42
Повесть
Дмитрий Седов

© Дмитрий Седов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

1914

Пожилой мужчина надел кипу, вытащил из кармана очки, взглянул на них, словно оценивая, надел, и перевел взгляд на присутствовавших за обеденным столом. Быстро и придирчиво осмотрев каждого, он трижды ополоснул себе руки несколькими каплями воды из стеклянного графина и произнес ровным спокойным голосом:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам повеление об омовении рук.

После этого он вытер руки белоснежным полотенцем, снял салфетку с двух хал, лежавших перед ним на столе, сделал на одной из них отметину с помощью узкого хлебного ножа, положил ладони на халы и снова начал неторопливо читать:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной.

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, – вполголоса повторили за ним присутствовавшие.

– Взрастивший хлеб из земли.

– Взрастивший хлеб из земли, – снова повторили все сидевшие за столом.

Мужчина отрезал кусочек хлеба, обмакнул его в соль, положил хлеб себе в рот и, не торопясь, разрезал и раздал часть оставшейся халы остальным. Еще раз осмотрев присутствовавших из-под очков, он продолжил:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной.

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, – повторяли за ним остальные.

– Владыка Вселенной, – чуть повысив тон, повторил пожилой мужчина и строго посмотрел на мальчика лет десяти, который, повернувшись в сторону, наблюдал за спящим на пледе котенком и не договорил фразу вместе со всеми.

– Владыка Вселенной, – чуть смутившись, быстро произнес мальчик и тут же сел прямо, глядя перед собой.

– По Чьему слову возникло всё, – закончил чтение мужчина, а потом, закрыв глаза и положив ладони на стол, несколько мгновений постоял без движения в таком положении.

– По Чьему слову возникло всё, – закончили чтение остальные и, стараясь сильно не шуметь, неторопливо принялись раскладывать трапезу по своим тарелкам.

Ненадолго в комнате наступило молчание.

– Куда только смотрят власти? – нарушила тишину женщина, сидевшая на углу большого стола. – За всеми вокруг стало нужно приглядывать, за всеми стало нужно все проверять. Представьте, сегодня Болеслав – газетчик, у которого своя лавка напротив рыбного ресторана – продал мне номер «Хайнт» трехдневной давности. Я обнаружила это только дома, когда принялась за чтение и увидела дату на заглавной странице. Сегодня ведь уже двадцать второе августа, а тот номер был от девятнадцатого.

– И что же? – спросил молодой парень, сидевший рядом с нею и быстро орудовавший ножом и вилкой.

– Я отнесла газету обратно, – возмущенно ответила рассказчица, – и высказала этому Болеславу все, что об этом думаю. Он, конечно, извинялся и вежливо предложил мне взамен свежий номер, но почему это вдруг возвращаться из дому в лавку стало моей обязанностью?

Снова ненадолго наступила тишина. Все были заняты ужином.

– И, все-таки, Люблин мне нравится, – спустя некоторое время произнесла красивая немолодая дама, протирая свою вилку салфеткой. – Спокойно тут очень. И народ весьма приветливый.

– Это смотря с какой стороны посмотреть, – отрезая себе кусок мяса, низким голосом ответила грузная женщина лет сорока пяти. – Утром я наблюдала возмутительную сцену. На рынке, что на самой окраине города, в хлебной лавке милая с виду девочка – думаю, полька – подробно расспрашивала продавца, из какой муки испекли сегодняшние лепешки. В это время какой-то мальчишка стянул две буханки из хлебной корзины, протиснулся сквозь очередь и пустился со всех ног наутек. И, заметьте, никто даже не попытался его остановить. Пока продавец пробирался к двери, пока выскочил на улицу, мальчишки уже и след простыл. Но, что самое неприятное, девочка, которая расспрашивала про лепешки, так ничего и не купив, вышла из лавки и, как ни в чем не бывало, направилась восвояси. При этом она так странно улыбалась, что всем присутствовавшим стало ясно – они со сбежавшим мальчиком заодно.

– Озоруют, чего им, – усмехнулся в ответ мужчина с длинной бородой, сидевший напротив.

– Позвольте, но ведь это не озорство, а воровство, – удивленно возразила грузная женщина. – Жаль, что рядом не оказалось жандармов.

– Ну, скажете тоже… жандармов… – мужчина поправил черную жилетку, которая не сходилась на его животе, и хитро подмигнул пареньку, сидевшему рядом с ним и продолжавшему внимательно наблюдать за хозяйским котенком. – Дети есть дети. Кто из мальчишек хоть раз в жизни не пытался стянуть то, что иной раз плохо лежит?

– Нет уж, позвольте, – с укоризной глядя на мужчину, настойчиво стала возражать собеседница. – Это никуда не годится. Если такому, как вы говорите, озорству начинать потакать, то…

Она не договорила. В комнату вошла девушка лет двадцати пяти. Ее худое бледное лицо выражало сильную тревогу.

– Михаэль, – негромко позвала она. – Ада совсем плоха. У нее начались схватки. Надо звать доктора.

Высокий сутулый мужчина в сером костюме, молча сидевший за столом и, казалось, до этого момента вовсе не слушавший остальных, выронил из рук вилку с ножом и быстро вышел из комнаты. Вместе с девушкой они прошли в спальню и остановились перед широкой кроватью у дальней стены. На кровати, тяжело дыша, лежала молодая женщина. На ее осунувшемся лице с темными кругами под глазами читалось страдание. Михаэль наклонился над женщиной, поднес ладонь к ее лбу и, обернувшись, с тревогой посмотрел на стоявшую рядом девушку.

– Ревекка, беги за паном Ковальским! – взволновано произнес он, нервно сжав руки перед собой. – И, прошу тебя, побыстрее!

– Ну, что тут, Михаэль? – негромким голосом спросил пожилой мужчина, неслышно вошедший в комнату.

– Аде стало хуже, – так же тихо ответил Михаэль. – Роды, видимо, вот-вот начнутся, а у нее снова случился жар. Я уже послал за врачом.

– Бедное дитя, – пожилой мужчина сочувственно покачал головой, его лицо в круглых очках выражало сострадание. – И как только она будет рожать в таком состоянии?

– Ада! – Михаэль нежно гладил лежавшую на кровати женщину по щеке. – Ада, милая, ты слышишь меня? Все будет хорошо, родная, я обещаю.

Спустя час с небольшим в комнату вошел врач. Он деловито приложил тыльную сторону ладони ко лбу Ады, затем так же деловито осмотрел ее живот и, осторожно взяв за запястье, быстро сосчитал пульс.

– Горячую воду, посуду и чистые простыни, быстро! – распорядился он, повернувшись к присутствовавшим.

Одна из женщин, стоявших у порога, тотчас вышла из комнаты.

– Так говорите, схватки начались более часа назад? – спросил врач, обратившись уже к Ревекке.

– Да, примерно так, – быстро ответила Ревекка. – Я могу помогать, я уже один раз присутствовала при родах.

– Хорошо, останься, – с небольшим сомнением в голосе ответил Ковальский. – Остальных я прошу выйти из комнаты. И побыстрее!

Голос врача вдруг стал жестким. Казалось, он уже не просто распоряжался, а отдавал приказы.

