитника дать имя Астианакса, что оно выдержано отцом его, как говорит Омир.

Ерм, Мне кажется.

Сокр. Что же это будет? Я и сам тут ничего не понимаю, Ермоген; а ты понимаешь?

Ерм. Клянусь Зевсом, — и я.

Сокр. И Гектору-то, добряк, приложил имя не сам ли Омир?

Ерм. Почему так?

Сокр. Потому, мне кажется, что и оно близко к Астианаксу, и оба эти имени походят на эллинские, — так какἄναξиἕκτωρозначают почти одно и то же, — оба эти имени царские; ибо чей кто был быἀναξ(царь), в отношении к тому он был бы, вероятно, и£κτωρ(обладатель), так как, очевидно, господствует над ним, обладает им и имеет его. Или тебе кажется, что я ничего не говорю, что я недоразумеваю и думаю, как бы лишь напасть на какой-то след Омировой мысли о правильности имен?

Ерм. Нет, клянусь Зевсом, не то, как мне кажется; ты, может быть, напал на что-то.

Сокр. Ведь правильно-таки, как мне представляется, порождение льва называть львом, а порождение коня — конем. Не говорю о том, что рождается как бы уродом, — от коня чем-то не таким, что конь; говорю о родовом порождении, согласном с природою. Если конь, вопреки природе, производит порождение быка по природе, то уже не жеребенком надобно назвать его, а теленком. Равным образом, если бы и от человека, думаю, произошло порождение не человека, этого порождения не следует называть человеком. И дерева, и все таким же образом. Или тебе не кажется?

Ерм. Кажется.

Сокр. Ты хорошо говоришь. Наблюдай же за мною, чтобы я как-нибудь не обманул тебя. Ведь на этом же основании, если порождение происходит от царя, — оно должно быть называемо царем: теми ли слогами означается оно, или другими, — это все равно; прибавляется какая буква, или отбрасывается, — и это ничего не значит, пока имеет силу проявляющаяся в имени сущность дела.

Ерм. Как это говоришь ты?

Сокр. Не хитро. Ты знаешь, что мы произносим имена стихий (слова), а не самые стихии, — за исключением четырех:ε,и, о,ω, — и что, обстанавливая их другими гласными и согласными, означаем таким образом прочие буквы и составляем их имена. И пока в имени полагается проявляющаяся сила стихии, правильно будет называть именем то, что она открывает нам. Например, вите присоединениеη,τиα, видишь, нисколько не повредило, чтобы целым именем этой стихии, которого хотел законодатель, нельзя было выразить ее природы. Так умел он хорошо давать имена буквам.

Ерм. Мне кажется, ты говоришь правду.

Сокр. Не то же ли самое и о царе? Ведь от царя, вероятно, будет царь, от доброго добрый, от прекрасного прекрасный, и все таким же образом, — из каждого рода другое такое же порождение, если не произойдет урод. Поэтому надобно прилагать к ним те же имена. Можно оразноображивать их слогами, чтобы показать неразумному, что, при существенном своем тожестве, они отличны друг от друга. Как лекарства врачей, различающиеся цветом и запахом, нам, при их тожественности, кажутся иными, а врачу, рассматривающему силу лекарств, представляются теми же и не изумляют его примесью: так, может быть, и знаток в именах смотрит на силу их и не изумляется, если прибавляется к ним буква, или переставляется, или отбрасывается, или сила имени заключается и в совершенно иных буквах. Вот и в сказанном сейчас примере, Астианакс и Гектор состоят вовсе не из тех же букв, кроме буквыτ,однако ж означают одно и то же. Так-то и Археполис что общего имеет в буквах? а выражает то же самое. Много и других имен, которые не означают ничего, кроме царя; а иные-то опять означают военачальника, каковы: Агис, Полемарх, Эвполем. Бывают также и врачебные, например: Ятрокл, Акесимврот. Может быть, нашли бы мы множество и других, по слогам и буквам различных, а по силе выражающих одно и то же. Кажется так, или нет?

Ерм. Уж конечно, кажется.

Сокр. Так рождающимся по природе надобно давать те же названия.

Ерм. Конечно.

Сокр. Но что, если против природы, — если рождаются в виде уродов? Например, когда от человека доброго и благочестивого рождается нечестивый: не так же ли надобно поступить, как мы сказали прежде, если бы конь произвел порождение быка, — надлежало бы, то есть, порождению дать имя не родившего, а рода, к которому оно относится?

Ерм. Конечно.

Сокр. Стало быть, и нечестивому, родившемуся от благочестивого, надобно дать имя его рода.

Ерм. Так.

Сокр. То есть, имя, как видно, не Феофила, не Мнисифеоса и никакое подобное, а такое, которое имеет противное этим значение, если только названия должны быть правильны.

Ерм. По крайней мере, всего более, Сократ.

Сокр. Так-то и Орест, должно быть, правильно назван, Ермоген, искусство ли какое приложило к нему это имя, или какой поэт, указывая именем на зверство его природы, на его дикость и горную(όρεινὁν)натуру.

Ерм. Видимо, так, Сократ.

Сокр. Пристало ведь это имя и отцу его по природе.

Ерм. Видимо.

