автордың кітабын онлайн тегін оқу  Борьба с хунхузами на маньчжурской границе

Иван Ювачев

ЮВАЧЕВ И.

БОРЬБА С ХУНХУЗАМИ НА МАНЧЖУРСКОЙ ГРАНИЦЕ

Пустынные границы нашего Приамурского края с Макчжурией всегда привлекали к себе толпы китайских разбойников, известных под названием хунхузов. Во все время постройки Манчжурской железной дороги борьба с ними русских войск велась почти непрерывно. Сооружение Уссурийской дороги, проходившей исключительно в пределах России, в этом отношении находилось в более счастливых условиях, но и она время от времени подвергалась по местам дерзкому нападению хунхузов.

Летом 1896 г., в самое горячее время постройки северной половины Уссурийской дороги, на реке Уссури появилось сразу несколько шаек китайских разбойников. Для охраны наших границ немедленно были высланы на реку Уссури охотничьи команды. Почти одновременно и китайское правительство для преследования хунхузов отправило большой отряд войск под начальством генерала Джао-мяна.

Как раз в районе действия соединенных войск двух империй против ватаг хунхузов я плавал командиром казенного парохода на реке Уссури, и волей-неволей мне приходилось интересоваться ходом борьбы с ними. Под свежим впечатлением я тогда же делал небольшие заметки об этой своеобразной хунхузской войне, из которых и составился настоящий очерк. Теперь, когда события последнего времени в северо-восточном углу Китая привлекают к себе взоры всего мира, и мятежники Небесной империи, объявив войну европейцам, появились и [178] на строящейся линии Манчжурской дороги под новым названием боксеров, я полагаю своевременным поделиться с читающей публикой своими впечатлениями, вынесенными из плавания по границам Китая. Кроме моих личных наблюдений, в предлагаемом очерке переданы непосредственные рассказы офицеров, солдат и казаков, участвовавших в преследовании хунхузов. Для проверки их я воспользовался сообщением одного из героев хунхузиады 1896 года, поручика В. Т. Михайлова, сделанным им в военном собрании г. Хабаровска.

Описываемая малоизвестная манчжурская граница интересна всеми сторонами своей жизни, а потому, рассказывая о хунхузах, я попутно коснулся описания природы нового края, жизни казаков и инородцев, условий плавания по р. Уссури и других предметов, характеризующих особенность страны лютых тигров, надоедливых комаров и дерзких хунхузов — этих длиннокосых авантюристов Дальнего Востока.

I.

Новая станция Иман. — Ее значение в жизни края. — Кипучая деятельность на Имане. — Назначение меня командиром парохода. — Опасения помощника — Уссури в половодье. — Казачьи станицы.

На всем протяжении линии Уссурийской железной дороги от Владивостока до Хабаровска не было в 1896 году такого оживленного места, как Иман. Вот, пожалуй, единственная станция, которая создалась не по воле инженеров, не по распоряжению начальства, а сама собою, вопреки всем математическим расчетам строителей дороги.

Взгляните на любую карту железных дорог при календарях последних лет, вы увидите черную полоску, соединяющую два конечных пункта Уссурийской дороги — Владивосток и Хабаровск, а посредине между ними указана только одна станция с надписью — Графская. На самом же деле мы можем проехать все слишком 700 верст дороги и нигде не встретим никакого намека на станцию “Графская”.

Так человек предполагаете, а Бог располагает.

Человек полагал сделать конечным пунктом южной половины дороги станцию “Муравьев-Амурский” и связать ее с ближайшей станицей на р. Уссури — “Графской”. Соорудили множество домов для железнодорожных служащих, паровозное депо, контору и другие постройки, приличные большой станции. Но сама жизнь перебралась на 9 верст далее к северу, на реку Иман. [179] Волей-неволей человек должен был покориться непредвиденным обстоятельствам и построить через девять верст новую станцию.

Одна почта долго упорствовала и не хотела признавать сразу народившийся центр кипучей деятельности, но и она, в конце концов, уступила и в 1896 г. открыла на Имане телеграфную станцию, а в настоящее время и почтовую.

В чем же секрет такого быстрого возрастания Имана?

Пока строилась северная половина Уссурийской железной дороги, Иман стал связующим звеном южной ее половины и судоходной реки Уссури. Все грузы из Владивостока стали идти через Иман по Уссури на Амур.

Раньше, города Хабаровск, Благовещенск и все селения на Амуре получали грузы с моря через город Николаевск, а теперь все потянулись к Владивостоку. Забайкальская железная дорога тоже обратилась к посредству Имана. Северная Уссурийская дорога сделала Иман своим базисом постройки и соорудила здесь большие склады. Военное ведомство, при передвижении массы войск, лошадей, оружия и провизии тоже оперлось на Иман. Одним словом, сложная современная жизнь обширного Приамурского края вся обратилась к Иману, как к посреднику с Владиво-стоком, Россией и заграницей.

Иман, едва поспевая удовлетворить своих нетерпеливых клиентов, казалось, рос не по дням, а по часам. Еще три года тому назад можно было встретить кое-где только юрты орочен; а теперь весь левый берег реки, начиная от линии железной дороги верст на пять вниз по течению, занят всевозможными постройками, пристанями, верфями, казармами, мастерскими, складами и другими сооружениями.

За несколько верст от Имана слышен прежде всего непрерывный грохот клепальщиков: это собирают железные пароходы, доставленные сюда в листах. Далее вы слышите крики манз, под команду русских конторщиков нагружающих баржи рельсами, паровозами, вагонами или мешками, бочками, ящиками. В мастерских идет дружная работа кузнецов, слесарей, столяров. Тут же непрестанно день и ночь громыхают на подъездных путях товарные и пассажирские поезда. На самой реке стоит шум и гам с пароходов, барж, лодок и целой флотилии манзовских шаланд. Направо, вверх по реке, вы натыкаетесь на шумный китайский квартал с его тесными, грязными жилищами, до половины врытыми в землю. Еще далее землянки китайских чернорабочих. А у гигантского деревянного моста через реку новый ряд мастерских, жилых домов, землянок и новый шум клепальщиков. Но в этом хаосе доминирующим звуком днем и ночью слышится постоянный гул от работы машин при кессонах железнодорожного моста. [180]

Куда ни оглянешься, всюду лежать бревна, камни, бочки, рельсы, мостовью части и др. Среди этого вороха материалов снуют манзы (Русские во Владивостоке китайцев, манчжуров и всех носящих косу и китайский костюм зовут манзами), русские, японцы, гольды, корейцы.

У всех вопрос во времени. Все спешат окончить свое дело к сроку. Торопятся с мостом, торопятся с пароходами, торопятся и с отправкой грузов... Скорей! Скорей! — вот девиз жизни Имана. Быстро он вырос, быстро и живет.

Вот в эту-то рабочую горячку попал и я.

В апреле 1896 года меня назначили командиром еще строящегося казенного парохода Уссурийской железной дороги. К открытию навигации надо было его вооружить, окрасить, спустить на воду, сделать запасы, собрать команду, обучить ее и начать кампанию.

На все это в моем распоряжении было только две недели.

Я бросался во все концы, ища нужных людей и материалов, потому что с появлением множества казенных и частных пароходов явилась по всему Амурскому бассейну страшная потребность в лоцманах, в матросах, в судовых предметах. А в магазинах Владивостока уже в апреле нельзя было найти бухты нужного троса.

В одну из горячих минут вооружения парохода, подходит ко мне мой помощник и спрашивает меня, написал ли я требование на оружие.

— Хорошо было бы иметь на пароходе с десяточек берданок или револьверов.

Я посмотрел на него, не шутит ли он. Нет, лицо серьезное.

— Это зачем? — спрашиваю его.

— По Уссури много шляется хунхузов. Вы слышали, как они позапрошлый год напали на “Муравьев-Амурский”?

Мне непонятны были опасения моего помощника, сильного, коренастого человека, который один легко справился бы с пятью манзами. Надо предполагать большую дерзость со стороны хунхузов, чтобы ожидать их нападения на длинный двухмачтовый пароход, имевший вид небольшого военного судна. И не слышно было, чтобы уссурийский пароход когда либо подвергался нападению хунхузов. В прошлогоднюю навигацию ни один из пароходных командиров мне не высказывал никаких опасений относительно китайских разбойников. Правда, незадолго до этого разговора (5 апреля 1896 года) хунхузы напали на одну манзовскую деревню в долине реки Мурени (приток Уссури с левой стороны), но это было на китайской стороне, довольно далеко от района нашего плавания, и при том китайцам посчастливилось [181] перестрелять всю банду в 15 человек, так что об этом происшествии особенно и не разговаривали.

В хлопотах по организации нового дела я забыл свой разговор с помощником и вообще не думал о хунхузах. До них ли тут, когда уже вскрылись реки, и 17 апреля я должен был сделать свой первый рейс.

Началась кипучая деятельность.

Мне поручили непременно в одну навигацию подвезти на всю линию 8-го участка Уссурийской железной дороги рельсы, скрепления их и подвижной составь, чтобы можно было осенью по проложенному пути перевезти части кессонного моста к реке Хор. Остановиться мне на половине этой задачи было нельзя, иначе все подготовительные работы по устройству кессонов могут быть разрушены с новым половодьем. В моем распоряжении было восемь деревянных барж, на которых собственно и перевозились железнодорожные грузы и китайские рабочие из Имана в г. Хабаровск или на пристань Щебенчихи, близ станицы Венюковой.

Плавание по Уссури было для меня ново. Немногочисленные лоцманы все были разобраны. Оставалось мне самому непрерывными промерами изучать фарватер реки и наносить его на карту.

Раньше мне случилось только один раз проезжать на почтово-пассажирском пароходе по реке Уссури до города Хабаровска и обратно на Иман. Это было осенью 1895 года. Тогда стояла дождливая погода и сильное половодье. Вся картина Уссури была затянута однообразною серою пеленою, и не было видно дальних гор на горизонте. Местами река разливалась в широкие озера, и потому не везде можно было различить очертания берегов. Низкие острова были затоплены. Одни деревья на них кое-где торчали над водою. Только там, где горы (Например, около станиц Нижне-Михайловской, Зарубина, Васильевской Видной и др.) приближаются к самому руслу реки, картина несколько скрашивалась видом густого леса и зелеными холмами с крутыми откосами.

Чрезвычайно извилистая река Уссури сохраняет общее направление течения с юга на север. Если при устье Нора река делает заметный уголь и отбрасывается на северо-восток, то через 80 верст от впадения другого притока Хора река Уссури опять принимает прежнее направление на север.

Собственно заселен правый или русский берег Уссури, и на протяжении 380 верст от Имана до Хабаровска встречается десятка два казачьих станиц. На левой же китайской стороне наберется не более пяти деревушек, со смешанным населением из гольдов и манз. Иногда можно встретить отдельно стоящую фанзу (китайский дом), но чаще пустую. Страшная эпидемия 1894 [182] года опустошила по берегам Уссури особенно гольдские деревушки. Указываюсь на некоторые брошенные дома, где гольды вымерли все поголовно. Но и от некоторых русских станиц остались две-три избы. Обыкновенно разливы реки гонят казаков с низких мест на более высокие. Осенью 1895 года я сам видел, как наводнение в станице Старо-Шестнадцатой выгнало всех жителей на крыши, а уж в следующем году эта станица опустела. Точно также переселились казаки Кедровой станицы, Пешковой и других.

II.

Китайцы Уссурийского края. — Их наплыв в последние годы. — Немного из истории хунхузов. — Примеры их нападения. — Тревога жителей реки Уссури. — Появление хунхузов на Амуре, — Нападение на китайскую контору. — Назначиние Джао-мяна начальником отряда. — Преследование хунхузов.

На границе двух больших империй, в окрестностях реки Уссури, китайцы представляют из себя сброд разных искателей легкой и скорой наживы. Охотники за пантами (Панты – молодые оленьи рога, из которых китайцы приготовляют дорогое лекарство) и соболем, скупщики пушнины, искатели золота и целебного корня женьшеня — все эти китайские авантюристы преимущественно из ссыльных и беглых преступников. Обширный пустынный край с трудно проходимыми горами и лесами, изрезанный множеством рек с озерами и болотами, служит отличным убежищем для выходцев из Китая. Особенно после неудачной войны с японцами сюда явилось много беглых китайских солдат. Но самое главное — это постройка железной дороги, которая привлекла в Уссурийский край толпы чернорабочего люда из Китая, Кореи и Японии. Китайцы из Шан-дунской провинции целыми массами приезжали во Владивосток на морских пароходах. Так в 1893 году, когда происходила постройка южной половины Уссурийской железной дороги, в Приморскую область прибыло 17.351 китайцев и 3.119 корейцев. В следующие годы число корейцев колебалось от двух до трех тысяч в год, а китайцев приезжало около тринадцати тысяч. Однако опыт первого же года показал, что китайский работник много уступает русскому, и вот почему нужно было обратиться к нашим солдатам и ссыльнокаторжным. Если еще держались китайцы и были преобладающим элементом, то исключительно как дешевые и невзыскательные работники. [183]

Но, кроме рабочих манз, по всей линии дороги от Владивостока до Хабаровска встречалось немало праздношатающихся китайских подданных. Преобладание синих костюмов и длинных кос среди уличной толпы городов и сел обыкновенно поражало вновь приезжего человека в Уссурийский край. Вся мелкая торговля находилась по преимуществу в руках китайцев. Портные, столяры и другие ремесленники были китайцы. Повара, лакеи, дворники — также китайцы. Явилось опасение, не завоюют ли китайцы наш край мирным образом. И вот в виду наплыва сынов Небесной империи была придумана особая мера — взимать с них небольшой сбор в пользу казны (Высочайше утвержденное, 17 мая 1888 г., мнение государственного совета). Но и это не остановило нашествия манз и каулей в Приморскую область. Еще кроткие каули-корейцы, являясь к нам, не только на летние заработки, но иногда и на постоянное жительство с женами, детьми, со всем своим хозяйством, представляют надежный и мирный элемент для заселения края. Беспокойные же, пронырливые и только с виду флегматичные манзы, в силу закона своей страны, не имеют права переезжать границу с женщинами, и они волей-неволей обрекаются на бездомное бродяжничество. Холостая жизнь манз разнуздывает их страсти. На первом плане — курение опиума, у других — азартные игры в кости или в карты. Первые, придя в жалкое болезненное состояние, скитаются, как нищие, несчастные люди; вторые, если посчастливится, занимаются торговлею, а с проигрышем — идут на воровство и грабеж. Неудивительно, что в последние годы с приливом такой массы китайцев снова появились правильно организованные шайки разбойников, или хунхузов (Слово “хунхуз” переводят как “красная борода”. Но что общего имеет рыжая борода с бритым китайским разбойником – неизвестно. Это название имело бы понятный смысл на Кавказе, где некоторые разбоничьи дагестанские племена красят свои бороды в красный цвет. Они тоже в своем роде хунхузы для станиц кавказских казаков).

С занятием берегов реки Уссури русскими в 1859 году, естественно развилась скрытая вражда к ним прежних владельцев края, китайцев, которые привыкли возмутительно хозяйничать среди гольдов, орочен, тазов, и других смирных инородцев страны, обирая их запасы мехов и рыбы, а теперь должны сами подчиняться новым хозяевам и их незнакомым порядкам.

Недовольство росло. Появились отряды разбойников хунхузов. При поддержке оседлых манз, они грабили русских, корейцев и инородцев. В разных местах происходили небольшие стычки. Нужна была только искра, чтобы вспыхнул [184] большой пожар мщения ненавистным врагам. Он и вспыхнул в 1868 году.

Это так случилось.

Летом 1867 года разнесся слух, что на острове Аскольде открыты золотые россыпи. Манзы толпами поспешили на остров, но русские оттуда их прогнали. В течение зимы в ближайшем к южной границе китайском городе Хун-Чуне манзы готовились к новому походу на остров Аскольд. В апреле 1868 г. их явилось туда более 500 человек. Русские войска опять прогнали их с острова. Тогда разъяренные китайцы высадились около деревни Шкотовой и прошли по направлению к селу Никольскому, убивая и грабя все встречающееся на пути. Вот тут впервые русские узнали всю ярость хунхузов. Пощады не было никому. Были разграблены и сожжены два поста и три деревни, в том числе села Никольское и Шкотово.

К хунхузам пристали новые толпы бродяг. Они собирались под знаменами в полки по тысяче человек. Русские также соединили свои отряды, разрозненные по всей стране, и после ряда кровопролитных стычек с хунхузами рассеяли их полчища.

Манзы испытали силу русских и смирились, а последние узнали нерасположение к себе манз и более не доверяли им.

Разъединенные с русскими религией, языком и обычаями, китайцы Уссурийского края долго еще считали себя подданными Небесной империи, хотя в то же время свободно пользовались землею, строили фанзы (Фанза — китайский дом) и заводили хозяйство.

Для характеристики отношений китайцев к русским можно указать и в наше время на 16.000 человек оседлого китайского населения на русской территории за рекой Зеей. Они признают себя подданными богдыхана, а занимаемую ими землю считают китайскою, несмотря на то, что тут же расположены посты казаков, которых они терпят с нескрываемым неудовольствием (См. “Приамурские ведомости”, 1896 г., № 143).

Меры, принятыt русскими в 1868 году, были так серьезны, что хунхузы долго не осмеливались нападать на русских, довольствуясь беззащитными каулями, кроткими гольдами и другими инородцами. Только с постройкой железной дороги, когда массы китайцев передвинулись ближе к русским населениям на берегу Уссури, появились со всех сторон жалобы на манз. Стали опять поговаривать о хунхузах. Наконец опасения были настолько основательны, что один из начальников участка Уссурийской дороги из станицы Красноярской (близ Имана) 20 июля 1893 г. доносил во Владивосток в таких выражениях:

“Последние дни было несколько случаев очень тревожного [185] проявления наглости и своеволия китайцев. Они открыто грозят нападением и грабежом. В виду их многочисленности казаки и русские в панике. Настоятельнейше нужна самая неотложная помощь. Медлить опасно”.

Вскоре угрозы стали фактом. Условия местности чрезвычайно благоприятствовали хунхузам. Они могли неожиданно появиться из-за пограничной реки Уссури, ограбить ту или другую станицу и также скоро исчезнуть опять за границу в пустынные леса и горы.

Ночью, 6 сентября 1894 года, хунхузы напали на большую железнодорожную станцию “Муравьев-Амурский”. Жители были застигнуты врасплох. С дикими криками разбойники бросились грабить магазин известной на Востоке фирмы Кунста и Альберса. В первый момент все опешили, но затем казаки и железнодорожные жандармы смело напали на дерзких грабителей. После непродолжительной перестрелки хунхузы отступили.

Это событие наделало в свое время много шума. Немедленно были посланы отряды солдат, расставлены караулы по берегам Уссури и сделан обыск среди рабочих манз.

Край успокоился. На Иман перевели целый батальон солдат (8-й восточносибирский), и о хунхузах понемногу стали забывать. В это время с открытием станции на реке Имане явилось то оживление края, та кипучая деятельность, о которой я говорил выше в первой главе. Сами хунхузы поняли, что здесь не место для грабежа. Иман может служить только очагом шаек разбойников. Сюда стекаются манзы со всех сторон за сотни верст, потому что здесь легко можно наняться в рабочие на линию железной дороги; можно найти специальные игорные дома, китаисте кабаки с сулей и ханьшином (Суля и ханьшин — виды крепкой противной на вкус водки манзовского производства. Первая — гонится из китайского проса или гаоляна, а вторая — из ячменя) и с отделениями для курильщиков опиума. Здесь же происходит купля и продажа дозволенного и недозволенного товара, а главное — составляются партии на крупные работы, на поиски женьшеня или для тайной разработки золота в горах (В 60-ти верстах от устья реки Имана, в гористой местности, называемой Сопки, найдены россыпи золота. Недавно местная полиция захватила двух манз с двухпудовым ящиком золота, пробиравшихся оттуда на китайскую сторону).

Насколько удобно было хунхузам играть и кутить в китайском квартале Имана, настолько надо было им оберегать это место от вмешательства русского начальства. Предводители хунхузов отлично это понимали и перенесли свои действия с юга на север, в глухие места Амура и Уссури.[186]

В своем кратком пересказе истории хунхузов Уссурийского края я подошел к тому моменту, откуда начинается собственно хунхузиада 1896 года, разыгравшаяся на берегах Уссури. Так как я намерен вести рассказ в хронологическом порядке, то помяну сначала о появлении хунхузов на границе Амурской области.

Китайская сторона Амура от реки Аргуни до Уссури заселена преимущественно в местах расположения золотых приисков. Каждый прииск имеет на ближайшем берегу Амура пристань и контору, известную у русских под названием резиденции, потому что там обыкновенно живет китайский чиновник. Такая приисковая контора была на реке Джаим близ казачьей станицы Радде. В ней находились большие запасы пищи, водки и разных материалов.

В первых числах июля 1896 года партия хунхузов в числе 120 человек на лодках спустилась по реке Сунгари (соседка реки Уссури) и вышла погулять на Амур. Не доходя восьми верст до вышесказанной резиденции, хунхузы пристали к китайскому берегу и расположились лагерем. Это не укрылось от приисковых китайцев, и они поняли намерение хунхузов напасть на их контору. Защищаться нечем; обратиться за помощью к китайским солдатам — далеко. По старой памяти послали в русскую станицу Радде, где стояли казаки Амурского полка, горячую просьбу защитить их от разбойников.

Всю ночь на 11 июля китайцы караулили и ждали нападения. Хитрые хунхузы через своих лазутчиков знали это и не трогались с места. Ночь прошла спокойно, и на рассвете утомленные китайцы заснули. Вдруг с криками и выстрелами бросились хунхузы на спящих и в одну минуту овладели конторою. Был полный простор для грабежа складов. Ликующие разбойники живо нагрузили четыре лодки будою, хлебом, ханьшином и тронулись вниз по течению. Но не обошлась им даром эта победа. В противоположной станице разбуженные выстрелами казаки выскочили с винтовками на берег и стали издали осыпать хунхузов пулями. Разбойники не отстреливались, а налегли на весла, чтобы скорее уйти вне выстрелов. Говорят, они потеряли многих товарищей, прежде чем успели скрыться из глаз казаков.

Весть о появлении хунхузов облетела весь Амур. Немедленно были выставлены сторожевые отряды в станице Радде и в окрестностях ее из охотничьих команд от 2-го, 3-го и 4-го линейных батальонов и 40 человек от Амурского казачьего полка.

Со своей стороны и китайское начальство отправило вдогонку хунхузов отряд войск в 400 человек под начальством [187] генерала Джао-мян (или Чжао-мяна), главноуправляющего Хей-лундзянскими золотыми приисками на реке Желтуге.

Хунхузы скрылись в многочисленных протоках при впадении Уссури в Амур и некоторое время довольствовались награбленною провизией, ожидая, когда утомятся солдаты в бесплодных поисках. Но генерал Джао-мян оказался настойчивым человеком, не отступающим от раз намеченной цели. Он нанял у товарищества Амурского пароходства известный уже в истории Приамурского края пароход “Ингода”, тот самый, на котором совершил свое путешествие по Амурскому бассейну ныне царствующий Государь Император в 1891 г. Но так как этот пароход не мог вместить все войско генерала Джао-мяна, то были взяты на буксир еще две китайских шаланды. Эта флотилия двинулась к устью Уссури на поиски хунхузов. Но мы пока оставим генерала Джао-мяна с его синим войском и обратимся к событиям, в это время происходившим на реке Уссури, на среднем ее течении.

III.

Уссури летним днем. — Положение станицы Васильевской. — Появление хунхузов. — Манзовские лавки. — Захват казаков хунхузами. — Расправа с корейцами. — Тревога Покровской станицы. — Переговоры с хунхузами. — Освобождение казаков. — Беседа с казаком Овчинниковым.

21 июля я медленно подымался вверх по реке Уссури из Щебенчихи. На буксире парохода тянулось несколько тяжелых деревянных барж. Их нужно было мне доставить к железнодорожной пристани на Имане.

Белый утренний туман давно уже сошел с реки. Солнце начинало заметно припекать. Мостик, рубки, палуба — все густо усеяно желтоватыми оводами. Приходится постоянно отмахиваться от них рукою. Этот дневной бич человека и скота как бы являлся на смену ночного — комаров и мошек. Только сильный ветер и дождь сгоняют с парохода этих непрошеных гостей.

Немного жарко. Казалось бы, теперь все должно отдохнуть и спрятаться в тени. Сами листья деревьев неподвижно висят и как бы просятся на отдых... Но взглянешь из-под тента наверх и почти всегда найдешь на голубом небе высоко парящих коршунов, а в густой зелени на берегу виднеются медленно пошевеливающиеся беловатые пятна: это цапли, скрывшиеся от полуденного солнца в тени тальника.

Широкая река с постоянными изгибами и частыми островами открываешь множество красивых видов. Каждый день и каждую [188] ночь бороздишь ее воды, ежедневно засматриваешься на ее берега и никогда не устаешь любоваться ее разнообразными картинами. Только нетронутая природа может быть всегда так нова, прекрасна и интересна. Как хороши, например, луга со множеством ярких цветов! Пионы, лютики, фиалки — все это нам, русским, хорошо известно; но мы никогда в России не встретим, как здесь, такого обилия оранжевых и красноватых лилий и других красивых цветов, присущих местной флоре.

В третьем часу дня мы поравнялись со станицей Васильевской при впадении реки Бикин в Уссури. В этом месте китайский берег низкий, поросший кустами, а русский — с высокими горами, поворачивающими вдоль Бикина. Станица прячется за стрелку, образуемую двумя большими реками. Отсюда, вверх по Уссури, русский берег тоже ровный, низкий и густо заросший, как и китайский, и тянется так почти без перемены верст на семь до следующей Покровской станицы.

Я любил идти в этом месте, потому что здесь река свободна от перекатов, и фарватер не вызывал моего усиленного внимания. По краю правого берега встречаешь проходящих казаков, манз и гольдов. Иногда пронесется табун лошадей. На противоположной стороне видны рыбаки. Взад и вперед плывут по реке то казацкие лодки, то манзовские шаланды или оморочки (Оморочка — чрезвычайно легкая лодка, сделанная из тонких крепких палок, обшитых берестою. При ширине не более одного аршина, она достигает двух-трех сажен длины. Нос и корма задраны кверху. Гребут или одним большим веслом, с короткою, но широкою лопастью, иди двумя маленькими лопаточками. Встречал я оморочки и из тонких досок. Гольды ловко и легко управляются ими на быстрых притоках Уссури) гольдов. Особенно красивы издали двухмачтовые шаланды при низовом ветре, когда они распускают свои большие паруса и плавно несутся навстречу воде. В хорошую погоду на их палубе почти всегда можно увидеть множество манз, одетых в свой традиционный серый костюм, с грязными повязками на голове. На приподнятой корме обыкновенно стоит с трубкой в зубах рулевой. Зачастую он же и лоцман и шкипер. Остальные — кто работает большим тяжелым веслом, кто подтягивает пискливую снасть. Лица и руки у всех темные от загара.

Мы прошли мимо двух таких шаланд, битком набитых манзами. Эти китайские суда так часто встречаются, что ни я и никто из моей команды не обратили на них особенного внимания. Потом мы узнали: в шаландах были хунхузы.

Зачем они здесь? Откуда взялись? Не хотят ли они попасть на русскую сторону? Пока никто ничего не знает. Они плывут тихонько вверх по Уссури и пристают к берегу по мере надобности. [189]

В станицу Васильевскую хунхузы отправили двух человек за покупками. В каждом поселке Уссурийскаго края есть манзовские лавки с русско-китайским товаром. В них непременно найдешь манчжурский табак, грубые китайские чашки и деревянный палочки для буды и проса, курительный желтые свечи, на подобие наших церковных, пороховые хлопушки и шутихи — необходимая забава китайцев в праздники, башмаки на толстых бумажных подошвах и многие другие товары сынов Небесной империи.

Казаки обратили внимание на большие закупки китайцев, но не допытывались, кто они.

В 20-ти верстах от Васильевской в это время строилась железная дорога, и в станицу часто наезжали русские и китайские подрядчики, а потому казаки привыкли видеть у себя посторонних людей; к тому же и переход через границу был совершенно свободен.

Хунхузы, обошедши все китайские лавочки, беспрепятственно удалились из селения.

На другой день в соседней Покровской станице заметили, как две большие шаланды с манзами пристали к противоположному берегу реки, где раскинулась небольшая гольдская деревня.

Один покровский казак вздумал сейчас же ехать к ним за покупками. Не знаю, чего он хотел на этот раз найти у манз, но очень часто казаки покупают на китайском берегу противную сулю или ханьшин. Они жадно набрасываются на китайскую водку, потому что она крепче и много дешевле русской. С казаком на лодке отправились несколько корейцев и китаец.

Только что они вышли на берег, как их окружили манзы, связали и посадили в амбар.

Чрез некоторое время подходит другая лодка из Покровской станицы. В ней сидели казак, женщина и мальчик. Вероятно, эти тоже польстились на какие-нибудь китайские товары.

Манзы и их схватили. Казака связали и посадили в амбар к прежде арестованным.

Вскоре началась расправа. Корейцев выволокли за волосы на двор и убили. Вытащили еще связанного китайца. Арестованные казаки поняли, что они попали в руки хунхузов, и с ужасом ожидали своей очереди.

В это время на китайской же стороне, недалеко от гольдской деревни, косил сено покровский казак со своим сыном. В пустынном крае по ту сторону реки Уссури так много удобной земли, что казаки совершенно свободно пользуются любым незанятым клочком земли для пашни или сенокоса. Вообще казаки мирно уживаются с оседлым китайским населением. Со своей стороны они предоставляют гольдам и манзам осенью и зимой [190] свободно охотиться в русских горах, а летом — искать корня женьшеня.

Стояла хорошая погода, и казак торопился убрать сено. Вдруг он слышит отчаянные крики и выстрелы. “Что такое?” — недоумевает казак.

— Поди-ка, сбегай в деревню, — обращается он к сыну: — что у них там делается?

Мальчик побежал. Осторожно раздвигая кусты, он пробрался к самой деревне. Его глазам представилась ужасная картина расправы. Бледный, трясясь от страха, мальчик с волнением сообщил отцу:

— Манзы бьют гольдов и корейцев!

Казак сообразил, что это, должно быть, хунхузы, и немедленно отправился на своей лодке домой. Его рассказ всполошил всю станицу. Так как была рабочая пора, то все мужчины разбрелись в разные стороны косить сено. Дома оставались старики, несколько женщин и маленькие дети.

Ночь провели в станице в страшной тревоге. Отъехавшие казаки в гольдскую деревню все еще не возвращались. Всех пугала мысль, что и с ними также поступили, как с корейцами.

Между тем арестованные казаки сидели в амбаре и томительно ждали своего конца. Но вот вваливаются толпой манзы и несколько освобождают казакам связанный руки, затем приносят обед и предлагают им есть. Казаки обрадовались: явилась надежда на освобождение. “Не хотят ли они нас освободить за выкуп?” — подумали пленники.

На утро станичный атаман Кудрявцев решился сам отправиться в лодке с двумя казаками к хунхузам. Они нарядились в форменное платье. Сколько было народу в станице, весь вышел на берег и с замиранием сердца следил за лодкой.

Казаки подъехали на почтительное расстояние к гольдской деревне и остановились. Показались на китайском берегу манзы.

— Можно подъехать? — спрашивают казаки.

— Можно, — отвечают манзы.

— А бить не будете?

— Нет, не будем. Казаки подъехали.

— Зачем вы держите у себя наших казаков?

— Мы казаков не держим. У нас есть связанные русские люди, но это бродяги.

— Нет, это наши покровские казаки.

— У казаков шайки, как у нас, с желтым околышем, а у этих бродяг черные шапки.

Ссылка на форменный шапки с желтым околышем — дипломатическая уловка. В Уссурийском крае манзы отлично знают, [191] что казаки надевают форму во время службы и при официальных представлениях. Дома же, в лесу, на реке и на поле, льготные казаки работают в обыкновенных крестьянских костюмах. Иногда, правда, встретишь желтый околыш на шапке или желтый лампас на шароварах, но это значит, что казак донашивает свою старую форменную одежду.

Переговоры затянулись. Станичный атаман настаивает, что арестованные люди — казаки их станицы.

— Хорошо, дайте нам расписку, что это ваши казаки, тогда мы можем их отпустить.

— Да вы-то сами кто такие?

— Китайские солдаты! Мы посланы сюда ловить хунхузов. Наглая ложь сильно возмутила казаков, но ради освобождения товарищей они показали вид, что верят им.

Один из манз важно уселся и написал тушью что-то по-китайски. Атаман подписал. К нему тотчас привели арестованных.

Радуясь, что так дешево отделались, казаки поспешили домой.

Сомнения не было: это хунхузы! Иначе зачем китайским войскам грабить и убивать корейцев и гольдов, как они сделали? А о том, что на Амуре действительно китайское войско преследует хунхузов, казаки еще не знали.

Атаман Кудрявцев сейчас же послал казака в соседнюю станицу Васильевскую с известием о появлении хунхузов. Васильевские казаки дали знать козловским, козловские — лончаковским и т. д. до Хабаровска.

Поднялся общий крик по всей реке Уссури: хунхузы! опять хунхузы! Установили особые караулы. Особенно беспокоилась Васильевская станица: там вспомнили, как в воскресенье явились богатые китайцы за покупками, и еще больше боялись: не выглядеть ли станицу приходили сюда хунхузы?

Когда я вскоре пристал к станице Васильевской, там только и говорили, что о хунхузах.

— Где же они теперь? — спрашиваю старейшего казака, Кузьму Ивановича Овчинникова.

— Прошли! Всю ночь мы караулили. Сегодня утром на рассвете густой туман был. В тумане-то и прошли мимо нас на двух шаландах. Теперь, поди, они на Норе будут, если где-нибудь не остановились раньше.

— Побаивались?

— Как же не бояться! Рабочая пора в самом разгаре. Все на покосе. Остался только старый да малый. Вот взять хоть бы и у меня: сын Василий плавает у вас на пароходе, другой на покосе за несколько верст по Бикину. Один я, старик, с бабами остался дома. А хунхузы народ дерзкий! Слышали, небось, [192] как они напали на “Муравьев-Амурский”? Долго ли до греха? Придут ночью, запалят станицу... Что тут поделаешь?!

— Да хунхузы ли это?

— Как же не хунхузы, — поспешно возразила, старик, несколько обидевшись, — когда они убили четырех корейцев и ограбили гольдов! Гольдов они всегда грабят. Отберут у них все ружья и порох. Но зато и гольды охотнее всего нанимаются ловить хунхузов. У них давнишняя вражда! Насмотрелся я за тридцать-то лет. Когда мы пришли из-за Байкалья, тут ведь ничего еще не было. Вот тогда-то пришлось нам смотреть в оба. С гольдами всегда жили согласно. Честный и спокойный народ: не украдет и не обманет. С китайцами держались осторожнее, но, слава Богу, нашу станицу и вообще на Уссури хунхузы не так обижали. А вот по Суйфуну, около села Никольского и ближе к границе у Камня-Рыболова, что там-то было!

И старик принялся рассказывать о набегах хунхузов в первые годы занятия края русскими. Он очень любил вспоминать, как переселились казаки из-за Байкалья на Уссури, с какими приключениями они передвигались по Амуру, какие столкновения имели с манзами, как боролись с дикою природою, какое было здесь обилие зверя и рыбы. Кузьма Иванович сам увлекался своими повествованиями и чувствовал себя в это время героем, особенно когда он вспоминал свою борьбу с тигром или удачную охоту на оленей. Его голос звучал громко и резко, а глаза загорались юношеским блеском.