– Михаэль… – еле слышно позвала Ада. – Михаэль, останься, прошу тебя. Я… Мне больно, Михаэль…

Михаэль вопросительно взглянул на пана Ковальского. Тот, секунду подумав, неохотно кивнул. Михаэль подошел к изголовью кровати, опустился на колени и взял Аду за руку. Его жена, пытаясь перебороть боль, смотрела перед собой ничего не видящим взглядом. Боль приносила невыносимые страдания. Ада как будто полностью растворилась в ней, не чувствуя кроме этой боли ничего больше. Ей было страшно. Казалось, что боль уже никогда не прекратится, не исчезнет и не покинет ее тело. Ноги и руки не слушались, стали ватными. Перед глазами было все как в тумане. Звуки вокруг то и дело отодвигались куда-то, внезапно становясь еле слышными. Громко стучало лишь сердце в груди, как будто надрывно сообщая о том, что ему тоже больно.

Пан Ковальский, подойдя к изголовью кровати, стал поспешно объяснять Аде, что нужно делать. Сил отвечать не было, и Ада только едва заметно кивала.

Следующие полчаса длились для нее нестерпимо долго, она их почти не помнила. Сдерживать крик не получалось. Пальцы что есть силы сжимали промокшие одеяла. Врач постоянно говорил с нею, иногда мягко, иногда требовательно. Он то упрашивал ее, как ребенка, то, казалось, корил, как того же ребенка, только в чем-то перед ним провинившегося. Ковальский все время твердил, чтобы она старалась. И она старалась. Изо всех сил.

– Михаэль! Михаэль! – вдруг снова еле слышно позвала Ада.

– Да, родная моя, я здесь, я держу тебя за руку. Потерпи, осталось совсем немного. Потерпи еще чуть-чуть. Увидишь, все кончится хорошо.

– Михаэль… – тихо шептала Ада. – Обещай мне, Михаэль…

– Ада, милая, ну постарайся, ну потерпи, – Михаэль нежно гладил голову жены, изо всех сил пытаясь сделать ее страдания не столь мучительными. – Я выполню любое твое желание, ты же знаешь.

– Это девочка, Михаэль. Это девочка. Обещай, что назовешь ее Сарой. Слышишь, милый? Пообещай мне это.

– Да что такое ты говоришь, Ада? – у Михаэля защемило сердце. – Что такое ты говоришь? Мне все равно, девочка это или мальчик. Кто бы ни появился у нас с тобой, мы дадим малышу имя вместе.

– Нет… – Ада ненадолго замолчала. – Я… Я чувствую, что… И знаю… Это девочка, Михаэль. Пообещай мне, любимый. Я хочу, чтобы ты пообещал мне это. Ты назовешь ее Сарой?

– Обещаю, Ада, – в глазах Михаэля сверкнули слезы. – Обещаю назвать ее Сарой. Обещаю назвать нашу девочку Сарой. Ты только держись, слышишь? Ты потерпи, ты только продержись еще немного, осталось совсем чуть-чуть.

Ада снова закричала от боли и напряжения.

– Головка показалась, Ада, старайтесь! Уже почти все закончилось, – громко и почему-то очень встревоженно сказал врач.

Ну, вот и все. Губы Ады чуть дрогнули. Боль из монотонно повторявшихся пронзительных приступов превратилась в тупую, постоянную, проникавшую прямо в душу боль, с которой бороться было уже невозможно, да и, как ей казалось, бессмысленно. Внутри нее вдруг как будто что-то оборвалось. Странное чувство, казалось, кто-то невидимой властной рукою забрал у нее что-то важное, забрал что-то самое ценное и дорогое. Пелена застилала глаза, не позволяя видеть. Все голоса снова разом отдалились куда-то. И только по-прежнему гулко стучало сердце в груди. Больно.

– Михаэль! – позвала она. – Михаэль, прошу тебя, положи мне ладонь на глаза.

Михаэль на мгновение замер, а потом наклонился к ее лицу. Слезы текли у него из глаз, и он, зажмурившись изо всех сил, тщетно пытался скрыть их.

– Нет, Ада, нет, – шепотом твердил он. – Не надо! Все ведь почти закончилось, слышишь? Все уже позади. Ты только потерпи, осталось совсем немного. Ну, будь моей умницей, Ада…

– Пожалуйста, Михаэль, – голос измученной женщины был еле слышен. – Сделай то, о чем я прошу. Ты… Ты единственный человек, от которого я могу это принять. Не лишай меня этого.

Еле сдерживаясь, Михаэль положил руку ей на глаза. Другой рукой он закрыл свое лицо, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Время для Ады как будто остановилось. Она сделала последнее отчаянное усилие, превозмогая боль, сократила мышцы внутри, и, со стоном откинув голову на подушку, тихо произнесла:

– Бог – царь верный. Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь – один. Благословенно славное имя царства Его во веки веков!

Откуда-то спереди ей были слышны едва различимые обрывки разговора: «Обвитие пуповины… Помогай, Ревекка, помогай же… Кровь!.. Кровотечение!.. Бинты, вату… Скорее…». Ада, сделав глубокий вдох и снова собравшись с силами, продолжала еле слышным голосом:

– Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем существом твоим. И будут эти слова, которые я заповедовал тебе сегодня, в сердце твоем, и повторяй их сыновьям твоим, и произноси их, сидя в доме твоем, находясь в дороге, ложась и вставая; и повяжи их как знак на руку твою, и будут они знаками над глазами твоими, и напиши их на косяках дверей дома твоего и на воротах твоих…

Боль вдруг ослабла и стала медленно уходить. С каждой секундой, с каждым мгновением Ада чувствовала, что ее все больше захватывает какая-то необыкновенная легкость, какое-то необыкновенное забвение. Все тяготы, заботы, переживания, страхи вдруг стали чем-то совершенно неважным и отодвинулись куда-то далеко-далеко, так далеко, что уже и не дотянуться, что уже и не обрести вновь. Губы ее дрожали, дыхание стало частым и прерывистым, она продолжала:

– И будет так: если послушаетесь Моих повелений, которые Я даю вам сегодня: любить Господа, Бога вашего и служить ему всем сердцем вашим и всей душой вашей, – то дам Я дожди земле вашей в срок, от начала и до конца зимы, и соберешь ты свой хлеб, и вино, и оливковое масло; и дам траву для скота на луга твои, и будешь ты есть досыта. Но, берегитесь, чтобы ваши сердца не поддались соблазну, чтобы не свернули вы с пути и не стали служить другим божествам и поклоняться им. Ибо тогда разгневается на вас Господь и замкнёт небеса; и не будет дождя, и земля не станет приносить свои плоды. И исчезнете вы вскоре с той благодатной земли, которую Господь дает вам. Примите эти Мои слова всем сердцем вашим и всей душою вашей, и повяжите их как знак на руку вашу, и будут они украшениями вашими. И научите им сыновей ваших; чтобы произносили их, сидя в доме своём, находясь в дороге, ложась и вставая; и напишите их на косяках дверей дома своего и на воротах своих. Чтобы дни ваши и дни сыновей ваших умножились на земле, которую Господь клятвенно обещал отцам вашим, как дни существования небес над землею.

Голоса спереди звучат напряженно, нервно:

– Время рождения?…

– Без четверти восемь…

– Прижмите, прижмите, Ревекка… Закрываю… Вот так…

– Аккуратнее… Тут…

– Да сколько же крови, а… Ну, что же ты… Дыши… Дыши… Начинай!