Сокр. Должно быть такой какой-то и Агамемнон, когда над тем, что показалось ему, работает и упорствует, положив конец мнениям для добродетели. Доказательством его упорства служит неотступное стояние греческой толпы под Троей. Так что этот человек был по своей стоянке(ἐπιμονή)удивителен(ἀγαστός):это самое выражается именем Агамемнон. Может быть, правильно приложено к нему и имя Атрей[19]:ибо убиение Хризиппа и то, что жестокого сделал он по отношению к Фиэсту, — все это вредоносно и гибельно (ἀτηρά)для добродетели (ἀρετήν). Так название его этим именем мало отступает от дела и прячется под покрывалом, чтобы не всем была известна природа этого человека: говорящим об именах довольно видно, что значит Атрей. Возьмешь лиτὸἀτειρες(несокрушимый), или тоἄτρεστον(бестрепетный), илиτὸἀτηρόν(гибельный), — во всяком случае имя к нему приложено правильно. Мне кажется, что прилично дано имя и Пелопсу; потому что Пелопс означает человека близорукого, и такого названия он заслуживает.

Ерм. Как же это?

Сокр. Об этом человеке говорят, например, что в убийстве Миртила[20] он не предугадывал и не предвидел ничего, что в будущем произойдет для всего рода, какому от того подвергнется он бедствию, — когда, смотря только на близкое и настоящее, — что и значитπέλας, — старался всеми силами взять сторону жены своей Ипподамии. А что касается до Тантала, то всякий согласится, что к нему имя приложено правильно и по природе, если только справедливо все, о нем рассказываемое.

Ерм. Что же это такое?

Сокр. Он еще при жизни испытал много ужасных несчастий, в заключение которых и отечество его было всецело разрушено, а после смерти, в преисподней, над его головою, в соответствие его имени, удивительно повешен камень. И просто выходило, будто бы кто, желая назвать висящее(ταλάντανον), назвал прикровенно, и, вместоταλάντανον,сказалΤάνταλον.Такое то, как видно, жребий молвы произвел имя и для него. Явно, что и к отцу его, так называемому Зевсу, прекрасно приложено было имя; только не легко понять его. Ведь имя Зевса есть просто как бы слово: разделив же его на двое, одни из нас пользуются одною его частью, другие — другою, — одни, то есть, называют его Зином (Ζῆνα), другие Дием(Δία). Сложенные же в одно, эти части выражают природу Бога, — что и свойственно, говорим, делать имени; ибо ни в нас ни во всех других нет ничего, почему бы кто больше был причиною жизни(τοῦζῇν), чем правитель и царь всех. И так, следует, что он правильно называется богом, чрез которого всегда получают жизнь(δὶ ὅν ζῇν)все существа живущие. Но это выражение распалось, как говорю, надвое, на имена Дия и Зина. Слушающему же сразу может показаться, что этот сын Кроноса своеволен; да так и следует, чтобы Зевс был порождением некоего великого разума: потому что Кронос означает не мальчика(κόρον), а чистоту и незапятнанность его ума(νοῦς). Этот же, как говорит предание, есть сын Урана, — и таким именем хорошо выражается смотрение вверх. Урания значит: смотрящая на выспреннее(ὁβώσα τὰ ἄνω). Оттого-то и говорят, Ермоген, что верхогляды являются чистыми умами, и что небу(οὐβαναῷ)правильно дано имя. И если бы я помнил генеалогию Исиода, о каких еще отдаленнейших предках их говорит он, то не перестал бы доказывать, как правильно приложены к ним имена, пока не испытал бы, что может сделать такая мудрость, замолчит ли она, или нет, — та мудрость, которую теперь вдруг навеяло на меня, не знаю откуда-то.

Ерм. Ты и в самом деле, Сократ, представляешься мне просто-таки как те восторженники, произносящие сразу свои провещания.

Сокр. И причина-то восторженности, Ермоген, перешла в меня, думаю, особенно от Эвтифрона проспалтийского; потому что я поутру долго беседовал с ним и слушал его. Так вот, в своем восторге, он гениальною мудростью, должно быть, не только наполнил мои уши, но и занял мою душу. Поэтому, мне кажется, надобно нам поступить так: сегодня воспользоваться ею и рассмотреть прочее относительно имен; а завтра, если вам будет угодно, отвратить ее жертвенно и очиститься, нашедши, кто в силах очищать это, — из жрецов ли кого-нибудь, или из софистов.

Ерм. Я-то согласен; потому что с большим удовольствием слушал бы, что еще остается сказать об именах.

Сокр. Сделаем же так. Откуда, хочешь, начнем мы свое исследование, теперь, как уже вошли в пределы какого-то типа[21], — чтобы видеть, будут ли нам свидетелями самые имена, что каждое из них полагается не вовсе так, случайно, но имеет некоторую правильность? Упомянутые имена героев и людей могли бы, может быть, обмануть нас: потому что многие из них даются, как мы прежде говорили, по фамилиям предков и к иным вовсе не идут; а многие также прилагаются, как знаки желания, — например, Эвтихид (счастливый), Сосия (сохраненный), Феофил (боголюбезный), и подобные. Так все такие, мне кажется, надобно оставить. Вероятно, найдем мы гораздо правильнее приложенными те, которые всегда существенны и согласны с природою; потому что приложение имен с этой стороны, надобно думать, было предметом особенной заботливости. Некоторые же из них, может быть, приложены и божественною — больше нежели человеческою силою.

Ерм. Ты, кажется, хорошо говоришь, Сократ.

Сокр. Так не справедливо ли будет начать нам исследование от богов, — каким образом боги назвали правильным это самое имя?

Ерм. И естественно.