Мне нравилось беседовать с этим удивительным стариком, который, несмотря на свои восемь десятков лет, смело пускается на маленькой лодченке по Уссури в свежую погоду.

— Часто и теперь, — рассказывает его сын, служивший у меня на пароходе, — возьмет он меня с собой в лодку, поставит парус, а сам сядет с веслом на корму и правит. Волна подымится страшенная, ветер так и рвет... Сидишь в лодке ни жив, ни мертв, а отец только изредка покрикивает на меня и твердо, твердо правит веслом. И Боже сохрани ослушаться!

Замечательно, сыновья у Кузьмы Ивановича тоже седые старики, но слушаются и боятся его, как малые дети. [193]

IV.

Хунхузы близ Щебенчихи. — Ожидание венюковских казаков. — Аресты хунхузов. — Приезд русских войск. — Погоня за хунхузами. — Нападение на фанзу. — Ряд стычек с хунхузами. — Солнечное затмение. — Возвращение русских войск в ст. Венюкову. — Осмотр разбойничьего притона. — Китайские лекарства. — Напрасная тревога.

В июле 1896 года, вода была сильно на прибыли. Даже самые малые протоки, обыкновенно пересыхающие летом, стали доступны для манзовских шаланд. Хунхузы свободно прошли в стороне от главного фарватера, укрываясь по пути многочисленными островами, и остановились у китайского берега, в пяти верстах от Венюковской станицы.

Здесь одиноко стояла фанза, хорошо скрытая за деревьями. Давно она служила китайцам отличным разбойничьим притоном, и теперь хунхузы расположились в ней, как дома.

Между тем в соседней Венюковской станице, как и в других, известие о хунхузах поставило на ноги всех способных носить оружие. Есть и здесь много стариков, которые помнят еще прежние схватки казаков с хунхузами. Венюковцы на себя мало надеялись и ждали помощи из Хабаровска.

Венюкова, одна из больших станиц Уссури, имеет церковь, школу и почтово-телеграфную контору. Проходящая в трех верстах железная дорога, устроив здесь свою пристань, придала новый характер жизни венюковским казакам. Кроме рыбного и пушного промысла, кроме земледелия и извоза, они стали заниматься еще поставкою шпал и строевого леса подрядчикам дороги.

Здесь, как и в других уссурийских станицах, разгул и пьянство казаков бросаются в глаза; но Венюково имеет одну особенность: в ней нет кабака. Один из усердных исследователей края, Михаил Иванович Венюков, по имени которого названа станица, завещал казакам значительное пособие на школу при условии, если они не будут иметь у себя кабака. Завет этот до сих пор венюковцы соблюдаюсь ненарушимо; но это не мешает им иметь водку в каждой избе и быть пьяным, когда вздумается.

Венюковские казаки зорко следили за рекой днем и ночью. По их расчету хунхузам давно бы надо спуститься вниз по реке мимо станицы, если только они намерены идти к устью Уссури, а их все еще нет. Очевидно, хунхузы хотят пограбить селения в средней части Уссури. Это еще более смущало венюковцев.

Хорошая погода изменилась. Проливные дожди стали чередоваться с сильными ветрами. Вода еще выше поднялась в реке [194] и залила низкие берега. Наступило 26-е июля. Хунхузы решили действовать. Они не подозревали, что все станицы встревожены и ждут их появления. Ребячески увлекаясь своей проделкой с покровскими казаками, они надумали послать лодку в Венюково за покупками, а, может быть, высмотреть станицу и узнать, не говорят ли о них.

Три хунхуза отважно пристали к станице в лодке, вышли на берег и направились к лавке. Тотчас их окружают казаки.

— Ваша хунхуза есть?

— Нет, наша солдата. Наша купи мало-мало буды (Сибиряки подметили некоторые общие черты в различных наречиях инородцев и из них составили особый сибирский жаргон. Желая скорее быть понятыми ими, они изменили состав русской речи сообразно законам инородческих языков. Например, все личные местоимения заменяются притяжательными, а для глаголов употребляется чаще всего одна форма победительного наклонения)

Их без дальнейших разговоров связали и посадили в избу.

Спустя некоторое время, подходит другая лодка с хунхузами. Казаки и им дали пристать и выйти на берег, а затем арестовали. Тут повторилась та же история, что и в гольдской деревне 22-го июля, с тою только разницею: там вязали хунхузы казаков, а здесь казаки хунхузов.

Наконец, на выручку хунхузам поехали помощник атамана Зау-щен и писарь Ян-до-лин, тот самый, который писал расписку покровским казакам. Связали и их. При обыске нашли у Ян-до-лина и расписку Кудрявцева. Казаки особенно были довольны этой находкой. Она их радовала, какк знамя, возвращенное из неприятельского плена.

Хунхузы стали грозиться, что сожгут стога накошенного сена в лугах, нападут на самую станицу и разграбят ее. Но казаки уже получили известие: из Хабаровска вышел пароход и везет охотничью команду от 10-го восточносибирского линейного батальона, в числе 25 человек, под начальством поручика В. Т. Михайлова.

Дня через два этот отряд присоединился к казакам и поступил под общее командование подъесаула А. Г. Савицкого.

Разведчики донесли ему, что хунхузы на восьми лодках уплыли вверх по Уссури.

Решено было немедленно идти за ними в погоню на пароходе “Адмирал Чихачев”. Поравнявшись с фанзою, где останавливались хунхузы, русские заметили в кустах шаланды. Офицеры с семью нижними чинами тотчас же съехали на берег.

Вдруг они натыкаются на четырех манз. Двое из них были с ружьями.

— А!… хунхузы здесь! Не ушли еще! [195]

Раздался выстрел. Это был условленный знак для вызова всей команды с парохода на берег. Манзы немедленно были связаны.

Офицеры бросились далее к фанзе. Китайцы, проводив вчера половину своих товарищей, засели играть в карты. Полагаясь на своих сторожей, они беспечно расположились в фанзе и затянули свою игру до самого утра. И даже при звуке выстрела хунхузы не сразу прекратили игру. Только при криках: пришли русские! поднялся страшный переполох: все бросились вон из фанзы, оставив в ней карты, деньги, котомки, чашки и прочий скарб.

Солдаты успели захватить человек с десять китайцев и тотчас связали их.

Офицеры недоумевали: хунхузы вчера уплыли по Уссури. Кто же это? И сколько здесь человек?

Стали осматривать место вокруг фанзы. Кругом подымалась густая зелень, за которою ничего нельзя было разглядеть. Поручик Михайлов взлез на крышу. Но и оттуда ничего не рассмотрел.

Только что вышли солдаты из фанзы, как посыпались на них пули. Сомнения не было: здесь хунхузы! Они засели в дубовую рощу и, хорошо скрываясь в зелени, открыли учащенный огонь. Завязалась перестрелка. Пули хунхузов залетали и на пароход.

Половина русского отряда с поручиком Михайловым пошла в обход китайцам и попала в болото. Некоторые увязли по грудь. Положение солдат становилось все хуже и хуже. К счастью китайцы стреляли очень дурно. Вероятно, взволнованные неожиданным нападением, они плохо целились и старались выпустить побольше пуль только числом.

Если бы хунхузы продержались дольше, то русские, имея всего-навсего по 30 патронов на человека, скоро вынуждены были бы прекратить пальбу. Но эти разбойники, как замечено, не умеют долго и стойко держаться: как только падает один из них, — все остальные бегут. Так и теперь: два хунхуза пали, и вся шайка обратилась в бегство. Может быть, к этому побудило их и явление нового отряда добровольцев и пассажиров парохода под начальством подполковника Валуева.

Болотистая местность, заросшая высокою травою и густым кустарником, мешала русским преследовать хунхузов, тем не менее они настойчиво шли по следам разбойников. Вдруг солдаты натыкаются на дымящийся костер, свежий конский пометь и другие признаки недавней стоянки хунхузов.

Раньше у преследуемых хунхузов лошадей не было; очевидно, здесь им встретился другой отряд, — подумали русские.

Предположение оправдалось. Здесь были те самые хунхузы, [196] которые вчера уплыли на восьми лодках. При них были два атамана на лошадях. Один в белой, другой в голубой одежде. Теперь обе партии хунхузов соединились вместе и побежали дальше. Умышленно ли, чтобы остановить русских, или нечаянно, по незнанию местности, они забрались в зыбкое болото. Лошади атаманов вязли и не могли идти. Пришлось их бросить.

И русские и китайцы страшно истомились, перемокли, перепачкались. Наступил полдень. Преследование продолжалось без передышки. Наконец хунхузы решились остановиться и приготовились встретить русских огнем. Перестрелка завязалась на полчаса, пока не был убит один хунхуз, после чего опять все они пустились в бегство.

Вероятно, хунхузы истомились в конец, потому что через шесть часов бегства снова попытались остановить русских. Они выбрали хорошую позицию в лесу, притаились и выждали выхода русских на поляну, сажен в сто длиною.

Только что патруль отряда вместе с подъесаулом Савицким показался из кустов, как хунхузы открыли учащенную пальбу. Солдаты немедленно залегли в кусты; но один из них, будучи на более открытом месте, не успел скоро спрятаться, и вражья пуля поразила его прямо в сердце.

Хунхузы были совершенно скрыты густым лесом и на этот раз стойко держались. Поручик Михайлов, не видя подъесаула Савицкого, полагал, что он в плену, и собирался броситься в атаку на его выручку, но тут услышал голос товарища, и по его приказанию стал стрелять залпами.

Как раз в это время случилось солнечное затмение, знаменательное явление для сынов Небесной империи.

Резкой темноты не было, но люди, даже не ожидавшие затмения, невольно обратили внимание на ослабление света и красноватый тон его. На суеверных китайцев, считающих свое время и праздники по луне, это явление в момент новолуния, совпавшее с битвою, произвело бы сильное впечатление, но в пылу сражения за густым ружейным дымом они, вероятно, не заметили остабления света и продолжали безостановочно стрелять в сторону русских. Из нескольких тысяч бестолковых выстрелов, не считая раньше убитого в патруле Терентия Лапина, только один был до некоторой степени удачен: пуля попала прямо в дуло винтовки солдата; русским же удалось убить двух хунхузов.

У солдат оставалось не более пяти патронов на человека, а казаки расстреляли свои все, даже и те, что забрали у убитых хунхузов. Решено было прекратить преследование. Да и пора. Было шесть часов вечера, следовательно, двенадцать часов, как они преследуют хунхузов. [197]

Куда идти? Возвращаться назад по своим следам, — очень далеко. К тому же, все страшно устали. Выбрали кратчайшую дорогу на берег Уссури.

Только в 11 часов ночи, после семнадцатичасового перехода, оборванные, измученные, голодные, они добрались до гольдской фанзы в пяти верстах от станции Кедровой, а отсюда водой добрались до дома.

Жители станицы Венюковой, особенно оставленные семьи казаков, с нетерпением ждали возвращения ушедшего войска. Понятно, с какою тревогой и болью в душе женщины и дети еще вчера провожали своих родных. Они все время издали следили за пароходом, пока он не остановился против первого венюковского острова. Вскоре послышались выстрелы, а с ними вся станица огласилась воплями. Священник, о. Савва Мичурин, приказал благовестить к обедне. Весь народ потянулся в церковь. Рыдание женщин не прекращалось во все время службы. Отец Савва уговаривал казаков успокоиться, быть мужественными и надеяться, что Господь поможет отразить врага. По окончании молебна народ вышел из храма с отчаянным решением — сжечь самим свою станицу, но не отдавать ее на разграбление хунхузам. Видя пароход стоящим на одном месте, некоторые из венюковцев предполагали, что на нем испорчена машина от хунхузских выстрелов, и потому он не может двинуться. Другие прямо говорили, что китайцы разбили русских. Догадкам не было конца. В два часа дня, истомившись ожиданием, казаки послали лодку к пароходу и вечером узнали события только первой схватки с хунхузами. Затем прошла целая ночь в неизвестности.

Утром радость станицы с возвращением русского войска была помрачена при виде убитого рядового Терентия Лапина. Эта первая очевидная жертва борьбы с хунхузами всех глубоко возмутила, но и самый вид вернувшихся казаков вызывал слезы родственников. Приведу выдержку из письма венюковского священника.

“...Тяжело вспоминать грустную картину возвращения воинов. Лица бледные и усталые от бессонной ночи и голода. Одежда вся в дырах, пробитых ветвями деревьев, и перемазана сажей обгорелых пней. Ноги у многих голые, ободранный. В довершение всего, мертвое тело убитого...”

На другой день солдаты опять отправились к фанзе, где была первая стычка. Там нашли еще одного убитого китайца. Но что за истерзанный вид его тела! На щеках и на руках грубо были вырезаны куски тела. Это наверно проделки хунхузов! — подумали солдаты. — Но зачем так издеваться над своим же братом-китайцем? [198]

Потом им объяснили. Для скорейшего заживления своих ран, китайцы прикладывают куски тела, взятые с убитого человека. Вероятно, после битвы отставшие раненые хунхузы лечили себя таким образом.

Кстати сказать, у китайцев своеобразные лекарства. Помимо всеисцеляющего корня женьшеня, большое значение, особенно у хунхузов, имеют части тигра, или ламазы, как они называют этого ужасного зверя Уссурийского края. От жира тигра, по их уверению, скоро заживают раны, а его желчь придает много храбрости. Для последней цели дают еще и кости тигра, истертые в порошок. Даже когти ламазы имеют особое значение, и их носят, как амулеты. Верят и инородцы, что надо поесть его мяса, чтобы приобрести тигриную храбрость.

Солдаты еще наткнулись на повешенного старика-китайца, — вероятно, дело тоже хунхузских рук.

Такие возмутительные картины заставили русских сжечь фанзу, так сказать, уничтожить всякие следы гнусного разбойничьего гнева.

Казаки станицы все еще были в тревоге. Они ожидали мести хунхузов. Их беспокоил, между прочим, недостаток в патронах, да и вообще у них было мало оружия. Они понимали, что борьба с хунхузами еще не окончена.

Среди дня, 31-го июля, вдруг загудел набат. Все жители в страхе выскочили из домов с оружием в руках. Заплакали женщины, закричали дети... Народ сбежался на церковную площадь. Не только мужчины, но и женщины и дети прибежали с вилами, с топорами, с дубинами на защиту станицы. И опять спички были на первом плане, чтобы поджечь свои дома на случай нападения хунхузов. Опять пришлось выступить вперед отцу Савве и успокаивать народ. Он просил своих венюковцев не отчаиваться, потому что хунхузы теперь сами напуганы. Но в чем же дело? Оказывается, прибежал с поля казак Олсуфьев со своей женою и в страшном волнении объявил подъесаулу Савицкому о появлении великого множества хунхузов за Венюковским утесом, ниже по реке, в пяти верстах от станицы. Немедленно солдаты и казаки полетели на лодках вниз по течению реки... и ничего не нашли. Должно быть, у страха глаза велики. [199]

V.

Амурская протока. — Новая уловка хунхузов. — Сражение в Осиновом заливе. — Гольды. — Селение Нор. — Посещение фанзы. — На пароходе по Уссури. — Ночь на реке. Рассказ о стычке 28-го июля. — Положение хунхузов среди манз. — Инспекция китайских рабочих. — Комары.

В конце июля месяца генерал Джао-мян дал знать русским в Хабаровске, что хунхузы через Амурскую протоку скоро войдут в Уссури. Начальник Приамурского края распорядился немедленно выслать отряд в 30 человек от 10-го восточносибирского линейного батальона под начальством поручика Я — ча в станицу Казакевичеву, в 40 верстах от Хабаровска, где выходит в реку Уссури так называемая Амурская протока. Начинается же она в полсотни верст выше Хабаровска, на правой стороне Амура, и отсекает значительный кусок земли между этими реками. Этот низкий удлиненный остров, изрезанный множеством других малых протоков, представляет из себя собрате пустынных островов, густо заросших зеленью. В конце июля все это было залито водою. Только кроны деревьев торчали над нею, как кусты. Это громадное водное пространство служило отличным убежищем для хунхузов. Отсюда можно было удобно делать разбойничьи наезды в Амур и в Уссури. Генерал Джао-мян старательно обыскал этот воровской угол и заставил хунхузов искать другого притона.

Поручику Я — чу недолго пришлось ждать хунхузов у Амурской протоки. 29-го июля они показались на большой двухмачтовой шаланде.

— Стой! Стой!

Остановились. Шаланда наполнена вооруженными китайцами.

— Вы хунхузы?

— Нет, мы — китайское войско. Мы посланы вдогонку за хунхузами, которые ограбили караван золота на реке Желтуге. Они должны были пройти по этой протоке в Уссури. Не видели ли вы их?

— Мы тоже посланы перехватить их здесь, да, видно, опоздали. Офицер поверил хунхузам, потому что часть китайского войска Джао-мяна по костюму почти ничем не отличалась от обыкновенных граждан Небесной империи в синих рубахах и штанах.

Некоторые из догадливых солдат высказали свои сомнения. Потребовали документы. Хунхузы подали какие-то бумажки, написанные по-китайски, но проверить их некому.

— Нет, вы хунхузы! — настаивают русские. [200]

— Если не верите, то вот мы готовы вам выдать свое оружие.

Такая покорность окончательно сбила с толку русских. В высшей степени было бы неприятно арестовать на границе двух империй китайских солдат и тем нарушить, пожалуй, добрый отношения к нам соседей. Офицер приказал пропустить шаланду.

Хунхузы не теряли времени и поспешили скрыться из глаз страшных воинов.

Генерал Джао-мян, оставив на Амуре часть своего войска, шел на пароходе “Ингода” по следам хунхузов. У него оставался еще значительный отряд в 240 человек, когда он вошел в Амурскую протоку.

Страшно были огорчены русские, узнав от Джао-мяна о своей ошибке. Они горели желанием загладить свою вину и вместе с китайским отрядом отправились в погоню за хунхузами.

На другой день, 30-го июля, соединенное русско-китайское войско настигло разбойников в Осиновом заливе и немедленно напало на них.

Хунхузы отстреливались.

Благодаря новой оплошности, на этот раз со стороны китайцев, хунхузы вторично успели скрыться. Они оставили шаланду и весь награбленный товар и бросились по направлению реки Белой (приток Уссури с левой стороны, впадающий в нее несколько выше станицы Невельской). Наступившая темная ночь с проливным дождем помешала преследовать хунхузов, и русский отряд вернулся назад.

Гольды — коренные туземцы на реке Уссури, разбросались по ее берегам и некоторым ее притокам небольшими деревеньками в две, три избы. Главным образом они занимаются рыбным промыслом и звероловством. У них есть также хлебные поля с грядами (но китайскому способу) ячменя и проса. Разводят еще картофель и табак. Они держат собак для зимней упряжи, а потому при гольдских фанзах всегда находятся амбары на высоких столбах с запасом сушеной рыбы. Кроткие и малочисленные гольды много терпят неприятностей от хунхузов. Иногда случается им лишиться не только запасов пищи, но и всего оружия.

На Белой реке кое-где тоже находились гольдские фанзы. Бежавшие хунхузы из Осинового залива обобрали эти фанзы, запаслись провизией, сели в отобранной у гольдов лодки и поплыли на Нор — самое любимое место хунхузов.

Почти на полдороге между Иманом и Хабаровском, в том самом месте, где Уссури, упираясь в Норские горы, делает угол, впадает с китайской стороны довольно значительная река Нор (или Норт, как иногда называют ее в [201] Уссурийском крае). Она вытекает из хребта Кентей-Алин и служит для китайцев-бродяг естественным путем из глубин Манчжурии к берегам Уссури. Отделенная от бассейна реки Сунгари и от главного города области Сань-Сина высокими горами, река Нор нротекает в пустынной местности, в стороне от полицейского надзора. Эта изолированность долины Нора привлекает сюда шайки хунхузов. Они отлично уживаются с немногими оседлыми манзами, построившими свои фанзы в 4 — 5 местах по течению реки. В сущности эти фанзы служат притонами для хунхузов, где они спускают награбленные товары хозяевам фанз, играют в карты и пьянствуют. Очень часто при фанзе имеется завод для сули и ханьшиша.

При устье Нора раскинулась деревня того же названия. В моем плавании по Уссури мне не один раз случалось останавливаться против этой деревни. Первый раз я с ней познакомился вечером 25 апреля. Была тихая и ясная погода. Я съехал на берег с инженером Д-м. С нами было несколько человек команды для покупки провизии.

Обыкновенно мрачные и грубые, на этот раз здешние манзы встретили нас очень любезно и приглашали зайти в их фанзы. В одной из них как раз шло приготовление вечерней пищи. Предлагали и нам попробовать китайской лапши, но, кажется, никто не решился прикоснуться к их кушаньям: очень уж грязна обстановка их стола! В котле, вмазанном в печь, варилась буда. От печи труба шла вдоль стен фанзы, образуя теплые нары, и выходила наружу в выдолбленный ствол дерева.

Перегородки делили фанзу на несколько комнат. В одной из них сидела кучка манз с трубками в руках вокруг переносного очага, где тлелись засыпанные золою угли, и грелась вода в чайнике. Один из них, масленно улыбаясь, обратился к нам с предложением сули. Я подумал: должно быть, он сам хватил не одну чашечку этой скверной водки.

В фанзе было душно и дымно и пахло каким-то затхлым запахом. Мы вышли на чистый воздух.

Мне нравится в гольдских и манзовских деревушках обилие зелени. (В русских станицах наоборот почти все кусты и деревья вырубаются). Неприглядные фанзы с соломенными крышами скрашиваются окружающими липами, ильмами, ивами, черемухами и другими деревьями. Некоторые деревушки на китайской стороне, благодаря красивой зелени, издали представляют из себя очень милые картинки.

Мы вошли в один большой огороженный двор, куда выходил фасад фанзы с окнами во всю стену, заклеенными промасленной бумагой. Манзы показывали нам, что по их [202] соображениям могло интересовать нас. Некоторые притащили хлопушек и шутих. Хлопушки с треском разрывались к общему удовольствию манз, а шутихи прыгали на аршин, на два от земли, постоянно шипя и рассыпая снопы искр, пока окончательно не разрывались с громким выстрелом. Эта незамысловатая забава очень нравится китайцам: вероятно, шутихи напоминают им их мифологического дракона.

За их радушие и любезность мы старались платить взаимным вниманием. Нам не приходило на мысль подозревать здесь притон хунхузов, и мы спокойно обошли всю деревню, покупая свежую рыбу и овощи для парохода. Попадались симпатичные, тихие гольды. Хотя они носят косу и манзовский синий костюм, их сразу отличаешь от гололобых китайцев: совсем другой склад лица и лбы не бритые. Когда мы подали монету бедной гольдячке, нас доверчиво окружили ее черноволосые дети и сопровождали все время по деревне.

Мое внимание обратили на себя высокие прочные заборы. Мне шепнули тогда, что здесь приготовляют сулю и ханьшин, и тут же происходит тайная продажа водки, опиума и других запретных товаров. Это известие заставило меня поскорее увести своих матросов на пароход, чтобы они не успели запастись контрабандными, путем дешевой китайской водкой.

Положение деревни было самое благоприятное для разбойничьего гнезда. Противоположный низкий берег не заселен. Широкая река далеко открывается в обе стороны и вверх и вниз, так что можно следить за движением судов на Уссури на пространстве; нескольких верст. Сама деревня, скрытая зеленью в углу реки, издали едва заметна на фоне темного хребта, который простирается к реке Сунгари по западному направлению. Близ Уссури этот хребет разветвляется на десять или более параллельных хребтов меньшего размера. С одной стороны их течет река Нор, а с другой — берег начало р. Белая, которая тоже приводит сюда хунхузов, как мы видим, с пустынных берегов Амурской протоки.

Вскоре после схватки русских с хунхузами близ станицы Венюковой, поздно вечером мы проходили мимо деревни Нор. Я стою на мостике и беспокойно посматриваю на небо, удастся ли мне идти всю ночь, или придется стать на якорь. В безлунную ночь еще можно идти по Уссури, если видны звезды, но в дождь волей-неволей надо бросать якорь в воду.

На палубе парохода группы матросов очень оживленно разговариваюсь. Так как в Уссурийском крае русскими и китайцами овладела мания скорого обогащения, то чаще всего у них ведутся беседы или о том, как хорошо бы последовать примеру такого-то охотника, который в короткое время сделался [203] обладателем нескольких тысяч, или пойти в тайгу на раскопки золота, или заняться продажею рыбы, или содержать кабак, гостиницу и т. п. На этот раз мои матросы, громко и горячо оспаривая друг друга, смотрели на деревню Нор. По энергичному выражению лица младшего машиниста и по его порывистым размахам рук я догадался, что речь идет о хунхузах. Подымается ко мне мой помощник.

— Как вы полагаете, где теперь могут быть хунхузы? — спрашивает он меня.

— А, и вы о хунхузах? Если их нет здесь, на Норе, то у них было время пробраться и дальше нашей Щебенчихи. Теперь они, может быть, на Амуре.

— А что нам делать, если хунхузы вздумают напасть на наш пароход? Ведь у нас нет ни одного ружья...

Я не допускал мысли о нападении хунхузов на пароход, но, чтобы лишь что-нибудь ответить помощнику, сказал:

— Бог даст, не нападут: побоятся. А в случае нападения, буксир долой и с полного хода будем таранить их лодки. Теперь вода большая, есть где развернуться!

— Хорошо. Но они могут стрелять с берега, — настаивает помощник.

— Да, конечно, могут. Но что им за расчет стрелять в проходящее судно? Зачем им беспричинно раздражать русских и выдавать себя? Поверьте, если они где-нибудь будут плыть мимо нас, то, наверное, спрячутся за остров и притаятся.

Я приказал усилить надзор ночью, когда мы станем на якорь.

Небо стало застилаться облаками. Сквозь ночную мглу чуть-чуть виднеются берега. Сплошной лес по сторонам представляется темными стенами и обманчиво скрадывает расстояние до них. Идешь больше по памяти и по соображению. Шелестит легкий ветерок. Ни одного звука он не приносит извне на пароход. Как будто все спит кругом. Иногда только промелькнет светящийся жучек, как золотая искорка, и бесследно скроется в ночной тьме. В другое время мерные удары колес парохода усыпили бы своим непрерывным однообразием, но тут мне не до сна: забота пройти благополучно все перекаты реки и изгибы берегов заставляет напрягать свое зрение. Вот бесшумно промелькнул темный силуэт острова. Смотришь на часы и считаешь минуты до поворота...

Во втором часу ночи прибыли в Щебенчиху. Несмотря на поздний час, на пароход пришли служащие на железной дороге и стали рассказывать о недавно случившихся событиях по соседству с Щебенчихой.

— Отсюда было слышно, как стреляли... Бог помог, а то [204] плохо бы пришлось нашим: патронов нет, завязли в болото, а хунхузы жарят да жарят из-за кустов. Должно быть, наши винтовки их очень напугали: он спрячется за ствол дерева, а пуля и дерево насквозь проходит... А как мы-то боялись! И теперь по ночам не спим. Думаем, а вдруг внезапно нападут на нас! И не так с реки ожидаем, как с железной дороги. Говорят, много хунхузов укрывается по всей линии постройки дороги. Они живут в бараках между китайскими работниками, пьют, едят и курят на их счет и, кроме того, берут еще дань с них.

— Отчего же манзы не выдадут хунхузов русскому начальству?

— Боятся мщения. Они выдадут хунхуза, а другие непременно отомстят за товарища (1 июля 1898 года было дерзкое нападение хунхузов близ Владивостока. Вскоре прибыла команда из соседнего батальона. Но манзы предупредили хунхузов и дали им возможность вовремя уплыть. Когда же солдаты хотели их догнать на лодке, манзы не дали им весел (См. “Владивосток” 1898 г., №27).). У них правило такое... Были уже примеры! Не раз случалось, как выданный китайским властям хунхуз снова возвращался в Уссурийский край и первым делом мстил тому, кто его предал. В Китае они подкупают чиновников, или их там берут товарищи на поруки. И до чего нахальны, я вам скажу, хунхузы со своими соотечественниками! Случилось одному русскому заночевать на охоте. В грязную и душную фанзу не хотелось ему заходить, а тем более лежать вместе в одной комнате с вонючими манзами. Была теплая погода, и он прилег на траве около фанзы. Среди ночи слышит переполох у китайцев. Он вскочил на ноги, пробил пальцем бумагу в окне и видит непонятную картину: посреди растрепанных со сна манз расхаживают, задравши головы, двое с ружьями. Они что-то повелительно выкрикивают и размахивают руками. Русский тихонько пробрался к двери и спрашивает ближайшего манзу: “Что такое?” — “Хунхузы!” — с трепетом отвечает тот. — “Вот нахальство, — подумал русский: — их более десяти человек и боятся двух разбойников!” Он быстро подскочил к ним и, ни слова не говоря, трах, трах кулаком по лицу того и другого... Мигом исчезли!

— Виноват, я вернусь к прежнему вопросу. Неужели инженеры и подрядчики не знают, кого нанимают на работы?

— А как их узнать-то? Пробовали требовать китайские паспорта, но у хунхузов они оказываются исправнее других. Приезжал специально командированный из Хабаровска чиновник особых поручений, с целью установить инспекцию над китайскими рабочими, да не знаю, достиг ли он каких результатов. [205]

Предлагали ввести в употребление фотографии... Но, правду сказать, в такое горячее время постройки дороги все эти нововведения неудобны и непрактичны. Помилуйте, я сегодня утром нанял рабочих, а вечером рассчитал, так где же мне тут возиться с паспортами и фотографиями! Да возьмем и месячных работников. Я нанимаю их у подрядчика-манзы счетом. Счетом ежедневно и принимаю. А те ли они, которые приходили в первый день, или другие — где тут усмотришь! Да я наверно знаю, они постоянно меняются. Бывало спросишь: “А где такой-то?” — “Болен!” Вот и весь ответ. А для счета на его месте стоит уже другой. Зайдите в рабочее время в барак: всегда вы найдете там манзу. Кто он такой? Больной ли? Хунхуз ли? Кто его разберет? И поверьте, — продолжал мой собеседник, — вот такие рабочие проиграются в карты, опиума и сули купить не на что, кормить комаров и мошку своим телом в канаве не хочется и идут шляться на ту сторону к хунхузам. Там надоест — опять к нам, на дорогу. Посмотрите, сколько тут шляющегося народу!.. Однако я заболтался. Пора спать ложиться, да и вам покой дать. Теперь не так страшно заснуть с прибытием парохода: побоятся его хунхузы! Вы, вероятно, очень устали с дороги, — вам тоже надо отдохнуть.

— Да, с рассветом, часа в четыре, надо будет сняться и подойти к дровам, а после нагрузки опять на Иман.

— Вот видите... Спокойной ночи! Полезу-ка я на свою вышку.

— На какую вышку?

— А вот там на верху дерева. Отлично устроился среди ветвей, по-индейски! Это я от комаров да от мошки. Они так высоко не забираются. Пожалуй, и хунхузы не так-то скоро найдут меня там... — со смехом закончил он свою беседу.

Здесь насчитывают два вида мелких черных мошек и два, три сорта комаров. Эта кровожадная армия своим назойливым нападением может довести до отчаянного бешенства, как крыловского льва. Рассказывают, один офицер (или чиновник — не помню), желая заснуть, долго возился с комарами; целые кучи их назойливо надоедали ему своим писком и болезненными уколами. Он выкуривал дерзких кровопийц дымом, бил их по стенам комнаты полотенцем, сам кутался в простыню; но все это не помогало: комары облепляли простыню и через нее немилосердно жалили офицера. Наконец тот не выдержал, пришел в неистовство, схватил револьвер и выбежал вон из дома. Только не договаривали, в кого он хотел стрелять — в себя или комаров. Я допускаю возможность такого раздражения. Надо там пожить, чтобы иметь понятие об этих в своем роде воздушных хунхузах. У меня на [206] пароходе во всех окнах были вставлены частые металлические сетки, но это нас не спасало от комаров. Довольно одного раза войти в каюту, чтобы вместе с тобою ворвалась в приотворенную дверь целая толпа непрошеных гостей. Мой китаец-слуга предпочитал на всю ночь скрываться от них в небольшом бортовом шкафчике, где ему было душно и тесно. Манзы тоже прячутся в небольшие палатки из бумажной материи, если им случится ночевать в лесу. Ряды этих белых палаточек издали напоминают гробы. Бродячие орочены, живя в березовых шалашах, спасаются от комаров дымом своих очагов, на которых непрестанно тлеет уголь. Корейцы же с этою целью прикрепляют выше глаз на железном кольце кусок дымящегося трута.

Припоминаю один эпизод из моего плавания, как комары отрезвили пьяного матроса. Приготовился я сняться с вечера, как приходят ко мне и докладывают, что баржи будут нагружены не раньше утра. Чтобы не дать команде запастись в дорогу водкой, я поспешил отойти от пристани Имана и на ночь стал на другой стороне реки у самой отмели пустынного болотистого берега. Но у одного матроса нашлась раньше припасенная бутылка водки. Он ее выпил и в пьяном виде стал проситься на берег. Моему помощнику надоело возиться с буяном, и он предложил ему идти на станцию Иман кругом через мост, верст 7-8. Пьяному ведь море по колено! Матрос соскочил на отмель и побрел по воде на берег. Тотчас на него напала туча комаров. Не обращая на них внимания, он храбро подвигался все дальше и дальше. Но комары так усердно продолжали его жалить, и лицо, и шею, и руки, что он, наконец, не выдержал и пустился бегом назад на пароход. В вечернем полумраке мы вскоре услышали его отчаянные вопли о помощи.

VI.

Прибытие новых войск в станицу Венюкову. — Казнь Зау-щена. — Проводы Джао-мяна в Венюкове. — Его осторожность в суде. — Буря. — Поход казаков против хунхузов. — Разграбление лагеря. — Осмотр китайцев в станицах. — Предсмертная речь Ян-долина. — Положение китайских рабочих.

Генерал Джао-мян все ближе и ближе подвигался со своим войском к станице Венюковой. Сюда же стягивались и русские войска. С Хора прибыли двадцать стрелков, а с Имана, 2-го августа, пароход привез две команды по 40 человек в каждой из 8-го восточносибирского линейного батальона. Одна — под начальством поручика Любимова, другая — с подпоручиком Ивашиненко. Все части русского войска поступили под общее распоряжение войскового старшины Ивана Котова. Смотр этому войску сделал 4-го августа сам начальник края, С. М. Духовской. Он только что вернулся из Европейской России и по дороге в Хабаровск посетил станицу Венюково. Вслед за ним сюда прибыло и китайское войско на пароходе “Ингода”.

На общем совете русских офицеров с генералом Джао-мяном был выработан план дальнейшей кампании против хунхузов. Решено было преследовать соединенными силами разбойников на Норе и во всех пунктах, где они покажутся, и осмотреть паспорта всех китайцев, проживающих по Уссури. [539]

Теперь соединенное русско-китайское войско, считая и казаков, представляло в Венюкове грозную силу для хунхузов в 400 человек. Венюковцы успокоились и восторженно приветствовали китайского генерала. Джао-мян ко всем был очень внимателен и очаровал офицеров своею изысканною любезностью. Ему переданы были захваченные хунхузы. Из них четверо тут же были допрошены генералом. Ловкими вопросами он скоро заставил их сознаться и приговорил всех четырех к смертной казни. Одного из них, Зау-щена, решили сейчас же казнить близ станицы, а остальных в тех местах, где хунхузы наиболее проявили себя дерзким насилием.

Зау-щен — рослый, коренастый китаец. Хорошо говоря по-русски, он служил три года у одного генерала в Хабаровске и имел от него одобрительный аттестата. В последнее время Зау-щен сделался помощником атамана хунхузов.