И – тишина. Ах, какая вокруг тишина. Неприятная тишина. Неуютная. Зловещая. С каждой секундой, с каждым мгновением все более неуютная, все более зловещая. Сердце в груди гулко ведет свой счет. Бух. Бух. Бух. Бух. В этой тишине каждый его удар звучит ей как приговор. Каждый его удар как будто отодвигает Аду назад, все дальше и дальше от чего-то невыносимо родного и вожделенного.

Снова голос Ковальского, тихий, напряжен до предела:

– Дыши! Давай, дыши же!

И – опять тишина. Замерло все вокруг. И время как будто застыло. Сердце разгоняется все сильнее, бьется тревожно, нервно, все больше и больше утопая в страхе. Бух. Бух. Бух. Бух. И вдруг, сквозь эту невыносимую тишину, сквозь окружающий страх, сквозь боль, тревогу и обрушившееся на нее напряжение прорвался пронзительный детский крик, такой желанный и такой долгожданный. В этот самый момент для нее не осталось ничего важнее этого первого детского крика, крика ее малыша, который только что с ее и Божьей помощью появился на свет. Голос Ады превратился в еле слышимый шепот, из глаз ее текли слезы. Она, через силу улыбнувшись самыми уголками губ, продолжала:

– И сказал Господь Моисею: обратись к сынам Израиля и скажи им, чтобы во всех поколениях делали они себе кисти-цицит на углах одежды и вплетали в каждую кисть-цицит голубую нить. И она будет у вас в кисти-цицит, и увидев её, будете вспоминать вы все заповеди Господа и исполнять их; и не будете блуждать, увлекаемые сердцем вашим и глазами вашими, которые совращают вас. Дабы помнили вы и исполняли все заповеди Мои и были святы перед вашим Богом. Я, Господь, – Бог ваш, который вывел вас из земли Египетской, чтобы быть вашим Богом. Я, Господь, – Бог ваш…

Аде вдруг захотелось выдохнуть. Не осталось ни одного желания, ни одной мысли кроме одной – выдохнуть. Пусть этот выдох будет самым значимым в ее жизни. Пусть с ним уйдет, исчезнет все то злое и скверное, что случалось с нею в нелегком прошлом. Пусть он станет ее последним словом, ее последним сбывшимся желанием. Так решила она. И выдохнула. Ее выдох был долгим, почти нескончаемым, спокойным и безмятежным. Это было ее робкое и грустное со всеми прощание, ее последнее послание всем, кого она так сильно любила. Послание о том, что, наконец, пришел и ее, Ады, час.

– Теперь аккуратно, режем, – дал команду Ковальский, кивнув стоявшей рядом Ревекке.

Девушка неловко перерезала пуповину, и темная струйка крови ударила Ковальскому в лицо, на что в ответ он еле заметно моргнул. Ревекка, не растерявшись, поспешно вытерла кровь с его лба и щеки полотенцем. Потом она нежно взяла младенца на руки и заглянула ему в глаза. Ребенок пронзительно и громко кричал.

– Девочка, смотрите, девочка! – улыбаясь и радуясь детскому крику, скороговоркой шептала она, не в силах остановиться, и по щекам ее текли слезы счастья. – Господи, а как тяжело рождалась, милая ты моя, ненаглядная ты моя. Но, ничего, значит, жизнь у тебя будет легкой и беззаботной, так ведь всегда бывает. Вот увидишь, ты все увидишь сама. Кричи, кричи, родная, кричи громче! Вот так…

Доктор Ковальский перевел взгляд на Аду и тяжело вздохнул. Он вытер сначала руки, затем лицо, шею, устало бросил полотенце в таз. Помедлив, он подошел к кусавшему губы Михаэлю и сочувственно взял его за плечо. Михаэль, не в силах сдерживаться дальше, разрыдался и уронил голову на грудь умершей жены. Он держал ее за плечи и нежно прижимал к себе, будто все еще надеясь, что она вернется. Все еще надеясь на чудо. Ковальский отвел глаза и, кашлянув, негромко сочувственно произнес: «Держитесь, Михаэль, держитесь».

1910

Во время работы Штефан Шольц всегда был угрюм, сосредоточен и необщителен. Его коллеги, трое мужчин слева и двое справа от него, тоже были угрюмы, сосредоточены и необщительны. Следующая бригада, которая появлялась за несколько минут до окончания их смены, состояла из шестерых таких же крепких, как и они, мужчин, и все шестеро были одинаково угрюмы, сосредоточены и необщительны. В котельной особенно не пообщаешься. Жарко. Душно. Шумно. Казалось бы, откуда здесь шум? Ведь ни тебе громоздких механизмов вокруг, ни тебе дробительных приспособлений, нет даже хоть сколько-нибудь приличной вентиляции. А все равно – шумно. Уголь, в большом количестве сгорающий в огромных кирпичных печах, в сочетании с работой их мощных систем нагнетания воздуха, как раз и создает тот самый непрерывный и раздражающий гул, который способен доставлять весьма заметные неудобства работающим здесь людям.

Котельная это далеко не курорт. Здесь нет прислуги и нет помощников. В котельной каждый сам за себя. Особая, надо сказать, специфика. Ответственный за нагрев внимательно смотрит из-под грязных очков на приборы, регистрирующие температуру, и, если сочтет нужным, через оцинкованный рупор громко кричит шестерым мужчинам, умело орудующим лопатами в нескольких метрах правее него:

– А ну, нажми там… Быстрее, быстрее!

И кочегары, подобравшись, ускоряют темп. А как тут не ускоряться? Нет угля в печи – нет тепла. Нет тепла – нет нагрева воды. Нет нагрева воды – нет и работы. Кому они тогда нужны? Да никому, собственно. И кочегар, собравшись с силами, устало вдыхает грудью раскаленный воздух. Широкая лопата в его руках забирает на себя порцию угля с самого края высокой угольной кучи и на долю секунды замирает в пространстве. Кочегар, работая ногами, но не спиной, распрямляется. Он делает три четких шага по направлению к печи, затем, одновременно с шумным выдохом, следует точно рассчитанное по силе движение корпусом, и порция угля летит в топку. Заброшенный в печь уголь рассыпается искрами поверх раскаленной угольной массы, которая, шумно сгорая, и отдает тепло массивным чугунным трубам. И, вроде бы, на первый взгляд здесь все ясно. И вообще, казалось бы – ну что тут может быть сложного? Но, каждый, кто так подумает, ошибется. На самом деле, это лишь часть процесса. И далеко не полная, надо сказать, его часть.

До горы угля позади кочегара всего три шага. Но эти три шага – самые важные в его непростой работе. Тот, кто знает этот секрет, может работать в котельной долгое время, и ничего плохого с ним не случится. Но тот, кто этого секрета не знает, выдыхается очень скоро и не выдерживает обычно даже недели. А секрет сам по себе очень прост. Чтобы выдержать изнуряющий ритм в этой крайне неблагоприятной для человека среде, кочегар должен отдыхать по времени в пять раз дольше, чем работает. Лучше, конечно, отдыхать в семь или даже восемь раз дольше, но не всегда получается. Поэтому, как минимум – в пять. И потому три шага к горе угля опытный кочегар всегда делает не спеша, с расстановкой. Пока он идет к углю, его мускулы получают необходимую передышку. Степенно возвращаясь назад, он дает своему телу как следует отдохнуть. А затем… Затем все повторяется снова. И так, с небольшими перерывами, час за часом. День за днем. Неделя за неделей. Месяц за месяцем.