Сокр. Тут я подозреваю следующее. Первые из людей, населявших Элладу, мне кажется, чтили тех только богов, которых чтут теперь многие из варваров, то есть, солнце, луну, землю, звезды и небо. Видя, что все они всегда идут своим путем, бегут, от этой природы[22] бежания(θεἵν)те люди наименовали их богами(θεούς);а впоследствии, признав и всех других, они уже и этим усвоили то же название. Походит ли несколько на правду, что я говорю, или нет?

Ерм. Конечно, походит.

Сокр. Что же после этого будем исследовать? Или уж явно, что гениев, героев и людей?

Ерм. Гениев.

Сокр. И в самом деле, Ермоген, что означает имя гений? Наблюдай, покажется ли тебе, что я нечто говорю.

Ерм. Говори только.

Сокр. Знаешь ли, кого Исиод называет демонами?

Ерм. Не приведу на мысль.

Сокр. И того не приведешь на мысль, что сперва был золотой род людей?

Ерм. Это-то знаю.

Сокр. Так вот что Исиод говорит о нем:

Ерм. Так что же?

Сокр. Думаю, то говорит он, что золотой род по природе был не золотой, а добрый и прекрасный. Доказательством же служит мне то, что и нас называет он родом железным.

Ерм. Ты говоришь правду.

Сокр. Не думаешь ли, что и из нынешних того, кто добр, относит он к роду золотому?

Сокр. А добрые иное ли что, чем[23] разумные?

Ерм. Разумные.

Сокр. Так вот такими-то более всего, кажется мне, называет он гениев: так как они были разумны и знающи(δαήμονες), то Исиод и наименовал их гениями(δαίμονες). Да на древнем-то нашем языке этому слову соответствует именно такое значение. Хорошо говорит и он, говорят и многие другие поэты, что когда добрый человек умрет, тогда получит важнейший жребий и честь, и, по имени разумности, сделается гением. Поэтому и я полагаю, что человек знающий(δαήμων), который был бы добр, есть существо гениальное(δαιμόνιον), жив он или умер, и правильно называется гением.

Ерм. И я, как мне кажется, Сократ, в этом совершенно схожусь с твоим мнением. Что же будет герой-то?

Сокр. Это не очень трудно понять. Имя героев несколько уклонилось; но явно, что оно произошло от Эроса.

Ерм. Как ты говоришь?

Сокр. Разве не знаешь ты, что герои — полубоги?

Ерм. Так что ж?

Сокр. То есть, все они произошли от любви либо бога к смертной, либо смертного к богине. Если будешь рассматривать так, и притом на основании аттического древнего языка, то узнаешь и больше. Тебе откроется, что от имени Эроса, от которого произошли герои, слово герой немного отступило как название. Герои либо имеют это происхождение, либо они были софисты, сильные риторы и диалектики, способные предлагать вопросы; ибоεἴρεινзначит говорить. Поэтому на аттическом языке, как мы сейчас заметили, так называемые герои, некоторые риторы и эротики сходятся в своем значении, так что род риторов и софистовоказывается племенем героев. Так не это трудно понять, а скорее имя людей, — почему называются они людьми. Ты можешь сказать?

Ерм. Куда мне, добряк? Если бы я и был в состоянии найти это, то не настаивал бы, ибо думаю, что ты скорее найдешь, чем я.

Сокр. Видно же, ты веришь воодушевлению Эвтифрона.

Ерм. Очевидно.

Сокр. Да и правильно веришь. Вот я и теперь уже видимо, настроен к мышлению хитрому и, должно быть, если не поостерегусь, ныне же буду мудрее надлежащего. Наблюдай, что я говорю. Во-первых, относительно имен надобно заметить то, что мы часто одни буквы вносим в них, а другие изгоняем из них, когда хотим от чего-нибудь взять название, да переставляем и ударения. Например,Διὶφίλος(Зевсу любезен): чтобы это, вместо выражения, было у нас именем(Δίφιλος), вторую йоту в нем мы уничтожаем и, вместо острого ударения на среднем слоге, произносим тяжелое; в другие же имена, напротив, вносим буквы, и тяжелое ударение произносим как острое.

Ерм. Ты правду говоришь.

Сокр. Так между прочими именами одно, подвергшееся подобной перемене, есть, как, мне кажется, и имя людей; потому что из выражения оно, по отнятии от него одного а и по перенесении на конец тяжелого ударения, сделалось именем.

Ерм. Как ты говоришь?

Сокр. Вот как. Это имя значитἀνθῤωπος(человек) — потому, что прочие животные того, что видят, не рассматривают, не рассчитывают, не соображают; напротив, человек, как только увидел, — а это то же, чтоδπωπε, — тотчас сообразил (ἀναθρείν)и рассчитал, что увидел. Отсюда-то из животных только человек правильно названἀνθρωπος, — соображающий, что увидел, — ἄναθρῶν ἅ ὄπωπεν.

Ерм. Что же? после этого спросить ли тебя о том, что узнал бы я с удовольствием?

Сокр. Конечно.

Ерм. Это дело, мне кажется, как бы по порядку следует за прежним. Мы называем нечто в человеке душою и телом.

Сокр. Как не называть?

Ерм. Постараемся же и это разобрать, как прежнее.

Сокр. Ты говоришь об исследовании души, что она прилично носит это имя, а потом опять об исследовании тела?

Ерм. Да.

Сокр. Чтобы сказать об этом сразу[24], — назвавшие душу имели, думаю, в виду ту мысль, что душа(ψοχὴ), пока присуща она телу, есть причина его жизни, так как дает ему способность дышать и охлаждаться(ἀναφύχειν), и если охлаждения не достает, тело разрушается и кончается. Поэтому-то, кажется мне, назвали ее душою. Но, если хочешь, потерпи; потому что я, следуя Эвтиоронам, кажется, усматриваю нечто убедительнее этого. Такое мнение, как мне представляется, могут, конечно, презирать и почитать затейливым; однако ж рассматривай, не понравится ли оно и тебе?

