Темно у вас, ребята, но ничего не поделаешь. Курить здесь, в сарае, тоже нельзя.
– Так точно, ваше высокоблагородие, да нам света и не надо: оно так, в темноте, больше подходит.
– Почему же больше подходит?
– Да сказки сказываем друг другу страшные.
Вот чудаки, как дети маленькие, чтобы страшнее было, создают даже обстановку, а настоящего страха, действительного, часто не будут совсем ощущать.
Судьба ненадолго оставила меня в батарее.
Шестая батарея умерла.
Шестая батарея восемьдесят первой артиллерийской бригады умерла во время эпидемии, называемой революцией. Я покинул ее мертвое разлагающееся тело.
Я лежу у себя на походной кровати и отдыхаю. Я очень устал и замечаю, что у меня началось непроизвольное подергивание губ.
– Ваше превосходительство, разрешите доложить, что сидящий в окопе батальон моего полка рискует каждую минуту погибнуть без выстрела, если германцам вздумается нас атаковать: они прямо соскочат сверху вниз. Ввиду же некоторых особенностей в расположении этого окопа, батальон ежедневно терпит убыль в людях убитыми и ранеными, и прошу вашего разрешения перевести батальон назад, во вторую линию, отстоящую от первой всего лишь саженей на сорок – сорок пять.
Командир корпуса очень внимательно выслушал этот горячий доклад командира второго полка, а затем совершенно неожиданно для всех нас произнес:
– Полковник, назад ни шагу.
Так и остался батальон нести свой тяжелый крест на своем бесполезном посту только из-за того, что генералу угодно было сказать, как он, вероятно, думал, красивое слово.
– Господин полковник, скажите, пожалуйста, каким же образом появилась эта линия окопов?
– Очень просто: это результат боя. Последний момент нашего наступления. Во время последней атаки взять германские позиции не удалось. Залегли, затем наспех навалили трупы и постепенно их присыпали землей. Вот и новая линия.
Э, да что говорить! Сам черт не разберет, что здесь творилось во время боя. Сначала ничего: наша артиллерия основательно развернула их позиции. Третий сибирский корпус пошел в атаку, за ним наш – Третий кавказский. Часть германских позиций была взята. Третий сибирский корпус пошел было вперед, но получил приказание остановиться и пропустить вперед Третий кавказский. Ладно, выполнили кое-как приказание, затем мы получили новое: остановиться и вернуться в исходное положение. Чем оно было вызвано, не могу вам объяснить. Ну что же, выполнили и это: бросили взятые такой дорогой ценой позиции противника. В исходном положении простояли почти двое суток и в это время смотрели, как пришедшие в себя разбитые нами немцы и подошедшие к ним свежие резервы исправляли и укрепляли развороченные окопы, а когда немцы окончили эту работу, нам приказано было опять идти в атаку и брать позиции снова. Пойти-то пошли, но взять уже не могли. Зато корпус одними убитыми потерял несколько тысяч человек. Ну вот и все.
Первое, что мне пришлось испытать, подходя к новым окопам, – это ударивший прямо в лицо ужасающий трупный запах, от которого из-за внезапно начавшегося головокружения я был принужден остановиться. Ощущение настолько сильное, что я уже сразу почувствовал у себя во рту этот характерный сладковатый вкус разлагающейся крови.
Когда я пришел в себя и вошел в окоп, то невольно остановился перед следующей картиной: обедало трое солдат. Сидя на земляных приступках, они хлебали из общего котелка щи, закусывая их хлебом. Около каждого из них лежала на тряпочке мясная порция, облепленная крупными зелеными трупными мухами. Покончив со щами, они, все трое, принялись за порции, разгоняя руками назойливых мух, которые моментально же опять облепляли эти куски мяса, как только обедающие отнимали их от своих ртов.
Оглянувшись в недоумении кругом, я заметил, что из насыпанного к стороне неприятеля бруствера всюду торчат уже почерневшие руки и ноги мертвецов, и, еще более всмотревшись, я к ужасу своему увидел, что бруствер сплошь состоит из наваленных наскоро друг на друга трупов, едва присыпанных сверху и с боков землею.
Я повернул вправо по окопу – и всюду та же картина: живые равнодушные люди среди разлагающихся мертвых.
Близится час рассвета. Сереет небо. Бледный утренний свет постепенно заменяет темную ночь.
«Час умирающих», – почему-то мелькает у меня в мозгу.
– Немец газы пустил!.. – несется с наблюдательного пункта ставшая стереотипною фраза.
На новой позиции ветви густых елей опять закрыли орудия от всяких нежелательных взоров. Большие, светлые, выложенные тесом землянки для людей были уже вырыты не наспех, сильно укреплены и хорошо укрыты. Тут же невдалеке построили баню, которая на следующий же день была разбита случайно залетевшим германским снарядом. Новую баню построили на том же месте, вполне основательно рассчитав, что попадание двух снарядов в одну точку – случай крайне редкий.
Да, конечно свирепыми, и мне приходит в голову мысль, что эти маленькие стальные существа, в сущности, самые страшные и кровожадные чудовища в мире. И мне кажется, что они живые, что они чувствуют, что каждая из них обладает своей собственной холодной стальной душой.
Я в отпуску. Домашняя мирная обстановка, милые лица близких людей, мирная, спокойная жизнь обывателей города, суета мелкой обыденной жизни. Я хожу по улицам, захожу в магазины, встречаю знакомых и чувствую, что все это время мне как-то не по себе.
Я не могу дать себе ясного отчета в происходящем во мне, и только тогда, когда мой отпуск истек, и поезд помчал меня обратно к батарее, я сразу понял все: я отравлен.
Отравлен ядом боевой и походной жизни, колоссальными, все время меняющимися впечатлениями. Мои нервы не могут уже мириться со слишком спокойной домашней жизнью, им необходима новая пища, та, которою они жили все последнее время, и когда я на станции Борисов увидел свой экипаж, запряженный моими батарейными лошадьми, и на козлах своего кучера в солдатской шинели, я совершенно успокоился, и душа моя получила свой желанный мир. Я вернулся к своей нормальной жизни. Странная притягательная сила войны втянула меня опять в свою сферу.