Черт бы побрал этот гул, не прекращающийся ни на минуту. Грудь постоянно давит удушливый кашель. По лицу непрерывно струится пот. И каждая лопата – все тяжелее. Три шага вперед, три шага назад. Три шага вперед, три шага назад. Три шага вперед, три шага назад. И никакого просвета. Все, о чем мечтает в такие минуты кочегар, так это о наступлении конца смены и о восьми часах глубокого сна. Но время тянется медленно. Можно сказать, буксует. Вот, кажется, прошло уже целых полдня. А посмотришь на циферблат – сорок минут, не больше. Вот, кажется, уже и смене конец. А бригадир строго машет рукой – только половину прошли. И, когда начинаешь чувствовать, что сил уже больше нет, что все часы вокруг тебя разом встали, что вместо восьми часов ты отработал уже шестнадцать, ну, может, конечно, и не шестнадцать, но уж четырнадцать точно, по твоему плечу, наконец, осторожно похлопает сменщик. И в этот момент, надо сказать, твой сменщик тебе завидует. Ведь ты уже отработал, а ему пора заступать. Ты очень скоро, умывшись и переодевшись, уже будешь спешить домой, к аппетитному ужину и теплой постели. А его друзьями почти на всю ночь станут цинковый рупор, уголь и гудящие печи. И потому так недобро усмехается сменщик твоему грязному, усталому виду, когда с обреченностью перехватывает у тебя лопату. Потому так грубо толкает тебя, когда занимает твое бывшее место у края угольной кучи. В душе он, конечно, злится. Но злится не на кого-то конкретного, а просто на всех вокруг. Теперь пришла его очередь. Его смена. Его восемь часов.

Зачерпнув лопатой угля и разогнув напряженную спину, Штефан Шольц в очередной раз дал себе слово, что его будущий сын никогда не будет работать в котельной. Штефан в очередной раз поклялся себе, что он во что бы то ни стало даст прекрасное образование своему ребенку, что он приложит все силы для того, чтобы его мальчик стал, ну, скажем…

Уголь залетел в прожорливый рот печи, подняв целое облако огненных искр. Изнутри тотчас пыхнуло жаром. Кочегар отстранился, повернул назад и привычно расслабил мышцы…

Так кем же он хочет, чтобы стал его сын? Кельнером? Белые полотенца, гордая осанка, чуть надменный вид, щедрые чаевые… Ну, пожалуй. А может, ювелиром? Тонкое пенсне, изысканные манеры, миниатюрные весы, пинцет и лупа всегда под рукой, а в помощниках – молодая фрау. Тоже неплохой вариант. Клерком? Почему бы и нет? Бухгалтером? Очень привлекательная идея! Юристом? Бог мой, да кем угодно, только не угольщиком, только не кочегаром. Зачерпнув лопатой угля, Штефан внезапно остановился. Такое случалось редко, но сейчас его будто бы озарило. Ну, конечно! Как же он сразу не догадался? Банкиром! Его сын обязательно станет банкиром. Белоснежный воротничок, фирменный галстук, свой стол, свои счеты, свой толстый портфель и, конечно, изящное перо в дорогой французской чернильнице. Банкиром! Определенно, банкиром! И это, как говорится, дело уже решенное.

Кто-то сильно похлопал по его плечу. Неужели все? Да нет, не может быть, что-то подсказывало ему, что до конца смены еще как минимум пара часов. Порцию угля – в печь. Ух, как же здесь жарко… Штефан обернулся недовольно, с досадой. Рядом стоял незнакомый ему мужчина. Одет он чисто и аккуратно, сверху на плечи наброшен старый вылинявший халат. Видимо, кто-то из работников сверху. Человек в халате беззвучно открывал рот, пытаясь что-то прокричать Шольцу, но звук его голоса тонул в яростном гуле сгоравших в шаге от них тонн угля.

– Что? – громко переспросил Штефан, изо всех сил прислушиваясь и пытаясь разобрать хоть что-нибудь из того, что кричал незнакомец.

– Вы Штефан Шольц? – человек прикрыл часть лица рукой, полагая, что так его станет слышно.

Шольц утвердительно кивнул головой в ответ.

– Хорошо. Десять минут назад прибегал какой-то мальчишка, сказал, что ваша жена рожает, – снова закричал мужчина, наклонившись к самому уху Штефана и показывая пальцем в сторону выхода.

Шольц резко отпрянул в сторону и с тревогой осмотрел собеседника. Это что, шутка?

– Управляющий послал меня за вами, на сегодня у вас все, можете заканчивать работу. За сменщиком уже послали, – слова мужчины бессильно тонули в гуле печей.

Шольц вдруг почувствовал внезапную слабость в ногах. В горле тотчас пересохло. Ужасно хотелось пить.

– Ее только увезли или она уже родила? – справившись с собой, закричал он в ответ человеку, принесшему ему новость.

– Я не знаю! – собеседник недоуменно пожал плечами.

– С ней все в порядке? Скажите, она в порядке? – нервно допытывался Штефан, с тревогой заглядывая мужчине в глаза.

– Я не знаю! – собеседник с недовольной гримасой посматривал то на Шольца, то на печи, гудевшие в нескольких метрах от них.

– Это мальчик? Скажите, у меня мальчик? – не унимался Шольц, тряся мужчину за рукав вылинявшего халата.

– Да не знаю я! – человек, принесший новость, недовольно дернул рукой и, прикрывая ладонями уши, стремительно направился прочь.

С силой отшвырнув лопату, Штефан бросился к выходу. Один из пятерых кочегаров с недоумением посмотрел ему вслед, остальные даже не обернулись.

Через полчаса Шольц открыл двери одной из берлинских клиник. Взволновано объяснив молодой медсестре, что его жену привезли сюда сегодня после полудня, он потребовал немедленно провести его прямо к ней. Медсестра велела ему подождать и быстро скрылась за большими дверями. Через минуту к Штефану вышел очень солидный с виду пожилой человек в белоснежном халате.

– Я – заведующий родильным отделением, мое имя – Фридрих Майер. Вашу жену зовут Карла Шольц? – спросил врач, поблескивая дорогим пенсне.

– Да, – поспешно ответил Штефан, – да, все правильно, Карла Шольц.

– Ну и что вы так разволновались, герр Шольц? С вашей женой все в полном порядке, роды прошли без особенных осложнений, несколько преждевременно – это да, но беспокоиться не о чем.

– А… ребенок? – все еще тревожась, спросил Шольц.

– У вас мальчик, – после небольшой паузы с улыбкой ответил врач. – Подождите немного, и вас проводят к жене, она сейчас еще очень слаба и отдыхает в одной из наших палат. А сейчас, прошу меня извинить, мне нужно работать.

И он направился в другой конец коридора.

– Фрау Бахман, – заметил Майер по ходу, – будьте добры, наладьте наш календарь. Сегодня одиннадцатое апреля, выходные давно прошли, а на нем все по-прежнему воскресенье.

Войдя в палату, Штефан скользнул к кровати и нежно взял руку жены в свою. Карла открыла глаза и почему-то улыбнулась ему слегка виноватой улыбкой.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросил Шольц, начиная, наконец, успокаиваться.

– Все хорошо, милый, – ответила ему жена, – обо мне здесь прекрасно заботятся.