Ерм. Только говори.

Сокр. Природу всего тела, чтобы оно и жило и ходило, что иное поддерживает и водит, по твоему мнению, как не душа?

Ерм. Не иное.

Сокр. Что ж? а природу всех прочих вещей, — разве не верить Анаксагору, — устрояет и поддерживает ум[25] и душа?

Ерм. Верю.

Сокр. Стало быть, это имя хорошо бы прилагать к той способности, которая водит и держит(όχεῖκαὶ ἔχει)природу, и изменить его вφυσέχην(держащее природу). Впрочем изрядно говорить иψυχή.

Ерм. Конечно; мне даже кажется, что это искуснее того.

Сокр. Да так и есть; ведь смешно же, в самом деле, имя употреблять так, как оно положено.

Ерм. Но то, что после сего, — что скажем о нем?

Сокр. Разумеешь тело?

Ерм. Да.

Сокр. Это-то представляется мне различным образом: отступи хоть несколько, — и производств множество. Так, некоторые тело(σῶμα)называют гробом[26](σῆμα)души, которая в настоящее время как бы положена в нем. А как телом опять означается то, что означает душа, то тело(σῶμα)правильно поэтому называется и знаком(σῆμα). Но это имя особенно установили, мне кажется, орфисты, — полагая, что душа несет здесь наказание за то, за что несет, и что она имеет этот покров, чтобы могла быть соблюдена(σώζηται)будто в темнице. И так, это имяσωμα,как оно произносится, выражает узилище души, пока душа не воздаст должного, и тут не надобно изменять ни одной буквы.

Ерм. Об этом, мне кажется, довольно сказано, Сократ; но нельзя ли бы нам таким же образом сделать исследование об именах богов, подобно тому, как ты говорил сейчас об имени Зевса, — какая правильность заключается в их наименованиях?

Сокр. Да, клянусь Зевсом, Ермоген, мы-то, если только есть в нас ум, могли бы привести одно прекрасное основание, что о богах ничего[27] не знаем, — ни о них самих, ни об именах, какими они называют себя; хотя явно, что они-то называют себя справедливо. Другое же опять основание правильности в том, как в молитвах[28] нам велит закон молиться, (ибо) какими которые боги любят называться именами, так, не зная других наименований, должны называть их и мы; и это, мне кажется, узаконено хорошо. Так, если хочешь, будем рассуждать, как бы предупреждая богов, что относительно их мы не исследуем ничего, ибо не считаем себя способными исследовать, а обратим свои рассуждения к людям, которые, составив себе некогда понятие о них, прилагали к ним имена: это — дело не укоризненное.

Ерм. Ты говоришь, кажется, дельно, Сократ; так и сделаем.

Сокр. Так иначе ли начнем, чем с Весты[29], по закону?

Ерм. В самом деле справедливо.

Сокр. Какая же, говорят, была мысль назвать Весту Вестою?

Ерм. Клянусь Зевсом, — и это, думаю, не легко.

Сокр. Первые прилагатели имен, добрый Ермоген, должно быть, не худые в самом деле были люди, но какие-то верхогляды[30] и болтуны.

Ерм. Почему же?

Сокр. Приложение имен мне представляется делом каких-то таких людей. И кто стал бы рассматривать даже имена иностранные, все-таки нашел бы, что значит каждое из них. Например, здесь, — что мы называемοὐσίαν(сущностью), то другие зовутἐσίαν,а еще другие — ὠσίαν.И так сперва, применительно к второму из сих имен, было основание сущность вещей назватьἑστίαν(Вестою). А так как у нас и то опять, что причастно сущности, называется такжеἑστία(Вестою), то вот нашаἑστία(Веста) вышла и правильным именем. В древности, видно, и мыοὐσίαν(сущность) называлиἐσίαν.Притом, и судя по жертвам, можно полагать, что прилагатели имен имели такую мысль; потому что те, которые Весту называли сущностью всего, находили приличным приносить жертву первой Весте, прежде чем всем богам. А у кого опять употреблялосьὡσία,те почти усвояли взгляд Гераклита, полагая, что все сущее идет и ничто не стоит. Поэтому причиною и вождем у них был толчок(τὸ ὠθοῦν), и отсюда хорошо было назвать этоὡσίαν.Так вот как мы, люди, ничего не знающие, рассудили об этом. — После Весты справедливо будет исследовать Рею и Кроноса, хотя имя Кроноса-то мы уже и рассматривали. Впрочем, может быть, это не отговорка.

Ерм. Почему же, Сократ?

Сокр. Ах, добряк! Мне пришел на мысль рой мудрости.

Ерм. Какой же это?

Сокр. Очень смешно сказать; между тем дело, думаю, правдоподобное.

Ерм. Что это за дело?

Сокр. Я как будто вижу Гераклита, произносящего некоторые древние изречения мудрецов, из времен Кроноса и Реи, приводимые также и Омиром.

Ерм. Как ты это говоришь?

Сокр. Гераклит говорит, что все идет и ничто не стоит, и, уподобляя сущее течению(ῥοῇ)реки, прибавляет, что дважды в одну и ту же реку войти невозможно.

Ерм. Так.