Казнили несчастного сами китайцы по обычаю своей страны отсечением головы. К месту казни собрались войска и жители станицы. Страшный процесс отрубания головы произвел на всех крайне неприятное впечатление. Многие без содрогания не могут вспомнить этой ужасной картины. Хунхузу, очевидно, хотелось еще пожить на этом свете. Он не вытягивал шеи, как это обыкновенно делают, чтобы при первом же ударе палача сразу отлетела голова, как подсеченный кочан капусты. Напротив, он все время сжимал ее и сам весь ежился.

Палач размахнулся и сильно ударил мечом по шее. Он сделал рану, но головы не отрубил. Палач ударил второй раз, — голова все еще держалась. Только с третьим ударом голова отделилась от туловища, и полился поток крови.

Некоторые из русских возмущены были открытой казнью, которая у нас в России запрещена в последнее время. И вообще венюковцам неприятно было видеть, как их земля обагрилась кровью иноплеменного преступника. Ведь мог бы генерал Джао-мян казнить хунхуза на своей стороне в присутствии русских войск, а не при всей станице, при женщинах и детях.

Относительно остальных 14-ти хунхузов генерал Джао-мян не дал окончательного приговора, желая удостовериться в их виновности по опросе китайских солдат, остававшихся около станицы Козакевичевой.

Генерал Джао-мян поблагодарил русское войско за его молодецкую победу и дал раненому рядовому Вешкурцеву 100 рублей награды, а семье убитого Лапина назначил 200 рублей. Своим внимательным обращением и любезностью он обворожил всех русских. Его окружили солдаты и казаки со своими семьями и шумно с криками “ура” проводили до парохода “Ингода”.

Интересно поведение генерала Джао-мяна относительно [540] арестованных хунхузов. Некоторые из русских, особенно один горячий офицер, настаивали расправиться с ними в 24 часа. Обыкновенно вежливый и предупредительный, на этот раз китайский генерал наотрез отказался от такого скорого суда.

— Если вы желаете, я могу вам возвратить захваченных хунхузов, и вы делайте с ними, что найдете нужным. Только меня уж устраните от всякого участия. Но так как вы хотите, чтобы предал их казни я, то позвольте мне самому сперва основательно расследовать дело и выяснить виновность каждого хунхуза.

Таким поведением он еще больше расположил к себе русских, и они стали с уважением относиться к нему, как к справедливому и талантливому человеку. Своими допросами, говорить, он всегда доводил обвиняемого до сознания.

Русское войско не сразу двинулось из Венюковой станицы. Почему оно медлило, — с положительностью трудно сказать. Давали слишком много разных объяснений. Одни говорили, что генералу Джао-мяну не желательно, чтобы русские войска заходили в глубь китайского материка, другие находили причины в разногласии вождей... Были и иные объяснения, между прочим ссылались и на проливные дожди, и на ожидание провианта из Хабаровска, и проч.

В ночь на 7-е августа разразилась страшная буря. Волна поднялась на Уссури, как на море. Большие деревья выворачивались из земли с корнем, а кустарник стлался, как трава. Над рекой образовалась как бы пелена из воды от верхушек волн, сорванных яростным ветром. Замечательно, что в то же время было ясное небо, и температура доходила до 36°.

Эта буря была следствием тайфуна, проходившего на 150 миль южнее Владивостока. Она произвела ужасные бедствия в Уссурийском крае, особенно в долине реки Суйфуна. Залиты были села Никольское, Раздольное, Полтавское, смыто было много домов, скота, хлеба и сена, испорчены были телеграф, полотно железной дороги, мосты, а главное — погибло много людей.

В этот памятный день, когда разбушевалась стихия, начальник Козловского участка, сотник Александр Токмаков, узнает, что напротив станицы Васильевской расположилась лагерем большая партия хунхузов. Он немедленно собрал 40 человек льготных казаков из станиц Лончаковой, Козловской и Васильевской и двинулся с ними по указаниям разведчиков к палаткам хунхузов. Казаки хотели захватить их врасплох спящими, но неудобопроходимая местность помешала им явиться ночью. Только на рассвете они подкрались к палаткам, хорошо замаскированным зеленью кустов. Их выдали струйки дыма очагов, вырытых прямо в глинистой земле. Русские подошли как [541] раз во время смены часовых. Не выждав времени, некоторые казаки погорячились и открыли пальбу. Хунхузы проснулись, бросились к оружию и полуодетые и босые стали отстреливаться. Русские кинулись на ура. Хунхузы не выдержали молодецкого натиска и бросились бежать, оставив все свое богатство в добычу казакам. В палатках нашли много провизии и оружия.

Станицы обрадовались, что этот поход обошелся без жертв: ни одна казацкая семья не осиротела, даже никто не был ранен. В этом случае надо отдать справедливость сотнику Токмакову, который берег людей и заботился, чтобы из-за шальной пули разбойника не погиб казак-семьянин.

Прежде чем отправиться в поход против хунхузов, сотник Токмаков по телеграфу дал знать об этом в Венюково. Тогда генерал Джао-мян распорядился оставить небольшой отряд китайцев на Норе, а с остальными немедленно поплыл вверх по реке Уссури к станице Васильевской.

По дороге, зайдя в Лончакову, генерал арестовал двух приказчиков-китайцев, отпускавших товар хунхузам. Долго они стояли на коленях пред генералом, но тот остался неумолим.

В следующей станице Козловской, узнав, что сотник Токмаков со своими казаками сам отлично справился с хунхузами, генерал Джао-мян решил продолжать свой осмотр станиц.

В Васильевской он осмотрел паспорта китайцев и лавочные записи, а в Покровской приказал поставить арестованного хунхуза Ян-долина на очную ставку с атаманом станицы. Последний признал в Ян-долине того самого хунхуза, который взял от него расписку в гольдской деревне 23-го июля. Ян-долин и сам признался, что он хунхуз, и просил поскорее казнить его. Сначала вид этого худощавого китайца, был ужасен: он корчился и представлялся умирающим человеком. Когда же назначена была ему казнь, он вдруг оживился и стал разговаривать.

На этот раз русских станичных жителей избавили от тяжелого зрелища и повезли Ян-долина на китайскую сторону в гольдскую деревню, где хунхузы арестовали казаков, грабили гольдов и убили корейцев.

Пред казнью Ян-долину дали водки и закусок. Он хорошо поел и выпил и принялся окружающим солдатам и манзам рассказывать о своей жизни, полной интересных приключений. Весь его рассказ был восхвалением хунхузской жизни. Вот что переводчик гольд передал поручику Михайлову.

“Ян-долину только 28 лет. Ему не посчастливилось, и он должен сегодня умереть. Он об этом не жалеет, так как [542] десять лет пожил хорошо: всегда имел деньги, хорошо одевался и загубил на своей жизни около 70 человек. Теперь семьдесят первым умрет он”.

Эта предсмертная автобиография в разных редакциях прошла по всей реке Уссури. Но всегда в ней особенно подчеркивалось:

“Как хорошо жить хунхузам: денег всегда много; в карты играешь — не боишься, что проиграешься; ханьшины пьешь сколько хочешь; опиум куришь, когда пожелаешь; бабушку (Бабушками манзы называют женщин вообще. В Уссурийском крае им случается жениться на ороченках, гольдячках или корейках) тоже имеешь” и т. д.

Часа два Ян-долин восхвалял хунхузскую жизнь. Затем поклонился в ноги Джао-мяну, поправил свои чулки и башмаки и пошел к месту казни.

Казнь происходила по известному китайскому порядку. Хунхуз стал на колени и вытянул шею. Палач взмахнул мечом и сразу с одного маха отрубил ему голову. Окружающие его пять человек солдат в этот момент сделали по выстрелу вверх. Сейчас же тело зарыли в землю, а голову повесили на дерево на устрашение китайских подданных.

Ни об одной казни хунхузов так много не говорили между собою манзы-рабочие на линии железной дороги, как о казни Ян-долина. Очевидно своею речью о прелестях хунхузской жизни он сделал сильное впечатление. И на самом деле какой контраст с хунхузской жизнью неприглядная жизнь рабочего китайца! Рано утром его грубо вытолкнуть на линию, где он методично копается целый день в липкой земле. Частые дожди делают невылазную грязь. Сам он весь оборван и перепачкан. А комар и мошка ни на минуту не дают покоя. Его стол изо дня в день чашка, другая буды. Спит он в тесном бараке среди невероятной духоты и табачного дыма. Полное отсутствие женщин. Получает гроши, да и те снесет в лавочку подрядчику за табак и др. мелкие покупки, на который наложены такие высокие цены, что заработанный деньги через лавочку опять идут в руки подрядчика.

Рассказывают про одного из подрядчиков Уссурийской дороги, как он рассчитывается с манзами в конце рабочего сезона.

— Ну, А-фо, тебе остается дополучить за работу восемь рублей, а по лавочной книжке числится за тобою пятнадцать рублей сорок копеек, так что ты должен мне семь рублей сорок копеек. Так?

Китаец молчит и тупо смотрит на подрядчика. [543]

— Что же мне с тобою делать?

Китаец невозмутимо молчит.

— Ну, вот что, А-фо, эти деньги ты отработаешь в будущем году. Я тебе поверю. Слышишь? Шанго (Шанго — хорошо)?

— Шанго, шанго! — спешит согласиться китаец. — Моя нету денег на дорогу...

— На дорогу? Ну, вот тебе десять рублей. Только ты и их отработаешь в будущем году.

Китаец благодарит и уходит сияющий.

— Какой хороший человек, — рассказывает он потом про подрядчика: — и в долг поверил, и денег дал на дорогу!

При таком расчете подрядчик не в убытке, и китаец остается доволен им. Но иной, особенно из мелких подрядчиков, не так тонко обходится с манзою, а просто не додаст ему условленной платы и грубо прогонит вон. О недоплате подрядчиками заработанных денег часто поступали жалобы к начальству железной дороги.

Большинство манз уезжает на зиму в Китай, но немало их остается и в Уссурийском крае, и здесь они кое-как пробиваются на поденных работах, а иногда и милостынею.

Эти несчастные манзы, ведя полускотскую жизнь в мокрой тайге, какие имеют радости жизни? Какие у них радужные мечты? Куда направлены их ум и сердце? Что они видят в будущем?... Неудивительно, если манзы увлекаются рассказом Ян-долина. Им рисуется жизнь, полная разных удовольствий и приключений, полная своего рода геройской борьбы и драмы, а иногда — разгула. И не одному китайцу западает на сердце мысль — бросить эту мертвящую жизнь на железной дороге и идти к хунхузам. Хотя год, да пожить интересно! А не понравится — можно снова вернуться на работы в тайгу, где он опять поищет случая напиться сули, накуриться опиума, забыться, обезуметь... Только прирожденная манзам апатия до некоторой степени удерживает их бежать в шайку разбойников, но если бы они имели хоть какой-нибудь “смысл жизни”, они и не подумали бы хунхузить. [544]

VII.

Поход русских на китайской территории. — Уссури вечером. — Прибытие Джао-мяна в Щебенчиху. — Трубные звуки. — Китайское воинство. — Джао-мян начальник. — Пленные хунхузы. — В погоне за хунхузами. — Новый поход на китайской стороне. — Поражение хунхузов. — Раненый китаец.

Из станицы Покровской русский отряд 10-го августа двинулся по направлению к Нору на соединение с китайским войском, вышедшим из Козловской. Отряд при себе имел двух лошадей, навьюченных провиантом на пять дней, и двух проводников из гольдов. Предстояло идти но пустынным местам низменной китайской территории, залитой наводнением реки Уссури. Во все время трехдневного перехода дождь почти не переставал. Небольшие пересыхающие протоки превратились в речки. Их переплывали или вплавь, или на срубленных деревьях. Переход был очень тяжелый. Проводники-гольды два раза сбивались с дороги. Офицеры сами выбирали направление по компасу и карте. Полагали, что рассеянные хунхузы могли находиться теперь только в этом районе за рекой Уссури, но на всем пути не встретили ни человека, ни зверя. Только изредка пролетит над головами голенастая цапля, или со свистом вырвутся кулички из осоки. Мокрая пустыня истомила путников, и они очень обрадовались, когда 12-го августа в 10 часов утра услышали в лесу звуки трубы. Это был условленный сигналь китайского отряда, чтобы их не приняли за хунхузов. Русские сигналисты ответили им, и только тогда оба отряда соединились вместе и вышли к деревне Нор, где их поджидал генерал Джао-мян на пароходе “Ингода”, вернувшийся из станицы Покровской.

В этот день, 12-го августа, я вышел из Имана с тремя баржами на буксире. У меня на пароходе был доктор Т., командированный генерал-губернатором для исследования эпидемии в поселке Медвежьем. Мы шли вниз по течению в Щебенчиху. Среди дня бушевала гроза, но в общем погода была хорошая. Меня задержала немного возня с баржей. Пришлось остановиться, исправить на ней помпы и выкачать из нее воду пароходным рукавом.

Чудный вечер вызвал всех на палубу. Мы любовались зелеными берегами реки и рассматривали породы деревьев. Ведь это здесь можно видеть “северную ель, обвитую виноградом”. И только здесь рядом с кедром высятся грецкий орешник и пробковое дерево! Разные виды ив и берез, осины, ильмы, вязы, липы, ясени, дубы, яблони и черемухи вперемежку или отдельными купами образуют красивые рощи, где одинаково [545]прогуливаются и медведь, и тигр, и соболь. Это причудливое сочетание северной фауны и флоры с южной всегда поражало ученых путешественников.

Большая вода позволяла проходить около самого берега. Низкие острова, покрытые тальником, едва выделяются над водою верхушками кустов. Только те, которые повыше, гордо возвышаются ивами и черемухой среди сплошной таволги. Солнце уже опустилось за горы, и долины наполнились темными полосами тени. Картина реки стала еще красивее. Мы не сходим с палубы и тихо разговариваем. Вдруг раздался странный звук шлепанья по воде. Я бросился на нос парохода и увидел большую рыбу, на половину высунувшуюся. Она делала отчаянные усилия выпрыгнуть из воды, но что-то ее удерживало за хвост. Пока мы проходили мимо ее, она описывала большие круги, не погружаясь в воду.

— Что это значит? — спрашиваю своего рулевого гольда.

— Это ее за хвост хватила белуга. Вот она и бьется, чтобы вырваться из зубов большой рыбы.

Было полнолуние. Красноватый шар луны, стал вылезать из-за деревьев, и одновременно потянулась беловатая пелена тумана над рекою. К полночи он настолько сгустился, что надо было стать на якорь недалеко от гольдской деревни, где показались хунхузы 22-го июля. Через полчаса ночной ветерок несколько разогнал туман и дал нам снова сняться с якоря и поплыть вниз по течению.

Утром мы прибыли к железнодорожной пристани в Щебенчихе. Ошвартовав баржи, я дал команде отдых. Был теплый ясный день. На реке полное затишье. Так все мирно, спокойно. Доктор Т. сидел со мною за столом в кают-компании и рассказывал о своем путешествии по Индии. Вдруг раздаются странные неслыханные звуки трубы. Мы вышли на палубу. Перед нами открылась оригинальная картина. Прямо к нашему берегу средним ходом мерно идет пароход “Ингода”, а за ним на буксире две шаланды с высокими мачтами. На всех трех судах множество народу. На мостике парохода, кроме командира, стоят три офицера; между ними выделяется один из офицеров ярко-зеленой рубахой и зеленой фуражкой, т. е. в костюме охотничьей команды. На палубе китайцы и русские. На первой шаланде теснятся китайские солдаты. Одеты они, как и все манзы, в синие рубахи, в синие штаны с черными наколенниками, или арамузами, только на голове какая-то темная повязка неопределенного цвета. У некоторых в руках ружья. На носу шаланды стоят два китайских горниста и трубят в длинные прямые трубы. Они вытянули их вперед и наподобие архангелов возвещают пришествие страшного суда генерала Небесной империи. Эти [546] слишком двухаршинные трубы издают только три ноты (до-соль-до), но в их сочетании есть что-то заунывное и в то же время страшное.

Говорят, что этот мотив китайцы извлекают из своих длинных труб перед казнью. Воображаю, как испугались и попрятались манзы на берегу Щебенчихи! Вероятно, не у одного китайца прошел мороз по коже при этих звуках: страшный генерал их приехал чинить суд и расправу. Он казнил уже двух хунхузов в станицах Венюковой и Покровской; не приехал ли он и сюда за тем же?

На второй шаланде стояли русские солдаты. Между ними торчали ружья со штыками. У некоторых солдат зеленью рубахи и шапки под цвет травы, чтобы лучше скрываться в кустах от неприятельских выстрелов.

Мы поехали на пароход “Ингода”, как только пристал он к берегу. Битком набит! Кроме пароходной прислуги, тут и русские солдаты, и китайские, и офицеры, и плененные хунхузы. Я сначала поинтересовался китайским войском. Большинство в обыкновенных манзовских костюмах, но встречаются и в синих юбках с красною обшивкою. На некоторых еще свежи нагрудные знаки — надписи из кумача, нашитые на рубаху, но чаще встречаются истрепанные и замаранные, так что не отличишь от порванной заплаты. Многие вооружены винчестерами. В поясах патроны.

Одни назвали мне солдат, принадлежащих к разряду люйинов, или войск зеленого знамени, другие же указывали на солдат из разряда ю-яов, лучшего китайского войска. Все они служат по вольному найму и получают около 8 рублей в месяц. Офицеры производятся из нижних чинов. Их жалованье около 24 рублей в месяц. Злоупотребления в китайских войсках часты. Солдаты не всегда получают назначенное жалованье. В мирное время военачальники не держат полного числа войска, положенного по штату, удерживая отпускаемые суммы денег за собою. Праздность китайских солдат на службе развращает их, и они по выходе в отставку охотно идут бродяжничать и хунхузить.

Генерал Джао-мян держал себя очень строго с подчиненными. За малейший поступок нижних чинов приказывал наказывать их палками, впрочем и офицеры не могли себя считать свободными от этого наказания. С гражданскими чиновниками Джао-мян был более вежлив. Это отношение генерала к своим подчиненным отражалось и на солдатах. Они оказывали вежливое внимание к своим гражданским чиновникам и пренебрегали офицерами.

С русскими Джао-мян был крайне любезен, [547] предупредителен и вежлив до приторности. Например, он не садился, пока русский офицер стоял на ногах и не догадается первый сесть на стул.

Нас более всего интересовали пойманные хунхузы, и мы попросили позволения осмотреть их. Оказывается, они и не были запрятаны где-нибудь в трюме парохода. Просто на палубе между кожухами гребных колес усадили их рядами. Так вот они, страшные хунхузы! С виду обыкновенные манзы: иные спят, иные спокойно покуривают свои трубочки. На ногах железные кандалы. Лопатки рук стянуты назад веревкою, и конец ее идет кверху под мостик, где он привязан к железному кольцу-рыму. Только один старый китаец, тоже связанный, стоит на ногах. Это, говорят, купец, поставщика” хунхузов.

Я внимательно всматриваюсь в их лица и стараюсь прочесть на них тревожное состояние перед ожидаемою смертью; но они совершенно спокойно смотрят на меня, время от времени флегматично затягиваясь дымом.

На пароходе страшная толкотня и обычная грязь при таком многолюдье. Нас обступили офицеры и отвечали на наши расспросы. Но тут вскоре произошло какое-то движение, и нам объявили, что пароход сейчас снимается и уходит вниз по реке. Мы не расспрашивали: куда уходит? зачем? Может быть, Джао-мян умышленно скрывает свои движения от местных китайских жителей, чтобы они не могли предупредить хунхузов.

Не успели мы съехать на берег, как “Ингода” быстро снялся и полным ходом понесся вниз по течению со своими шаландами.

Многие манзы на берегу вздохнули облегченно... Куда-то теперь пошел пароход? Где-то будет трубить синее воинство Небесной империи?

Оказывается, генерал Джао-мян получил известие из станицы Козакевичевой о новом появлении хунхузов в Амурской протоке, которые ограбили шаланду с мукой близ фанзы Сеюн.

Хунхузы живучи, как многоголовая гидра. Покажутся они в одном месте, — солдаты бросятся туда, рассеют их, а они в это время подымают уже другую голову где-нибудь верста за полтораста или двести. Солдаты немедленно бросаются на новое место, а хунхузы подымаются в третьем. И нельзя уловить прямой связи между разрозненными бандами. Оставалось только разместить по всей реке сторожевые отряды, с назначением каждому особенного района для охраны. Так и сделал генерал Джао-мян. На Норе был уже китанский отряд. Решено теперь оставить в Венюкове команду подпоручика Ивашиненко, потому что пойманные хунхузы признались: у них было намерение собраться всем отдельным партиям вместе, внезапно напасть ночью на [548]

Венюкову, сжечь ее и разграбить. Остальные русские команды отправились с Джао-мяном в ст. Козакевичеву, куда прибыли в самый день праздника Успения Божией Матери 15-го августа. Несмотря на сильный ветер и крупное волнение на реке, отряды войск отважно перебрались на китайскую сторону и тотчас двинулись в поход. Русские прошли до Амурских гор против поселка Забелова, а потом, повернув на восток, до Белой речки. Далее двигаться было невозможно: вся местность была залита водою. 17-го августа войсковой старшина Котов приказал подпоручику Михайлову взять в проводники известного уссурийского охотника, казака Соснина, и вдвоем отправиться верхами на разведки.

Ночью, 18 августа, они вернулись, не заметив здесь, в залитой равнине, покрытой тростником, осокой и ситовником, ни малейшего признака присутствия людей.

После утомительных, но бесплодных поисков в этой пустыни с множеством проток, больших и малых озер, 19 августа отряд повернул обратно в ст. Козакевичеву, куда прибыль на другой день вечером.

Этот поход русским даром не обошелся: вероятно, от сильного переутомления проводник Соснин 21 августа скоропостижно умер.

Пока русские искали хунхузов около Амурской протоки, китайскому отряду на Норе донесли о новой шайке хунхузов на сулевом (водочном) заводе, в 80 верстах вверх по Нору.

В ночь на 25 августа китайские солдаты с трех сторон окружили завод и открыли огонь. Хунхузы, отстреливаясь, бросились в лес. Их энергично преследовали и захватили в плен 8 человек и множество оружия, преимущественно — берданок.

Эта удачная победа вскружила головы китайцам, хотя обошлась она им не даром: двое были опасно ранены, а один убит наповал. Хунхузов же было убито 19 человек. Попались в плен атаман шайки и его помощники. Им солдаты перебили ноги и надели колодки.

При первом известии о хунхузах на Норе русский отряд из ст. Козакевичевой немедленно отправился к устью этой реки. 26 августа русские выступили в поход вверх по Нору, но было уже поздно: на встречу плыли по реке китайские войска с шинными хунхузами.

На другой день подъезжает к Щебенчихе лодка. В ней раненый китаец в сопровождении русского солдата.

У китайца в последней схватке на Норе пуля пробила оба колена. От сильной боли и большой потери крови раненый находился в бессознательном состоянии. Его отправили сюда, потому что в трех верстах от пристани находилась [549] железнодорожная больница. Я распорядился положить больного на вагонетку и сейчас же отправил его по рельсовому пути в больницу к врачу Вас. Андр. Мыльцеву. Одна нога была в ужасном виде, и ее немедленно пришлось отнять. Хотели отнять и другую ногу, но боялись, что больной при большой потере крови не выдержит второй операции.

Китаец, придя в себя, горько заплакал и стал жаловаться, зачем у него отняли ногу.

— Надо и другую отнять, иначе ты умрешь, — ответил ему врач.

— Нет, лучше я умру; но только не отнимайте у меня ноги! Вообще китайцы по какому-то верованию предпочитают скорее умереть, чем быть увечными.

VIII.

Захват атамана хунхузов. — Охрана русской границы. — Осмотр селений. — Наем гольдов. — Преследование манз. — Осмотр иманских рабочих. — Наказание бамбуками офицера. — Военные посты по Уссури. — Приезд С. М. Духовского в Венюкову. — Осмотр китайцев в Хабаровске.

Генерал Джао-мян шумно праздновал с китайцами свою победу над хунхузами. Свои восторги он выражал открыто и хвалился перед русскими офицерами, что и его войско способно победить хунхузов. Больше же всего радовал китайцев захват знаменитого хунхузского атамана. Это был не молодой, но еще бравый, бойкий и даже веселый мужчина. Он, как большинство хунхузских атаманов, прекрасно говорил по-русски. Так как зимой тяжело шляться по снежным пустыням в горах и лесах, то он распускал свою шайку по городам и селениям Амурского бассейна, а сам уходил в Айгун, где поступал на сцену актером. Таким образом он благополучно хунхузил вот уже 30 лет. Участвовал в знаменитой резне села Никольского в 1868 году.

Эта победа китайцев, по числу убитых и пленных хунхузов, превышающая победу русских 28 июля, подлила масла в огонь соревнования двух разноплеменных войск. Стали подозревать, что Джао-мян умышленно не допускал русских вглубь Китая, чтобы ему одному пожинать лавры победы.

Начальник русских войск, войсковой старшина И. Котов, распорядился поставить посты по всему китайскому берегу, начиная от станицы Козловской, вверх до Нижне-Никольской на протяжении более 40 верст. Этою мерою он рассчитывал не допустить остаткам разбитых хунхузов пробраться на русскую [550] сторону. Кому-то показалось, что хунхузы после сражения 25 августа бросились бежать к реке Уссури. На самом же деле они ушли в глубины Манчжурии и скрылись бесследно. Русские простояли на границе дней восемь, напрасно ожидая появления неприятеля.

Джао-мян еще продолжал осмотр селений и отдельных фанз. Его пароход “Ингода”, постоянно переходя с одного берега на другой, нагнал страха всем прибрежным манзам. По всей линии железной дороги были пущены китайские сыщики. Теперь было трудно укрываться хунхузам на русской стороне. Но этого мало, Джао-мян нанял гольдов — старинных врагов хунхузов. Их вооружили винтовками и назначили по сто рублей награды за голову каждого хунхуза. Гольды бросили свою рыбную ловлю и охотно шли на новый промысел.

Началась отвратительная охота на людей на китайской стороне. Хватали чуть не каждого встречного манзу, связывали ему руки и приводили к генералу Джао-мяну, который набрал таким образом разных бродяг несколько десятков человек.

Мне приходилось встречать по берегу реки гольдов, важно выступающих попарно со своими винтовками на плечах и с трубками в зубах. Каждый из них высматривал героем. На расспросы они охотно отвечали, но с сознанием собственного достоинства. В их рассказах всегда они были храбрыми, как тигры, а хунхузы — трусливыми, как зайцы. Но этим самосвальным рассказам, конечно, не очень веришь.

Встречал также вооруженных гольдов целыми партиями в лодке. Я сначала не знал, в чем дело, и принимал их самих за хунхузов, но, приблизясь к ним, узнавал гольдов по их войлочным шапкам с отогнутыми полями вверх. Среди них случалось видеть и женщин с большими сережками в ушах. Они обыкновенно сидели за веслами.

Жалко было видеть этих туземцев не за своим делом. Как раз теперь начался ход кэты — главной рыбы инородцев, которой они делают себе запасы на всю зиму. Хотя вялят кэту и для себя, и для собак женщины, но ловят ее мужчины; следовательно, уходить в сентябре месяце от рыбалки на преследование хунхузов значит оставить семью и собак без запаса вяленой рыбы.

Энергичное выискивание хунхузов одновременно в разных местах наконец заставило их скрыться подальше от берегов Уссури. Напуганы были не только хунхузы, но и контрабандисты и все манзы, живущие в отдельных фанзах, разбросанных вдоль реки.

Одно приближение парохода “Ингода” вызывало панический страх во всех даже легальных китайцах. Ведь тут так легко заподозрить, если не в фактическом участии в шайке [551] хунхузов, то в сообщничестве с ними тем или другим образом, например, в передаче им провизии, известий о движении войск, в перепродаже награбленных ими вещей и пр. Некоторые манзы, должно быть, чувствуя на своей совести прошлые грешки, бросали свои фанзы и убегали в города. Поручику Михайлову назначили стоять со своею командою на посту по ту сторону реки, против станицы Васильевской, на сулевом заводе. Видно, что здесь велось обширное хозяйство, было много построек, большой огород, но ни одной живой души. Все брошено, все разбежались.

Войска стояли на постах еще около Нижне-Никольской близ Козакевичевой и на Норе. Больших столкновений с хунхузами больше не было. Вся деятельность солдат ограничилась опросом проходящих и проезжающих манз.

Казаки страниц тоже не оставляли в покое одиноких манз. Было немало злоупотреблений. Вот, например, мне передали такую картинку:

Встречают казаки одиноко бредущего манзу.

— Эй, ходя, стой! Остановился.

— Твоя кто есть? Хунхуза?

— Нет, моя ходи Иман.

— Врешь! Твоя хунхуза: чики — чики твоя голова... И начинают тузить бедного манзу.

Это обыкновенная история, но бывает хуже. Один раз застали казаков около убитого манзы.

— Зачем же вы его убили? — спрашивает их случайно проезжающий господин.

— Да он бродяга — хунхуз!

— А вы почему знаете? Молчат.

— Ведь вы могли убить невинного манзу. — Все равно одна собака, ваше благородие!

Правда, такой расправы это единичной случай, о котором я слышал, и его передавали мне, не указывая ни места, ни имен лиц. Но и один такой факт показываешь, какой антагонизм между русскими и китайцами проявился с хунхузской войной. Мы дальше увидим аналогичные поступки и со стороны китайских солдат по отношению к казакам.

5-го-сентября приказано поручику Михайлову со своею командою выступить на Иман для осмотра китайских рабочих.

Разнообразные работы на кессонном мосту и на пароходных пристанях станции Иман собрали сюда тысячи рабочего люда. Кругом селения и вдоль полотна железной дороги, от станции до моста, повсюду разбросаны низкие бараки, тесно набитые манзами. [552]

А около пароходной верфи, на берегу протоки, есть китайская слободка в нескольких улиц из небольших кругом плотно огражденных домов. Русские в шутку называют это место Чифу, по имени китайского большого округа, откуда много приезжает народа на заработки во Владивосток. В этом манзовском притоне ежедневно происходит азартная игра в карты и кости, пьянство и курение опиума. Мои пароходные слуги-китайцы (бойки или бои, как здесь принято их называть по-английски) не раз проигрывались в этом вертепе до копейки. Но это еще ничего! Они иногда возвращались избитыми до такой степени, что надо было прибегать к доктору и везти в больницу. Уходили туда и мои рулевые гольды курить опиум и тоже пропадали по неделям.

На Имане всегда можно было найти безбилетных китайцев, и, как я раньше (Глава II) говорил, хунхузы составляли здесь шайки и вырабатывали планы своих разбойничьих походов. Об этом отлично знал Джао-мян и готовился сделать внезапное нападение. Чтобы не произвести преждевременной тревоги между иманскими манзами, он отдал строгий приказ: не сходить с парохода ни одному китайцу ни под каким видом. Но лишь только пароход “Ингода” пристал к берегу Имана, как один из главных офицеров синего воинства, исполнявший должность казначея, сошел на берег. Генерал Джао-мян страшно вспылил, велел схватить его и наказать бамбуками.

Тут же, при русских офицерах, связали ему руки назад, положили его на живот, человек шесть китайцев схватили его, кто за плечи, кто за ноги, а палач изо всей силы стал бить бамбукового палкою по икрам.

Страшно было видеть взлеты этой широкой, выкрашенной в коричневую краску палки, но еще ужаснее было слышать удары ее по человеческому телу при раздирающих криках офицера-казначея. Это отвратительное наказание в продолжение кампании 1896 года практиковалось не один раз, свидетельствуя о жестокости и отсталости китайцев. И может ли поддерживаться дисциплина и уважение солдат к своим офицерам, которых иногда приходится им придерживать при наказании палками?!

Ночью, 6-го сентября, были посланы в манзовскую слободку шесть китайских сыщиков из купцов и сделана внезапная облава. Арестовали шесть хунхузов. Их связали русские солдаты и доставили генералу Джао-мяну.

После осмотра иманских китайцев команду поручика Михайлова послали в станицу Венюкову, а подпоручика Ивашиненка — в Васильевскую для охраны казачьего населения. Они ежедневно [553] выставляли ночные караулы и раза три в неделю отправлялись на разведки на китайскую сторону. Команду поручика Любимова отпустили в свой батальон.

Со своей китайской стороны генерал Джао-мян выставил посты на Норе и против ст. Нижне-Никольской. Кроме того, гольдам, жившим небольшими группами в две-три семьи, он приказал скучиться в маленькие деревни. Например, из местечка Ха-луй (на половине пути между станицами Козловской и Лончаковой) гольды переселились в деревню напротив ст. Покровской.

Сделавши эти распоряжения, Джао-мян стал подвигаться к г. Хабаровску, прощаясь по дороге с русскими селениями.

В Козакевичевой станице произошло второе свидание начальника края С. М. Духовского с Джао-мяном, после которого генерал-губернатор опять посетил станицу Венюкову и объявил солдатам охотничьей команды о царской награде наиболее отличившимся в схватке с хунхузами 28 июля. Были пожалованы на Георгиевской ленте серебряные медали с надписью “за храбрость” для ношения на груди четырем человекам, а именно: младшему унтер-офицеру Алексею Балину, ефрейтору Евстафию Пирожкову, рядовому Диомиду Вешкурцеву (раненому в ногу) и Андрею Курятникову, пристрелившему хунхуза, когда тот целил в под-есаула Савицкого.

Потом С. М. Духовской с настоятелем храма, о. Саввою Мичуриным прошел к могиле рядового Терентия Лапина. По земному этого храбреца наградить уже нельзя, и Сергей Михайлович молитвенно склонился перед могилою на колени. Этот вид седого старца, преклонившегося к земле, это внимание генерал-губернатора к простому рядовому всех глубоко растрогало.

Генералу Джао-мяну и в Хабаровске дано было разрешение сделать внезапный осмотр китайцев.

Момент для нечаянного нападения выбран был самый удобный. 9-го сентября (полнолуние в осеннее равноденствие) у китайцев был большой праздник (второй после нового года, который бывает в январское новолуние, или в первый день белого месяца, как говорят китайцы). В просторечии этот осенний праздник называется арбузным, потому что к этому времени поспевают арбузы, дыни, виноград и др. плоды. После гулянки с водкой и пивом китайцы уселись на всю ночь за карты. Вот тут-то их и арестовали.

Из шести захваченных подозрительных лиц одного признали хунхузом. Безбилетных же найдено свыше 900 человек. Почти при каждом обыске в Хабаровске находят сотни безбилетных китайцев.

В 1896 г. считали более 28.000 китайских подданных, живущих оседло в Приамурском крае. Кроме них, край [554] наводнен пришлыми рабочими манзами, как в больших городах и селениях, так и на золотых приисках и по всей линии железной дороги. Почти вся мелкая торговля в руках китайцев. Манзы стали необходимою рабочею силою. Без них был бы застой в здешней жизни. Домашняя прислуга, мастеровые, чернорабочие, купцы — все китайцы! Я уже говорил выше, что приамурскому генерал-губернатору предоставлено право обложить китайских подданных, проживающих в пределах Российской империи, особым сбором при выдаче русских билетов на жительство. Было установлено на первое время взимать по 5 рублей с билета на один год, но в случае надобности размер этого сбора можешь быть увеличен. Конечно, многие китайцы уклоняются от этого сбора, и русской полиции в массе однообразно одетых иностранцев трудно уследить новое безбилетное лицо, а потому поголовные обыски всегда и обличают такое множество нелегальных лиц, хотя, надо заметить, бывают злоупотребления и со стороны русских по захолустным местам.