– Может, тебе что-то нужно? – спросил Штефан. – Ты только скажи! Меня отпустили с работы, и я мог бы…

– Нет, Штефан, – Карла снова улыбнулась ему своей чудесной улыбкой, – пока ничего не нужно.

В палату вошла медсестра и, подойдя к Шольцу, аккуратно передала ему малыша, закутанного в несколько белоснежных пеленок.

– Всегда поддерживайте ему голову, – с серьезным видом объяснила она Штефану, когда тот неуклюже принял младенца на руки, – и локоть держите вот здесь. Нет, нет, ближе. Передвиньте, передвиньте сюда…

Шольц, затаив дыхание, с опаской заглянул внутрь белоснежного остроконечного свертка. Его малыш, его мальчик оказался беспомощным розовым человечком, со светло-голубыми выразительными глазами и крохотным влажным носиком. Голова младенца, покрытая редкими светлыми волосами, выглядела настолько хрупкой и маленькой, что, казалось, легко могла уместиться у Шольца в одной ладони. На левой щеке мальчика, возле самого его рта, была заметна крохотная родинка, и когда ребенок беззвучно двигал своими маленькими розовыми губами, родинка смешно двигалась вслед за ними – вверх и вниз. Младенец, несмотря на то, что совершенно ничего не понимал и выглядел полностью беззащитным, к удивлению Шольца, не кричал, а спокойно смотрел на него и еле заметно покачивал головой из стороны в сторону, как будто терпеливо ожидая, когда же, наконец, взволнованный отец вдоволь насмотрится на своего сына.

Шольц, сияя, повернулся к жене и медсестре, обеспокоенно наблюдавшими за его движениями.

– Это – мой сын, – взволнованно произнес он, с трудом выговаривая слова. – Мой сын, понимаете? Сегодня я стал отцом!

– Мальчика пора кормить, герр Шольц, – улыбнувшись, сказала в ответ медсестра, – прошу вас, не заставляйте его голодать и требовать себе законное пропитание.

– Он станет банкиром, – сияя от счастья, не унимался Штефан. – Запомните эти мои слова. Сегодня родился великий банкир, который в будущем станет известным во всей Германии.

Словно в ответ на слова медсестры ребенок заплакал. Сначала чуть слышно, как будто тихонько покашливая, но, с каждой секундой, его плач становился все громче и громче, пока, наконец, не превратился в безудержный детский крик, похожий на тот, которым время от времени наполнялись другие палаты этой больницы. Штефан, не помня себя от радости, сделал умиленное лицо и попытался успокоить младенца, ритмично покачивая его на своих руках.

– Ну все, Штефан, хватит! И правда – хватит. Неси его сейчас же ко мне, – строго просила Карла. – Штефан! Все, прекрати, твоего сына пора кормить.

Шольц отдал ей мальчика и с восторгом смотрел, как малыш, едва попав в руки матери, сразу же успокоился и взял ее грудь. Он сел рядом с женой на кушетку и, легонько тронув ее за локоть, произнес благодарно, просто и искренне: «Спасибо тебе, родная моя. Огромное тебе человеческое спасибо, Карла!».

1928

– Wir tanzen mit freude jeden tag, – вполголоса повторила Сара и поставила в большой тетради точку после только что написанного ею предложения. Затем она, с облегчением вздохнув, отложила карандаш в сторону и довольно посмотрела на целые две страницы, исписанные крупным неровным почерком.

– Ну, давай теперь посмотрим, что там у тебя получилось, – с улыбкой сказала пани Чижевская и, взяв в руки ее тетрадь, быстро побежала по строкам внимательным взглядом. При этом она изредка кивала головой и одобрительно добавляла время от времени: – Так, так, прекрасно… Очень, очень хорошо.

Сара, смущенно посматривая на преподавателя, терпеливо ждала результата ее проверки.

– Что ж, Сара, в этот раз всего две ошибки, – наконец, подвела итог пани Чижевская и, повернув тетрадь к девочке, обвела два слова на последней странице красным карандашом. – Смотри, вот здесь и здесь. Что именно здесь неверно, предлагаю тебе определить самой, это будет твоим домашним заданием.

– Хорошо, – вздохнув, ответила Сара и немного разочарованно посмотрела на красные отметки, сделанные женщиной. – Немецкий мне жутко нравится, но какой же он, все-таки, запутанный и сложный язык.

– С твоим усердием ты освоишь его очень скоро. Поверь, я со многими детьми работала в своей жизни и знаю, о чем говорю, – пани Чижевская с улыбкой закрыла тетрадь и отдала ее Саре. – Главное – не сдаваться и не бросать занятия.

– Вы и правда так считаете? – с надеждой в голосе спросила Сара, убирая тетрадь и карандаши в старенькую потертую сумку.

– Конечно! У тебя, определенно, имеются склонности к изучению языков, при этом, я вижу, что тебе самой нравится развиваться в этом направлении. Кроме того, Сара, бытует мнение, что немецкий язык, конечно, более сложный, по сравнению с некоторыми европейскими языками, но, в то же время, он несколько проще многих славянских языков, например, польского. Так что, если уж мы с тобой можем прекрасно общаться на польском, то, поверь, и на немецком сможем общаться столь же легко и непринужденно. Тебе просто нужно немного времени.

– Спасибо вам, – поблагодарила женщину Сара и, вздохнув, направилась к выходу. У самых дверей она обернулась и с улыбкой добавила: – Спасибо и до свидания.

– До свидания, Сара, – улыбнулась в ответ пани Чижевская. – Жду тебя в пятницу. И не забудь, пожалуйста, про домашнее задание.

Сара вышла на улицу. Настроение было прекрасным. Среди горожан утреннего Люблина ей всегда было спокойно и беззаботно. Люблин был ее городом, таким родным и таким уютным, а люди здесь, приветливые и добродушные, казалось, в большинстве своем были ее давними хорошими знакомыми. Сара перешла через оживленную улицу и остановилась на другой ее стороне возле небольшого магазинчика, украшенного многочисленными резными карнизами. Здесь уже много лет продавались ювелирные украшения. Рахель, как всегда, опаздывала, и она, чтобы не заскучать, стала с интересом разглядывать привлекательные изделия на витрине. Среди большого количества всевозможных браслетов, колье и сережек, Саре сразу же приглянулось тоненькое колечко с одним-единственным небольшим фиолетовым камешком. Кольцо было таким маленьким и изящным, что, казалось, неизвестный девушке мастер намеренно создавал его именно для подростка. Но, самым захватывающим было то обстоятельство, что, если смотреть на камешек с разных сторон, то он начинал искриться на солнце как-то уж совсем необычно и переливался, при этом, особенными, непохожими друг на друга оттенками. Сара любовалась понравившимся ей колечком и думала, как было бы здорово иметь у себя такое и надевать его на руку в день своего рождения или на празднование Хануки.