Сокр. Что же? Кажется ли тебе, что чужда была Гераклита мысль, что прилагатель имен предкам прочих богов дал имена Реи (течения) и Кроноса (времени)? Ужели случайно, думаешь, с обоими богами соединил он наименования текучести? Так-то опять и Омир[31] отцом богов называет Океан, а материю Тифису. То же, думаю, и Исиод[32]. Говорит негде и Орфей[33], что

Так вот на что смотри, как они и между собою согласны, и все направляют к Гераклитову взгляду.

Ерм. Видимо, в твоих словах что-то есть, Сократ; однако ж я не знаю, что значит имя Тифисы.

Сокр. Да почти-то же самое, что называется сокровенным именем ручья; потому что словаδιαττώμενον(пропускаемое) иἠθούμενον(вливаемое чрез лейку) указывают на ручей. Из этих-то обоих имен и сложилось имя Тифиса.

Ерм. Это изысканно, Сократ.

Сокр. Почему не так? Но что за этим? — О Зевсе мы уже сказали.

Ерм. Да.

Сокр. Так будем говорить о его братьях, Посидоне и Плутоне, и о другом имени, которым называют его.

Ерм. Конечно.

Сокр. Первый, назвавший Посидона Посидоном, назвал его, кажется, потому, что, когда он шел, природа моря удержала его и не позволила ему идти далее, но была для него как бы ножными узами(δεσμὸς τῶν ποδῶν). Так вот начальник этой силы, бог, и назван Посидоном, как быΠοσίδεσμον(скованным по ногам); буква жеεвнесена сюда, может быть, для благоприличия. Впрочем, пожалуй, и не то здесь говорится, но вместо сигмы сперва стояли в этом слове две ламвды; так что оно было именем многознающего(πολλὰ εἰδότος)бога. А может быть, он назван от глаголаσείειν(трясти)σείων(потрясающим), и потом к этому слову прибавленыπиδ.Что же касается до Плутона, то он получил это имя от даяния богатства (πλοῦτος), так как богатство достается глубоко из земли. А преисподнюю(ᾂδης), кажется, многие понимают как невидимое (ἀειδές), прилагают к ней это имя и, боясь такого имени, называют ее Плутоном.

Ерм. А тебе как представляется, Сократ?

Сокр. Мне кажется, люди, относительно этого бога силы многоразличным образом ошибались и недостойно боялись его. Ведь боятся того, что, когда кто из нас умрет, навсегда там останется; испугались и того, что душа отходит к нему обнаженною от тела: а мне кажется, что все стремится к чему-то тому же, — и власть этого бога, и его имя.

Ерм. Каким же образом?

Сокр. Я скажу тебе, что именно представляется мне. Скажи, какое бы то ни было животное которыми узами сильнее понуждается оставаться где-нибудь, — необходимостью, или пожеланием?

Ерм. Пожелание гораздо выше, Сократ.

Сокр. Так думаешь ли, что многие не избавились бы от преисподней, если бы преисподняя не связывала их сильнейшими тамошними узами?

Ерм. Явно.

Сокр. Стало быть, преисподняя связывает их, как видно, каким-то пожеланием, если связывает узами крепчайшими, — а не необходимостью.

Ерм. Видимо.

Сокр. А пожеланий опять, не правда ли, много?

Ерм. Да.

Сокр. Стало быть, преисподняя связывает их пожеланием, величайшим из пожеланий, если хочет удержать их узами сильнейшими.

Ерм. Да.

Сокр. А есть ли какое пожелание больше, как, обращаясь с кем-нибудь, думать, что чрез него сделаешься лучшим человеком?

Ерм. Клянусь Зевсом, никакого, Сократ.

Сокр. Поэтому скажем, стало быть, Ермоген, что из тамошних никто не захочет удалиться сюда, даже самые Сирены[34] но и эти, и все другие там очарованы: так хороши, как видно, речи, которые умеет говорить им преисподняя. И надобно думать посему, что этот бог — совершенный софисти великий благодетель находящихся у него душ, если в самом деле подает тамошним столь великие блага; и так много у него там избытков, что от этого получил он и имя Плутона. Да и то опять, — не хочет он обращаться с людьми, имеющими тела, но тогда только вступает с ними в связь, когда душа бывает чиста от всех, относящихся к телу, зол и пожеланий. Не дело ли философа, мужа благонастроенного, и то, что он таким образом связал и держит их в узах добродетели, тогда как, при порывах и неистовстве тела, не мог бы и Кронос — отец — удержать их, связав так называемыми своими узами[35]?

Ерм. Ты, должно быть, дело говорить, Сократ.

Сокр. Да и имя-то преисподней(Ἃιδης), Ермоген, произошло далеко не от невидимого (ἀειδους), а гораздо скорее от того, что она знает(εἰδέναι)все прекрасное. Применительно к этому-то слову законодатель назвал преисподнюю(Ἃιδης).

Ерм. Пускай. Но от чего Димитру, Иру, Аполлона, Афину, Ифеста, Арея и прочих богов? Как скажем?