Среди массы безбилетных китайцев в Хабаровске легко укрываться хунхузам. Случается, что городская полиция найдет хунхуза и выдаст его китайским властям, но через некоторое время он опять появляется в этом городе. Например, один ловкий хунхуз, тот самый, который в ночь с 5 на 6 августа (рассказ ведется про 1896 год) убежал из-под ареста, два раза был высылаем русской полицией в г. Айгун, но всякий раз он возвращался оттуда под новым именем. Теперь его поймали в третий раз и снова передадут китайским властям. И вероятно, еще не один раз придется ловить его русской полиции в Хабаровске, который, как магнит, тянет к себе хунхузов.

IX.

Прощальный обед Джао-мяна. — Его отъезд в Китай. — Ход рыбы кэты и ее ловля. — Снятие наблюдательных постов. — Общие жалобы на китайских солдат. — Примеры их насилия. — Уссури осенью. — Рыбная ловля.

После погрома среди хабаровских китайцев в ночь на 10-е сентября генерал Джао-мян считал свою миссию оконченною: шайки хунхузов разогнаны, китайцы по берегу Уссури осмотрены, и спокойствие на границе двух империй до некоторой степени восстановлено. Искренно радуясь удачному окончанию дел, Джао-мян решил отпраздновать день 10-го сентября вместе со всеми русскими, принимавшими участие в преследовании хунхузов. [555]

Все они были приглашены в гостиницу “Лондон”, где за обедом Джао-мян горячо расхваливал русскую администрацию и выражал свое удовольствие видеть у себя в гостях некоторых ее представителей.

Перед своим отъездом из Хабаровска, генерал Джао-мян сделал прощальный визит помощнику генерал-губернатора Н. Ив. Гродекову. Обсуждались дальнейшие мероприятия для искоренения хунхузов. Джао-мян обещался выслать еще один отряд китайских войск на Уссури. По его просьбе ему дано было десять берданок.

На другой день генерал Джао-мян простился с представителями Хабаровска и на пароходе “Ингода” уехал домой.

Из числа пойманных 80 хунхузов более тридцати были закованы в ножные и ручные кандалы. Они были посажены под строгий караул на шаланду при пароходе “Ингода”. Конечно, многим из них грозила смерть... Одно время видели на деревьях развешенные головы казненных на большое расстояние по китайскому берегу Амура.

С отъездом генерала Джао-мяна хунхузская война окончилась. Оно и кстати. Осенняя ловля рыбы была в полном разгаре. Все мужчины казачьих станиц и даже дети разошлись по рыбалкам. Ежегодный осенний ход кэты продолжается немного более двух недель, и в это время жители всех рек Охотского моря запасаются рыбою на весь год. Гольды, гиляки и др. инородцы Приамурского края ловят эту рыбу трезубцами или крючками, прикрепленными к шесту. Когда рыбак зацепит рыбу, крючок соскакивает с шеста и остается на бечевке. Казаки обыкновенно ловят рыбу неводом. Иной раз попадается в сеть до 600 штук. Но старики замечают, что теперь рыбы заметно меньше, чем в первые годы их поселения на Уссури.

Интересно, эта красная мясом рыба из рода Salmo в августе лезет из моря в устья больших рек, проходит громадные расстояния, пробирается в притоки (например, Уссури достигает в сентябре месяце) и все лезет вперед и вперед против течения. И только в верховьях рек она освобождается от икры, сильно выбившись в дальней и трудной дороге. К этому времени вид ее меняется до неузнаваемости. Пойманная в устье реки кэга имеет красное жирное мясо, светло-серебряную чешую, маленькую красивую головку, а в верховьях она теряет окраску мяса, на боках появляются серые пятна, голова кажется вытянутою, зубы принимают оскаленный вид, и вкусом она значительно уступаешь низовой рыбе. Никто не видел обратного хода кэты в море. Полагают, что она вся издыхает, выбившись из сил в верховьях рек. Верно это замечание или нет — не знаю; но это правда, берега некоторых быстрых рек [556] усеяны издохшей кэтою, которая собирает к себе медведей, орлов, ворон и других охотников до рыбы.

Когда спускаешься с пароходом вниз по течению, то встречная рыба непрестанно ударяется в стальной корпус парохода, производя сильный шум в носовых каютах. Потом привыкаешь к этой музыке, но первое время возбуждало большое недоумение и даже опасение в пассажирах, не натыкается ли на что-нибудь пароход. Часто попадались рыбы под лопасти гребных колес и вылетали из-под них оглушенными. Иногда казаки прицепят лодку к корме парохода и подбирают эту рыбу.

По-видимому, река Уссури была очищена от хунхузов. Но на смену их явилось разбойничье господство китайских солдат. Они занимали несколько постов на китайском берегу, и главный из них был на Норе. Окликая мимо проходящие лодки, солдаты стреляли по ним, если почему-либо они казались им подозрительными. Со всех станиц посыпались в Хабаровск жалобы, что китайские солдаты не пропускают мимо своего наблюдательного поста ни одной шаланды, ни одной лодки, чтобы они не похозяйничали по-своему. Еще не успел уехать генерал Джао-мян из Хабаровска, как его солдаты дважды стреляли по казакам, проезжавшим с сеном.

27-го сентября, плыла баржа с камнем для железной дороги. Китайские солдаты открыли огонь по ней и ранили одного манзу. Прислуга баржи, не желая отдать своего скарба в распоряжение новым разбойникам, навалилась на весла и скрылась от их выстрелов. Баржа дошла до своего назначения, пристани Щебенчихи, где и принят был раненый манза в железнодорожную больницу. Но несчастный страдалец не поправился и вскоре умер.

Для чего же китайские солдаты стреляют в проходящие лодки? Разве они не видят русских казаков или не могут отличить рабочую баржу с камнем от хунхузской шаланды? Разве можно подозревать хунхузов в мирных рабочих, рыбаках, земледельцах? Конечно, нет. И не хунхузов они ищусь. Это ясно видно из следующего эпизода.

Едет с Имана китаец-подрядчик в станицу Венюкову с двумя работниками. В лодке были только что купленные товары для железнодорожных рабочих. Когда он проходил мимо Нора, вдруг выстрел, другой, третий... Пули пробили борт лодки. Китайские солдаты кричать, чтобы лодка пристала к деревне. Испуганный подрядчик немедленно повернул к берегу. Только что лодка коснулась земли, вскакивают в нее вооруженные солдаты и арестовываюсь подрядчика и его работников.

Осмотревши лодку, солдаты начали допрос:

— Вы — хунхузы?

— Нет, мы мирные люди. Везем провизию для рабочих на железную дорогу. [557]

— Врете! — и с бранью начали бить их.

Бедный подрядчик продолжал уверять солдат, что он не хунхуз, и показывает русский билет.

— Как ты смеешь проезжать мимо Нора, не поклонившись нойону? Разве не знаешь, что нойон владетель всей реки Уссури, и никто не имеет права ни проезжать, ни проходить мимо, не спросив на то его разрешения?

Такая дикая мысль, конечно, не придет в голову никакому манзе; и подрядчик понял, что надо отделаться от них поскорее подарком. К счастью, подъехал в это время сам нойон — китайский чиновник, заведывающий этим постом. Он милостиво принял подарки от избитого подрядчика и приказал отпустить его.

А солдаты между тем самовольно взяли, сколько хотели, товаров из лодки и на жалобы подрядчика отвечали новыми угрозами.

Подобные истории повторялись изо дня в день. Терпели все: и подданные Небесной империи и русские казаки. Особенно пострадали безответные гольды: у них взяты последние запасы рыбы. Их наемная служба в октябре месяце то же прекратилась: шляющихся хунхузов трудно было найти, а главное — с отъездом Джао-мяна не от кого теперь получать обещанную награду.

Поплатилась страхом и команда одной большой русской шаланды, принадлежащей железнодорожному подрядчику. В них тоже стреляли китайские солдаты с берега, но они, укрываясь за мешками муки и риса, продолжали править вниз по течению и успешно скрылись (О таких возмутительных проделках китайских солдат не один раз писалось в свое время в “Приамурских Ведомостях” (№№ 145, 147, 153, 155 и др. 1896 г).).

До сих пор наши казаки по всей уссурийской границе беспрепятственно пользовались незанятыми землями на левом берегу реки Уссури. Там они пахали и косили сено. Помню я, как одна казачка, пришедшая с Дона и попавшая со своей семьей по распоряжению начальства в станицу Нижне-Михайловскую, плакалась мне на здешние условия жизни и между прочим указывала, что даже пахать приходится на той стороне реки; каждый раз надо перевозить туда скот и плуг. Но она не знала еще тогда, что и земля-то не казацкая и даже не русская, а чужая китайская.

Соседние китайские подданные — и манзы и гольды — обыкновенно не делали казакам никакой обиды. В свою очередь и китайцы свободно переходили на русскую сторону и охотились за пантами и соболем. [558]

Китайские солдаты при устье Нора и этот порядок изменили. Они стали запрещать нашим казакам косить сено на их стороне, собирать мед диких плеч и охотиться в норских горах.

Общее неудовольствие росло против китайских солдат, пока не прекратилась навигация по реке Уссури. Манзы или, кажется, гольды говорили, что дьяволы, вышедшие из убитых хунхузов, поселились в китайских солдатах. Это мнение основано на поверье инородцев в Уссурийском крае, что если нечистый дух выходит из человека, то он сейчас же ищет места в ком-нибудь другом. На этом же основании к опасно больному приводить свинью и молят Бога, чтобы Он переселил в нее нечистого духа из больного.

Лето 1896 года выделялось своим половодьем. Даже весь сентябрь держалась большая вода и на Амуре, и на Уссури, и на Имане. Но всему бывает конец. В начале октября вода заметно стала спадать. Особенно сильно она упала на Имане против ветки железной дороги. С трудом и с большою осторожностью снимались пароходы с баржами, пробираясь между отмелями и карчами. Приближался конец здешней навигации. Берега давно приняли осенний желтый вид. Ночью ложится на землю иней, а на рассвете белый туман в утреннем морозе густо затягивает реку. Надо вооружиться теплой шубой и меховыми сапогами, чтобы проплыть по реке до Хабаровска. Не раз уже выпадала крупа при сильном холодном ветре. Кое-где высокие горы подергивались снегом. Гусей уже редко встретишь. Еще в половине сентября они тянулись на юг большими вереницами. И уток заметно меньше. Они стадами собираются на песчаных отмелях и готовятся к отлету. Цапли, как береговые сторожа, среди пожелтевших кустов еще белеются своими длинными шеями, но и они начинают группироваться; должно быть, скоро покинут родные берега. Зато черные вороны на земле и черные бакланы на воде появились в большем числе, чем летом. Кроме них, часто можно видеть ширококрылых орлов с белыми короткими хвостами. Напряженно растягивая сильные крылья и сверкая на солнце своими клювами, они попарно высоко парят в холодном осеннем воздухе. Теперь за каждым рейсом встречаешь несколько пар орланов белохвостов на берегах Уссури. Их сюда привлекает лежащая на отмелях уснувшая рыба, Я любил следить за этими красивыми царями пернатого царства. Но как они много терпят от своих мелких подданных! Не только черные вороны, но и маленькие пичужки с криком преследуют их на лету и хватают за перья. Бедные орлы в положении травленных немного успокаиваются, если сядут спиной к дереву. Только и чувствуют они свободу, когда подымутся над злым миром в заоблачные выси. [559]

Встречаешь также в это время года диких коз, переплывающих с русского берега на китайский. Весной они идут в наши горы детей выводить, а на зиму уходят к китайцам. Изящные головки их с красивыми глазами пугливо озираются, когда нагоняешь на воде пароходом; а выйдут они на берег — непременно остановятся, любопытно взглянут на дымящее и шумящее чудовище и через минуту, как серые зайцы, запрыгают среди кустов.

Не умерла жизнь и в самой воде. Напротив она еще более оживилась с ходом кэты. Хотя казаки кое-где кончают свою рыбалку, но рыба еще идет. Еще 2-го октября я любовался, как она рассыпалась в стороны от носа быстро шедшего парохода вниз по течению. Многие грациозно выскакивали из воды, а иные выбрасывались из-под колес вверх брюхом.

Днем и ночью, русские, китайцы и все инородцы работают на рыбалках. Как в мае было приятно плыть по реке при благоухании цветущих черемух, как в июне, особенно ночью, с наслаждением вдыхаешь запах липового цвета, так теперь затыкаешь нос от вони вяленой рыбы и гниющих отбросов, где ловят и приготовляют рыбу. Еще издали усматриваешь днем длинные вереницы развешанной рыбы и ярко-красные мешочки крупной икры кэты, а ночью узнаешь рыбалки по кострам на берегу и по черным силуэтам казаков.

Несколько раньше, когда была еще теплая вода, можно было встретить темною ночью яркие движущееся огни на самой воде. Только подойдя к ним, различаешь казаков, бродящих по пояс в воде. Они с огнем ищут сонную рыбу и бьют ее острогою. Но самый обыкновенный здесь лов рыбы крючками, часто навязанными к толстой веревке. К одному из концов снасти, укрепленных на дне реки кольями, привязывается поплавок-обрубок жерди аршина в два. Рыба, проходя мимо крючков, задевает за них и удерживается на снасти.

Кстати сказать о рыбной ловле. Уссури, соединяя Амур с большим озером Ханкою, очень богата разнообразною рыбою; громадный белуги, жирные осетры, многочисленные сазаны и много других пород рыб дают богатую ловлю круглый год. Даже в начале зимы из глубоких и тихих заводей реки за один раз сетью вытаскивают по несколько сот штук крупных сазанов. Соболь, тигр, олень с каждым годом уменьшаются, но Уссури своей рыбой еще долго будет кормить казаков и инородцев. [560]

IX.

Нападение хунхузов на шаланды. — Конец навигации. — Замерзание реки. — Иманский кордон. — Китайские устрашения. — Кумирня. — Курение опиума и пьянство. — Казнь хунхузов на Имане.

Как бы последним отголоском хунхузской войны было нападете китайских разбойников близ устья реки Сунгари (приток Амура с правой стороны) на две китайских шаланды. Первую хунхузы остановили и взяли из нее все, что нашли нужным. Вторая шаланда проходила мимо хунхузов, несколько часов спустя после первой, с товаром для Имана. На ней была храбрая команда с дюжиною скорострельных ружей, и она решилась сопротивляться.

Хунхузы, привыкшие с первым окриком нагонять на экипаж манзовских лодок панический страх, потребовали остановиться. Рулевой немедленно исполнил их приказание и спустил парус. Разбойники радостно поплыли к ней, предвкушая получить хорошую добычу, как вдруг залп, другой, третий, четвертый... Хунхузы так были поражены неожиданным отпором, что не ответили ни одним выстрелом. Человек 15 из них были убиты или ранены. Оставшиеся на берегу хунхузы в бессильной ярости провожали криками и угрозами смелую шаланду, которая благополучно достигла Хабаровска.

Этот случай не вызвал особенной тревоги в амурских станицах, так как, во-первых, китайцы шаланды сами дали хороший отпор хунхузам, а, во-вторых, близился конец навигации. Теперь редко можно видеть плывущую шаланду, лодку или оморочку гольдов. Прекратили свои рейсы некоторые пароходы и плавающее магазины (походные лавки на судах — местный обычай).

В этом году первая шуга (плавающий лед перед замерзанием реки) в Уссури показалась 25 октября. Обыкновенно же она показывается несколько раньше. Такое замедление можно объяснить рядом бурных погод вперемежку с теплыми днями. В первых числах октября почти каждую ночь был небольшой морозь, а ночью с 11-го на 12-е октября выпал первый довольно густой снег. Все обещало скорое замерзание реки, но 13 и 14 октября разразилась сильная буря, а за нею оттепель. Некоторые остановившаяся на зимовку суда снова двинулись в путь. Наш знакомый пароход “Ингода”, недавно освободившийся от службы китайскому генералу, тоже подымался по Уссури на Иман с помощником приамурского генерал-губернатора Н. И. Гродековым. В этот день повалил густой снег и придал берегам реки зимнюю картину. Морозы по ночам становились все сильнее и сильнее. Со дня на день ожидали появления шуги, [561] но 21 октября барометр стал быстро падать, а 23 разразилась сильная буря от севера. Она опять задержала образование льда. Однако время свое берет, и 25 октября, когда я со своим пароходом подымался на Иман, показались первые забереги — полосы льда у китайского берега, несколько выше Щебенчихи. К ночи мы подошли к Бире и стали на якорь, выжидая приемщиков груза.

Был свежий западный ветер. Небо пасмурно. Льду нигде не заметно. Вдруг в три часа ночи я просыпаюсь от странного шуршания вдоль борта парохода. Выскакиваю на палубу: шуга идет! Температура воздуха — 7°С. Надо было уходить. Через два часа были в Лончаковой. Там сплошная шуга во всю ширину реки. У меня на буксире была деревянная баржа. Пришлось ее оставить в Лончаковой на зимовку, а самому спешить далее среди плавающего льда.

Шуга образуется сначала на Хоре, - Норе, Бикине, Имане и других реченках Уссурийского бассейна, а потом выходит на Уссури и там смерзается в небольшие площадки, которые округляются от взаимного трения. Раньше всего они останавливаются на мелких перекатах (например, ниже Васильевской) и перегораживаюсь всю реку; тогда следующей шуге нет прохода, и от нее образуется большая площадь сплошного льда. Вот почему всегда так быстро замерзает река Уссури.

26-е октября, память св. Димитрия Солунского, называется по местному выражению днем Димитрия рекостава. В самом деле в этом году рекостав оправдал свое название.

Одновременно образовался лед и на Амуре. Только быстрый Хор еще долго не мог успокоиться в своем устье и целый месяц задерживал зимнюю дорогу по Уссури.

Эту зиму я провел на Имане в семи верстах от главного населенного пункта на китайской стороне, называемого Иманским кордоном. В нем постоянно живет нойон — единственный представитель китайской администрации на всем протяжении реки Уссури (упоминаемый раньше нойон на Норе был только временно назначен для наблюдения за хунхузами).

Пограничный иманский кордон протянулся вдоль Уссури, как раз напротив устья реки Имана, на склоне невысоких гор, оканчивающихся скалистыми обрывами. Этот кордон есть соединение двух деревень, китайской и гольдской. Последняя была сильно опустошена эпидемией два года тому назад.

Еще в начале лета 1896 г. мне случилось в большой компании посетить это селение и рассматривать китайскую кумирню и жилище нойона. Первое, что бросилось в глаза перед входом во двор нойона, были толстые коричневый палки. Они выставлены, как объяснили нам китайцы, для всегдашнего напоминания о власти и о наказании за преступления. Вообще китайская [562] администрация любит грозить и устрашать народ. Эти выставляемые бамбуки для наказания, вывешенные отрубленный головы преступников, зловещие надписи на голых скалах (такие надписи имеются и на Иманском кордоне) — все это выставляется для вящшего устрашения. Даже в кумирне, куда нас повел любезный нойон, по преимуществу были боги устрашения с безобразными и изуродованными лицами. Однако все эти внешние запугивания и застращивания не производит надлежащего влияния на китайцев. Они присмотрелись к ним, как вороны к пугалу, и привыкли к постоянному напоминанию о наказании и смерти. Чувства их притупились. Вот почему они с таким поражающим европейцев равнодушием подставляют свои шеи под секиры палачей. Зачем, например, китайцы взяли, как герб, изображение страшного чудовища — дракона и выставляют его на своих знаменах? Или зачем перед входом в их храм аллея из копий и шестов украшена разнообразным оружием и символическими знаками? Наверно наши дамы с большим содроганием входили в кумирню, чем сопровождавшие нас китайцы в шапках и с трубками в зубах.

Дверь в кумирню была заперта. Прибежал старик-китаец и по приказанию нойона стал отпирать замок. Судя по количеству кругом насевшей пыли и по тому, как он долго возился с замком, можно предположить, что здесь редко открывается этот храм идолов. Это видно еще и из того, с каким любопытством стали заглядывать некоторые из китайцев в окна храма. Довольно обширная кумирня наполнена множеством идолов разной величины и разных цветов. Но куда ни взглянешь — всюду невообразимые слои пыли и грязи.

Из кумирни мы прошли в китайский кабак. В первой самой большой комнате сидели за столиками манзы и попивали из очень маленьких чашечек подогретую сулю. Говорят, подогретая китайская водка до некоторой степени теряет свой чрезвычайно противный запах. Во второй комнате меньших размеров расставлены нары с тростниковыми циновками и с грязными ватными кофтами, на которых валялись курильщики опиума. Один уже уснул. Другой еще посасывал толстую и длинную трость. На конце ее насажена маленькая трубочка, где тлелась горошинка опиума. Время от времени он подносил трубку к небольшой лампочке, специально приспособленной для этого курения. Воздух пропитан неприятным специфическим запахом от сжигаемого одуряющего зелья. Тощий китаец с желтовато-серым оттенком цвета кожи, с отвратительно слюнявым ртом, взглянул на нас, идиотски улыбнулся и, неприлично раскинувшись на циновке, продолжал с каким-то особенным храпом посасывать отраву из своей трубки. [563]

Не только китайцы, но и гольды пристрастились к опиуму. У меня на пароходе было два гольда. Один из них, Пауде Юкамик, из хорошо известной на Уссури фамилии Юкамиков, обучался в русской школе. Оба они страдали насморками, глаза их постоянно слезились, и они часто жаловались на расстройство пищеварения и на общее недомогание организма. У меня была походная аптека; но все мои усилия помочь им ни к чему не вели. Наконец, они признались, что привыкли курить опиум; и если долго не курят, чувствуют себя больными. Они и рады были бы бросить курение, но не могут. Пробовал я давать им по несколько капель тинктуры опия, чтобы заглушить их жажду курения, но и это мало помогало.

Мы не могли долго пробыть в тяжелом воздухе китайского кабака на Иманском кордоне и поспешили выйти на улицу. Нас обступили манзы с предложением купить у них рыбы, а нойон их выразил желание проводить своих гостей до станции Иман.

К вечеру вся моя команда на пароходе и на баржах была пьяна. Сказалось, пока мы осматривали китайскую кумирню, матросы накинулись на дешевую сулю и, несмотря на ее противный вкус и запах, все перепились. Этот случай научил меня пореже приставать к китайским деревням, чтобы не вводить в соблазн команду дешевкою, но хитрые манзы всегда умели обойти мою бдительность и снабдить своим ядом не только матросов, но и обоих машинистов.

Страшное пьянство среди русского рабочего люда и казаков царит по всему амурскому бассейну. В этой язве видят главное зло, тормозящее развитие края. Оттого в станицах редко у кого можно найти хорошее хозяйство при громадных заработках на линии железной дороги (по тысяче рублей и больше в год, по свидетельству лончаковского станичного атамана). Некоторым пароходовладельцам надоела возня с постоянно пьяной русской командой, и они выписали японцев. То же самое сделали некоторые подрядчики. Может быть, малопроизводительные манзы держатся в услужении предпочтительнее русских за их сравнительную трезвость. И я сам в силу этого обстоятельства сменил своих пьяниц казаков-рулевых и предпочел им курильщиков опиума — гольдов.

Когда установилась дорога на реке по льду, пришло известие, что 14-го января на китайском кордоне будет совершена казнь сразу нескольких хунхузов. Некоторые офицеры 8-го батальона и представители пароходных обществ отправились смотреть на это страшное зрелище.

Связанных хунхузов с деревянными колодками на ногах привели на лед и всех подряд поставили на колени. Тут [564] произошло то же самое, о чем я уже говорил раньше. Те же вытянутые шеи, те же ужасные взмахи секиры, также отлетали головы от туловища, как подрубленные качни капусты. Только еще ярче каждая капля брызнувшей крови выделялась на белом ковре снега.

Все со страшным волнением рассказывали подробности казни.

Один заметил движение глаз в отрубленной голове... Другой обратил внимание на... но оставим воспоминанья этих ужасов. Иные слабонервные люди не могли взглянуть и на фотографию, снятую с трупов после казни.

Ватаги китайских бродяг в большом числе еще шатаются и теперь в пустынном крае между реками Сунгари и Уссури. В этом очерке мы видели, что казаки понемногу уже пользуются левым берегом Уссури. Еще три года тому назад в Хабаровск проектировали занять китайскую равнину в низовьях этой реки под пашню, так как недалеко то будущее, когда там появятся русские села, а с ними волей-неволей должна отодвинуться граница хунхузских шатаний далее к западу.

СОКОВНИН М. А.

ХУНХУЗЫ МАНЬЧЖУРИИ

I.

Именем «хунхуз» мы в настоящее время называем к Маньчжурии всякого китайца-разбойника, грабителя. Слов «хунхуз» (хунхуцза, -ы) общеупотребительное также и в населении Китая для обозначения только что названных его паразитов. В переводе же на русский язык это слово значит «краснобородый» (хун – красный, хуцзы – борода). В старину китайские разбойники, чтобы замаскировать свое лицо и устрашить своим видом купцов и мирных поселян, прицепляли к подбородкам искусственные большие, красные бороды; отсюда и получилось название «хунхуз». Эти красные бороды в настоящее время можно видеть у разбойников лишь на театральных подмостках. В официальной переписке слово «хунхуз» не употребляется, взамен его пишется: «ху-фэй» или «фэй-цзей», тоже и в разговорной речи, особенно среди чиновничества.

Когда хунхузы впервые появились в Маньчжурии, определить, конечно, трудно, но с уверенностью можно сказать, что число их [195] стало увеличиваться с увеличением населения Маньчжурии, т.е.с приливом эмигрантов из застенного Китая: в Мукденскую провинцию вскоре после воцарения маньчжурской династии, а в Гиринскую – в начале 18 века. Можно также сказать, что большинство хунхузов – не маньчжуры, а китайцы и притом, главным образом, Шаньдунской и отчасти Чжилийской провинции. Маньчжуры говорят, что самый ненадежный в нравственном отношении элемент шандунцы и, как на контраст в этом отношении, указывают на шансийцев, среди которых, якобы, нет ни одного хунхуза, а известно, что Маньчжурию наводняют выходцы по преимуществу из названных трех провинций, причем шансийцы почти все занимаются торговлей. Есть еще хунхузы-монголы, выходящие из сопредельной с Маньчжурией Монголии, но таких хунхузов весьма незначительное число, и шаек, состоящих исключительно из одних монголов, почти нет.

Контингент хунхузов пополняется, главным образом, из подонков китайского общества – профессионалов по натуре, любителей легкой наживы, из преступников, спасающихся от кары закона, из бежавших и выгнанных со службы солдат, из хищников с многочисленных золотых приисков Маньчжурии, из людей, разоренных алчным чиновничеством и укрывающихся от их преследования или мстящих этому чиновничеству, из лиц, разоренных теми же хунхузами и вынужденных к грабежам нищетой и голодом, и, наконец, из невольных конскриптов, которых шайки хунхузов присоединяют к себе силой, под угрозой лишения жизни.

Весь перечисленный контингент хунхузов образует множество отдельных шаек от 3-5 человек до 150-200, но, большей частью, хунхузы держатся шайками в 30-50 человек. Маленькие шайки усерднее преследуются китайскими солдатами, которые в этом случае являются обыкновенно в подавляющем большинстве; значительным же бандам труднее заметать свои следы и продовольствоваться. Таким образом, практика и установила наиболее целесообразную численность в 30-50 человек. В маленькие шайки, в 3-5 человек, часто собираются хунхузы, начинающие или выгнанные почему-либо из больших банд.

Во главе шаек стоят старшины (по-китайски «чжангуйда», что значит «хозяин»), имеющие нередко помощников. Эти старшины, большей частью, выборные, но иногда они (из наиболее удалых) являются инициаторами своего дела и сами набирают [196] шайку. Бывает, что несколько, по-видимому, отдельных шаек имеют одного общего старшину, находящегося при какой-нибудь шайке и, в случае надобности, временно присоединяющего к ней и остальные, а случается, что и независимые друг от друга банды соединяются в значительные группы. Такие группы нападали на большие населенные пункты, так, например: на Нючуань (1866 г.), Нингуту (1874 г.), Дагушань (1875 г.), Хунчунь (1878 г.), Бейтуанлинцзу (1885 г.), Баянсу-су (несколько раз).

Хунхузские шайки могут быть еще подразделены на оседлые и бродячие. Первые из них держатся в известном районе, обыкновенно вдали от крупных административных центров, и имеют свои pied-a-terres. Такими районами, по преимуществу, служат горные системы Чанбошаня, Лаоелина, Кентейалина и Хэйшаня (к северо-востоку от Баянсу-су). У этих хунхузов часто имеются семьи и даже небольшие хозяйства, но, в большинстве случаев, они кормятся за счет населения данного района и уже не позволяют другим шайкам грабить своих кормильцев. В зимнее время такие хунхузы тихо живут по деревням и никто их не трогает, так как никто не приносит на них жалоб, а по-китайски, если нет истца, то нет и ответчика. Но с наступлением тепла, когда зелень лесов распустится, появится подножный корм и, особенно, когда поднимется гаолян, скрывающий даже всадника, то шайки отправляются на добычу, производя набеги на богатые деревни, ханшинные и масляные заводы, ломбарды, усадьбы зажиточных помещиков, на купцов и на их торговые транспорты. Часто захватываются заложники, за которых потом хунхузы получают хорошие выкупы.

Бродячие шайки, по преимущество небольшие, которым заживаться на одном месте опасно, странствуют по всей Манчжурии, грабя и обирая население, где только возможно, и притом даже и зимой; только большие морозы заставляют их на время укрываться в одиноких фанзах и в отдаленных деревнях. Это те хунхузы, которых, главным образом, ловят и головы которых летят на лобных площадях Манчжурии.

Одиночных хунхузов, за весьма редкими исключениями, нет; на промысел они отправляются обыкновенно в числе не менее трех человек. Одиночки – это изгнанные за что-либо из шайки.

Большая часть хунхузов – конница, но есть и пешие; таковыми, по преимуществу, являются мелкие шайки, а также шайки, оперирующие в горах и на реках. Впрочем, строгой градации [197] между пешими и конными хунхузами установить нельзя, в этом отношении шайки сообразуются с данной обстановкой. Если пешей шайке понадобятся лошади, то она набирает по деревням необходимое число их, и наоборот, если имеющиеся лошади почему-либо оказываются лишними, то их временно передают жителям или просто бросают, так как приобретение их ничего не стоит. Случается, что хунхузы, уходя от преследования заганивают своих лошадей, но тотчас же заменяют свежими, отбираемыми от поселян по пути бегства.

В январе 1898 г., в бытность мою в Манчжурии в качестве начальника охраны изысканий Китайской восточной железной дороги (1897 – 1899 гг.), мне пришлось как-то остановиться на ночлег на одном из постоялых дворов между Цицикаром и Хуланченом. На следующий день утром хозяин постоялого двора сообщил, что в эту ночь верстах в 6-ти от нас, на другом постоялом дворе ограблен хунхузами торговый обоз, шедший из Хуланчена в Цицикар. Двинувшись дальше, я приказал по пути указать двор, где был произведен грабеж. На этом дворе оказалось трое раненных китайцев-погонщиков и около десяти нагруженных нетронутых подвод без лошадей. Погонщики рассказали следующее. Часов около 8-ми вечера на постоялый двор приехал какой-то чиновник с красным шариком на шапке (генерал), со свитой и вооруженным конвоем, занял лучшую комнату и потребовал ужин. Китайцы-погонщики находились в общей комнате и только один из них остался на дворе сторожем. Приехавшие, чиновник и его свита, поужинав, незаметно, по одному вышли из фанзы. Вдруг со двора раздался крик сторожа: «Лошадям режут повода!» Все погонщики бросились к наружным дверям фанзы, распахнули их…и были встречены выстрелами; трое повалились, а остальные попрятались в фанзе. Мнимый чиновник-хунхуз забрал со своими людьми всех лошадей и, не тронув груза, скрылся в ночной темноте. Когда я приехал на постоялый двор, то на некоторых возах, на особых подставках красовались огромные семифутовые ружья (тай-цянь) с красными тряпками, воткнутыми в дуло (на счастье). Эти ружья возятся в обозах для устрашения разбойников.

Вооружение хунхузов самое разнообразное, начиная от ножей и кончая револьверами и ружьями европейских образцов. Более значительные шайки, обыкновенно, поголовно вооружены [198] ружьями, мелкие же не всегда имеют таковые, заменяя их револьверами, но случается, что и револьверов нет, а только ножи, которые прячутся в складках платья. В некоторых больших и известных в населении шайках имелись даже небольшие орудия (старые шайки Люданцзыра и Тана имели по два орудия). Огнестрельные припасы добываются хунхузами частью покупкой, частью грабежом, а частью выкупами, т.е. за захваченного заложника требуют выкуп в виде известного количества пороху, свинцу или патронов, а иногда и ружей. Беглые китайские солдаты обыкновенно уносят с собой свои ружья, которые им служат в их новой профессии. В случае недостатка пороха, хунхузы иногда изготовляют его сами – кустарным способом. Этот порох с европейской точки зрения, конечно, не выдерживает никакой критики, но хунхузы при своих грабежах довольствуются им; ведь если приходится стрелять, то почти в упор, а гром выстрела достаточен, чтобы напугать, когда надо, и без того пугливых купцов и поселян. Ружья европейских образцов приобретаются, главным образом, в Мукденской провинции, куда они идут сухим путем из Чжили или морским путем из портов Китая.

Одежда хунхузов ничем не отличается от таковой же обыкновенных китайцев; никаких отличительных знаков или знаков, обозначающих принадлежность к известной шайке, они не носят. Иногда в кармане хунхуза можно найти список (обыкновенно книжечка, в виде гармоники) побратимов, - тоже, конечно, разбойников; поймав хунхуза, китайская администрация, по найденному такому списку, при желании может добраться и до остальных. Отсутствие у хунхузов каких-либо внешних, отличительных признаков крайне затрудняет, особенно для нас, ловлю разбойников. При преследовании, как только последним удается вскочить в деревню, они бросают или прячут оружие, и если жители их не укажут, то уже нет никакой возможности разобраться, кто хунхуз, а кто мирный поселянин, тем более, что паспортов или каких-либо видов, удостоверяющих личность, у китайцев нет.

В шайке, особенно в значительных по числу, существует дисциплина и притом довольно строгая. Глава шайки имеет право над жизнью и смертью ее членов, причем этот вопрос решает единолично, или же, если найдет нужным, собирает совет из наиболее уважаемых в шайке хунхузов. Приговор [199] исполняется немедленно, причем отрублению головы (обычная китайская казнь) иногда предшествует пытка (наказание изменников-доносчиков).

Вновь поступающие в шайку, если они ранее ничем не заявили себя на поприще грабежа и не имеют своего оружия, находятся сначала в шайке на испытании, исполняют мелкие поручения, а нередко и обязанности прислуги. Только по прошествии известного промежутка времени неофиты становятся в ряды хунхузов и получают известную долю при дележе добычи.

Главная деятельность хунхузов – грабеж, притом почти исключительно своих соотечественников. На иностранцев они нападают редко, потому что первые ездят все хорошо вооруженными и много храбрее китайцев. Но не все хунхузы грабят и своих без разбора. Есть шайки, как я уже имел случай говорить выше, которые охотятся исключительно за богатыми купцами, заводчиками и хуторянами, а иногда и за чиновниками. До беспорядков в Манчжурии [имеются в виду события 1900 года – Д.Е.] было несколько банд (Люданцзыра, Танденъюна, Янъюлина по прозвищу Шисыяньван, что значит «14-й судья ада»), грабивших с большим разбором и даже заступавшихся за жителей, чрезмерно угнетаемых местными властями. Так в 1897 г. в верховьях реки Сунгари, вследствие беззастенчивого обирания населения правительственными сборщиками податей, вспыхнуло было восстание. Население призвало шайки Люданцзыра и др., всего несколько сот человек. Хунхузы схватили чиновников-сборщиков и, перевязав вместе с конвоем, спустили всех под лед реки Сунгари. Из Гирина против хунхузов были отправлены два ина, но до боя дело не дошло, - устроили какой-то компромисс и никто, как их хунхузов, так и из местных жителей не пострадал.