Через несколько минут появилась Рахель. Быстро и аккуратно петляя среди прохожих, она шла по другой стороне улицы с таким видом, как будто была перед ними в чем-то виновной. Сара, посмотрев на нее, не смогла сдержать улыбки. Сказать, что Рахель была ее лучшей подругой, пожалуй, было бы не совсем верным. Скорее, Рахель была ее единственной настоящей подругой, они были знакомы уже шесть лет, и за все это время между ними почти не случалось ни ссор, ни взаимных обид. По характеру Рахель была более упрямой, чем Сара. Но всегда, когда между девочками возникал какой-нибудь спор, в нужный момент Рахель умела остановиться. Это мгновенно делало создавшееся недопонимание чем-то неважным и напоминало обеим, что дружба гораздо более значима и ценна, чем любые мимолетные разногласия. В такие моменты Рахель смотрела на нее долгим загадочным взглядом, который, как Саре казалось, всегда выражал примирение и как будто скрытый намек на что-то, о чем знала только она, Рахель. И спорить дальше уже совсем не хотелось.

В сером шерстяном свитере с очень высоким воротником, в легком коротеньком пальто, которое сидело на ней, как влитое, в модной темно-зеленой шляпке, Рахель сегодня выглядела особенно привлекательной. Довольно высокая для своих тринадцати лет, худая, темноглазая, с прямыми длинными темными волосами, которые она всегда аккуратно собирала вместе и часто укладывала поверх пальто на левом плече, подруга Сары умела быть ни на кого не похожей. И эта индивидуальность шла ей. Рахель пересекла дорогу, озабоченно поглядывая по сторонам. Извиняясь, приложила руку к груди, столкнувшись на тротуаре с газетчиком. И, наконец, подошла к ожидавшей ее подруге. Демонстративно вздохнув, она покачала головой, давая понять, что оправданий у нее никаких. Сара с улыбкой смотрела на нее, выдерживая необходимую паузу.

– Ну, хорошо, хорошо, я опять опоздала! – кивнула Рахель и взглянула на подругу с едва заметным сарказмом.

Сара продолжала смотреть на нее, как будто подобный ответ казался ей слишком мягким.

– Хорошо, ты права, – сдалась Рахель, очаровательно улыбнувшись. – Я ужасно непунктуальная, несобранная, медлительная наседка. Извини, что снова заставила тебя ждать.

– Ладно уж, – рассмеялась Сара и осторожно поправила подруге прическу. – Пойдем скорее, а то пан Шиманский скоро уедет.

Быстрым шагом девочки прошли два квартала и свернули в неприметный переулок, где располагалась небольшая молочная лавка. Хозяин лавки, пан Шиманский, был пожилым, усталым поляком, худощавым, с аккуратно подстриженной седой бородкой и с неизменной курительной трубкой во рту. Он славился своей извечной недоверчивостью; и, хотя всегда разговаривал с незнакомыми ему посетителями тихим вежливым тоном, все же, время от времени, не забывал и приглядывать за ними настороженным, внимательным взглядом. Два раза в неделю пан Шиманский отвозил молоко в небольшой костел, располагавшийся на окраине крохотной деревеньки, милях в шести к юго-востоку от Люблина. В лавке за старшую он оставлял свою жену Барбару – неразговорчивую женщину лет пятидесяти, с утомленным лицом и точно таким же, как у мужа, недоверчивым взглядом. Сара и Рахель как-то обмолвились, что им нравится гулять на природе, подальше от городского шума и суеты, и пан Шиманский стал иногда брать девчонок в свои в поездки, высаживая их за городом для прогулки и забирая через пару часов на обратном пути. Он знал их давно; ему нравилось слушать, как девочки, сидевшие позади него в скрипучей телеге, хихикая, болтали о чем-то своем, и от их детских беззаботных бесед длинная скучная дорога до костела казалась ему всегда немного короче.

– Добрый день, пан Шиманский! – хором поздоровались подруги, с опаской обходя запряженную лошадь, смирно стоявшую неподалеку от лавки. – Можно ли нам сегодня проехаться с вами?

– Здравствуйте, здравствуйте, милые пани, – улыбнулся молочник в седую бородку, – отчего же нельзя? Можно, конечно, места всем хватит. Сейчас только поставлю последний бидон, и двинемся в путь.

Пан Шиманский, охнув, поднял тяжелый молочный бидон и рывком поставил его на телегу.

– Забирайтесь, чего стоите? – скомандовал он подругам, и проворно запрыгнул на край телеги.

Вслед за ним устроились на сене и девочки.

– Я поехал, Барбара. Вернусь, как всегда, ближе к вечеру, – крикнул Шиманский жене, а затем, ловко раскурив свою трубку, дернул поводья и скомандовал лошади: – Ну-ка, пошла!

Телега, покачиваясь, двигалась по многолюдным улочкам Люблина. Пан Шиманский то тянул поводья к себе, приказывая лошади сбавить шаг, то подбадривал ее хлесткими короткими фразами, принуждая идти быстрее. Вокруг них куда-то спешили люди самых разнообразных возрастов и профессий. Многочисленные газетчики зазывали покупателей громкими привычными фразами. Торговцы всякой мелочью внимательно посматривали на проходивших мимо горожан, оценивая, кто из них готов расстаться со своими деньгами ради товара. Но большинство же прохожих просто спешили куда-то по своим делам. Возле одного из старых домов Сара вдруг увидела мальчишку, рисовавшего что-то на большом полотне, небрежно установленном на треногу. Паренек бросал взгляды на улицу и делал быстрые мазки на холсте, умело орудуя своей кистью. На миг взгляд мальчишки задержался на них с Рахель. Казалось, что юный художник вдруг ненадолго застыл, не в силах пошевелиться. Но через мгновение он словно очнулся и наклонился к своему полотну, взмахивая кистью еще быстрее, чем прежде.

– Ну что, сыграем? – с вызовом спросила Рахель, повернувшись к Саре. – В этот раз я уж точно тебя обойду.

– Ты-то? – ответила Сара и с шутливым презрением осмотрела свою подругу. – Ну, давай, начинай, посмотрим, на что ты способна.

– Почему я? Начинай теперь ты, я начинала уже в прошлый раз.

– Давай, давай, ты же знаешь, что начинает всегда тот, кто слабее.

– Тот, кто слабее? – возмутилась Рахель. – Ну, смотри.

Она выпрямилась, сделала несколько глубоких вдохов и, задержав на последнем из них дыхание, с вызовом стала смотреть на свою подругу. Сара, устроившись поудобнее, тоже глубоко вдохнула и, задержав дыхание, посмотрела в ответ на Рахель, сидевшую напротив нее. Прошло секунд двадцать. Рахель нетерпеливо шевельнула плечом. Сара едва заметно улыбнулась в ответ. Девочки, не дыша, продолжали сидеть и пристально наблюдать друг за другом. Каждая из них давала понять, что ни за что не уступит. Прошло еще секунд двадцать. Рахель, стараясь оставаться спокойной, отвела в сторону взгляд и с деланным безразличием стала изучать клумбу, мимо которой проезжала телега. Затем она снова взглянула на Сару и упрямо наклонила голову в знак того, что сдаваться не собирается. Прошло еще почти полминуты. Рахель, не выдержав, шумно выдохнула и несколько раз глубоко и быстро вдохнула, восстанавливая сбившееся дыхание. Она смотрела на подругу с едва заметной досадой. Сара же, как ни в чем не бывало, скрестила на груди руки, прикрыла глаза и стала качать головой, изображая, что напевает про себя какой-то веселый мотив. Затем она подняла руки вверх и потянулась – демонстративно, неспешно, с шутливой издевкой. Рахель, закатив глаза, отвернулась в другую сторону. Наконец, Сара тоже сдалась, медленно выдохнула и тут же несколько раз глубоко вдохнула, приводя дыхание в норму.