Сокр. Димитра(Δημήτηρ)названа, по-видимому, от пищи, которую раздает, как мать(μήτηρ);а Ира — как некая любимица(ἐρατή), отчего и говорится, что Зевс был ее любовником(ἐρασθεὶς). А может быть, законодатель, смотря на явления небесные, Ирою прикровенно наименовал воздух (ἀέρα), то есть, положил начало в конце: ты можешь это узнать, если будешь чаще произносить имя Иры. Что же касается до Ферефатты, то многие, как видно, по неопытности относительно правильности имен, боятся и этого имени, и Аполлона. Изменивши название, они представляют Ферсефону, и страшным кажется им это имя; а между тем оно дает знать, что богиня мудра; ибо, когда производятся дела, прикасаться к ним, браться за них и мочь преследовать их было бы мудростью. И так, эта богиня, за мудрость и ухватливость в производящихся делах(τὴν ἐπαφήν τοῦ φερομένου), могла бы быть правильно названа Ферепафою, или чем-то таким. Потому-то с нею сопоставляется преисподняя, как мудрая, какова она и есть. А теперь, предпочитая благозвучие истине, уклоняют это имя от его значения и богиню называют Ферефаттою. То же, как говорю, и об Аполлоне: многие боятся имени этого бога, как будто оно выражает что страшное. Или ты не замечал?

Ерм. Конечно замечал, и ты правду говоришь.

Сокр. А между тем оно-то, как мне кажется, для показания силы этого бога, приложено к нему прекрасно.

Ерм. Как же?

Сокр. Я постараюсь сказать, что именно мне представляется. Ведь нет имени, которое бы, при своем единстве, более приноровлено было к выражению четырех сил этого бога; так что оно касается всех их и некоторым образом указывает на искусства — и музыкальное, и провещательное, и врачевательное, и стрелковое.

Ерм. Так говори; ведь, по твоим словам, это имя есть что-то странное.

Сокр. А между тем оно самое гармоничное, так как этот бог — музыкант. Во-первых, умилостивление и очищения; предписываемые как врачами, так и провещателями, священные обходы то с врачебными, то с провещательскими средствами, омыванья[36] при этом и опрыскивания, все это в состоянии сделать одно: представить человека чистым и по телу и по душе. Или нет?

Ерм. Конечно.

Сокр. Но этот бог не есть ли очиститель, омыватель и освобождатель от таких зол?

Ерм. Конечно.

Сокр. Так по своим освобождениям (ἀπολύσεις)и омываниям (ἀπολούσεις), как врач в таких делах, он правильно может быть назван Омывателем (Απολούων). Потом, по провещательности, весьма правильно было бы называть его, как называют фессалийцы, истинным и простым(ὰπλοῦν), что — одно и то же; а все фессалийцы произносят его имя «Аплон». Далее, по всегдашнему метанию, как сильный в стрельбе, он может быть назван всегда метающим(ἀεὶ βάλλων). Наконец, что касается до музыки, — должно заметить, что а, как в словахἀκόλουθοςиἄκοιτις,часто значитвместе; так и здесь означает совместную полюсность(πόλησιν), — и на небе, которого крайние точки называются полюсами, и в гармонии пения, где полюсы получают имя симфонии. И вот это, как говорят знатоки в музыке и астрономии, связывает все вместе(ἅμα πολεῖ)некоторою гармонией. И так, этот бог владычествует своею гармонией, выражая ее в совместном вращании(ὁμοπολὡν)всего и у богов и у людей. Поэтому, какὁμοκέλεοθον(сопутника жизни) иὁμόκοιτιν(разделительницу ложа) мы, переменивοнаα, назвалиἀκόλοοθονиἄκοιτιν;так назвали и Аполлона, который прежде былὁμοπολῶν(вместе вращающий), прибавили, то есть, другуюλ,так как без этогоὁμοπολῶνсоименно было с страшным словомἀπολῶν(имеющий погубить). Неправильно рассматривая это имя, некоторые и теперь подозревают в нем такую силу и боятся его, как означающего какую-нибудь гибель. Между тем оно, как сейчас говорено, приложено к богу так, что касается всех его свойств, — простоты, всегдашнего стреляния, омывания, совместного вращания. А Муз и вообще искусство музыкальное законодатель наименовал этим именем, как видно, от ощупывания(μῶσθαι), или от исследования и философии;Литу же — от кротости этой богини, так как она выражает свое благожелание всякому, о чем кто просит ее. Может быть, впрочем, верно и то, как называют ее иностранцы; а из иностранцев многие называют ее Лифо. Видно, они не за суровость нрава, а за кротость и мягкость(λεῖον)нашли приличным назвать ее Лифо, когда так называют. Артемида же получила имя, по-видимому, от непорочности (ἀρτεμές)и скромности, за ее любовь к девственности. Впрочем, назвавший эту богиню, может быть, назвал ее за знание добродетели[37] (ἀρετης), или за то, что она ненавидела женскую ниву(ἄροτον), осеменяемую мужчиною. И так, прилагавший имена дал такое имя богине или за что-нибудь в этом роде, или за все сказанное.

Ерм. Что же Дионис и Афродита?

Сокр. О великом деле спрашиваешь ты, сын Иппоника. Но способ исследования имен, принадлежащих этим богам, есть и серьезный и шуточный: о серьезном спроси кого-нибудь другого; а шуточный ничто не мешает рассмотреть и нам, потому что шутку любят и боги. Если Дионис означает дающего вино(διδούς οῖνον), то Дионисом в этом случае он назван был бы шуточно; а вино(οῖνος), располагающее многих пьяниц, не имеющих ума, думать(οῖεσθαι), будто у них есть ум (νοῦνἔχειν), по всей справедливости, также в шутку, могло бы быть названо винным, умом(ὀιόνους). Что же касается до Афродиты, то не следует противоречить Исиоду, но согласиться, что Афродита названа по ее рождению из морской пены (ἀφρός).

Ерм. Но ты, как афинянин, Сократ, конечно не забудешь ни об Афине, ни об Ифесте и Арее.

Сокр. Да и не естественно.

Ерм. Конечно нет.