В некоторых местах Манчжурии, особенно же в богатом хлебном районе средней Сунгари, практикуется купцами и владельцами ханшинных и масляных заводов способ нанимать шайки хунхузов для защиты этих заводов от таких же банд других хунхузов. Шайка поселяется у нанявшего ее хозяина и оберегает его, семью и имущество, весьма добросовестно исполняя принятые на себя обязанности. Хозяин кормит и одевает своих наемников и еще дает деньги. Китайская провинциальная администрация, обыкновенно, знает об этом, но не трогает их и своим молчанием как бы санкционирует такой порядок [200].

Последние годы перед бывшими беспорядками было заметно, что хунхузы, при грабежах, стали реже пускать в дело оружие. Они предпочитали захватывать заложников, получая потом за них хорошие выкупы, или же устраивали заставы на больших проезжих дорогах и на реках; на таких заставах проезжающие уплачивали известную сумму денег и затем отпускались с миром.

Грабеж даже без кровопролития наказуется у китайцев смертной казнью. Китайский закон в данном случае исходит из того, что человек, произведший грабеж, если не убил ограбленного, то лишь по причинам, не зависевшим от грабившего: вероятно что-нибудь помешало произвести убийство или ограбленный не оказал никакого сопротивления. Казалось бы, что при существовании такого сурового наказания число хунхузов, а с ними и грабежей должно было бы уменьшаться, но в действительности этого не замечается. Главная причина заключается в том, что население очень редко жалуется на хунхузов и еще реже выдает их, так как за это последние жестоко мстят, притом не только жалобщику или доносчику, но и той деревне, в которой они живут. Не жалуются на хунхузов еще и потому, что ограбленное имущество, особенно деньги, пострадавший все равно не получит – они перейдут к чиновникам, производящим расследование, или, как военная добыча, попадут в руки солдат, посланных для ловли хунхузов. Помимо этого, пострадавшему еще придется кормить высланных за хунхузами офицеров и нижних чинов, а то и снабдить их на дорогу деньгами. Если же хозяин по этому поводу заявит какую-либо претензию, то его еще побьют.

Нередко хунхузы преследуются по инициативе китайских властей, но, по словам китайцев, кажется, еще не было примера, чтобы хотя одна из шаек была уничтожена или захвачена полностью. Если и ловят хунхузов, то лишь одиночек или отсталых. В сущности говоря, большей частью хунхузы преследуются для очищения совести. Пока хунхузы двигаются по местности непересеченной, открытой, то солдаты еще гонятся за ними, но особенно не стараются настигнуть и вступить в бой, а, настигая, стреляют издали; когда же хунхузы скрываются в лес, особенно в гористой местности, то преследование прекращается, конечно, в том случае, если хунхузов значительное число. Маленькие шайки, в 3-5 человек, преследуются более энергично. В июне 1897 г. в Нангане китайские войска преследовали шайку [201] Люданцзыра, но, потеряв начальника отряда и 9 солдат, прекратили преследование; в шайке было ранено 3 хунхуза.

Топография Манчжурии, особенно ее южной, восточной и северной частей, где нагромождены горные хребты и целые горные системы, покрытые лесом и изрезанные долинами и ущельями, в которых несутся горные потоки, - весьма благоприятна для разбойничьих операций, устройства притонов и для укрывательства шаек от преследования правительственных войск.

Население, живущее в ладу с хунхузами, не любит, когда правительственные войска отправляются на ловлю их, потому что войсковые начальники прежде всего начинают требовать от поселян указания, где именно находятся хунхузы. При этом, если допрашиваемый не дает желаемых указаний, применяется ряд принудительных мер, т.е. пыток. Выдать хунхузов – последние отомстят, не выдавать – начальство искалечит; последнее все-таки лучше, потому что семья и хотя бы часть имущества останутся целыми, - и несчастные стоически переносят страдания, редко выдавая хунхузов.

Избалованные отчасти трусостью, а отчасти вялостью китайских войск и населения, а также инертностью китайской администрации, хунхузы иногда позволяют себе довольно смелые и даже нахальные выходки.

В 1896 г. бригадный генерал в Нангане, Гуй, покидал свой пост и направляясь в южный Китай, поехал во Владивосток. На пути из Нангана в г.Хунчун ему предстояло перевалить через хребет Гаолилин, западный склон которого покрыт лесом. Вблизи перевала, у дороги, человек 30 хунхузов из шайки Люданцзыра устроили в ближайшем овраге засаду. Свита генерала состояла из 18 конных вооруженных солдат и нескольких слуг и конюхов; кроме того, пользуясь оказией, к ним присоединились из Китасо (Ян-цзи-ган) два купца, ехавшие в Хунчун. Как только поезд генерала поравнялся с засадой, ему крикнули оттуда, чтобы он остановился. Генерал беспрекословно исполнил требование. Тогда из засады же было сказано генералу, что его не тронут при условии, что он выдаст хунхузам тех купцов, которые присоединились к его обозу в Китасо. Один из купцов тотчас же был выдан, а другой спрятался в повозке, но на дорогу вышли два хунхуза, сделавшие обыск, и, найдя второго купца, разрешили генералу ехать дальше [202]. Взятых купцов хунхузы впоследствии выпустили, получив за одного две, а за другого три тысячи рублей.

Весной 1897 года один из известных предводителей хунхузов Тан (Тандэнъюн) объявил городу Омосо, что он придет туда со своей шайкой (110 человек) менять зимнее платье на более легкое, имевшееся в тамошнем богатом ломбарде. В Омосо в это время стоял гарнизон – рота пехоты и 50 всадников; кроме того, в самом ломбарде имелась вооруженная стража в 20 человек. Ломбард был обнесен высокой каменной стеной. Накануне дня, когда ожидалось нападение, начальник гарнизона разделил свои войска, выставив их частями на дорогах, шедших в Омосо из Гирина, Нингуты и из Одунчена (Тунхуа-сянь), ломбардная же стража заперлась у себя. Тан не пошел по дорогам,а, спустившись с гор, лежащих к северу от Омосо, принялся здесь хозяйничать. Прежде всего разграбили и сожгли ломбард, а затем магометанскую мечеть, двор одного из зажиточных манчжурских офицеров (цзо-лин) и несколько купеческих подворий. В течение всего этого времени китайские войска продолжали оставаться на тех же дорогах, куда их вывели накануне, трубили в свои трубы и стреляли по направлению к городу. Когда хунхузы, взяв что им было нужно, ушли, войска вернулись в город.

Я проезжал через Омосо в сентябре того же года и еще видел следы бывшего пожарища.

Насколько население боится хунхузов, видно из следующего. В 1898 году на пути из г.Нингуты в г.Санчакоу, вблизи перевала через хребет Ванлунгоу мы повстречали перед вечером большой обоз, в котором было около 20 погонщиков. Они рассказали, что только что в версте от места нашей встречи уплатили шайке хунхузов в 5 человек пеню за пропуск обоза. Мы погнались за хунхузами, но те успели скрыться в горы, оставив на месте своего пребывания разгоравшийся костер.

Рассказывают, что во время постройки железной дороги [КВЖД – Д.Е.], хунхузы, занимавшиеся грабежами вдоль линии, нередко облагали рабочих определенными податями в свою пользу. Для сбора этих податей среди рабочих поселялся один из хунхузов, существовавший, конечно, за счет рабочей артели, и его не трогали, добросовестно уплачивая требуемую сумму.

Во время охраны изысканий Китайской Восточной железной дороги хунхузы, по-видимому, боялись нападать на наши партии [203], так как бывали лишь небольшие перестрелки в Нингутинском фудутунстве, к западу же от него имел место только один случай нападения на нашу повозку, между Хуланченом и Цицикаром. Партия изысканий шла работой по холмистой местности, покрытой высокой, в рост человека, сухой травой. Позади партии, отстав от нее, шла повозка, нагруженная продовольствием, около повозки находился конюх. Вдруг из-за холма вылетело трое вооруженных хунхузов и не успел конюх опомниться, как двое схватили его за руки и зажали рот, а третий бросился к повозке, но шедшие впереди наши люди заметили китайцев и прибежали к конюху на помощь; один из хунхузов был пойман, а двое успели убежать.

Помимо страха, внушаемого хунхузами населению и заставляющего последних укрывать разбойников, среди этого населения имеются доброжелатели хунхузов, в лице ближайших родственников и побратимов, которые всегда охотно предупредят хунхузов о грозящей ему опасности. Случается, что и в войсках, посланных для преследования какой-нибудь шайки, находятся лица, предупреждающие шайку о готовящемся преследовании. Это делается иногда с целью спасти находящегося среди хунхузов приятеля – беглого солдата, иногда за деньги, а иногда чтобы избавить себя от труда гоняться за хунхузами, особенно в ненастную или в холодную погоду. Дадут знать, что хунхузы скрылись – преследование и отменяется. Более или менее значительные шайки хунхузов держат еще в крупных административных и торговых центрах специальных агентов, которые аккуратно сообщают своей шайке все интересующие ее сведения.

Случается, что китайская администрация известной местности, где работает какая-нибудь шайка, входить с ней, конечно, негласно, в сделку и, оставляя в покое хунхузов, получает от последних известную часть награбленного, но исключительно деньгами, дабы не имелось вещественных доказательств совершаемого беззакония. Иногда же, только из боязни мести хунхузов, администрация смотрит сквозь пальцы на проделки разбойничьих шаек.

Население, не видя для себя надежной защиты от хунхузов со стороны своего правительства, выработало собственные меры для охраны себя и своего имущества. К этим мерам следует отнести: единовременные денежные откупы и регулярные взятки известной находящейся в данном районе шайке, снабжение хунхузов [204] продовольствием, одеждой и обувью, укрывательство хунхузов, наем целой шайки для защиты от других подобных же шаек и формирование милиции – «лянъюн», где милиционеры служат по найму, и «сянъюн», милиционерами которого являются сами хозяева; последний род милиции собирается только в момент необходимости, в остальное же время эти милиционеры заняты мирным трудом.

Для обеспечения от грабежей хунхузов купеческих транспортов имеется даже страховые конторы (бао-цзюй-цза), которые содержат специальную стражу (такой стражник по-китайски называется «бао-шен»), конвоирующую транспорты (случается, что стража состоит из бывших хунхузов), но большей частью конторы входят в денежные сделки с хунхузами. В этом случае застрахованный обоз получает особое свидетельство (пяо), служащее ему при встрече с хунхузами пропуском, или же сопровождается бао-шеном, известным хунхузам, с которыми заключена сделка.

В Гирине таких контор находится семь [Фу-шунь-бао, Жи-шэн-бао, Фу-шэн-бао, Тун-и-бао, Цзин-шэ-бао, Чан-шунь-бао, Лун-шэн-бао], каждая из них содержит от 20-ти до 50-ти бао-шэн. Наиболее известная контора, Фу-шунь-бао, нанимает 50 бао-шэн. Эти конторы имеют свои отделения во всех наиболее населенных центрах Манчжурии. Страховая премия берется, обыкновенно, в размере 3% со страхуемой суммы, впрочем эта премия колеблется, в зависимости от интенсивности деятельности и от требований хунхузов в данное время. Процент, который платят последним конторы, тщательно ими скрывается; вместо денег, хунхузы иногда требуют порох, патроны и одежду. Если застрахованный обоз ограбит какая-нибудь вновь появившаяся шайка, то бао-шены вместе с местными хунхузами, получившими премию, преследуют шайку.

Большинство из перечисленных мер, обеспечивая с одной стороны безопасность населению и целость его имуществу, с другой фактически поддерживает существование хунхузов в стране.

Из сказанного можно заключить, что хунхузы разбойники и только. Никаких других целей, кроме грабежа, за крайне редкими исключениями (см.выше), они не преследуют, никакой высшей идее не служат и отдельные шайки не только очень мало [205] имеют общего друг с другом, но часто враждуют между собой.

Ко всему этому следует еще добавить, что во время своих набегов они не проявляют особой храбрости и удальства, т.е. того удальства, которым наполнены рассказы о наших разбойниках, а при встрече с мало-мальски серьезным противником пасуют и, обыкновенно, спасаются бегством.

Хунхузы – это величайшее зло, болячка населения, разросшаяся до огромных размеров и душащая несчастных туземцев, которые почти безмолвно переносят эту ужасную болезнь. Если к этому добавить, что население имеет еще другую и притом немалую болячку, в лице алчной китайской администрации, почти не знающей пределов своему мздоимству, а также платить установленные налоги государству, то невольно приходится изумляться терпению, выносливости, трудолюбию и покорности судьбе китайского подданного – вола, с которого дерут десять шкур.

II.

Все, что до сих пор было сказано о хунхузах, относится, главным образом, ко времени, предшествовавшему беспорядкам 1900 года.

События указанного года, во время которых хунхузские шайки частью принимали участие в военных действиях, частью же продолжали свое ремесло, а также дальнейшее присутствие русских войск в Манчжурии не могли не отразиться на существовании хунхузов и на их деятельности, хотя в настоящее время их организация и главная цель – грабежи – остались те же, но есть, по-видимому, и нечто новое.

В какой мере хунхузы принимали участие в военных действиях с китайскими войсками, а также насколько их деятельность в это отношении была плодотворна, точно сказать трудно, но известно, что администрация Гиринской провинции, дабы усилить имевшиеся у нее войска (около 20 000), привлекла для образования новых военных контингентов многочисленные толпы золотоискателей, выходцев из застенного Китая, ушедших с постройки железной дороги, и шайки хунхузов, возложив на более выдающихся предводителей этих шаек (Танденъюн, Янъюлин, Люданцзыр и др.) начальствование над вновь образованными милиционными контингентами, общая численность которых [206], по словам китайцев, достигала 10-15 тысяч. Шайка Янъюлина не переставала грабить мирное население и во время самих беспорядков, и войска Хандегю [начальник так называемой «охотничьей области», лежащей в горах, к югу от Гирина] имели с ней несколько стычек.

Осенью 1900 г. цзян-цзюнь, продолжая тайно руководить и материально поддерживать остатки своих войск и указанных контингентов, бежавших в горные районы южной Манчжурии, назначил наиболее выдающегося из предводителей хунхузов, Танденъюна, главнокомандующим всех войск, оставшихся в Гиринской провинции, и Танденъюн получил печать и красный шарик на шапку; но в декабре 1900 г. один из бежавших хунхузов, по имени Ван-хоу-ю, из личной мести, произвел покушение на жизнь Танденъюна; последний был ранен и в начале 1901 г. скончался, а Ван-хоу-ю был арестован, но теперь находится на свободе. Говорят, что он побратим Хандегю и во время беспорядков находился в войсках последнего, в качестве ин-гуаня (батальонный командир).

После смерти Танденъюна власть главнокомандующего перешла к его помощнику –Янъюлину, в руках которого и оставалась вплоть до его сдачи; только войска, находящиеся в юго-восточной части провинции, постепенно обособились под начальством бывшего предводителя хунхузов – Чендошена. В северо-восточной части мукденской провинции, во главе находившихся там остатков войск стал также бывший предводитель хунхузов – Люданцзыр.

Итак в указанный период наиболее известные предводители хунхузских шаек являются, очевидно с санкции правительства, уже в роли высших военачальников, а их бывшие шайки находятся в рядах войск, призванных для борьбы с иностранными варварами.

Весьма характерно, что в минуту необходимости китайская администрация (правительство) прибегает к помощи людей, стоявших вне закона, и их предводителям жалуются чины и вручаются знаки высшей власти (печать главнокомандующего), тогда как, попадись в мирное время, они склонили бы свои головы под секирой палача. В конце концов невольно приходится задуматься над тем – искренно ли высказываемое лицами, стоящими у кормила китайского правления, желание уничтожить [207] хунхузов: ведь это элемент, который может пригодиться, в случае новой борьбы с красноволосыми дьяволами.

Танденъюн служил главным связующим звеном гиринской администрации с остатками вооруженных сил провинции, которые цзян-цзюнь, поддерживая материально, по-видимому, хотел сохранить во что бы то ни стало. С поранением Танденъюна влияние цзян-цзюня на остатки войск и его связь с ними значительно ослабели и хотя Янъюлину и была послана печать главнокомандующего, но он, будучи человеком грубым и закоснелым в своем ремесле хунхуза, повел себя более самостоятельно, нежели Танденъюн. В это время в одном из своих докладов Богдохану гиринский цзян-цзюнь писал, что Янъюлин, по-видимому, решил бунтовать и распускает слух, что займет гор.Гирин.

Между тем недостаток денежных средств в провинции вынудил цзян-цзюня значительно сократить материальную помощь, оказываемую войскам [Танденъюну по февраль 1901 г. было выдано цзян-цзюнем около 20 000 лан], ограничиваясь, главным образом, небольшими подачками старшим начальствующим лицам. Естественно, что недостаток, ощущавшийся войсками в их насущных потребностях, породил среди них недовольство и сознание необходимости собственным попечением добывать себе все потребное для жизни, и вот, мало-помалу, сначала небольшие, а затем и более значительные группы, по преимуществу из милиционных контингентов, начинают отделяться и существовать за счет населения. Вскоре против остатков вооруженных сил, еще державшихся все-таки в значительных группах, начался ряд наших экспедиций, причем гиринский цзян-цзюнь, разочаровавшись в Янъюлине, а может быть и побаиваясь его, сам просил об этих экспедициях. Теснимые и разгоняемые русскими войсками и голодом, эти еще довольно большие группы начинают разбиваться на более мелкие и, ускользая от преследования наших войск, разбредаются по стране, требуя от населения пищи, одежды и крова.

Желая покончить с этими остатками, путем их роспуска, дабы дать возможность отдельным лицам возвратиться к своим пепелищам и заняться мирным трудом, нами было объявлено, что всем сдавшимся обещается полное забвение прошлого, за выданное оружие будут уплачены деньги, а самих сдавшихся отправят [208] в их родные деревни, но сдалось всего (в гиринской провинции) около 4000 человек, то есть весьма незначительная часть общего числа бродивших остатков бывших вооруженных сил. К наиболее серьезному успеху в этом отношении следует отнести сдачу Люданцзыра и Янъюлина, особенно последнего, как предводителя энергичного, сурового и пользовавшегося огромным влиянием среди хунхузов (Янъюлином матери пугали своих капризных детей). Сдача этих лиц, являвшихся последними объединителями более значительных масс из остатков вооруженных сил, последние к полному распадению, и в результате, из них образовалось множество отдельных самостоятельных шаек, которые, имея в своих рядах профессиональных хунхузов, быстро превратились в таких же разбойников, грабя население и совершая над ними насилия. Во главе этих шаек стали предводители хунхузов и вообще лица, соответствовавшие, по своим качествам, такому положению, а к самим шайкам начали присоединяться еще недовольные общим положением дел, а также туземцы, лишившиеся во время бывших беспорядков своего имущества, жилищ и заработков.

Таким образом, в период времени после беспорядков контингент хунхузов стал пополняться еще новыми элементами: целыми группами бывших войск, значительным числом разоренных поселян – неизбежное следствие военных действий, и лицами, недовольными создавшимся в стране общим положением.

В результате число хунхузов значительно увеличилось и еще большим бременем легло на население.

Впрочем, по некоторым данным, имеются еще группы, состоящие исключительно из бывших войск, пользующиеся, по-видимому, покровительством китайских властей и существующие на счет населения известного района, причем весьма возможно, что провинциальная администрация приказала населению содержать эти шайки. К таковым, известным нам, группам следует отнести людей Чамбея, которые, после неудавшейся попытки склонить их к сдаче в окрестностях г.Пинчжоу, разбились на мелкие шайки,Ю людей Сунлоу [ныне сдались гиринскому цзян-цзюню], проживавших около озера Нанхуту (между Нингутой и Омосо), и предводителя Се вблизи Нингуты. Весьма вероятно, что с уходом наших войск из [209] Манчжурии, цзян-цзюнь намеревается покровительствуемые им шайки принять на службу, как это уже сделано с некоторыми из сдавшихся. Китайские чиновники в разговорах со мной неоднократно подчеркивали, что с уходом русских войск придется увеличить свою вооруженную стражу, иначе хунхузы наделают много бед, причем увеличение должно быть произведено немедленно, а для этого надо заранее подумать, откуда взять необходимое число солдат. Может быть это необходимое число и есть указанные выше шайки.

Наши гарнизоны, расставленные в различных пунктах Манчжурии, в значительной степени стеснили общий район деятельности хунхузов и в сфере своего влияния обеспечили находящемуся там населению почти полное спокойствие. Хунхузы крайне редко отваживаются проникать в пределы указанной сферы, ограничиваясь грабежами в районах, свободных от русских войск, а благодаря этому, в некоторых, особенно в наиболее доходных для хунхузов округах происходит чрезмерное накопление шаек и население бросает свои поля и жилища и бежит к наиболее крупным населенным пунктам страны. В настоящее время преследование хунхузов русскими войсками прекращено, и борьба с шайками предоставлена китайским властям, которые в этом отношении, по-видимому, остались верны своей старой, пассивной тактике, наши же войска, хотя ранее и совершали многочисленные экспедиции, проникая в глухие местности, тем не менее, лишь в незначительной степени оказали влияние на уменьшение общего числа хунхузов. Объясняется это, главным образом, тем, что русские отряды состояли, по преимуществу, из пехоты, не имеющей быстроты движения конницы и, совершая экспедиции, проходили, благодаря, в большинстве случаев, крайне пересеченной местности, лишь узкой полосой, оставляя хунхузам простор для ухода; к тому же хунхузы, обыкновенно, были хорошо осведомлены о движении наших войск. В бытность мою военным комиссаром Хэйлунцзянской провинции, я много раз убеждал цзян-цзюня понудить население следить за хунхузами и сообщать нашим гарнизонам об их местонахождении. Цзян-цзюнь делал соответствующие распоряжения, но все оставалось по-старому. Мне передавали следующий ответ туземцев на наши требования сообщать сведения о хунхузах: «скажите нам, что вы навсегда останетесь в Манчжурии, и мы станем сообщать вам всякие сведения; в противном случае, если мы [210] будем доставлять эти сведения, хунхузы, после вашего ухода, сожгут наши деревни и вырежут нас». Я знаю случай, когда из города, в котором стоял наш гарнизон (в засунгарийском районе), горожане, по требованию хунхузов, отправляли последним, конечно, потихоньку от нас, серебро, одежду и обувь. Страх у населения перед хунхузами в настоящее время особенно увеличился, так как замечено, что ныне шайки во время своих грабежей беспощадно и усердно пускают в дело оружие, а затем и красного петуха.

Последнее время среди предводителей хунхузов наиболее выделился Ванлаодао, бывший помощник Янъюлина, державшийся в районе горной системы Чанбошаня и наводивший страх и ужас на все окрестное население, а недавно дерзнувший даже окружить Тунхуасянь (Мукденской провинции), где стояла наша сотня. Лично при Ванлаодао находилась шайка в 600 человек, но всего под его начальством население считает до 8000 – 10000 хунхузов, разбитых на мелкие группы. В самом начале августа Ванлаодао, неосторожно отделившись от своей шайки, был захвачен на одном из постоялых дворов людьми Ханденгю и доставлен в Гирин. Начальствование над шайками, по-видимому, принял его помощник Фынлолян. Кроме этих двух предводителей, в настоящее время известны еще имена и многих других: Ванлоуху (монгол), Ганбу, Санбу, Тай-и, Бянь-ли, Да-жу-и, Тянь-ся-шэ, Хэй-мэо, Чжан (Хэн-цза), У (У-да гэ-цза), Хун-цзыр, И-цзыр, Чжуан-шан-цзян, Цзя-цзя, Ляо-тыз-лы, Гуан-ю, Чжан-цзы-ин, Чан-цзян, Цзюй-эр-сяо, Цао-шань-фэй, Ло-сы-хай, Шан-цзыр, Шуай-лао-гадо, Мын-чжан-бэй, Цин-туй, Ян-хай-лэ, Ян-дэ-шэн, Да-вень-цзыр, Лю-дан-цзыр (этот предводитель, очевидно, принял имя известного Люданцзыра), а сколько есть еще предводителей, имена которых нам неизвестны!

При шайке Ванлаодао находится известная в Гиринской провинции колдунья Ян с 80-ю ихетуанями (боксеры). В народе рассказывают, что Ян своими заклинаниями может сделать человека неуязвимым от пуль и ударов холодным оружием. Присутствие боксеров в шайке хунхузов указывает, что на последних начинает распространяться влияние тайных сект, членов которых в Манчжурии имеется значительное число. Говорят, что есть шайки, целиком состоящие из членов секты «цзайли», и что многие из хунхузов вступают в эту секту, продолжая, конечно, заниматься своим ремеслом. Причину [211] вступления в ряды «цзайли» следует искать в том, что эта многочисленная секта, не проявлявшая еще активной роли в антиправительственном движении, пока не преследуется, а среди «цзайли» есть много сектантов-чиновников, находящихся на службе; следовательно, состоя в этой секте, для хунхузов меньше шансов попасться, так как скорее предупредят об опасности, и, попав в руки администрации, больше шансов выйти из них невредимыми.

Разрешенная нами китайская вооруженная стража далеко не оправдала надежд, возлагавшихся на нее. Она или совсем не преследует хунхузов, оставаясь почти безотлучно в местах своего квартирования, или, если преследует, то крайне вяло и трусливо, притом лишь одиночных хунхузов и маленькие шайки; вступать же в борьбу с более или менее значительными бандами не рискует, а если иногда и сталкивается с ними, то после первых же выстрелов и потерь спасается бегством. Вообще полицейская стража может быть страшна хунхузам лишь при значительном большинстве ее по отношению к последним. Впрочем, судя по прецедентам периода времени до беспорядков 1900 года, все это нужно было ожидать. Стража, как в настоящее время и наши гарнизоны, оказывает лишь пассивное влияние на поддержание в стране спокойствия, притом в значительно меньшей мере, нежели только что названные гарнизоны, ибо последние – грозны, а цена китайской стражи хунхузам хорошо известна.

Из выдающихся начальников отдельных полицейских отрядов можно указать лишь на Фу-дэ, находящегося в районе Гуангай-Монашань, который, по-видимому, довольно энергичен и хунхузы его боятся. В Хэйлунцзянской провинции таковым же был в мое время некий Чун-тунлин, назначенный тогда начальником всей полиции Хуланченского фудутунства. На эти примеры я неоднократно указывал хэйлунцзянскому и гиринскому цзян-цзюням и устал говорить, настаивая на побуждении полицейской стражи к более энергичным действиям против хунхузов. Цзян-цзюни каждый раз обещали принять необходимые меры, затем уведомляли меня, что военным управлениям даны по сему поводу соответствующие предписания, но, в действительности, все оставалось по-старому.

Лучшим элементом в деле вооруженной борьбы с хунхузами оказывается милиция «сянъюн», существующая с нашей санкции. Если и ловят хунхузов, то большей частью приходится [212] убеждаться, что эта честь принадлежит милиционерам. Да оно и понятно, потому что последние, борясь с хунхузами, защищают себя, свои семьи и свое имущество, тогда как полицейские являются наемниками, которые должны подставлять свои лбы под пули за деньги и притом за ничтожные. Чтобы из наемников получились хорошие войска, нужно, чтобы их одушевляла какая-нибудь одна общая идея или общее чувство, в противном же случае необходимы: суровая дисциплина, настойчивость и сила воли начальников, а этого-то, за редкими исключениями, в китайских войсках нет.

В заключение всего сказанного невольно приходится отметить, что в настоящее время страна, в районах, где нет русских гарнизонов, представляет безотрадную картину: в некоторых округах население бросило свои насиженные места и бежало в сферу влияния наших войск и китайских полицейских отрядов. Множество засеянных полей, а также плантации жень-шеня, оставлено без призора, и немало отдельных усадеб и даже целых деревень разграблено и сожжено хунхузами. В этих районах (юг Гиринской и север Мукденской провинций, верховья р.Лялинхе, западные и восточные предгорья Чжан-гуан-цайлина) – царство хунхузов, а с ними – царство насилий, грабежей и смерти [ныне положение населения несколько улучшилось (1903 г.) – Авт.].

III.

Ныне, в виду близости вывода наших войск из Манчжурии невольно являются вопросы: чем разразится современная хунхузиада по уходе этих войск? Справится ли китайская администрация с бандами хунхузов? Не будут ли хунхузы угрожать правильной эксплуатации нашей железной дороги? Не окажут ли хунхузы какого-либо влияния на экономическое значение этой дороги?

Ответить на эти вопросы можно, конечно, только предположительно.

С выводом наших войск арена для действия хунхузов значительно расширится, - они получат возможность проникать в районы, куда теперь, из страха перед русскими войсками, не смеют показаться, притом в районы, сравнительно богатые, где [213] их руки еще не работали. Следовательно, жизненные интересы для хунхузов возрастут, хотя добывание этих ресурсов, в виду значительной многолюдности указанных районов, представит больше затруднений и риска попасться. Затем шайки получат возможность в широких размерах мстить тем из соотечественников, которых считают в чем-либо перед собой виноватыми и которые были дружны с русскими или симпатизировали им. Провинции Манчжурии, предоставленные с нашим уходом самим себе, получат возможность ввозить и выделывать оружие и огнестрельные припасы, а стало быть и хунхузам будет легче приобретать все это, и большинство их явится с ружьями новых образцов и с запасом патронов. Наконец уроки военного искусства, данные нашими войсками во время их действий в Манчжурии, не могут пройти бесследно для хунхузов, и последние для китайской вооруженной стражи станут еще более грозным противником, нежели это было до беспорядков 1900 г.

Мне вспоминаются слова уссурийского казака, сказанные во время преследования хунхузов, о котором я уже упоминал выше, вблизи перевала через хребет Ванлунгоу в 1898 году. Осмотрев рано утром на перевале постоялый двор, где ночевала шайка, мы спустились по тропе в узкое, скалистое и поросшее лесом ущелье, по которому хунхузы ушли незадолго до нашего прибытия. Встречные китайцы говорили, что шайка, в пять вооруженных человек, недалеко впереди нас и притом знает, что мы ее преследуем. Преследование продолжалось на протяжении нескольких верст. Во время преследования один из шедших впереди казаков все время посматривал по сторонам на нависшие местами над тропой скалы, поросшие кривой сосной. Я заметил ему это. «Да вот, ваше высокоблагородие, смотрю, какие места-то здесь. Сюда бы, да вместо китайских хунхузов наших, православных, пустить, так сегодня никому бы из нас отсюда живыми не выйти!» (нас было восемь человек).

Увеличится ли число хунхузов в Манчжурии с уходом русских войск? На этот вопрос ответить определенно трудно, так как это может зависеть от многих причин. Я, лично, склонен думать, что нет. Весьма вероятно даже, что в первый период число их уменьшится, если только цзян-цзюнь вызовет и примет на службу находящихся среди хунхузов бывших солдат. Не думаю, конечно, чтобы этот элемент, искусившись в [214]ремесле хунхуза, соответствовали качествам, требуемым вообще от солдата, но ведь китайские власти об этом особенно и не заботятся. Главный принцип, который руководит ими в этом отношении, можно формулировать словами: числом побольше, ценою подешевле. Затем, может быть, те из туземцев, которые вступили в ряды хунхузов, вследствие недовольства существовавшим положением в стране, возвратятся к своим пенатам. Таким образом, в составе шаек останутся только чистые, если так можно выразиться, хунхузы, число которых, конечно, может увеличиться, а в случае какой-либо force majeure, как например голода вследствие неурожаев, пожаров или наводнений, это число может возрасти до грандиозных размеров. Число хунхузов может также возрасти с увеличением числа разоренных самими же хунхузами туземцев, которые, потеряв все, будут становиться в ряды разбойников. Если же хунхузы, под влиянием проповедников различных сект, преследующих, в сущности говоря, одни и те же цели: антидинастические и антиевропейские, сделаются сектантами, то в их шайки могут вступить вообще приверженцы тайных сект, и число хунхузов возрастет, но в этом случае последние, вероятно, потеряют свою теперешнюю физиономию и явятся уже в другом виде.

До беспорядков 1900 г. в Гиринской провинции находилось свыше 15 000 китайских войск, и население не имело покоя от хунхузов. В настоящее время в провинции 10 000 разрешенной вооруженной полицейской стражи и русские войска, и только часть населения, находящегося в сфере влияния наших гарнизонов, пользуется покоем. Предполагая, что в будущем китайские власти снова доведут свои вооруженные силы до прежнего числа, можно почти с уверенностью сказать, что население также не будет иметь покоя от хунхузов. Дальнейшее увеличение войск влечет за собой значительные денежные затраты единовременные и периодические, и средств, в настоящее время, по-видимому, немного и ниоткуда их взять, разве только с населения, в виде новых налогов.

Общее мнение среди населения Манчжурии таково, что китайское правительство едва ли будет в состоянии справиться с хунхузами, по крайней мере в ближайшем, по выходе русских войск, будущем. Принимая во внимание все, что было здесь сказано о китайской вооруженной страже и о ее борьбе с хунхузами [215], я лично вполне присоединяюсь к только что приведенному мнению туземцев.

Вот что писал мне Гиринский цзян-цзюнь в начале августа 1902 г.:

«До появления ихетуаней наши войска стояли гарнизонами и постами в разных местах. Цель их была преследование и уничтожение хунхузов. Последние, будучи преследуемы нашими войсками, укрывались во дворах деревенских жителей, купцов, ломбардов и ханшинных заводов. Наши войска тогда имели пушки и бомбардировали те дворы, в которых укреплялись хунхузы и всегда имели успех и тем не давали разбойникам собираться в большие шайки. На р.Сунгари также были военные джонки со скорострельными пушками, эти джонки, крейсируя по реке, с успехом охраняли водный путь. Потребные тогда снаряды и порох выделывались в арсенале. После бывших беспорядков оружия стало совершенно недостаточно, а пушек совсем нет. Хунхузы Гиринской провинции, а также и приходящие из Мукденской, зная, что у нас нет достаточного количества оружия, все более и более размножаются и производят грабежи. В случае энергичного преследования разбойников полицейскими отрядами, первые опять занимают большие дворы с крепкими высокими стенами и там защищаются, и все усилия наших полицейских отрядов не ведут ни к чему. При малочисленности отрядов и неимения пушек, наши солдаты не в состоянии нападать одновременно с разных сторон, почему и не в состоянии уничтожить данной шайки. В последнее время на сухопутных путях на Май-хэ, на восточном и западном Лао-е-лин, Да-нингуань и в других местах, а также вниз по реке Сунгари, разбойники все чаще и чаще производят нападения. Если наши сухопутные отряды не будут иметь пушек, а на реке не будет вооруженных пушкаи джонок, то едва ли возможно будет очистить страну от разбойников и обезопасить водные пути».