– С тобой бесполезно бороться, – рассмеялась Рахель, тихонько толкнув подругу рукой. – Расскажи, как ты все время выигрываешь?

– Ответ прост, – улыбаясь, ответила Сара. – Нужно сосредоточиться на чем угодно, но только не на том, что тебе нужно вдохнуть. Думай о чем хочешь, но только не о вдохе, как будто ничего не происходит, и ты дышишь, как обычно – свободной и полной грудью. Я ведь в прошлый раз тебе это уже говорила.

– Ну хватит уже, – с досадой махнула рукой Рахель. – Я спрашиваю серьезно, а ты опять за свое.

– Но я ведь сказала, – рассмеялась Сара, удивленно пожимая плечами.

– Сказала, да не сказала, – надула губы Рахель. – Ладно, если не хочешь, то и не говори, все равно я когда-нибудь сама обо всем догадаюсь.

– Ты в последнее время какая-то чересчур подозрительная, – отшутилась Сара и, приняв серьезный и важный вид, стала изображать из себя озиравшегося по сторонам шпиона.

Рахель не удержалась и снова залилась звонким заразительным смехом. Молочник цыкнул на лошадь, покачал головой и тоже улыбнулся в усы. Светило сентябрьское солнце, мимо проплывали улицы и переулки их города, впереди было еще целых полдня, прогулка по лесу и возвращение домой на скрипучей старой повозке. Настроение у подружек было прекрасным и беззаботным.

Тем временем телега свернула на улицу Липовую, и справа от них показалось старое кладбище, расположенное почти плотную к дороге. Возле кладбища звуки города стали почти неслышными, и Саре в какой-то момент почудилось, что даже их лошадь стала стучать подковами тише, чем раньше. Подруги переглянулись и молча принялись наблюдать за могилами, видневшимися в отдалении. Какие-то из них были ухоженными, чистыми, заботливо огороженными от других могил невысокой оградой. Другие были изрядно запущены, выглядели неряшливо, дико, и было заметно, что приходить к похороненных в них горожанам уже давно никто не торопится. Странно было видеть, как всего в двух шагах отсюда жил своей беззаботной жизнью беспечный Люблин, а здесь, так близко от его многолюдных, наполненных суетой улиц, царила зловещая тишина, и отчетливо улавливалась атмосфера вечного траура. Но через пару минут они миновали и кладбище. Дома на их пути встречались все реже, а их обитателей на улицах становилось все меньше. Оставшуюся часть пути девочки ехали молча, думая каждая о чем-то своем.

Наконец, впереди показалась знакомая роща. Молочник, попыхивая своей трубкой, продолжал управлять повозкой уверенно, деловито.

– Пан Шиманский, вы о нас не забыли? – спросила Рахель, поглядывая по сторонам.

– Не забыл, не забыл, – произнес ей в ответ молочник и потянул за поводья. Телега сбавила ход и, наконец, плавно встала у самой обочины. – Поеду обратно через пару часов, буду ждать вас на этом месте, а вы не опаздывайте.

Сара и Рахель, дружно спрыгнув с повозки, на прощание улыбнулись Шиманскому и поспешно отошли в сторону. Молочник помахал им рукою в ответ, дернул поводья, и его послушная лошадь медленно потянула телегу вперед.

*******

Места в лесах под Люблином дикие, глухие, безлюдные. В одном из таких мест, от дороги, что выходит из города в юго-восточном направлении, через небольшой овраг вглубь леса идет неприметная, едва различимая посторонним взглядом тропинка. Прохожих здесь обычно не встретишь, разве что в сезон случайные грибники забредут ненароком, разгребая опавшую листву самодельной тростью в поисках моховика или подосиновика. И тогда тишину рощи нарушит негромкий треск сухих веток, ломающихся под подошвой добрых, крепко сшитых ботинок. Еще, время от времени, тут можно услышать, как где-то поодаль, осторожно, боясь зашуметь и привлечь внимание, проскочит мимо вас какой-нибудь лесной житель, а чуть левее и выше раздастся вдруг приглушенный стук дятла, усердно занятого своими заботами. Если идти вглубь леса по этой тропинке, то впечатление бывает такое, что вы оказались в большом закрытом тоннеле и с каждым шагом отдаляетесь от входа в него все дальше. Звуки внешнего мира, становясь приглушенными и далекими, наконец, совсем исчезают, и их замещают звуки самого леса, дарящие вам целую гамму странных, пугающих ощущений. Если вам захотелось прогуляться здесь ярким солнечным днем, что же, вы увидите, как лучи солнца пробиваются сквозь кроны лип, берез и осин и образуют причудливые полупрозрачные преграды на вашем пути. Если же вы оказались в этих местах унылым осенним утром или, что еще хуже, перед самой грозой, когда небо над вами вдруг очень быстро заволакивает плотная черная туча, то вы неожиданно для себя погрузитесь в здешний холодный и неприветливый мрак, и вам, среди всех этих высоких и неподвижных деревьев, наверняка станет по-настоящему жутко и неуютно.

А тропинка ведет вас все дальше и дальше вперед, в самую глубь этой неприветливой рощи, в самое сердце этих безлюдных, неизведанных мест. Вы начнете петлять между небольшими оврагами, поросшими густыми зарослями плюща и репейника, пройдете мимо молодого невысокого клена, который так и норовит помешать вам двигаться дальше своими длинными сильными ветками, обогнете небольшое озерцо, давно зацветшее, целиком затянутое цепкой и плотной тиной и, наконец, выйдете к красивому лугу, расположенному сразу за лесом на невысоком холме.

– Как здесь всегда спокойно и тихо, – вздохнула Рахель, когда они вышли на открытую местность из плотной рощи. – Просто обожаю эти места! Ты устала?

– Немного, – ответила Сара, сорвав красивый стебель с острыми листьями. – Да вон же уже наш дуб, сейчас отдохнем.

На другой стороне луга виднелся ствол старого поваленного дуба, который лежал на земле под едва заметным наклоном. Дуб давно засох, кору и мелкие ветки на нем ободрали лесные жители, и оттого поверхность его ствола была гладкой и приятной на ощупь. Девочки всегда отдыхали здесь во время своих прогулок, перед тем, как отправиться через рощу в обратный путь. Они удобно устраивались в неровностях ствола засохшего дерева и подолгу разговаривали друг с другом, смеясь и делясь секретами. А иногда они просто молчали, наблюдая за происходящим вокруг и наслаждаясь окружавшей их тишиной. Ведь настоящая дружба ценна еще и тем, что обоюдное молчание не создает неловкости, не тяготит и не вызывает желания чем-то заполнить паузу, возникшую в дружеском разговоре.

– Я одна это вижу, Сара? – спросила Рахель, завороженно глядя куда-то вдаль. – Скажи, ты тоже это видишь? Или нет?