Сокр. О другом-то ее имени не трудно сказать, почему оно приложено.

Ерм. О каком?

Сокр. Мы называем же ее Палладою.

Ерм. Как не называть.

Сокр. Но полагая, что это имя взято от пляски в вооружении, мы правильно, думаю, положили бы, потому что потрясать(πάλλειν)и потрясаться(πάλλεσθαι), прыгать (ὀрχεῖν)и кружиться(ορχεῖσθαι) — значит у нас поднимать себя, или что другое вверх, взять что с земли, или держать в руках.

Ерм. Конечно.

Сокр. Так Паллада поэтому.

Ерм. Да и правильно. Но как скажешь о другом?

Сокр. Об имени Афины?

Ерм. Да.

Сокр. Это тяжелее, друг мой. Об Афине и древние думали, по-видимому, так, как думают нынешние знатоки Омира. Ведь многие из этих, истолковывая поэта, говорят, что Афина сотворила самый ум и мысль, и составитель имен такое что-то представлял относительно ее; еще же величественнее говорит он, называя Афину как бы умом Бога(θεοῦ νόησιν), как бы она есть Феоноя(θεονόα), и в этом слове, по произношению иностранному, употребив, вместоη,а, и отняв буквыῑиσ.А может быть, и не так; но составитель имен, предпочтительно пред прочими, назвал ее Феоноею, поколику она мыслит божественное. Ничто не мешает полагать и то, что он разумел помышление сердца(τὴν ἐν τώ ἤθει νόησιν)и, олицетворяя его в этой богине, хотел назвать ее Ифоноею. Впоследствии же либо сам он, либо другие, направляя это имя, как думали, к лучшему, назвали ее Афиною.

Ерм. Но что об Ифесте? Как скажешь?

Сокр. Ты спрашиваешь о благородном знатоке света(φάεος ἵστορα)?

Ерм. Выходит.

Сокр. Да не он ли это всем известный Фест, притянувший к себеη?

Ерм. Должно быть, если только тебе, сколько видно, не кажется как-нибудь иначе.

Сокр. Но что бы ни казалось, спрашивай об Арее.

Ерм. Спрашиваю.

Сокр. Арей, если угодно, мог быть назван по мужескому полу(ἄῤῥεν)и по мужеству(ἀνδρεῖον);да хотя бы опять назывался он по жесткости и неуступчивости, что выражается словомἄρρατον(несокрушимое), — воинственному богу и в этом и во всяком смысле прилично называться Ареем.

Εрм. Конечно.

Сокр. Теперь от богов отстанем, ради богов; потому что я боюсь рассуждать о них. Предлагай мне вопросы о чем хочешь другом, чтобы тебе видеть, каковы кони Эвтифроновы[38].

Ерм. Конечно, сделаю так; но по крайней мере об одном еще спрошу тебя, об Эрмии; ибо Кратил не соглашается, что я «Ермоген»[39]. Постараемся же рассмотреть Эрмия, что значит это имя, чтобы видеть, говорит ли этот что-нибудь.

Сокр. Да это-то имя, «Эрмий», по-видимому, относится несколько и к предмету, потому что означает истолкователя, вестника, хищника и обманщика на словах и деятеля на торговой площади: все эти занятия касаются содержания нашей речи. И так, что говорили мы и прежде, глаголεἴρειν[40]означает употребление слова, а другой, часто встречающийся у Омира[41] в формеἐμήσατο,значитизмышлять. Из обоих этих глаголов как бы повелевает нам законодатель составлять имя бога, введшего в употребление речь и выдумавшего слово. Люди! кто выдумал употреблять речь(τὸ εἴρειν), тот может справедливо называться у васεἰρέμης.А мы теперь, заботясь, думаю, о прикрасах, изменили это имя в Эрмия. Да и Ирида названа, видно, отεἴρειν,потому что она была вестницею.

Ерм. Клянусь Зевсом, — Кратил, стало быть, как мне кажется, хорошо говорит, что я не Ермоген; потому что вовсе не легко измышляю слово.

Сокр. Но ведь и Пан-то, сын Эрмия, вероятно, имеет две природы[42], друг мой.

Ерм. Как же так?

Сокр. Ты знаешь, что это слово означает все(τὸ πᾶν);оно всегда круговращает и перевертывает; оно — двойное: истинное и ложное.

Ерм. Конечно.

Сокр. Истинная сторона его легка и божественна, она живет вверху между богами; а ложная — внизу, среди народной черни, — она жестка и трагична[43] (козлиста). Отсюда то в трагичной (козлистой) жизни множество басен и лжи.

Ерм. Конечно.

Сокр. Стало быть, все(τὸ πᾶν), показывающее и всегда вращающее(ἀεὶ πολῶν), правильно называется Паном, пастухом коз(αἰπόλος), двухприродным сыном Эрмия, который вверху легок, а внизу жесток и козловиден. Притом Пан есть или слово, или брат слова, если только он — сын Эрмия; брат же если походит на брата, — нет ничего удивительного. Но, как я уже говорил, отстанем от богов, почтеннейший.

Ерм. От таких-то, Сократ, пожалуй, если хочешь; но о других что мешает тебе рассуждать, — например, о солнце, о луне, о звездах, о земле, об эфире, о воздухе, об огне, о воде, о годовых временах, о годе?

Сокр. Ты слишком многое приказываешь мне. Впрочем, если это будет тебе приятно, я готов.

Ерм. Сделай одолжение.

Сокр. О чем же сперва хочешь слышать? Или, как сказал, будем рассуждать о солнце?

Ерм. Конечно.