Из изложенного можно заключить, что залог успеха борьбы с хунхузами китайцы видят в пушках. Отчасти, но только отчасти, они, конечно, правы. В равнинных, не пересеченных местах, в случае, если хунхузы где-нибудь укрепятся, пушки и в руках китайцев будут иметь значение, но на реках, притом на неуклюжих неповоротливых джонках, пушки никакого значения иметь не могут, тем более, что хунхузы крейсерством не занимаются, а грабят с берега. Китайцы вообще, а хунхузы в [216] частности, боятся артиллерии – это нами действительно замечено, и с этой точки зрения наличие пушек в данном отряде китайской полиции должно отразиться на ослаблении интенсивности действий хунхузов, но только в данном районе, где находится указанный отряд. Затем, если верить китайским властям, которые говорят, что их войска становятся храбрее, когда у последних есть пушки, то и с этой стороны артиллерия может быть полезна. В общем же, конечно, дело не в пушках, а в энергии, быстроте и смелости, чего нет и никакими пушками не приобретешь, и может еще случится, что при теперешней массе хунхузов некоторые пушки перейдут в руки больших шаек. Надо думать, что в желании иметь пушки выражается забота о том будущем, когда русские войска уйдут и когда хунхузы действительно могут наделать бед. Начальник китайского Цзяо-шэ-цзюй (бюро для сношений с европейцами) в Гирине, Цин-лу, говорил мне, что с нашим уходом, если, например, при гиринской полиции не будет ни одной пушки, то город может быть разграблен шайкой в 400-500 человек. Вот как надеются китайские власти на свою вооруженную стражу и спасение видят в пушках – авось хунхузы испугаются этих пушек и не посмеют напасть.

Вероятнее всего предположить, что китайские власти, по крайней мере в первое время по уходе наших войск, войдут с хунхузами в какой-нибудь компромисс, а население будет держаться своей прежней тактики, если, конечно, у него при нынешней многочисленности хунхузов, хватить на это средств, в противном же случае в стране может настать критическое положение.

При таком положении, да и вообще если хунхузы, помимо своих грабежей, поставят себе целью вредить нам, правильность и безопасность эксплуатации железной дороги могут быть нарушены, несмотря даже на ее охрану пограничной стражей. Ведь нельзя же выставлять посты и часовых на каждой версте, а следовательно, порча дороги хунхузами всегда возможна. Пограничная стража – это ближняя охрана железной дороги, пограничники – ее сторожа, которые в данном месте, при энергичном налете, легко могут быть смяты и участок линии будет обнажен, хотя и на короткий срок, но вполне достаточный, чтобы произвести разрушения. В подобных случаях действия хунхузов сведутся к действиям партизанов, а как с последними трудно бороться [217] – известно всем. К счастью, в настоящее время разбойничьи шайки особенной деятельности в этом направлении не проявляют, и это служит новым доказательством, что хунхузы – разбойники и только. Впрочем ныне, в лице гарнизонов наших полевых войск, железная дорога имеет и дальнюю охрану, а как поведут себя хунхузы с уходом этих гарнизонов – еще вопрос, особенно если китайские власти, на нравственную обязанность которых ляжет эта дальняя охрана, окажутся бессильными в борьбе с хунхузами. Можно думать, что действия последних на железной дороге могут развиться, в случае усиления влияния на хунхузов тайных сект, которые, ненавидя европейцев и мечтая изгнать их из своих пределов, могут подсказать разбойничьим шайкам или даже заставить их, путем нравственного воздействия, развить нападения на железную дорогу.

Если указанные нападения действительно разовьются и будут иметь хотя бы частный успех, то, очевидно, это должно отразиться на экономическом значении железной дороги, притом не только местном, но и транзитном, так как явится недоверие к дороге, вследствие замедления в движении грузов и необеспеченности в их целости и в срочной доставке. Если же деятельность хунхузов будет заключаться, как это имеет место в настоящее время, исключительно в грабежах, притом, главным образом, своих соотечественников, то местное экономическое значение железного пути может с одной стороны – возрасти, ибо население увидит, что единственный безопасный и обеспеченный путь для переездов и передвижения грузов будет железная дорога, а с другой стороны упадок общего благосостояния страны лишит эту дорогу многих грузов, которые явились бы и пошли по ней при благоденствии населения, т.е. при развитии экономической жизни Манчжурии.

В начале августа 1902 года цзян-цзюнь обратился ко мне с просьбой выдать проездное свидетельство чиновникам, едущим из г.Гирина в г.Хунчун и везущим туда весеннее и летнее жалованье для служащих. В просьбе цзян-цзюня было сказано, что так как восточные дороги заняты разбойниками, то, опасаясь последних, деньги повезут на пароходе до Лао-ша-гоу, затем по железной дороге во Владивосток, а оттуда уже в Хунчун. Этот случай наглядно иллюстрирует высказанную мною выше мысль о местном значении нашей железной дороги.

В общем, конечно, желательно полное искоренение хунхузов [218], но это может быть достигнуто лишь в далеком и очень далеком будущем и еще при условии, что Китай не повторит комедии 1900 г. Японцы до сих пор (семь лет) не могут вполне умиротворить Формозу, где они являются полными хозяевами, а их войска обучены по европейским образцам, и где территория, по сравнению с территорией Манчжурии, ничтожна и притом еще окружена со всех сторон водами океана.

Взять борьбу с хунхузами на себя мы не можем, да и при существующем положении вещей таковая борьба вряд ли была бы успешной; следовательно, ее должно вести китайской правительство, а успешность этой борьбы еще более сомнительна. Если названному правительству удастся уменьшить число хунхузов, хотя бы до того числа, каковое было до беспорядков 1900 г., и остановить дальнейшее их увеличение, то и за это придется сказать спасибо, а затем… затем потянется старая история – продолжение старой хунхузиады, и это будет лучшее, на что можно надеяться в ближайшем, по выводе наших войск, будущем.

Военный комиссар Гиринской провинции, генерального штаба полковник Соковнин

Текст воспроизведен по изданию: Хунхузы Маньчжурии // Военный сборник, № 12. 1903

БУССЕ Ф..

ЗНАЧЕНИЕ ХУНХУЗОВ ДЛЯ ЮЖНОУСУРИЙСКОГО КРАЯ

До заключения айгунского договора, промысла в Южноусурийском Крае давали хороший заработок не только солдатам маньчжурских полков, расположенных в Хончуне, Нингуте и Сансине, но и тысячам китайцев, перешедших из северных провинций Китая, по бедности или из боязни наказания за преступления, совершенные ими на родине. Находя здесь выгодное занятие, они жили мирно, рука правосудия никогда не достигала их, так как в Китае строго соблюдается подсудность преступника только суду его родины. Сами выходцы старались не привлекать на себя внимания властей и, под влиянием упрочивающегося благосостояния, делались хорошими хозяевами и рабочими. Кроме морских промыслов, китайцы возделывали в плантациях женьшень, а также собирали этот корень, растущий дико в горных трущобах, они собирали и сушили грибы разных видов, ловили и приготовляли впрок рыбу, собирали разные травы, коренья и моллюски, имеющие высокую цену на китайских рынках. Охота на диких зверей, особенно добыча пантов [молодые, еще содержащие кровь рога изубрей и некоторых других пород оленей], привлекали не только китайцев, но даже гольдов из окрестностей Хабаровки. При таком наплыве рабочих, земледелие делалось необходимостью, и потому весь край был усеян фермами, разводившими хлеб, овощи и табак. Часть маиса употреблялась на перекур водки сулиили ханшина на местных заводах. Потребность населения в мануфактурных произведениях обеспечивалась купцами из Гирина, Сансина, Нингуты и Хунчуна.

Есть много доказательств, в виде отвалов промытых песков, что во многих местах, несмотря на строгое воспрещение закона, китайцы промывали золото с ведома задобренной администрации. Сошлемся лишь на главное место таких приисков, в урочище Ванлагоу, недалеко от реки Суйфуна, где, по официальным китайским источникам, бывало от 30000 до 40000 рабочих. Это была целая колония, соединенная в городом Нингутой горной дорогой. Торговая дорога служила путем движения товаров не только для золотых приисков, но и для населения всего края и той же дорогой шли местные произведения в Китай. Этим же путем совершали свои наезды маньчжурские чиновники, которые возвращались с целыми обозами приношений за свое потворство. Областные ямуни и фудутуны [полицейские присутственные места и их начальники] наживались быстро, если не забывали делится с высшими властями в Гирине и даже Пекине. Все эти условия имели последствием, что мир и благосостояние не нарушались в Южноусурийском Крае, и разбои совершались разве на золотых промыслах; во всяком случае, это были исключения и хунхузы (разбойники) не составляли организованных банд.

В 1858 году заключен айгунский договор, по которому весь Усурийский Край отошел к России. Граница проведена не вполне удобно для нас. Озеро Ханка частью осталось во владении Китая, что крайне неудобно для сухопутного сообщения; далее граница идет по реке Туре и водораздельному хребту до реки Суйфуна по правому притоку ее, Ушагоу, и опять водораздельным хребтом до реки Туменьула. Граница эта, проходя преимущественно по водораздельному хребту, богатому ущельями и трущобами, служит обеспеченным притоном для хунхузов.

Ни айгунский, ни дополнительный пекинский договоры не выяснили отношений наших к китайцам, проживающим на присоединенной к России территории. Китайское правительство, после заключения договоров, приказало губернаторам Сансина и Нингуты строго соблюдать, чтобы женщины не подходили к границе ближе пятидесяти верст и воспретило выдавать пропускные билеты рабочим, привыкшим ежегодно выходить на морские и другие промыслы в Усурийский Край. Последствием этих мер было возвращение в Китай всех женатых выходцев и сокращение числа приходящих рабочих, потому что только меньшая часть приходящих рабочих решилась переходить через границу без разрешения своих властей, большинство осталось в Маньчжурии, где, при густоте населения, не может так успешно заниматься своими промыслами. Это обстоятельство было причиной крайней бедности этих лиц, которые частью сделались бездомными бродягами, частью же обратились к промывке золота, между прочим, вблизи нашей границы. Мандарины, по приказаниям из Пекина, принимали меры к прекращению хищнической добычи золота и для этого наряжали военные экзекуции, но золотопромышленники вооружались и одерживали нередко верх над правительственными войсками. Эти неудачи вызвали со стороны маньчжурских властей жестокие репрессалии: захваченных мятежников зверски пытали и казнили; о помиловании хунхузов не было и речи. Такой образ действий только усилил сопротивление, не уничтожив зла. Хунхузы при встречах с войсками знают, что, в случае поражения, им не миновать смерти и потому дерутся до последней крайности, и в случае победы, замучивают солдат, совершая месть за убитых товарищей. Эти враждебные отношения выразились и в оскудении подвоза из Маньчжурии продовольствия хунхузам, которые поэтому обратились к грабежу.

Эти пограничные беспорядки, сверх того, удобство вывоза произведений Южноусурийского Края в Китай морем через Владивосток, на европейских торговых судах, почти вовсе прекратили сухопутный вывоз. Дороги остались без ремонта и пришли в негодность. Так, главный торговый путь, дорога из Нингуты на Суйфун, через прииск Ванлагоу, теперь невозможна для проезда на телегах, и все фанзы на ней сожжены хунхузами. В недавнем прошлом здесь двигались ежедневно обозы телег, нагруженных от 60 до 70 пудов на каждой; теперь же изредка и с трудом проходят вьючные обозы, под конвоем для охраны.

Китайское население в нашем Усурийском Крае, называемое манзами, крайне недовольно изменившимися условиями, и потому стало во враждебные отношения к русским, что и выразилось в беспорядках 1868 года, вызванных появлением банд хунхузов, поддержанных манзами. Это восстание было быстро подавлено, благодаря энергичному образу действия.

Местная администрация до сих пор не составила себе ясного понятия об обязанностях свои относительно манз и не выработала строго обдуманного плана действия. Только в последнее время, по распоряжению генерала-губернатора, барона Фредерикса, предпринять ряд работ для изучения этого вопроса, но эти работы еще не скоро могут быть доведено до конца.

Мы до сих пор в точности не знаем, сколько у нас китайского населения, где оно сгруппировано, как оно управляется. Мы не уверены даже в том, что манзы до сих пор не платят в Китай подати, которые, вероятно, собираются до сих пор китайскими чиновниками, приезжающими к нам инкогнито. От времени до времени получаются частные сведения о казнях и наказаниях, совершенных манзовскими старшинами за разные преступления, но администрация в эти дела не вмешивается, утверждая в манзах сознание их правоспособности на суд и расправу в наших пределах по их усмотрению. По трактатам, все китайские подданные, проживающие у нас, подсудны китайскому суду, и, по требованию ямунов в Хунчуне и Нингуте, мы обязаны передать им указанного преступника. При таких требованиях, нередко китайские власти указывают, в каком урочище находится искомое лицо, но наша администрация не может найти не только требуемого человека, но и самое место. Это обстоятельство доказывает, насколько китайское правительство до сих пор сохранило тесную связь с манзами.

При незнании китайского языка, русские власти находятся в зависимости от добросовестности переводчиков, которые пользуются этим для своей выгоды. Один такой переводчик, например, указал на своего назойливого кредитора, как на хунхуза, чтобы избавиться от его требований, путем выдачи китайским властям. Такой произвол переводчиков препятствует также удовлетворению законных исков одного манзы с другого, что роняет авторитет русской власти в глазах манз и вселяет неудовольствие. Некоторые из них, сказавшись китайскими подданными, предпочитают подавать просьбы в ямуни в Хунчуне и Нингуте, которые требуют через нашего пограничного комиссара в посту Новгородском ответчиков и свидетелей. Невозможность удовлетворить этим требованиям вселяет у китайских властей подозрение в потворстве со стороны нашей администрации, высказываемое нередко в очень прозрачных намеках.

Из изложенного ясно, что манзы составляют враждебный нам элемент, который особенно вредно отзовется в случае войны, не говоря с Китаем, но и с другими державами. Шпионство и грабежи в тылу наших войск – вот образ действия, какой мы можем ожидать от этих чужестранцев. Это обстоятельство вызовет необходимость в военное время отделить часть войск для удержания в порядке китайского населения.

Обратимся теперь к вопросу о хунхузах [хунхуз, собственно, профессиональный разбойник, передающий свое ремесло своим детям, но название это дается также всякому китайцу, занимающемуся разбоем, даже вследствие случайных причин и временно], этой язве Маньчжурии и Южноусурийского Края. Главным притоном, или, лучше сказать, местом зарождения шаек хунхузов в Маньчжурии надо признать Сансинскую область, которая, в своих горах, дает все условия для убежища, а плодородные долины рек Сунгари и Муреня кормят их и дают средства для снабжения оружием, одеждой, лошадьми и пр. Благоприятным условием для развития разбоя, служит еще и то обстоятельство, что губернаторы двух смежных областей действуют, при преследовании шаек, не только без солидарности, но прямо один в ущерб другому, смотря на хунхузов, как на статью дохода. Когда в Маньчжурии начала развиваться хищническая промывка золота, то стали организовываться для того товарищества, по примеру существующих в Китае между ремесленниками. Во главе одного такого товарищества стал энергичный и способный Суй-бин-ван, родственник нингутайского фудутуна Шувана. Собрав шайку в 200 человек, он построил на реке Мурени деревянную крепость Кунигуй, в 30-40 верстах от русского селения Турий Рог. Стены этого укрепления были в две сажени вышины, 180 шагов длины и 125 ширины; двое крепких ворот защищались двумя двухъярусными башнями. Здесь он хранил большие запасы продовольствия и амуниции. Одна половина банды, чередуясь ежемесячно с другой, работала на золотых промыслах в 80 – 100 верстах от главного притона, Сансинской Области, в местности Тайпинго. Сам предводитель с остальными товарищами проживал в крепости, при случае грабил караваны или конвоировал их за большую плату, охраняя товары от других, мелких банд, нередко даже от правительственных отрядов, весьма падких на чужое добро. Он преследовал мелкие банды хунхузов и выдавал их китайским властям, зарабатывая таким образом определенную плату и уничтожая конкуренцию. Зиму банда проводила в крепости, проживая в свое удовольствие. Суй-бин-ван держал в страхе все окрестное население и вынуждал его ежегодно составлять общественные приговоры о благополучии края и отсутствии хунхузов и представлять эти документы с ценным приложением нингутайскому начальству, которое, таким образом, ограждаясь формально от ответственности, находило выгоду в потворстве банде.

Знаменитый предводитель и до сих пор действовал бы по-старому, если б не следующий знаменательный случай. При встрече с небольшим отрядом войск, под предводительством офицера, высланным против него из Сансина, Суй-бин-ван истребил солдат до последнего. Случай этот сделался известным в Пекине, откуда было дано строгое приказание схватить и казнить виновного. Нингутайский и сансинский губернаторы не решились действовать открыто, вооруженной рукой, ввиду укрепления Кунигуй, вооружения и дисциплины шайки, несравненно лучших, чем в правительственных войсках. Нингутайский фудутун пригласил Суй-бин-вана к себе на частное свидание, как родственника, внезапно арестовал и повесил его. Шайка частью рассеялась, но 140 человек, выбрав нового предводителя, продолжают действовать не только в Маньчжурии, но и в наших пределах. У этой шайки везде есть агенты. Так, проживающий в посту Камень-Рыболовов китаец Сау-фун-сян доставлял им порох и свинец, и, предлагая себя в проводники нашим отрядам, отводил их по ложной тропе, давая банде время скрыться за границу. Укрепленный пункт Кунигуй сожжен нашей усурийской сотней, весной 1879 года, в присутствии нашего пограничного комиссара г.Матюнина.

Организованные банды хунхузов вооружены, в последнее время, вместо фитильных, нарезными ружьями и частью даже ружьями системы Винчестера. Это преимущество оружия перед китайскими войсками, вооруженными только с 1878 года винтовками 5-линейного калибра, заставляет войска преследовать хунхузов только на таких тропинках, где они уверены, что не встретят своих врагов. Поэтому, охрана границы со стороны Китая, можно сказать, не существует и доступ в наши пределы для бездомных бродяг, совершенно открыт. В Южно-Уссурийском крае хунхузы находятся в очень благоприятных условиях, край представляет много недоступных мест укрывательства, не существует надзора за манзами, которые, по своей бессемейности, составляют контингент, из которого легко вербуются банды. Сюда идут все рабочие, которые, вследствие неудачных промыслов, остались без заработков и пропитания, немало идет из числа проигравшихся до последней рубашки в китайских игорных домах, распространенных во всем крае, во Владивостоке такие дома были уничтожены только в июле 1879 года.

Хунхузы, страхом поджогов, истязаний и убийств, держат в полном своем повиновении местных манз. За донос русским властям, за извещение соседей для отражения нападения хунхузов, следует неминуемая смерть, часто сопровождаемая самым зверским истязанием. Если хунхузы не встречают гостеприимного приема и достаточного угощения со стороны манзы, то побои и разграбление всего хозяйства составляют обыкновенное возмездие. Вошло в обычай, что банда назначает время, когда она прибудет в известную фанзу, и к этому времени обильное пиршество для определенного числа людей, и горе хозяину, если он не угодит вкусу или сообщит о посещении своим соседям.

Манзы, впрочем, укрывают и снабжают хунхузов не только вследствие страха, но и по кровному родству и ненависти к русским, а также потому, что всякий из них знает, что в случае трудных обстоятельств он сам может встать в ряды этих банд.

Бывали случаи, что китаец представлял поручительство русским властям за хунхуза. По специальному заявлению хунчунского ямуна, сделанному нашему пограничному комиссару, во Владивостоке и его окрестностях проживает до 300 хунхузов, поименованных в извещении. При исследовании же оказалось, что некоторым из них администрация, введенная в заблуждение подобными поручительствами, выдала билеты на пребывание в городе.

Ближайшими своими врагами хунхузы по справедливости считают русских, от которых исходят стеснения их деятельности. Эта ненависть распространяется на всякого европейца, и нет ему пощады, если обстоятельства позволяют совершить убийство. Одинокий крестьянский двор, охотник в лесу, путник с котомкой убиваются из принципа, даже без корыстной цели. Самым лучшим доказательством этому служит восточный берег Усурийского Залива, от реки Цемухэ до бухты Находка. Селения финляндцев, основанные удельным ведомством в этой местности, не существуют. Переселенцы, преследуемые хунхузами, сознавая опасность своего положения, перешли во Владивосток и его окрестности, под защиту войск. На Анненском прииске Аносова, на реке Кугутуне, впадающей в бухту Абрек, был оставлен сторожем Воронов с женой. В октябре 1878 года муж и гостивший у него 17-летний крестьянин были убиты и трупы сожжены вместе с домом, женщина же пропала без вести; надо полагать, что она уведена убийцами и умерщвлена впоследствии. Прибывший на место отряд, посланный по известию о несчастье, нашел два обгорелые скелета, виновники же были уже вне преследования. Только в глубине залива, на реке Цемухэ, осталась колония русских крестьян, но для ее защиты приходилось нередко высылать команды из Владивостока, за 60 верст. Таким образом, вся эта местность совершенно оставлена русскими и, по мнению одного золотопромышленника, исходившего весь край с поисковой партией и хорошо знакомого с местными условиями, представляет главный притон хунхузов, где они хозяйничают без стеснения.

Местность эта сделалась совершенно китайской. Число манзовских ферм здесь с 1874 года значительно увеличилось против того, что нашел Пржевальский в 1869 году. Китайцы особенно быстро заселяют долины рек Цемухэ, Майхэ, Сучана, Конгоузы и Шитухэ. Так, например, на Майхэ, в 1874 году, была всего одна фанза на устье, другая в восьми верстах вверх по реке и несколько дальше небольшое корейское селение, но через два года все пространство от корейского селения до устья, на протяжении 30-ти верст, представляло сплошные пашни манз и застроено большим числом фанз. Кроме земледелия, в этих местах сильно развит зверовой промысел. Леса перегорожены изгородями для загона оленей и коз в зверовые ямы.

Злоба китайцев на русских существует давно и сознается всеми русскими. Между русскими уже в 1866 году укрепилось мнение, что хунхузы намереваются вырезать все европейское население. Этот случай дал повод к весьма характеристичной ложной тревоге. В ноябре 1866 года, к полицмейстеру Владивостока прибежал манза и заявил, что банда хунхузов вырезала русское население на реке Цемухэ и направляется на Владивосток, намереваясь ворваться туда ночью, врасплох, и покончить с жителями и постом. Перед вечером того же дня, прибежал другой манза и заявил, что в 15-ти верстах от города он видел бивуак хунхузов, остановившихся в ожидании ночи. Такими известиями нельзя было пренебрегать, и пост был немедленно приведен в оборонительное положение. На следующее утро был отправлен на реку Цемухэ отряд из одного взвода линейного батальона при одном горном орудии. Но каково было удивление отряда, когда вместо трупов и пепелища мы нашли селение Шкотово невредимым? Оказалось, что общим опасением нападения воспользовались лица, которым было выгодно ловить рыбу в мутной воде, и манзы, вестники были купленные люди. Что был серьезный повод к опасениям, доказали 1867 и 1868 года.

Рядом с грабежом, главной приманкой для хунхузов служит хищническая промывка золота. В 1867 году каботажная шхуна купца Семенова уведомила Этолина, командира военной шхуны «Алеут», что на острове Аскольде китайцы промывают золото. Этолин не медля отправился на место и разъяснил китайцам, через переводчика, что самовольная промывка золота строго воспрещена и потому он требует, чтобы они удалились с острова в течение двух суток. Взяв во Владивостоке команду в 25 человек линейного батальона и одно горное орудие с прислугой, под командой поручика артиллерии Каблукова, он вернулся на остров в назначенный срок и, застав там золотопромышленников, не исполнивших требования, объявил, что промытое золото будет конфисковано и китайцы удалены с острова отрядом. Все это было исполнено в течение недели. В видах контроля за островом Аскольдом, на зимнее время, когда шхуна «Алеут» не могла выходить из замерзшего порта Владивостока, был немедленно поставлен военный пост в бухте Стрелок и снабжен шлюпкой для посещения острова. В одну из темных ночей шлюпка была уничтожена неизвестно кем и цель не была достигнута. Весной, при первой возможности, шхуна «Алеут» посетила остров Аскольд и застала там еще более хищников. Предположив арестовать виновных для предания суду, Этолин, во главе десанта на трех шлюпках, высадился на остров, но едва люди вступили на берег, как на них посыпались пули и камни, масса хунхузов из засады бросилась на шлюпки и одну из них изрубила. Отряд, слишком слабый для действия против вооруженной толпы, подобрал трех убитых и несколько раненных товарищей и отступил, отстреливаясь.

Со шхуны ответили на вероломным поступок картечью и шрапнелевыми гранатами. Обойдя остров, Этолин уничтожил выстрелами все шлюпки на берегу, желая отрезать отступление хунхузам и подошел к посту в Стрелке, условиться относительно дальнейших мер, но застал там только пепелище и изуродованный труп фельдшера. Впоследствии оказалось, что пост был внезапно атакован толпой вооруженных хунхузов, команда долго отстреливалась с крыши избы, но хунхузам удалось поджечь дом, тогда солдаты отступили к берегу и вскоре были приняты шхуной «Алеутом», за исключением фельдшера, который, неизвестно по каким причинам, отстал.

Эти действия хунхузов указывали на организацию и подготовление к враждебным действиям, и действительно, банда двинулась на Цемухэ, выжгла деревню Шкотову, откуда жители бежали во Владивосток, поплатившись двумя жертвами, застигнутыми врасплох. Потом хунхузы двинулись на реку Суйфун, выжгли два крестьянские двора у поста Суйфунского и селения Никольское. В Никольском они успели захватить крестьянку с двумя детьми и убили их после ужасных истязаний.

Весь край был поставлен немедленно на военное положение, вызваны подкрепления из Николаевска, Хабаровки и усурийского казачьего батальона и организованы летучие отряды. Главное распоряжение всеми военными действиями было поручено начальнику штаба Приморской области, полковнику Тихменеву. Появление русского штыка в таких трущобах, которые считались манзами совершенно неприступными для движения отрядов, и строго исполнение военной экзекуции над хунхузами, взятыми с оружием в руках, навели панический страх на всех манз. Стычки были мелкие, только близ поста Дубининского удалось отряду полковника Маркова настигнуть банду в несколько сот человек и нанести им жестокий удар. Этот урок послужил на несколько лет к умиротворению края, но, по мере того, как впечатление изглаживалось, враждебные действия начинались снова, и в последние три года наши периодические издания указывали на несколько прискорбных фактов грабежей и убийств, совершенных хунхузами.

В подтверждение сделанных выводов, я изложу несколько фактов, удостоверенных очевидцами.

Хищническая промывка золота подтверждается следующими подвигами хунхузов.

В августе 1876 года Янковский отправился на реку Правая Паустена, в 8-ти верстах выше селения Никольского, впадающую в реку Суйфун с левой стороны, для осмотра золотого прииска, отведенного в 1873 году на имя генерала Ланского. Он нашел, что вся площадь, на протяжении почти пяти верст, выработана манзами, причем промывались только богатые золотом места, остальное пространство было загромождено отвалами, делающими невыгодной дальнейшую разработку прииска. Площадь эта потеряна для золотопромышленности. Здесь работало много хунхузов, по словам соседних манз. В окрестных фанзах велась меновая торговля на шлиховое золото и были устроены увеселения и игорные дома.

В 1874 году, при осмотре сделанных раньше разведок на реках Тасузухэ и Сясузухэ, впадающих в бухту Мелководную, на всех приисках Янковский застал китайцев, промывающих золото.

В 1873 году, на реке Саче, впадающей в Сучан, был отведен г.Молчанскому прииск Первоначальный. Когда, в 1876 году, прибыл туда доверенный Рузан, то он застал на площади такое число китайцев, что не решился очистить площадь средствами своей небольшой поисковой партии и испросил военный отряд, который и прогнал хунхузов. Вслед за удалением солдат, работы возобновились, и в 1878 году Молчанский отказался от прииска, потому что он был выработан совершенно.

На принадлежащем Аносову Анненском прииске, на реке Кугутун, в 1876 гоуд были поставлены работы американским способом. Но, вследствие сухого года, добыча золота скоро прекращена, за недостатком воды, и все машины и запасы вывезены во Владивосток. После убийства сторожа, о чем выше упомянуто, никто не хотел занять его место, и прииск остался без присмотра, По сведениям, собранным от прибрежных жителей, Анненский прииск разрабатывался в 1879 году китайцами, равно как и другой прииск Аносова на реке Чинхане, впадающей в пролив Стрелок.

Другая деятельность хунхузов, убийства и грабежи – богаче фактами. Мы приведем, в дополнение к рассказанным выше, только следующие подвиги.

На полуострове между Славянским заливом и рекой Сидими была основана ферма г.Гек, финского уроженца, из числа поселившихся на земле удельного ведомства. Он переехал сюда в 1877 году из бухты Стрелок и дела его пошли хорошо. Близость Владивостока обеспечивала сбыт хлеба, овощей, молока и других произведений фермы; эти продукты он доставлял в город на своей маленькой шхуне. В 1879 году пожелал поселиться в соседстве с ним Янковский, окончивший свою службу на золотых приисках на острове Аскольде.

В июне 1879 года Гек, по условию, снял с острова лошадей и часть имущества Янковского и доставил на своей шхуне на ферму вместе с двумя конюхами. Потом отправился за новым товарищем и его семейством. По возвращении на ферму колонисты застали ужасную картину. Сломанные двери, разграбленное и изломанное имущество заставили ожидать ещё худшего. И действительно, в задней комнате женщина, видно заправлявшая хозяйством, найдена повешенною со связанными руками; оба конюха и один работник с разрубленными черепами свалены в кучу, семилетний сын повешенной женщины пропал без вести. Судя по степени гнилости трупов и другим данным, надо предположить, что нападение совершено в первую ночь после вторичного отплытия Гека на шхуне с двумя рабочими; очевидно, хунхузы, скрываясь вблизи, следили за жертвами и выбрали время. Грабители удалились на шлюпках Гека, куда сложили и награбленное имущество.

Невдалеке от фермы, на реке Монгугае, убит русский охотник, возвращавшийся с удачного промысла пантов. Впрочем, не только русские, но и инородцы подвергаются убийству, но всегда для грабежа или завладения женщинами.

В 1874 году, Янковский, во главе поисковой партии, исследовал местность около бухты Мелководной. Однажды его обогнала толпа конных вооруженных китайцев, назвавшихся охотниками. Вскоре они услышали крик и им навстречу выбежал окровавленный таз [местные аборигены, охотничье племя, живет в фанзах китайского образца, рассеянных в местности от бухты Посьета до реки Суйфун и в долине этой реки] и взывал о помощи против грабителей. Янковский немедленно поехал во двор таза, но уже никого не застал там: хунхузы увезли с собой, кроме убогого имущества, жену и дочь хозяина. Янковский предложил тазу преследовать хунхузов и отбить у них добычу, но запуганный инородец нашел это безнадежным, потому что враги убили бы немедленно женщин, да и сверх того, он сомневался в возможности настигнуть беглецов, удалившихся в горные трущобы. На вопрос, какая участь ожидает женщин, таз безнадежно махнул рукой и высказал уверенность, что хунхузы через несколько дней убьют свои жертвы, чтобы не везти лишний груз.

На реке Эрльдогу, вблизи пильного завода Федорова, расположена плантация женьшеня одного манзы. В 1879 году, он отвез свой урожай во Владивосток и продал его за 3000 руб. Эти деньги он оставил в городе, и едва вернулся домой, как к нему ворвались 30 хунхузов и потребовали полученные им деньги. Не доверяя словам манзы, что выручки он не привез с собой, грабители начали пытать несчастного, положив его на жаровню. Когда хозяин умер от этого мучения, они подвергли той же участи работника, наконец, принялись за другого, но что-то помешало им окончить ужасное дело – последняя жертва, старик, остался жив и рассказал подробности преступления.

В 1879 году партия хунхузов сделала набег на корейскую деревню, близ села Никольского, угнала 105 лошадей и убила пять жителей. В бухте Таутунзе, на восточном берегу Амурского залива, хунхузы ранили охотника-манзу и взяли его панты и 200 рублей.

Все преступления хунхузов остаются без взысканий, вследствие полной невозможности разыскать виновных. Это обстоятельство вселяет постоянный страх жителям края, особенно русским, которым нет пощады. Звериный промысел, дающий населению мясо и хороший заработок, почти оставлен крестьянами, частью вследствие личной опасности, частью потому, что китайцы загородили все главные пути движения оленей и коз изгородями и зверовыми ямами. Уничтожить эти препятствия и отнять монополию у чужестранцев крестьяне не решаются, боясь жестокого возмездия. Между тем, вредная система промысла уничтожает зверей и леса.

Страх такого опасного соседства вредно влияет и на само заселение края. Финляндцы оставили уже свои разработанные поля и выбрали более безопасные места. Поселенцы предпочитают селиться вблизи одни от других, оставляя незанятыми более удобные места.

Наконец, при таких условиях страна необходимо сделается обетованною для всех голодных бродяг Маньчжурии и Северного Китая, которые совершенно окитают край. Необходимо немедленно принять энергические меры для противодействия подонкам нации, которая возбудила опасения даже в такой космополитической стране, как Североамериканские Штаты.

Текст воспроизведен по изданию: Значение хунхузов для Южноуссурийского края // Голос, № 35. 1880

РУДОКОПОВ В. Н.

ХУНХУЗЫ

I.

Слово “хунхузы” в достаточной степени знакомо всей читающей России. Однако мне ни разу не приходилось видеть на страницах наших повременных изданий вполне ясного и точного определения, что такое хунхузы. Между тем это чрезвычайно сложное и интересное явление государственной жизни Китая.

Мне довелось два года прожить бок-о-бок с хунхузами, тесно с ними сблизиться, понять их, научиться уважать их, бояться и заставлять их, в свою очередь, бояться себя. Поэтому я беру на себя смелость в настоящем очерке дать несколько новое и более полное освещение хунхузского вопроса. Оно довольно наглядно иллюстрирует ту “желтую опасность”, которая зародилась и прогрессивно крепнет и усиливается здесь на Дальнем Востоке.

Опасность эта всецело зависит от индивидуальных свойств китайцев, по крайней мере, тех представителей желтой расы, которые наводнили северные области Небесной империи и с которыми нам уже очень приходится считаться. При самом, поверхностном даже, знакомстве китайцы поражают своею способностью и уменьем вести торговлю, поражают своей промышленной изобретательностью. Они отличаются своей всеядностью: питаются решительно всем — мясом кошек, собак, крыс; едят свежее мясо и падаль; едят чуть ли не все породы грибов, лишаи, степные и лесные коренья и травы. Китайцы большие гастрономы, обеды [924] их иногда имеют более 100 блюд, и в то же время они могут довольствоваться самым малым количеством пищи, чего для европейца совершенно недостаточно. Китайцы поражают своею способностью к ремеслам: в год китаец основательно может изучить любое мастерство. Они отличные столяры, плотники, каменщики, кузнецы, маляры; отличные, аккуратные кочегары и машинисты, портные, часовых дел мастера и т. д.

Китайцы замечательные лингвисты; в какой-нибудь год они научаются сносно, со своеобразным акцентом, говорить по-русски читать и писать. Они отличная прислуга, хорошие повара, прачки, лакеи (бойки). Китайцы лучшие в мире земледельцы, рыболовы, отличные охотники на всякого зверя и птицу, применяя для этого не порох и свинец, а множество всяких разнообразные силков, ловушек, капканов, основанных на точном изучении характера, привычек и образа жизни ловимых животных. Китайцы хорошие наездники и вообще отличные дрессировщики животных. Запряжка чуть не в десять лошадей управляется ими голосом без вожжей. Лошадь, переступившая и запутавшаяся в постромках, подымает ногу сама по приказанию возницы и становится правильно в упряжку. Китайцы в сущности без религии, они поклоняются предкам, живут в настоящем и прошлом и смотрят вперед за несколько поколений. У них почти не развита каста духовенства. Они совершают в память предков несколько несложных обрядов и этим в сущности исчерпывается весь их религиозный культ. Китайцы в нравственном отношении, с нашей точки зрения, стоят очень низко. В душе все они преступники. Если для каждого из них станет вполне ясна его безнаказанность, то он не задумается из-за рубля убить человека — европейца главным образом. Китайцы поражают своей жестокостью и полным равнодушием к чужим страданиям

Они не боятся смерти, смотря ей прямо в глаза. Китайцы — народ бесчестный, но в то же время люди большого расчета. Китаец может на слово вернуть или сохранить хотя бы миллион, но только в том случае, если это нужно или для его престижа, или для хода его коммерческих операций. А иначе самый богатый купец рублем даже не брезгает.