Поляна перед ними была как будто покрыта желтеющим шелковистым ковром. Почти идеально ровный, необычно блестевший на солнце, он выглядел так, будто кто-то недавно почистил его и высушил с особенной тщательностью. А чуть дальше, на самом краю березовой рощи стояли рядышком друг с другом две сосны. Совершенно невероятным казалось, что здесь, среди множества тонких белоснежных деревьев, смогли найти себе место два удивительных и редких в этих местах создания. Та сосна, что росла слева, была очень высокой, статной, чем-то похожей на доброго сказочного великана, и, как и подобает всем великанам, с виду выглядела несколько неуклюжей. Ее ветви, в самом низу редкие, как будто прогнувшиеся под тяжестью лет, в середине ствола сменялись ветвями густыми, широкими, сильными. Эти густые ветви, раскинувшись влево далеко в сторону, казалось, очень тактично, но в то же время, и строго очерчивали вокруг себя невидимую границу, как будто вежливо сообщая другим деревьям: «Пожалуйста, будьте благоразумны, не забывайте, что это наше пространство». Сосна, что росла справа, была ее полной противоположностью. Грациозная и не такая высокая, совсем без ветвей внизу и с тонкими длинными ветвями вверху, образующими вокруг ее ствола ровную правильную фигуру, она напоминала робкую спутницу, которая слегка прижималась к стоявшему рядом с ней великану, а он, наклонив свои ветви справа, обнимал ее ими за плечи, обнимал галантно, нежно и ласково. В самом верху сосна, росшая слева, слегка изгибалась и нависала над своей соседкой по лесу. И когда ветерок приводил ее верхние ветви в движение, казалось, что сказочный великан, склонившись, что-то тихо и доверительно рассказывает своей хрупкой спутнице, рассказывает о чем-то важном и сокровенном. А иногда ветерок покачивал и ветви второй сосны, и тогда казалось, что грациозная спутница смущенно отводит в сторону взгляд и украдкой улыбается словам сказочного великана, стоявшего рядом с нею. Березы, росшие вокруг, в эти минуты походили на фей, которые большей частью безмолвствовали. Но, изредка, все же, окружающий лес издавал негромкий ласковый шелест, и тогда, казалось, что добрые феи шепотом желают великану и его спутнице счастья.

– Какой ты видишь свою жизнь через двадцать лет? – оторвавшись от пейзажа, спросила подругу Сара.

– Ну… Я стану взрослой, серьезной женщиной, обязательно умной, обязательно образованной, обязательно честной и, конечно, открытой. Я буду преподавать в одном из университетов, у меня будет обаятельный муж и двое очень красивых послушных детей. Я буду помогать деду, я буду часто навещать родителей, я… – Рахель задумалась и подняла глаза вверх, – я стану одной из тех немногих счастливых женщин, которые всегда всем довольны и которые не видят в окружающих людях лишь лодырей, нахлебников и прохвостов, как пани Барбара.

– Зря ты так, – возразила, чуть нахмурившись, Сара. – Она, на самом деле, добрая женщина, просто ей приходится много работать, и работа у них в лавке не самая легкая, сама понимаешь.

– Наверное, ты права, – согласно кивнула Рахель, удобно вытянувшись на гладком стволе засохшего дуба. – Знаешь, я давно поняла, что мы часто замечаем в людях сначала плохое, и только потом хорошее. А иногда хорошего мы и вовсе не можем увидеть. А как ты себя представляешь через двадцать лет, Сара?

Сара устроилась поудобнее рядом с подругой и замолчала. По небу плыли осенние облака причудливой формы, их было так много, и все они были такими разными, что Саре вдруг на миг показалось, что это и есть ответ на вопрос о том, каким может быть ее будущее. Оно может стать абсолютно любым, и все зависит лишь от того, каким она сама решит его видеть – вот прямо сейчас, прямо здесь, посматривая в небо и ни о чем не заботясь.

– Не знаю… Просто не знаю… – не нашлась что ответить Сара. – Одно мне известно точно. Какими бы мы с тобой ни стали в дальнейшем, я всегда буду дорожить нашей дружбой.

И, помолчав немного, шутя добавила:

– Хотя ты иногда бываешь просто невыносимой.

Рахель звонко рассмеялась и, повернувшись набок, посмотрела на Сару долгим ожидающим взглядом.

– Что? – спросила Сара, непонимающе глядя на подругу в ответ.

– Ты знаешь что, – улыбнулась Рахель. – Ну же, Сара, рассказывай, я знаю, что притч у тебя в запасе, как карт у ушлого фокусника в рукаве.

– Я же рассказывала их уже тысячу раз… Все, что я знала, знаешь теперь и ты. Откуда же взяться новым?

– Ну же, Сара, я жду, – не обращая внимание на кокетство подруги, шутливо требовала Рахель. И, чуть понизив голос, добавила: – Пожалуйста.

– Ну, хорошо, хорошо, – рассмеялась Сара и посмотрела в сторону, как будто что-то пытаясь вспомнить. – Есть у меня одна. Вот, слушай.

Она повернулась к подруге и начала говорить:

«Один человек пришел к мудрецу и начал уверять его, что не верит в Бога. Он был так устроен, что просто не мог поверить в Создателя, сотворившего Вселенную.

Мудрец не стал с ним спорить, но через некоторое время наведался к этому человеку с ответным визитом и принес с собой великолепную картину. Человек был изумлен. За всю свою жизнь он еще не видел более совершенного полотна.

– Какая изумительная живопись! – воскликнул он. – Скажите, мудрец, кто это написал? Кто автор?

– Эту картину никто не писал, – ответил мудрец. – На столе лежал чистый холст, а над ним висела полка с красками. Полка случайно опрокинулась, краски разлились на холст, и вот результат.

– Вы шутите! – рассмеялся человек. – Это попросту невозможно. Картина просто поразительна. Прекрасная работа, точные линии, изысканные сочетания оттенков. За всем этим великолепием чувствуется глубина замысла. Без автора здесь точно не могло обойтись!

Тогда мудрец улыбнулся и ответил:

– Вы не в состоянии поверить в то, что эта весьма скромная картина возникла сама по себе, без предварительного замысла создателя. И хотите, чтобы я поверил, что наш прекрасный мир со всеми его лесами и горами, океанами и долинами, времена года, волшебными закатами и лунными ночами возник по воле случая, без замысла Творца?

Человек не нашелся, что ответить. Ведь мудрец убедил его и заставил крепко задуматься».

– Сара… – еле слышно произнесла Рахель и обняла подругу. – Спасибо!

– Пора собираться обратно, – улыбнувшись в ответ, напомнила Сара. – Не хотелось бы заставлять пана Шиманского ждать, он и так слишком добр к нам.

– Да, идем, – с сожалением кивнула Рахель и спрыгнула со ствола засохшего дуба на землю.

– Ах, как же все-таки здесь красиво, – вздохнула Сара и напоследок оглянулась по сторонам.

Девочки, довольные прогулкой, не торопясь направились обратно к дороге. Где-то совсем рядом от них вдруг негромко закуковала кукушка. Прокуковав не то двенадцать, не то четырнадцать раз, она неожиданно смолкла, как будто кто-то, проходивший по лесу, ее неосторожно спугнул.

1922

На пустыре, за строившимся заводом, среди сваленных в беспорядке бетонных плит и металлических арматур, на деревянных ящиках сидели пятеро мальчишек и нетерпеливо посматривали в сторону видневшейся неподалеку товарной станции. Со стороны станции время от времени доносились громкие звуки, сразу же после этого над ее территорией поднималось большое облако пыли, которое медленно расползалось над ровными рядами вагонов и, в конце концов, без следа исчезало в воздухе. За высоким ограждением день и ночь шла разгрузка железнодорожных составов, и работа там не останавливалась ни на минуту, немного затихая разве что в полдень, когда начинался обеденный пер

...