Сокр. Но речь о солнце, по-видимому, сделалась бы более наглядною, если бы говорящий воспользовался дорийским его именем; у Дорян же оно называютсяἅλιος. Дорийскоеἅλιος,применительно к глаголуἁλίζειν,значит — собираться людям в одно место, когда солнце восходит; могло быть оно названо и потому, что всегда(ἀεὶ)в своем ходе вращается(εἱλεῖ)около земли, или и потому, что своим движением разнообразит(ποικίλλει)произведения земли; а разнообразить и испещрять цветами(αἰολεἶν) — одно и то же.

Ерм. что же будет луна?

Сокр. Это имя — σελήνη, — видимо, дразнит Анаксагора.

Ерм. Отчего так?

Сокр. Выходит, что он открыл только старое, сказав недавно, что луна заимствует свой свет от солнца.

Ерм. Как это?

Сокр. Так, чтоτὸ σέλας(блеск) иτὸ φῶς(свет) — то же самое.

Ерм. Да.

Сокр. Но этот свет вокруг луны всегда нов и древен, если только анаксагорейцы[44] говорят правду. Всегда ходя около нее, солнце постоянно обливает ее новым светом, старый же остается от прежнего месяца.

Ерм. Конечно.

Сокр. А Селанеею-то(Σελαναία)называют ее многие.

Ерм. Конечно.

Сокр. Поколику же она всегда имеет блеск(σέλας)новый(νέον)и старый(ἔνον), то по всей справедливости могла бы быть названа составным именемσελαενονεοάεια,которое в слитном виде произноситсяσελαναία.

Ерм. Это имя по крайней мере дифирамвическое, Сократ. Но как ты говоришь о месяце и звездах?

Сокр. Месяц(μεὶς)мог бы, от уменьшаемости(μειοῦσθαι), правильно быть названμείης;а звезды(ἄστρα)получили имя, по-видимому, от молнии(ὰστραπή);молния же(ὰστραπἡ), — так как она заставляет отвращать глаза(ὤπα), — могла бы быть названаἀναστρωπή;между тем как теперь, для красоты, она называетсяἀστραπή.

Ерм. Что же огонь и вода?

Сокр. Касательно огня я недоумеваю: должно быть, либо муза Эвтифронова оставила меня, либо это очень трудно. Смотри же, каким пользуюсь я средством в отношении ко всему тому, в чем недоумеваю.

Ерм. Каким же?

Сокр. Я открою тебе. Отвечай-ка мне: можешь ли сказать, каким образом получил имя огонь?

Ерм. Клянусь Зевсом, не могу.

Сокр. Наблюдай же, что я подозреваю в отношении к нему. Я замечаю, что эллины, и особенно те из них, которые живут под властью варваров, многими именами обязаны варварам.

Ерм. Так что же?

Сокр. Кто исследует это имя по законам эллинского языка, естественно ли оно придано, а не по законам того, от которого оно произошло, тот, знай, будет недоумевать.

Ерм. Естественно.

Сокр. Смотри же, и это имя, — огонь, — не есть ли что-то варварское; потому что нелегко привить его к языку эллинскому; и вот фригийцы, произнося это слово, очевидно уклоняются несколько от эллинского его произношения. Таковы же слова: вода, собака и многие другие.

Ерм. Так.

Сокр. Стало быть, тут не должно быть насилия; потому что могут ведь и вспомнить их. Поэтому огонь и воду я устраняю. Но воздух, Ермоген, не потому ли назван воздухом (ἀἠρ), что поднимает(αἴρει)наземное; или — что он всегда течет(ῥεῖ), или — что от его течения происходит ветер? Потому что ветры у поэтов называются дуновениями (ἀήταῖ). Может быть, смысл его такой, как бы кто говорилπνεοματόῥῤοον(поток ветра),ἀητόρροον(поток дуновений). А эфир я понимаю как-то так, что он всегда бежит (ἀεῖ θεῖ), обтекая воздух (ἀέρα), и потому справедливо мог бы быть названἀειθεήρ(непрестанным обтекателем воздуха). Земля же(γῆ)скорее имеет то значение, какое соединяют с нею, называя ее Геею(Γαῖα);потому что Гея правильно называется родительницею, как говорит Омир, у которого γεγάασιзначитпорождены.

Ерм. Пускай.

Сокр. Что же было у нас предположено после этого?

Ерм. Годовые времена, Сократ, и самый год.

Сокр. Годовые времен[45](ὦραι), если хочешь знать это имя по надлежащему, надобно произносить аттически, как произносили его в древности; ибо годовые времена(ὅραι)названы так потому, что ими определяются(ὁρίζονται)зимы, лета, ветры и произрастающие из земли плоды. А как определяющие, они справедливо называютсяὅραι.Слова жеἐνιαοτὁςиἔτος(год) должны составлять нечто одно. Ведь это — всякая вещь, преемственно выводящая на свет то, что рождается и бывает, и выводимое испытывающая(ἑξετάζον)в себе(ἐν ἐαυτῷ):как прежде видели мы, что Зевса, разделив имя его надвое, люди стали называть то Зином(Ζῆνα), то Дием(Δία);так и теперь — год одни называютἐνιαυτόν,потому что он в себе(ἐν ἐαυτώ), а другие — ἐτος,потому что он испытывает. Целое же выражение, которым означается испытующее в себе, показывает одно, разделенное надвое; так что в одном слове вышли два имени — ἐνιαυτόςиἔτος.

Ерм. В самом деле, Сократ, ты оказал большие успехи.