При всем том китайцы большие патриоты и шовинисты и поголовно все ненавидят чужестранцев. Китай для китайцев.

Почти все китайцы грамотны, по крайней мере постольку, поскольку это требуется для их торговых и деловых сношений. Среди них в высшей степени развито уважение к общественным своим нуждам. Ни один китаец никогда не нарушит ни одного установленного веками обычая, служащего общим интересам населения. Вообще китайцы поражают своим практическим умом, хитростью, терпением и страшной выдержкой. В то же [925] время они злы, вспыльчивы и мстительны. Наконец китайцев очень много, и когда начнет шевелиться этот гигантский “дракон”, разбуженный от своего глубокого векового сна нами же, европейцами, то “заморским чертям” станет очень тошно.

“Заморские черти” должны помнить, что на Востоке, в скрытом пока состоянии, огромное накопление энергии, которая, перейдя в состояние явное, может обрушиться гигантской волной на Запад и захлестнуть и потопить в себе все, что будет встречаться на ее пути. Крылатое слово Вильгельма “желтая опасность” с каждым годом облачается все в более и более реальные формы. И если яркая вспышка энергии, проявленная уже маленьким желтолицым народом, как детонатор, передастся гигантской китайской массе, то недалек, быть может, час, когда прорицание “Михеля” почувствует на своих плечах вся Европа.

Все изложенные положения можно подтвердить примерами и эпизодами из действительной жизни на Дальнем Востоке, но это очень большой труд, который, может быть, будет мне и не под силу, поэтому я выбираю для настоящего очерка тему, во-первых, наиболее всего мне знакомую, а, во-вторых, такую, которая ярче и рельефнее всего обрисует именно китайский тип, непонятный для нас и чрезвычайно трудно поддающийся наблюдению.

Хунхузами обыкновенно называют всякого китайского разбойника или громилу. Но по китайскому же определению это не так: они под хунхузами подразумевают не простых разбойников и городских громил, а тех, которые принадлежат к довольно многочисленным и хорошо организованным шайкам или отрядам. Вот именно описанию быта этих разбойников хочу я посвятить настоящую статью.

II.

Хотя в минувшую русско-японскую войну в моем даже распоряжении состоял небольшой хунхузский отряд, но знакомство мое с ними было самое поверхностное, а различным небывалым россказням о них как-то не верилось. Чувствовалось только, что в Манчжурии хунхузничество очень распространенное явление и представляет собою весьма заметную силу, с которой не только китайским властям и населению, но и нашей администрации приходилось весьма считаться. Так, например, строитель Хинганского тоннеля, получая транспорты серебра из Благовещенска, поручал охрану их в пути хунхузам за небольшую сравнительно плату. Деньги каждый раз прибывали в целости и в срок.

В 1906 году я взял в аренду у Китайской Восточной железной дороги угольные копи близ разъезда Удзимихэ и в мае месяце [926] собирался туда переселиться. Восточная ветвь Китайской дороги большей частью проходит по горной и лесистой местности. Необъятные пространства дремучего леса служат здесь убежищем для большого числа пеших хунхузских отрядов. Они главным образом располагаются невдалеке от линии железной дороги. Это всем известно. И я стал расспрашивать о хунхузах некоторых агентов железной дороги, служащих на восточной ее ветви.

Все добытые сведения о них сводились приблизительно к следующим общим выводам.

Горных хунхузов очень много, кто говорит 30,000, кто и более. Все они вооружены новейшими винтовками и обильно снабжены патронами. Хунхузы составляют много отдельных отрядов, численностью от 200 до 700 человек. При некоторых отрядах есть пулеметы и даже горные пушки. Они облагают все окрестное население данью, кроме того, ловят влиятельных и богатых лиц и требуют за свободу их выкуп. В городе Харбине и везде по линии дороги у них много тайных агентов, уведомляющих всегда о грозящей опасности. Поэтому хунхузы всегда все знают и для властей неуловимы. Русских они не трогают, но им приходится платить за целость и неприкосновенность жилья и имущества рабочих.

С такими сведениями я прибыл на угольные копи, принял их от дороги и начал работать.

На копях и по близости в лесу было много фанз, наполненных какими-то китайцами. Это были по большей части шахтеры, среди них нашлись знающие русский язык. Одного, к тому же еще грамотного по-русски, я взял себе в переводчики.

Угольные копи были расположены в 10 верстах от главной линии железной дороги. К ним от разъезда Удзимихэ шла специальная подъездная ветка. Кругом копей везде девственный дремучий лес, расположенный на гористой, крайне пересеченной местности. Где-то невдалеке в 2 — 3 верстах стояли в лесу хунхузские отряды. Полученные мною общие об них сведения подтвердились показаниями шахтеров и вообще лиц, живущих в районе копей.

Недели через две после прибытия моего на копи явилась для меня надобность поехать в Харбин. Так как пассажирский поезд, ходящий по угольной ветке, не согласовался с пассажирским поездом, то во избежание траты времени на ожидание его всего лучше было бы проехать верхом через тайгу прямо на станцию Удзими. Но для этого надо было заручиться соизволением хунхузов. Переводчик мой Занкули, узнав, что я хочу проехать в Харбин, взялся устроить мою поездку. Он куда-то исчез и, вернувшись через несколько времени, сказал, что часам к шести все будет готово, и лошади и проводники. [927]

Когда наступило уже время отъезда, на кухню пришел какой-то высокий, жилистый китаец, некрасивый, с приплюснутым носом и сильно развитой нижней челюстью. Он о чем-то долго говорил с моим переводчиком, после чего последний передал мне, что лошади готовы и ожидают недалеко, в сторонке, “вон там за оврагом”. Сюда, к моему дому подать они не хотят, во избежание излишней огласки.

Я и переводчик пошли пешком следом за китайцем, спустились в овраг и на другой стороне за густой порослью орешника действительно увидели четырех лошадей, которых в поводу держал молодой, с бледным и почти красивым лицом хунхуз. Он с любопытством, как-то радостно и в то же время подозрительно глянул на меня и молча подал мне лошадь. Китаец, который проводил нас сюда, надел на себя две перевязи с патронами, вскинул за плечи винтовку, стоявшую у ствола огромного вяза, и, вскочив в седло, тронулся вперед. Некоторое время мы подымались на берег оврага напрямки, пробираясь сквозь густой кустарник. Затем показалась чуть заметная тропинка, проводник повернул по ней вправо.

Могучая, роскошная, девственная растительность давила меня своей силой, своей чарующей прелестью. Дремучий лес, гигантские кедры, прямоствольные орехи, дуб, северная березка, громадные вязы, густой кустарник, какие-то громадные травы, крупные оранжевые цветы на них, все это издавало таинственный шепот, испускало одуряющий сладкий, какой-то медовый аромат, и все это жило полной могучей жизнью; торопилось насладиться ею после долгой манчжурской зимней стужи под жарким солнцем южного лета. Чуть заметная тропинка вилась между стволами лесных гигантов. Косые лучи солнца пробивались через густую листву, ударяли в глаза, слепили, потом снова пропадали, и густые тени ложились на нас, на листву, на землю. Тогда лес надвигался на меня, охватывал какой-то тайной; дивной чарующей сказкой от него веяло. И сладко и жутко замирало сердце, и всматривался я в эту дремучую заросль пытливо и трепетно.

А впереди меня мелькали спины с винтовками. И эти люди такая же тайна, как чудный, могучий манчжурский лес.

И от них и от леса иногда вдруг как-то вскользь, но остро и больно, ударяло по сердцу безотчетным страхом, веяло какой-то смертью, преступлением, ужасом, муками человеческими, а потом опять сладкий пряный запах — солнце, шепот, шум, стрекотание, и я отдаюсь чарующей силе природы целиком, забываю прожитое, не думаю о будущем и живу настоящей жизнью, тесно-тесно сливаясь с этим таинственным миром! [928]

Но дивная сказка кончилась, лес поредел, тропинка вышла на какую-то лесную дорожку, изрытую глубокими колеями. Показались поленницы дров, а где-то вдали раздался свист паровоза. Показалась эта даль, и там белый дымок. Еще немного, и виднелась уже станция. Мы выезжали на полянку. Спутники мои остановились, и Занкули сказал, что они дальше не поедут, а будут здесь дожидать его у опушки леса.

Прошло месяца два-три, я еще несколько раз ездил таким же способом в Харбин и обратно. Но далее мое знакомство с хунхузами не подвигалось ни на шаг, несмотря на сильное желание поближе рассмотреть этих загадочных, таинственных людей, сила которых чувствовалась и сказывалась во всем.

Один раз стало известным, что хунхузы куда-то ушли, в одну из своих таинственных экспедиций. Их не было с неделю, но затем они появились снова.

Через день после их прихода, как-то под вечер, мой переводчик Занкули вошел ко мне с таинственным видом и, притворив поплотнее дверь, проговорил на своем волапюке:

— Капитана. Шибко худо есть. Хунхуза ходи на Гирин. Много-много китайски солдата ходи, шибко много стреляй, солдат убита много, хунхуза убита многа, двадцать люди больной сюда сопка приноси. Старшинка Туньян нога ломай есть. Совсем больной фанза лежи.

— Ну, так что же надо?

— Надо лечи мало-мало. Твоя фельшиль скажи.

После минутного раздумья я решил оказать медицинскую помощь раненым хунхузам и особенно предводителю их Туньяну, про которого ходило много легендарных рассказов.

В овраге стояли уже оседланные лошади, и фельдшер с переводчиком, сев на них, скрылись в лесной чаще.

Совсем уже ночью вернулись они обратно, сделав перевязки всем раненым хунхузам. У предводителя их навылет была ниже колена прострелена нога, кость повреждена, но, но словам фельдшера, рана была “правильная”, и через месяц он ручался поставить Туньяна на ноги.

Действительно, недели через три Занкули с важным, торжественным видом передал мне поклон Туньяна и желание его лично принести благодарность за оказанную ему помощь. Я понятно согласился. И на другой день около 6 часов вечера на площадке у моего домика под тенью развесистого ореха накрыт был стол, поставлен китайский самовар и тарелочки с разными сладостями.

Занкули, облаченный в новый шелковый, золотистого цвета колет и голубые шаровары, появился из-за стоявшей невдалеке длинной деревянной казармы для рабочих и с каким-то благоговением и гордостью сказал: [929]

— Идет!

Опираясь на палку, прихрамывая, шел высокий китаец в широкополой соломенной шляпе, окруженный десятком хунхузов с винтовками.

Шествие это остановилось у моего дома.

Туньян один вышел вперед и, подойдя ко мне, нагнулся, дотронувшись рукой до земли. Эти был тонный китайский поклон, после чего последовало рукопожатие и приглашение садиться. Свита Туньяна тоже приблизилась к столу, отвешивая такие же поклоны. Он жестом разрешил сесть за стол трем китайцам, остальные же остались стоять.

Я с огромным любопытством всматривался в интересный легендарный тип не то злодея, не то героя, грозу китайских войск и чиновников. И действительно, передо мною сидел, конечно, недюжинный человек.

Туньян высокого роста, сухой, жилистый, немолодой уже, в его густой косе серебрились седые нити. Лицо смуглое, желтоватое, немного изрыто оспой, неправильное, некрасивое. Несколько воспаленные красные веки и большие черные глаза, грустные, задумчивые и глубокие. Каким-то покоем, огромным самообладанием и силой веяло от всей фигуры Туньяна. Он резко выделялся и совершенно не был похож на его спутников. Что-то сильное, властное чувствовалось в нем. Чувствовалось, что это действительно вождь, за которым пойдут тысячи, чувствовалось, что это не жестокий, кровожадный головорез-разбойник, а сильный ум, сильная воля. Именно вождь, который силой своего духа может в железной дисциплине держать свое войско, оно за ним пойдет в огонь и в воду, а он, Туньян, всегда будет во главе этого войска и не отступит ни перед чем, не дрогнет перед лицом смерти. Он за всех, все за него.

Я первый осведомился о здоровье.

— Капитан, ты мне добро большое сделал, — произнес Туньян довольно правильно по-русски, отчетливо, не торопясь. — Я это всегда должен помнить. Тебя благодарят мои больные. Что мне тебе дать, что хочешь?

— Мне ничего не надо, для меня не трудно было послать к вам фельдшера, тут никакой услуги не сделано.

Туньян снова раз сыпался в благодарностях и в заключение сказал, что он просит его считать моим другом, и будет терпеливо ждать того “самого счастливого дня в его жизни, когда ему выпадет случай доставить мне самую большую радость”.

Он приглашал меня “пролить луч света” на его бедное жилище, т. е. попросту посетить его фанзу. [930]

Я, конечно, был этому приглашению очень рад, его редко кому приходилось получать.

Ответный визит был назначен на завтра, и в двенадцать часов дня я уже был там в лесу. На небольшой полянке стояла длинная, крытая камышом, глинобитная фанза. Меня уже там ждали. Вдоль дорожки перпендикулярно к фанзе выстроилась длинная шеренга хунхузов человек в полтораста, лучшая часть отряда Туньяна. Правый фланг их примыкал к строению.

Туньян со “штабом” вышел вперед к левому флангу шеренги.

Начались обычные китайские приседания, справки о здоровье, цветистые приветствия. Я шел мимо строя, и каждый хунхуз, держа ружье у ноги, приседал, дотрагиваясь до земли кончиками пальцев левой руки. На хунхузах были обычные китайские темно-синие куртки и шаровары; на ногах кожаные лапти из толстой свиной кожи. Все были сплошь обвешаны патронами. Две перевязи, надетые через плеча, перекрещивались на груди и спине. Вместо пояса тоже две кожаные ленты с патронами. Общий вес всех патронов на каждом хунхузе не менее пуда. Большинство имело на голове соломенные шляпы с широкими полями, подшитыми синей материей. Винтовки у всех японские, на длинных ремнях. За поясом ножи. Народ большею частью рослый, сухощавый, загорелый. Бронзовые лица, маленькие раскосые глазки пытливо смотрят на вас, точно хотят выведать все, что вы думаете.

У самых дверей, на завалинке сидело несколько бледных, с изможденными лицами китайцев. Это были раненые, которых лечил мой фельдшер. Они еще не оправились вполне, но быстро шли на выздоровление.

Туньян, пропустив меня вперед, знаком пригласил войти в его фанзу. Там между длинными рядами кань (Лежанки, служащие для отопления помещений, они же служат как нары и как диваны.) “сервирован” был довольно большой стол. На нем стояло много чашек с разнообразными китайскими закусками. В больших цилиндрообразных чайниках заварен был чай. “Штаб” Туньяна уселся с нами за общий стол.

— Вот это мой старшинка Теза, — отрекомендовал его Туньян. — Он начальник хунхузов, которые хорошо ходят.

Под командой Тезы был действительно небольшой отряд человек в 70 самых лучших ходоков. Все они были вооружены коротенькими маузеровскими карабинчиками. Теза мог в сутки со своим отрядом делать чуть не стоверстные переходы. [931]

Он сидел передо мной, маленький, сухой, легкий. Я взглянул на его лицо, и мне как-то жутко стало. Это было не лицо, а какая-то маска. Равнодушная, бесстрастная. Его черные глубокие глаза ничего не выражали, но смотрели куда-то в глубь, через вас. Теза именно был страшен своим равнодушием. Ни один мускул на лице не дрогнул бы у него при виде самых невероятных человеческих страданий. Никакими мольбами и проклятиями невозможно вывести Тезу из его ледяного спокойствия. Он обыкновенно исполнял обязанности главного палача в отряде Туньяна. Не одна сотня жертв прошла через руки неумолимого Тезы. Непроницаемый, бесстрастный, он не терял никогда своего самообладания, даже в минуту опасности. Он так же равнодушно смотрел в лицо смерти, которую ему приходилось видеть не раз.

Другой старшинка, Цун, был огромный китаец со зверским, безобразным лицом, но его прямо-таки разбойничий вид не производил такого тяжелого впечатления, как бледное красивое, холодное лицо Тезы. Цун был начальником отряда относительно хуже вооруженных хунхузов, у него были разные ружья и много русских трехлинейных винтовок. Их же хунхузы не особенно долюбливают потому, что трудно к ним доставать патроны.

Рядом с Цуном сидел, так сказать, “начальник штаба” Туньяна, он же “главный бухгалтер”. Им велись самые точные и подробные записи прихода денег в кассу отряда Туньяна и раздачи их хунхузам в счет заработка, полный подсчет коего и окончательная дележка производилась всегда в конце осени, перед наступлением сильных морозов.

Тут же за столом в среде хунхузов, к моему удивлению, сидел китаец Пуланфын, имеющий свой дом, лавку на станции Удзими и занимающийся довольно большими торговыми делами. Он на мой удивленный вопросительный взгляд ответил хитрой улыбкой и, как-то стыдливо склонив голову на бок, прижал руку к сердцу и, указывая на Туньяна, проговорил:

— И го-ян братка, — что на местном волапюке должно было служить признанием в самой закадычной с ним дружбе.

Туньян на мои вопросы очень охотно отвечал, рисуя полную картину хунхузского быта.

Зимой, в жестокую маньчжурскую стужу, когда все лесные тропы закрываются сухим, иглистым, сверкающим на солнце снегом, хунхузы, попрятав куда-то свои ружья, принимаюсь обычный вид мирных “ходей” и идут в большие города и населенные пункты и растворяются в массе китайского населения. У них в городах и по линии железной дороги на всех станциях сообщники, у них они находят убежище, поддержку, [932]занятия. Сообщники эти имеются везде и в числе челяди, наполняющей дворы дзянь-дзюней, фудутунов, даотаев, и среди богатых купцов. Почти все переводчики при ротах и сотнях пограничной стражи хунхузы. Поэтому они все знают и всегда могут своевременно принять меры против каких бы то ни было враждебных действий со стороны как русских, так и китайских властей. Но когда вслед за первым теплым весенним ветром сойдет снежный покров, и тайга зачернеет, нахмурится, распустит везде болотца, ручейки, тогда двуногие лесные волки бросают все и идут в свои горы и дремучие заросли, достают спрятанное оружие и быстро формируются в небольшие группы, которые затем со всех сторон сходятся к своим предводителям и свертываются в конце концов в сильные отряды.

Это время хунхузской мобилизации для них самое тяжелое. Китайские власти посылают в леса отряды своих войск. Им легко было бы разбить по одиночке слабые, разрозненные шайки хунхузов и не давать соединяться в большие массы. Но вялость и неосведомленность китайских войск известна хорошо хунхузам. На китайские коронные отряды нападает какая-нибудь легкая шайка, заводит перестрелку, втягивают солдат в бой, затем сама быстро отступает, заманивает и на неделю, а то и более, овладевает всем вниманием китайских начальников. Под прикрытием такой “демонстрации” другие шайки скоро соединяются в одно целое, и об этом обыкновенно китайскими экспедиционным отрядам посылается полное угроз уведомление. Коронные войска тогда немедленно выходят из леса, и он остается всецело в руках хунхузов. Они в своей родной стихии, они у себя дома.

Делается все теплее и теплее, почки наливаются, кустарник уже гонит лист, травка пробивается, черная угрюмая тайга зеленится, одевается в свой летний убор. Хунхузы в это время готовятся к делу. Их старшины и вожди собираются то в одном, то в другом месте и вырабатывают план предстоящей кампании. Туньян и другие ему подобные предводители целый день на ногах, осматривают оружие, организуют продовольственные пункты.

Где-то на сопках слышны частые ружейные выстрелы. Это идет учебная стрельба хунхузов. В это же время принимаются новички, им производится испытание, знакомят их со строгим хунхузским уставом, с железной дисциплиной.

По всей линии железной дороги от станции Маоэршань до Пограничной стоят организованные хунхузские отряды. Всех предводителей 35. Между ними строго разграничены районы их деятельности, вернее — их владычества, Они действуют [933] самостоятельно и только важные вопросы общего значения решают совместно. В этом главная слабость хунхузов. У них нет центральной власти, часто происходят несогласия, и отряды поэтому нередко действуют вразброд.

Все местное население из-за страха отчасти, а также и по убеждениям на стороне хунхузов; оно их кормит и оказывает всякое содействие. Оно обложено, так сказать, податью, но не особенно обременительной; характер этой подати скорее всего подоходный.

В мае месяце хунхузы уже “работают”. Деятельность их двоякая. Во-первых, они, какими-то неведомыми способами, вылавливают богатых купцов-китайцев и крупных чиновников, уводят их в лес и требуют выкупа за их свободу, который почти всегда бывает внесен. Во-вторых, они уходят в далекие экспедиции, подходят к городам и богатым селениям, нападают там на базары, грабят их, или же прямо требуют дани, которая ташке в большинстве случаев им выплачивается.

Помимо этого общего характера деятельности хунхузов, в ней есть много еще специальных оттенков и деталей, но о них потом.

Так время проходит до осени и когда лист опадает, тайга чернеет, мороз сковывает землю, тогда хунхузы, разделив между собой всю добычу, прячут оружие и уходят из леса. Остаются на зимовку только небольшие отряды в самых глухих отдаленных местах тайги. Это, так сказать, кадры хунхузского войска.

После первого моего знакомства с Туньяном мы стали встречаться с ним чуть не ежедневно. Он обыкновенно подходил к послеобеденному чаю и выпивал его у меня по несколько стаканов с вареньем, которое, кстати сказать, очень любил.

III.

На вопрос: что такое хунхузы? — обыкновенно отвечают: это разбойники. Конечно, это разбойники, но, скажу также коротко, не простые, а особенные.

Чтобы уяснить себе, в чем же заключается “особенность” их, я опишу несколько известных мне хунхузских биографий, а из них уже ясно, сам собой создается общий вывод и, может быть, станет понятен и ответ на вопрос, поставленный в заголовке.

1) “Купеза” Вампуин. Четыре года тому назад молодой, щеголевато одетый китаец вместе с толпой прибывших пекинских пассажиров выходил из вагона на перрон вокзала в [934] Инкоу. С важным видом, по-начальнически отдавал он какие-то приказания грязному оборванному китайцу, несшему его ручной багаж. Вампуин был счастлив и полон надежд, бодро и весело смотрел вперед в неизвестное, но заманчивое будущее, которое рисовалось ему в розовом свете. Он только что получил полный расчет из конторы чайной плантации. У него были деньги. Он говорил хорошо по-русски, умел читать и даже писать.

Он ехал на север в Маньчжурию, там только что загоралась война, а Вампуин знал, что это такое. Он со своим знанием языка и умением вести торговые обороты даже крупной фирмы надеялся так или иначе выгодно устроиться. Наконец, у него там где-то был брат-шахтер, работавший на угольных копях в качестве мелкого подрядчика. На его-то зов загребать русское золото Вампуин и решил ехать в далекую Маньчжурию. До Синминтина добрался он благополучно, а дальше до Мукдена надо было ехать по дороге, занятой хунхузами. Но это обстоятельство не смущало Вампуина, как вообще не смущало никого из китайцев, надо было только заплатить хунхузскому старшинке несколько лан, вообще что следовало по положению. В тот же день по прибытии в Синминтин вечером в заезжий дом, в котором остановился с несколькими попутчиками Вампуин, явился старшинка и взыскал следуемую пропускную плату. Он выдал взамен ее каждому пассажиру по зеленой бумажке с желтой каемкой, на которой было написано имя предводителя хунхузов. Рано утром, усевшись в фудутунку, ехал Вампуин, подскакивая на твердых, как камень, замерзших колеях и выбоинах грунтовой дороги.

Недели через две Вампуин с братом добывал для железной дороги уголь по очень выгодной для них цене. Брат его постоянно на шахте, а сам Вампуин, благодаря его “хорошим манерам”, уменью говорить по-русски и вообще благодаря его бывалости, околачивался в конторе и обделывал там очень ловко свои делишки.

Он уже в компании со штейгером, и потому уголь выбирался без всяких правил и предосторожностей, выработка ведется только выгодная. Не беда, что на днях задавило трех забойщиков, но это ведь китайцы — они “не считанные”.

После Мукденского “ломайло” Вампуин в Харбине получает окончательный расчет. На руках у него очень выгодный приемочный акт, в нем описаны работы те, которые были, и даже те, которых не было.

Война подходит к концу. Вампуин держит два винно-бакалейных магазина в Харбине. Но это был уже закат его счастья. Тут не помогла Вампуину даже врожденная китайская [935] способность вести торговлю. Он все предвидел, по не рассчитал только того, что вагон с ценным товаром, в числе которого было 200 ящиков шаманского, бесследно куда-то пропал. Не рассчитал он также и того, что участок под дом отвели Вампуину не свободный, а кому-то раньше принадлежавший. Не предвидел он, одним словом, много таких чисто “железнодорожных обстоятельств”, которые далее и китайцам во сне не снились.

Все благосостояние бр. Вампуин и К⁰ рухнуло как-то сразу, и они очутились уже в долгах. Брат скрылся неизвестно куда, а Вампуина арестовала китайская полиция. Он отдал последние гроши, и дао-тай его отпустил, вздув для порядка палками.

Наступила весна. Но не сладкий трепет, не истома, не тихая грусть, сменяющаяся какой-то безотчетной радостью, надеждой, охватили Вампуина. Нет, его охватило чувство обиды, ярости, ненависти к себе, к людям, ко всему миру, а в особенности к тому жирному усатому полковнику, который щурился, как кот, и зевал, оглаживая пухлой рукой с длинными грязными ногтями свою лоснящуюся морду в то время, как его, Вампуина, жестоко били. Он в грязном, вонючем притоне, избитый, разоренный, стонал всю ночь. Временами вскакивал и в бессильной злобе рычал, как зверь.

Он прямо сходил с ума. Перед глазами его стояла эта ненавистная рожа, это тучное тело; но он видел на нем ножевые раны, а из них лилась ручьями кровь. Он не думал, не объяснял себе ничего, он проникся весь каким-то сознанием, уверенностью, что все несчастия, обрушившиеся на него, решительно все, зависят от этого полковника. В лице его он должен был отомстить за все пережитые страдания. На другой день утром Вампуин в поезде зайцем ехал из Харбина на восток, а еще через день он в шайке и дает Цуну страшную хунхузскую клятву...

2) “Сыпка”. Туньяна всегда сопровождаем молодой китайченок, подросток лет 16, “сынка”, как называют его хунхузы. Он боготворит Туньяна, ходит за ним по пятам, как верная собака, не сводит с него глаз. На “сынке”, как и на всех, тоже пуд патронов, но они, видимо, не тяготят его, и маленькая, но плотная фигурка “сынки” легко перескакивает через канавы и поваленные стволы деревьев в лесу. Его открытое простоватое лицо всегда радостно и бодро, а ласковый взгляд “сынки”, оторвавшись от Туньяна, с любовью останавливается на отличном новеньком карабине, который крепко сжимают его маленькие, почти детские руки с розовыми тонкими пальцами.

Два года тому назад “сынка” с отцом и старшим братом возили из лесу дрова у монополиста Китайской жел. дороги, [936] крупного подрядчика Скидельского. У них ходило пять саней, имели работников, жили зажиточно, и отец прикапливал деньжонки, думая на будущий год расширить дело.

Раннею весною в фанзу, в которой жил “сынка”, пришло человек 15 знакомых китайцев. Это были хунхузы. Каждый год они в это время проходили мимо “сынкиного” дома. Всегда останавливались в нем, приносили много новостей, сами расспрашивали о том, как в лесу зима прошла, и все было хорошо. Но в этом году, едва только ушли хунхузы, как к отцу “сынки” нагрянули солдаты. Схватили его, повели к офицеру. Тот стал его допрашивать: сколько было хунхузов, когда они ушли, как их зовут? Отец, конечно, ответил полным незнанием. Но улики против него были сильные, и он очутился в Имяньпо, в китайском лесном бюро. На другой день арестовали брата “сынки”. Обыскали весь дом, забрали все ценное. Нашли ташке и деньги.

Отца и брата “сынки” увезли в Ажихэ.

И вскоре “сынка” увидел отца. Но в каком виде? Все пальцы рук его были обожжены и даже обуглены. Спина — был сплошной вздувшийся черно-синий кровоподтек, покрытый рубцами и ранами с какими-то белыми краями. У брата от пытки “цепочкой” на ногах икры были перерезаны почти до кости. Красное мясо отворочено, сочилась сукровица...

Они стояли на коленях, палач схватил отца за косу, подтянул ее к себе. Другой, стоящий с боку, взмахнул прямым мечом и... — ух! — глухой удар по шее. Отец ткнулся ничком в землю, и сразу вокруг него лужа крови, конвульсия в спине и в связанных назад руках.

“Сынка”, как безумный, полный ужаса, рванулся сначала вперед к трупу, потом бросился бежать куда-то в сторону.

Железные нервы китайца все перенесут. Через два-три дня “сынка” в отряде Туньяна валяется перед ним в ногах и молит принять его в число хунхузов. Туньян сначала смеялся, говоря, что “детей мы не принимаем”, но, выслушав историю “сынки”, сказал короткое “хоу”. И одним хунхузом еще прибавилось.

Теперь “сынка” счастливь. Хунхузам попался в лапы Ванмин, тот самый офицер, который первый арестовал отца и брата “сынки”. Хунхузы назначили ему выкуп в 3,000 рублей. Кровь прилила к голове сынки. В висках стучало, мутилось в глазах. Дикая ярость охватила его. Безумная жажда мести и муки. Ведь нельзя его тронуть, убить, он достояние шайки. Заплатить 3,000 рублей и будет свободен.

Пленник связанный стоял у дерева. “Сынка” дикими глазами впился в него и не может оторваться. Он ничего уже не видит, не слышит, не понимает. Нет, он видит, впрочем, [937] его, Ванмина, и ту площадь в Ажихэ, труп отца, поток крови, ноги брата... Он медленно, ничего не соображая, поднимает ружье и смотрит, жадно, страстно, безумно на него, на того связанного человека.

Но и Туньян зорко следил и видел все, что делалось в душе “сынки”. Он оттолкнул ружье и улыбнулся.

— Ванмин будет убит, — произнес Туньян, обращаясь к хунхузам. — Три тысячи выкупа я вам даю. Казнить Ванмина приказываю тебе, мальчик.

Дикая радость охватила “сынку”, он завизжал и бросился к Ванмину...

Теперь “сынка” думает другую крепкую думу, он должен отомстить еще тому фудутуну в Ажихэ. Он просит Туньяна пустить его с “удавами” выкрасть фудутуна и притащить в лес. Туньян даль слово, что это опасное дело он поручит ему, но только не сейчас, а тогда, когда это будет удобно. Пока же что за каждым шагом фудутуна кто-то невидимо, неустанно следит и постоянно посылает донесения в отряд Туньяна.

3) Брат Тимошана, Ян-ю. У старшаго Тимошапа в Харбине большой, каменный двухэтажный дом; в нем одна из лучших гостиниц. Она битком набита, никогда нет свободного номера. Арендатор получает ежедневно не менее 500 руб., но ему, Тимошану, платит по письменному долгосрочному договору только 1,800 руб. в год. Тимошан от досады грызет себе руки, но договор заключен был раньше войны и разрушить его никак не удается.

Все вокруг Тимошана работают, обогащаются, а он сидит почти без дела. Правда, он богатый человек, у него дома, земли, но наличных денег мало. И вот Тимошан ищет дело и наконец находит. Он берет большой подряд на заготовку сена для армии. Вкладывает в это дело весь свой капитал. Тысячи косарей работают у него на необъятных монгольских степях. Он торопится снять покос до наступления периода дождей, и действительно успевает это сделать. Поверочная комиссия считает без конца, на пространстве чуть не 500 кв. верст, бесчисленное множество зародов. Все хорошо. Дожди кончаются, дороги подсыхают, Тимошан начинает вывозить сено к лиши дороги. Сдает его и получает деньги. Заработок рубль на рубль.

Но наступил мир. Зима, усиленный вывоз войск, распродажа лошадей, и сено становится ненужным. Тимошану отказывают в дальнейшей приемке его, придираясь к каким-то нарушениям контракта. Он получил деньги только за вывезенное сено, а то, что осталось в степи, не нужно и не оплачено.

Правда, Тимошан ничего не потерял, но и не заработал. Вернул свой капитал и зря “провел только время”. [938]

Но вслед за этой неудачей на Тимошана неожиданно обрушилась беда. Интендантство должно было за сено платить аренду китайскому правительству по копейке с пуда. Оно действительно и заплатило, но только за то сено, которое было выставлено к линии дороги, а за сено, хотя и скошенное в степи, платить отказалось.

Новый цицикарский дзянь-дзюнь, ненавистник России, обозлился и потребовал к себе Тимошана. Какие у них были разговоры, неизвестно, но только дзянь-дзюнь посадил Тимошана в тюрьму и приказал ему за все скошенное сено внести пени 30,000 руб. в десятидневный срок под страхом, в случае несостоятельности, смертной казни. Тимошан, зная, что тут ничего не поделаешь, просил пустить его за деньгами в Харбин. Дзянь-дзюнь согласился, но в залог арестовали родного брата Тимошана, которому в случае неуплаты в срок — голову долой.

Старший брат поехал в Харбин за деньгами. Десять дней показались для младшего Тимошана вечностью. Дзянь-дзюнь прежде всего забил ему ноги в колодки. Через день после этого приказал к колодкам приковать и руки. Так молодой Тимошан лежал в таком виде в смрадном, сыром, темном подвале. Его ели клопы и вши.

Когда был внесен платеж, то узника вынесли на руках. Ноги его вздулись, почернели, все члены задеревенели, он долго еще не мог сам шевельнуть ни ногой, ни рукой. С ним сделался жар, бред.

Старший брат его решил искать правосудия, продал за бесценок свой дом и с этими деньгами поехал в Пекин с жалобой на дзянь-дзюня. Через полгода он вернулся без денег, нищим. Все оставил он у пекинских чиновников и не добился ничего. Из богатого китайца он превратился в мелкого лавочника, открыв торговлю с оборотным капиталом в 500 рублей. Правда, у него оставалась еще претензия к русской казне тысяч в тридцать, но как их получить? Нужно вести судебный процесс, длинный, тягучий. Нужны для этого тоже деньги и немалые. Младший брат Тимошана ходил с неделю темнее тучи и затем пропал.

Еще одним хунхузом прибавилось тогда у Туньяна.

4) Ориантский бойка Василий. История простая и несложная. Василий, служа в гостинице “Ориант”, зарабатывал на чаях огромные деньги. Но еще больше проигрывал в кости и тратил на женщин, особенно русских, которые ему нравились больше китаянок. В конце концов, он подстерег одного хорошо платившего ему на чай постояльца, у которого надеялся найти деньги. Убил его в переулке недалеко от гостиницы, нашел в [939]кармане кошелек всего с семью рублями и в ту же ночь скрылся бесследно, чтобы сделаться хунхузом.

5) Шахтер подрядчика Селена. Селен добывает “китайским способом” уголь для железной дороги.

Все мысли его заняты не столько самой добычей, так сказать, техническим вопросом, сколько тем, чтобы не платить своим рабочим денег. У Селена довольно странная мания: он не может отдавать денег. Для него совершенно не мыслим и не переносим самый вид платежа. Он органически не может вынуть рубль из кармана и отдать его кому бы то ни было. Селен готов дать плату за работу, он от этого никогда не отказывался, но как-нибудь иначе, только не деньгами. Он выработал совершенно особый прием, чтобы избегать ненавистных для него денежных платежей. Селен в Харбине подыскивает какую-нибудь паровую мельницу и продает ей несколько вагонов угля из своей шахты. Взамен этого получает вагон муки. Часть ее в Харбине же он меняет на бобовое масло, чумизу и сахар и весь товар везет к себе на шахту. Своим рабочим он платит аккуратно, но не деньгами, а товаром. Денег же у него никогда нет или почти никогда, потому что после большого скандала, особенно если Селена к тому же еще побьют его шахтеры, ему приходится раскошеливаться. Эти дни причиняют Селену глубокое горе, и он после выдачи денег ходит сам не свой, как помешанный. Несмотря на колоссальную фигуру, громадное лицо с крупнейшими чертами и акулий рот с лошадиными зубами, Селен в эти дни ведет себя, как ребенок, и часто принимается плакать и выть тоненьким, каким-то детским голосом.

Сегодня у Селена была неприятность. На него насел старший забойщик. Но насел один, и потому Селен проругался с ним до вечера, вступал несколько раз даже в драку, выдержал характер до конца и денег все-таки не дал. Забойщик Селена, не добившись ничего, поклялся проломить ему голову. Ночью во время сна Селен получил по лбу страшный удар острой кайлой. Без памяти, с разбитой в черепки лобной костью доставлен был Селен в железнодорожную больницу. Долго быль при смерти, но такая лошадь, как Селен, все вынесет, и месяца через три его выписали из больницы.

Шахтер-убийца, конечно, скрылся и, конечно, сделался хунхузом.

6) Патриот Туньян. Когда-то он быль школьным учителем в одном из городов Южного Китая.

В народе зарождалось движение против иностранцев, и одновременно с ним падало доверие к правительству, слабость которого делалась для всех жителей приморских городов с каждым днем яснее и яснее. Народники-патриоты, [940] объединясь под лозунгом “Китай для китайцев”, вошли в связь с правительством. Сначала все шло хорошо. Государственная власть и народная партия были единомышленники, они все шли к общей цели. Но государственная власть, во главе со старой императрицей, стала заправилою этого движения. Патриоты-народники поверили в мудрость и неподкупность этой власти, и вскоре потерпели горькое разочарование. Продажность правительства, особенно Лихунчана, чудовищный эгоизм сановников, косность, полнейшее незнание сил противника, заморских чертей, — разбили все иллюзии патриотов.

Учитель Туньян на небольшой сходке дал клятву положить жизнь за народное дело и мстить беспощадно тучному, сонному, ленивому, развращенному и продажному правительству. Его горячая речь глубоко запала в душу слушателей. И они почти все дали ту же клятву и вместе с Туньяном пошли на север, в леса Маньчжурии, где, взявшись за оружие, стали вне закона, бросая смелый гордый вызов тому правительству, которое не живет для своего народа и не любить его. Клятву свою Туньян держит крепко и теперь уже он предводитель отряда в 700 хорошо вооруженных хунхузов. Он сила, которой власти боятся. За его голову назначено 5,000 лан.

7) Плотник Хо-чен-ю и товарищ его Ли-фу-за. Хо-чен-ю года два как работает в мастерских 8 участка пути Китайской дороги. Он устроился хорошо. Мастер он хороший, деньги платят ему исправно. Проживает их он не более половины. Но Хо-чен-ю очень жаден и то, что он получает теперь, не может его удовлетворить. Ему хочется получить больше. Зимой к нему приходить и с ним живет до весны его земляк Ли-фу-за. Они когда-то вместе сели на пароход в Чифу и вместе же добрались до Владивостока. Ли-фу-за уже три года, как хунхуз. В долгие зимние вечера он рассказывает Хо-чен-ю про их летнее житье, про их экспедиции. Ли-фу-за любит “свое дело”, любить простор и ширь лесов, любит крутые сопки, глубокие овраги. Любит свою независимость, которая, несмотря на железную дисциплину, все-таки ясно ощущается каждым хунхузом и для Ли-фу-зы есть благо и источник наслаждений. Он с наслаждением ждет весны, проклиная зимнюю стужу. Но главное, что прельщает более всего Хо-чен-ю, это 420 руб., которые сегодня ему показал Ли-фу-за и говорил, что это деньги “чистенькие”, а в дополнение к ним с марта по ноябрь хунхузы жили на “всем готовом”, ни в чем не нуждаясь, а это тоже чего-нибудь да стоит. Выходит, что простым хунхузом быть выгоднее, чем хорошим плотником. С нового года вследствие сокращения штатов Хо-чен-ю уволен и уже не работает в мастерских участка. Этой весной Ли-фу-за идет на “сбор” [941] в лес уже не один, с ним вместе Хо-чен-ю. И любопытство и жадность к деньгам, и страх, и какое-то точно раскаяние охватывает Хо-чен-ю, но он все же не отстает от Ли-фу-зы. К осени он делается убежденным хунхузом, считая, что их дело гораздо лучше, чем то, которым занимался раньше.

Описанные “биографии” — все портреты с натуры, с живых людей.

Мы видим, что весьма различные побуждения толкают человека в среду хунхузов, но все же главный смысл хунхузничества, основа его — это вооруженный протест против существующего в Китайской империи порядка. Протест этот больше всего выливается в форму личной мести, но также со стороны многих является идейным. Несомненно, что хунхузничество отличается некоторыми социальными формами. Пока хунхузы еще не революционеры. Они наша понизовая вольница, они паша Запорожская Сечь. Они признали несовершенство государственного строя Китая, признали это открыто, с оружием в руках. Они смело называют зло злом и твердо решили не подчиняться ему и не гнуть шею под ярмом продажного китайского чиновничества, бюрократический строй коего окончательно делает жизнь мирного обывателя невыносимой. Хунхузы не революционеры, потому что у них нет никакой ясной цели и программы. Они не задаются вопросами, как устранить зло, у них в основе нет социального учения. Они, повторяю, только вольница, которая не желает подчиняться правительственным властям, считая, что железная дисциплина хунхузов все-таки много раз лучше той бесправной, беззаконной “свободной жизни”, которая государством предоставляется каждому верноподданному сыну Поднебесной империи.

Это объяснение хунхузничества, мне думается, всего ближе к истине. Оно в то же время вполне объясняет как историческую давность явления, теряющегося, собственно говоря, во мраке веков, так и необыкновенную стойкость и прогрессивный рост подобной оппозиции.

В последнее время на юге Китая зарождается уже настоящее революционное движение. Оно перекинется к хунхузам и найдет в их среде благодатную почву для восприятия идей социализма. Тогда “понизовая вольница” превратится в революционную, народную армию, которая вызовет большие перевороты в государственном строе Китая. Эта армия встряхнет и разбудит спящего дракона. Я думаю, что хунхузы в недалеком будущем сыграют видную историческую роль. Они будут исполнителями революционной программы. Они будут передовыми силами, которые примут первый бой по повелению “народной води” пробуждающегося Китая. [942]

Прав я или нет — покажет будущее.

А пока в последующих главах я изложу ряд эпизодов из хунхузского быта, эпизодов, списанных с натуры и потому, надеюсь, интересных.

IV.

Хунхузы не только всегда все знают, что делается в их лесах и сопках, но также им известно все, что делается в городах и на линии железной дороги.

Неудивительно поэтому, когда летом 1907 г. они выследили двух японцев, одетых простыми китайцами, которые, высадившись на ст. Мулин, пошли на юг по перевалу для каких-то геодезических работ. Об этом знали, конечно, только хунхузы, и, конечно, не имели понятия китайские власти, наша пограничная стража и жандармерия, занятая всецело внутренними революционными вопросами,

Японцы были немедленно захвачены в плен и по хунхузскому обычаю уведены в другой район, подальше от места поимки. На этот раз их переправили в Удзимихэ, в отряд Туньяна. Там выяснилось, что японцы эти — офицеры генерального штаба. На общем совете нескольких предводителей было постановлено назначить за них выкуп по 25 тысяч за каждого. Совет этот прошел не без горячих споров. Туньян, к удивлению остальных предводителей, высказал мысль, что японцев надо отпустить без выкупа:

— Я предвижу, что назначение большой за них суммы вызовет то, что Япония потребует от китайского правительства принять все меры, чтобы освободить захваченных нами офицеров. Насколько я знаю япошек, они денег не дадут, но зато могут придраться к этому случаю, и если наше правительство не выполнить их требования, то может произойти политическое осложнение, и наша страна, так или иначе, теперь, пока она слаба и бессильна, обязательно что-нибудь да прогадает в этом деле. Если же в Пекине решат добиться освобождения японцев, то будут сюда посланы войска с юга Маньчжурии из армии Ю-ан-шикая; я думаю, что пошлют бригаду Джана, и нам придется принять бой, а это хотя для нас и не трудно, но все-таки невыгодно.

Эти слова Туньяна вызвали горячие споры. Некоторые вожаки хунхузов соглашались с ним, другие же были против. В конце концов, коммерческие соображения взяли верх, и собрание постановило японцев не выпускать без пятидесятитысячного выкупа.

Немедленно было приказано японцам написать письмо, где было бы изложено это постановление хунхузов. В тот же день письмо было опущено в почтовый вагон проходившего поезда. [943]

Другое послание, китайское, пошло в Куаньченцзы на имя тамошнего дао-тая. В нем подробно было изложено все дело и указано, что если дао-таю интересна жизнь японских пленных, то он должен принять для переговоров хунхузского уполномоченного. Ему же, в случае согласия Японии, должны быть вручены 50,000 р.

Уполномоченным этим был выбран на общем собрании Туньян.

Ответ от дао-тая пришел скоро; он приглашал к себе в Куаньченцзы Туньяна для переговоров.

Все это делалось под большим секретом от рядовых хунхузов и даже от начальников частей.

Поезд станцию Удзимихэ проходил в 2 часа ночи и рано утром прибывал в Харбин. Старшинкам Туньяна было объявлено, что их предводитель должен по делам поехать в Харбин, откуда вернется через неделю. Хотя такие поездки делались нередко хунхузскими начальниками, но всякий понимал, что тут есть некоторый риск и что Туньяна сегодня, в день его отъезда, отряд, может быть, видит в последний раз. В виду подобного предположения, каждый хунхуз, естественно, ощутил желание проводить Туньяна и бросить на своего вождя, быть может, последний взгляд.

Начальники хунхузов, Теза, Цун и другие, со своими сотнями часам к 11 ночи подошли к тропе, по которой должен был ехать Туньян. Ночь была темная, безлунная, облачная; парило, после жаркого дня сырая теплая мгла лежала на дне оврагов и понемногу разрасталась, подымалась все выше и выше и лезла на сопки. Туньян распрощался уже с ходоками Тезы, объявив им, что своим заместителем он оставляет их ближайшего начальника Тезу. На эти слова, как вздох, вырвалось из сотни грудей дружное — Хоу!!!

Теза и несколько других китайцев шли вокруг Туньяна, освещая путь масляными шахтерными лампочками. Такие же красные мигающие огоньки показались впереди, в лесу. Это вдоль тропы вытянулись хунхузы Цуна. Туньян, непрерывно приседая, прошел мимо длинной шеренги и говорил всем прощальные приветствия.

Тропинка спустилась в овраг. Туньяна и его спутников окутал туман, все скрылось в густой молочной мгле, а там на другом берегу оврага опять огоньки и третий отряд хунхузов. После прощания с ними все сели на коней, и небольшая кавалькада, тихо разговаривая, гуськом, на ощупь, без огней, потянулась через тайгу. Временами из лесной чащи вдруг выходило 5 — 6 вооруженных китайцев, они присоединялись к всадникам и шли с ними вместе. В эту ночь вся тропа была занята вплоть до станции хунхузскими патрулями. [944]

Прошла неделя, срок, данный хунхузами дао-таю для ответа, кончился, а Туньян не возвращался. Снова собрался в лесу совет. Пленных, по условно, поставленному дао-таю, должны были убить, но хунхузы решили обождать еще немного, пока не получать вестей о судьбе Туньяна от двух своих агентов, следивших на месте за действиями дао-тая.

Через пять дней ожидаемая с большим нетерпением весть наконец пришла. Переговоры не привели ни к чему. Японцы под страхом объявления чуть ли не военных действий потребовали от китайских властен выдачи пленных. Власти, в свою очередь, потребовали того же от хунхузов, угрожая им карательной экспедицией регулярных войск вглубь их родных лесов. Назначенный для этого генерал Джан уже шел со своим отрядом в Куаньченцзы, чтобы там посадить людей на воинские поезда. Туньяна дао-тай даже арестовал, но не очень “крепко”, и он на другой день бежал. Назад Туньян уже не мог ехать по железной дороге и должен был пробираться напрямки, через горы, из Куаньченцзы в большое селение Маянхэ, расположенное в 600 верстах на юг от линии железной дороги. Там, в Маянхэ, Туньян будет уже в полной безопасности. Хунхузы приготовились к бою, упрятав своих пленников подальше вглубь леса.

В половине августа войска генерала Джана высадились на ст. Шитоухецзы.

Дальше пошло что-то странное и страшное. Джан входит в глубь леса, настигает шайку хунхузов; идешь перестрелка.

В русских даже газетах печатают реляции Джана: “настиг шайку хунхузов в 300 человек; шайка рассеяна, оставив 50 человек убитыми и ранеными; с нашей стороны потерь нет...” и т. д. в таком же роде.

Ежедневно идет “бой за боем”, хунхузы разбиваются. Джан постепенно передвигается на запад. Наводит трепет на мирных жителей; арестовывает их десятками по подозрению в сообщничестве. Рубит десятками головы, но главной цели все-таки не достигает. Хунхузы, несмотря на “поражения”, целы. Помимо гласных военных действий, Джан ведет еще негласные переговоры с хунхузами. Ему надо во что бы то ни стало добыть пленных японцев здравыми и невредимыми. Но где их найти в необъятной тайге?

Хунхузам надо во что бы то ни стало пятьдесят тысяч.

После долгих препирательств и безрезультатных перестрелок Джан из каких-то источников, говорят даже, будто бы из своих личных средств, уплачиваешь хунхузам выкуп.

Чтобы перед японцами сохранить свой престиж, проделывается до некоторой степени театральное представление. Двадцать [945] солдат Джана одеваются хунхузами; приходят затем туда, где держатся пленные, берут их и куда-то ведут. Пленные уже спасены, они в руках правительственных войск, но они этого не знают и должны думать, что их под сильным хунхузским кон-воем переводят куда-то в другое место. Вдруг в лесу раздается какой-то окрик и залп, конвой начинает тоже стрелять и затем разбегается. В кустах мелькают китайские коронные солдаты, в кого-то стреляют, издают победные крики и, обступив японцев, торжественно ведут их к Джану.

Япония удовлетворена, китайское правительство тоже, хунхузы получили свои пятьдесят тысяч. Трещишь только джановский карман, но, впрочем, никому точно не известно, какие деньги пошли на выкуп японцев. Еще несколько стычек, и Джан с триумфом возвращается в Харбин. В гиринском бюро ему делается торжественная встреча. Он победитель хунхузов.

Если это так, то странно, почему пять тысяч хунхузов не могли уничтожить, сражаясь в своей родной стихии, какую-нибудь тысячу регулярных солдат Джана? Но на это есть объяснение, которое указываешь на хунхузскую тактичность и дальновидность и замечательную выдержку. Перед походом Джана именно этот вопрос обсуждался вождями хунхузов. Многие пылкие головы предлагали обрушиться всеми силами на Джана и покончить с его отрядом раз навсегда. Но более дальновидные предводители рассуждали иначе.

— Если мы уничтожим отряд Джана, что сделать не трудно, то мы поставим правительство наше в неприятное положение. Оно ведь действует под давлением Японии. Оно тогда после неудачной экспедиции Джана обязательно двинешь на нас уже большие силы и, по всей вероятности, соединится еще и с русской пограничной стражей. Если бы мы и тут одержали успех, то против нас пойдут еще новые силы. В конце концов, нам не выдержать. Но главное, все это будет страшным несчастьем для целого края. Жители должны нас кормить, мы силой можем заставить их это сделать. Но в то же время власти разорят и уничтожат много селений за оказание нам поддержки. Целый край очутится между двух огней. Нет, трогать Джана не надо, покажем ему ясно только, что без денег ему не видать японцев, как своих ушей. Он не посмеет идти напролом, не пожелает портить своей карьеры, да и побоится вступить с нами в открытую войну. Он даст выкуп, и история эта будет тогда улажена.

Джан тянул недели с две, нагнал ужас на мирных обывателей, но не испугал хунхузов.

Терпение у Джана лопнуло раньше, чем у них, и 50 тысяч хунхузы получили. Туньян во время описанных перестрелок пробрался благополучно к своему отряду и сейчас же переслал [946] Джану письмо, которое сильно повлияло на его решимость и подвинуло на сделку с хунхузами.

За это лето, помимо японцев, хунхузы выловили несколько богатых купцов и, кажется, пятерых крупных чиновников. За освобождение все заплатили требуемые деньги, и кампания 1907 года для хунхузов закончилась прибыльно.

V.

По китайским обычаям и законам, недра земли есть достояние государства. Оно очень неохотно дает частным лицам разрешение на добычу ископаемых богатств; тех же, кто занимается этим делом самовольно, наказывает смертною казнью. Благодаря такому положению вещей, в северо-восточной Маньчжурии, изобилующей минеральными богатствами, совершенно нет горной промышленности.

Летом 1907 г. мне пришлось сделать по горам в районе восточной линии Китайской дороги небольшую геологическую разведку. Ближайшей целью было золото. О маньчжурском золоте ходили легендарные сказания, говорилось всегда о колоссальном богатстве золотых россыпей, о каких-то чудовищных жилах, о самородках. Чтобы проверить справедливость этих сказаний, я решил обследовать долины золотоносных речек Селинхэ и Суйфуна.

Реки эти расположены близ восточной границы Маньчжурии. Из рассказов выяснилось, что, благодаря хунхузам, подобная экспедиция далеко не безопасна и, собственно говоря, без их согласия туда за золотом проникнуть невозможно.

Однажды, когда у меня был Туньян и мы наслаждались тихим прохладным вечером, я повел разговор о золоте и высказал ему свое желание посетить золотоносный места. Туньяну как будто бы не понравилась эта затея, но он не мог отказать мне в просимом содействии. Подумав несколько, Туньян сказал:

Я сделаю все, что могу, но я прошу, чтобы ты дал слово никаких работ там не начинать, не сказавши об этом мне. Если это не будет исполнено, то могут произойти и для меня и для тебя большие неприятности.

Я обещал торжественно, что без одобрения Туньяна не предприму ничего и вполне надеюсь на его ум и расположение ко мне.

Тогда Туньян сказал, что даст мне проводника и с ним я могу быть совершенно покойным.

В назначенный день отъезда пришел ко мне молодой небольшого роста хунхуз с маузеровским карабином, сказав, что [947] он назначен проводником и готов ехать со мной куда угодно хоть сейчас.

Экспедиция наша состояла из проводника-хунхуза, носившего имя Теп-тион-вюнь, или проще Тен, переводчика Занкули, двоих русских рабочих и одного старого золотоискателя-русского, говорившего очень хорошо по-китайски.

Мы благополучно добрались до ст. Селинхэ и рано утром пошли вверх по долине речки того же наименования. За день прошли верст 30 и остановились на ночлег прямо под небом среди дикой, величественной природы, Речка кончилась; выбивались только из-под камней горные кристальные ключи. Обломки скал громоздились в диком ущелье с отвесными почти берегами.

На другой день мы занялись исследованиями коренных горных пород и наносов. Золото попадалось, но разведку вести было очень трудно, благодаря недоступности и непроходимости ущелья.

В течение двух дней мы в этой дикой местности не встретили никого. Ущелье было мертво. В нем не только не видно было зверя, но не было даже птиц, и только глухой шум леса где-то высоко наверху да густой аккорд, испускаемый мириадами оводов, слепней и мух, нарушал мертвое безмолвие долины.

Через день мы перебрались на станцию Сяо-Суйфун и должны были обследовать золотоносный бассейн Суйфуна, известный в науке и отмеченный на геологической карте Анерта. Тен бывал в этих местах и взялся оборудовать перевозочные средства. июльская жара стояла страшная, ночи лунные, и потому мы решили выехать со станции Сяо-Суйфун в горы под вечер и ехать всю ночь, чтобы на рассвете быть уже в золотоносных местах.

Часов в шесть вечера, запасшись провиантом, на двух китайских арбах тронулись мы в путь. Перед нами открывалась широкая долина Суйфуна. Дорожка шла по косогору, по краю бобовых посевов, которыми было занято дно этой долины. Верстах в пяти от станции мы увидели небольшую заимку и группу китайцев. Они работали на маковом поле, собирая сок из подрезанных головок мака. За этой заимкой посевы кончались, по дну долины шел вместо них мелкий кустарник, на склонах стал появляться молодой дубняк. Вдруг долина стала быстро суживаться и круто поворачивать вправо. Пологие, гладкие, зеленые, покрытые густой травой берега ее пересекала за поворотом каменная обнаженная гряда; она как гигантская стена совсем запирала долину; и только сквозь узкую расселину в этой стене пробивались струи Суйфуна, шумя и пенясь, сверля и подтачивая нагроможденные тут глыбы скал и камней. [948]

Ночь совсем опустилась на землю, и из-за гор выкатился полный диск луны. Густые таинственные тени легли на долину, засеребрился освещенный гребень горы. Природа вся замерла, затаила дыхание. Тишина и глубокое безмолвие, торжественное, сильное, великое. Его точно боялся нарушить рокот Суйфуна и монотонный, длинный говор нашего возницы старика-китайца. И Суйфун глухо, сдержанно шумел, и китаец, понизив голос, говорил чуть не шепотом, что-то рассказывая, и все, кроме них, молчало, застыло как-то, боясь нарушить это безмолвие великой ночи, когда так полно, так сильно чувствуешь величие и прелесть могучей природы и чувствуешь, и сознаешь всю свою близость к ней, чувствуешь, что есть жизнь и источник жизни, и она в эту святую ночь вливает в душу новую силу, дает ей покой, забвение и счастье, настоящее, полное, но мимолетное и короткое. А возница все говорил, говорил. Он рассказывал о тех тайнах, которые знает эта долина, он рассказывал о том духе зла, который стережет сокрытое в ней богатство и который никогда не простит дерзкому человеку его безумной смелости и страстного желания проникнуть сюда, к старому Суйфуну, к сокрытым в нем сокровищам. А мы подвигались все дальше и дальше; расселина в каменной гряде кончилась, долина опять стала расширяться. Горы как-то понизились, разбежались, и мы незаметно очутились наверху. И перед нами сверкала серебристая серая даль, сбегающая как-то вниз во все стороны, а там за ней показались совсем далеко, далеко серые и темные, светлые и блестящие формы далеких горных громад.

Темный небесный свод, и опять-таки эта величественная, могучая тишина, эта торжественная ночь охватила меня всей своей мощью, и я перенесся в новый мир, в новую жизнь...

Забыто все мое прошлое, нет будущего, нет тоски, забот, горя, сомнений, тревоги. Есть только великое настоящее, есть полная жизнь этой великой минутой, этим счастьем. Мир Божий, как ты прекрасен! И как редко мы прибегаем к тебе! Как редко мы берем от тебя то, что ты можешь дать...

Арба вдруг остановилась. Тен соскочил и осмотрел свой карабин. На мой вопрос: в чем дело? — он ответил: “Фанза, люди живи!” Я глянул в указанном им направлении и впереди увидел красный огонек. Оттуда потянуло дымком, где-то близко чуялось жилье. Тен, оставив нас, побежал вперед и скрылся скоро в тени густой поросли. Легкий свист пронесся в воздухе, и все затихло. Мы молчали. Свист повторился, и кто-то ему ответил тем же. Послышались голоса. Затем окрик Тена. Возница наш прокричал что-то, и мы двинулись вперед.

Минуты через две наши арбы въехали на утоптанную площадку перед небольшой глинобитной фанзой. Около нее [949] толпилось человек десять китайцев с ружьями. Один из них вел оживленный разговор с Теном. Это был передовой хунхузский пост, прикрывающий вход в золотоносный бассейн одного из ручьев, впадающего в Суйфун. На посту мы не останавливались, а, взяв вооруженного проводника, поехали дальше к главной заставе.

Верст через пять с теми же предосторожностями Тен подвел нас уже к большой фанзе, в которой жило 50 хунхузов. Было уже за полночь, и мы решили здесь остановиться до рассвета, чтобы утром пойти на разведки. Я заранее составил себе план их. Прежде всего необходимо обследовать дно долины. Открыть присутствие золота в русле водостока, в песках, в гальке. Потом подыматься вверх, исследовать все боковые пади, характер горных пород, отложения и т. п.

Но планы мои сразу изменились. Протекция Туньяна и “дипломатические способности” Тена сразу позволили мне проникнуть, минуя все предварительные исследования, в коренное месторождение золота. Рано утром человек 20 хунхузов, взяв с собой, кроме ружей, кожаные ведра, мешка два с провизией, чайники, горные лампочки, пошли гуськом по тропе куда-то в сторону. Мои переводчики, после долгих оживленных разговоров с хунхузами, вдруг передали мне следующее.

Здешний начальник Йу-ден-чин хочет показать то место, где уже идет разработка золота. Он говорит, что не надо трудиться искать золота, он сам покажет, но только мне; остальные же мои спутники, все, кроме Тена, пока я буду в отсутствии, должны быть задержаны здесь в фанзе и никуда не должны выходить.

Если я согласен, то Йу-ден-чин сейчас поведешь меня туда, куда уже пошли его люди. Это они там работают.

Я, конечно, согласился, и мы тотчас же пошли в горы.

Тропинка круто поднималась вверх, перевалила через небольшой водораздел, и мы очутились в неглубокой пади. Склоны ее были покрыты наносными отложениями и растительным слоем. В одном месте большая черная куча отваленной земли указывала на то, что здесь происходит какая-то выработка. Там действительно уже копошились только что вышедшие из фанзы хунхузы. Около отвала на склоне горы зияло небольшое черное отверстие, в которое входили люди и выносили оттуда в кожаных мешках землю. Это был вход в орту, помощью коей шла здесь добыча золота. Темная серая галерея от входа шла вглубь горы сажен на тридцать и в конце давала разветвление в обе стороны. Это были штреки, шедшие по золотоносному слою. В их головах работало при свете тускло горящих лампочек две смены забойщиков. [950]

Я подошел вплотную к голове забоя. Шахтер-хунхуз приподнял лампочку и стал ее подносить к золотым блесткам, вкрапленным в серый, чистый, плотно слежавшийся кварцевый песок. Месторождение было богатейшее, гнездовое. Из 100 пудов породы намывалось золота от 5 до 12 золотников. Правда, золотоносный слой, по рассказам искателей, шел очень неровно, т. е. не ровное было накопление в нем золота, иногда оно совсем пропадало, то затем появлялось снова. Попадались самородки, но небольшие, не более 5 золотников. В общем, хунхузы намывали золота около одного фунта в смену, т. е. около двух фунтов в сутки. Промывка шла на примитивных бутарах и, конечно, в отвалах оставалось еще очень много мелких золотинок.

На этом оригинальном прииске я пробыл целый день до вечера и вернулся с шахтерами, после того, как их место заступила ночная смена. Намываемое золото собирал старшинка и ссыпал в замшевый мешочек. Вечером, придя в фанзу, взвешивалась дневная добыча и сдавалась начальнику заставы, который ссыпал золото тоже в кожаный мешочек и запирал его в сундук. Время от времени, когда набиралось около десяти фунтов золота, его тут же плавили и выливали в плитку. Ставили на ней какое-то клеймо, и затем кем-то плитка эта увозилась.

Куда? Конечно, ответа на этот вопрос я получить не мог. Все было обставлено весьма таинственно. А самый прииск охранялся с оружием в руках сильным отрядом, человек в полтораста, среди которых были и рабочие. Сюда не допускался ни один посторонний человек. Работу вели только хунхузы. Для охраны золотоносного района, к стороне железной дороги, на горах стояло три передовых поста, силою по 10 человек в каждом. Затем главная застава, куда мы прибыли ночью, состояла из 50 хунхузов. Кроме них, еще человек 50 стояло в виде резерва, невдалеке от прииска. В случае какой-либо тревоги на постах, весь резерв должен был немедленно идти туда на выручку.

Южнее, верстах в двадцати по направлению к городу Нингута оперировал еще больший отряд хунхузов, силою не менее двухсот человек, который также, на случай “открытых военных действий” близ прииска, должен был принять участие в этом бою. Конечно, благодаря подобным мерам охраны, хунхузы дерзко, открыто занимались делом, за которое по китайским законам грозила смертная казнь. Но полтораста винтовок и полтораста пудов патронов не шутка, и приисковая работа шла покойно, без помех. Гораздо больше затруднений встречалось в обмене слитков на деньги, т. е. попросту в продаже добытого золота. Нужно было, прежде всего, иметь места сбыта [951] и должна быть организована тайная перевозка золота с прииска туда, к каким-то таинственным скупщикам.

Золото возили по двум направлениям: в Харбин и во Владивосток.

Что с ним делалось во Владивостоке, разузнать мне так и не удалось, а в Харбине ему давали довольно оригинальное применение. Каждый харбинец знает, что такое Фудядянь. Это многолюдное китайское селение, расположенное на китайской территории, рядом с нашей железнодорожной полосой отчуждения. Фудядянь — настоящий китайский город. Власти, учреждения, полиция в нем китайские. Здесь, в какой-нибудь версте от русского Харбина, промышленные предприимчивые китайцы развили целый ряд всевозможных тайных производства. Здесь в Фудядяни буквально царство подделок.

Здесь обширное виноделие. Фабрикуются: вина, коньяк, ликеры, причем главное внимание обращено не на внутреннее качество продукта, а на его внешность. Бурда темно-красного цвета, совсем не похожая на вино, вливается в бутылку и снабжается отлично подделанной этикеткой “удельного ведомства”. По внешнему виду фудядянское вино почти не отличишь от настоящей марки. Невозможные папиросы из какой-то слабо похожей на табак дряни укладываются в коробочки с этикетками Богданова, Кушнарева, точно и изящно скопированными. Здесь чеканятся оловянные двугривенные. Печатаются довольно недурно рублевые, трехрублевые бумажки. Здесь делают из собак колбасы, из всякой падали — консервы. И все это имеет хорошо подделанную внешность, расходится по разным мелким лавочкам Маньчжурии, раскупается обывателями, которые постоянно нарываются за настоящие деньги на фудядянскую дрянь. Здесь находит сбыт и убежище всякая краденая вещь; здесь совершаются и укрываются всевозможные преступления. И Фудядянь, эта болячка Харбина, живет бойко, кишмя кишит китайцами, в ней совершаются всякие легальные и нелегальные сделки, это и биржа, и притон.

Вот сюда-то, в эту Фудядянь, как узнал я потом из другого совсем источника, от лица, бывшего в русском полицейском надзоре Харбина (Заведовавший полицейским надзором ротмистр Усачевский.), идет хунхузское золото и находит себе сбыт. Из него попросту, без всякой примеси лигатуры, чеканятся наши пятирублевки и отлично расходятся повсюду, принимаются даже банком, потому что они настоящие золотые. Чеканка чистая, хорошая, вес и размер соответствующие. И подметить тут фальсификацию трудно, да ее в сущности и нет. Незаконен только самый “монетный двор”. [952]

В конце 1906 года, после долгого выслеживания, был заарестован нашей полицией при содействии китайской один такой станок. Он был сделан прекрасно. Разбирался быстро на главные свои части и мог быть весь разнесен совершенно незаметно под полами и в карманах обыкновенной одежды. Штамп был чистый. Единственный изъян в выпускаемой с такого “двора” монете заключался в том, что обрезы пятирублевок чуть заметно косили, и их трудно было поставить на ребро, они падали, тогда как настоящие, нашей государственной чеканки, золотые становились на ребро легко.

Хотя в 1906 году один такой станок и был конфисковать, но кто же поручится, что в таком вертепе, как Фудядянь, нет еще подобного “монетного двора”? Ведь хунхузы-то на Суйфуне работают, добывают же они золото и возят его в Харбин, а выгоднее чеканки из него монет, пожалуй, трудно что-либо придумать. Хотя здесь покупают приисковое золото, но платят за золотник не более как 3 руб. 50 коп. бумажками. Покупают к тому же по мелочам, больше ювелирные мастерские. Я думаю, что, если пошарить, то не один “монетный двор” найдется в Фудядяни, в этом битком набитом китайцами городе или, как его официально, называют “селении”. И ничего с этим злом тут не поделаешь, потому что на подмогу изобретательным китайцам Харбин еще кишмя кишит всякими отбросами одесского еврейства, которые неизвестно чем занимаются и ходят под общей кличкой “конходники” (Конходи — в переводе на русский язык: работай.).

VI.

Если всем жителям Маньчжурии известны районы, занятые хунхузами, если к тому же без пропусков нельзя ездить безопасно по дорогам в местностях, где они оперируют, то естественно возникает вопрос: зачем же богатые купцы или сановники как бы сами лезут в лапы хунхузов?

На самом деле, конечно, жертвы попадают в плен не так. Они, особенно зная за собой кое-какие грешки, держат себя очень осторожно, и передвижение совершают главным образом по железной дороге, т. е. при условиях сравнительно безопасных. Однако же хунхузы, несмотря на это, захватывают намеченных лиц, применяя тут совсем особый прием, против которого очень трудно уберечься. Они пользуются “удавами”. Они иногда берут жертву чуть не из дома, что называется, с постели. За намеченным купцом или жирным фудутуном неустанно [953] следят хунхузские тайные агенты; им известен каждый шаг поднадзорного субъекта. Около этих агентов живут в полной готовности несколько дюжин ловких китайцев или даже русских — “удавов”, как их здесь называют.

Допустим, что сыщики разузнали и точно определили время, когда какой-нибудь фудутун отправился в гости или в такой-то день должен ночью с вокзала ехать домой. Тогда об этом дается знать приготовленным уже “удавам”. И вот какие-то люди наскакивают на намеченного купца или чиновника, ловко затыкают ему рот, давят горло, выхватывают из экипажа, и жертва бесследно пропадает, Через несколько времени она в лесу. Развязываются веревки, вынимается изо рта “кляп”, и полузадохшийся жирный фудутун начинает приходить в себя. А на другой день под ружейными дулами пишет он письмо, указывая точно потребованную с него сумму выкупа.

Приведу в виде примера один довольно интересный случай, который был в Харбине в 1906 году.

На Китайской Восточной железной дороге работает довольно крупный подрядчик Тиен-лиен-шин, его на русский лад называют “Зеленшин”. Он, помимо официальных отношений к дороге, пользуется еще большой вхожестью к главным тузам, вплоть до самого управляющего включительно. Случалось не раз, что к Зеленшину приезжал курьер или конторщик и звал немедленно к “начальнику” по экстренной надобности. Зеленшин дело свое тонко понимает и немедленно же едет к начальству.

Этим обстоятельством воспользовались чины “охранного хунхузского отделения”.

Зеленшин живет на отлете около Старого Харбина. Однажды, сумерки уже сгущались, наступала ночь, как к дому Зеленшина подъехала парная извозчичья коляска. Из нее вышел какой-то русский статский, прилично одетый. Спросил, дома ли Зеленшин. И на утвердительный ответ прошел к нему. Поздоровавшись с Зеленшином, неизвестный человек этот сказал, что его требуешь к себе немедленно начальник одной из служб. Зеленшин засуетился, приказал запрягать лошадей. Но неизвестный предложил ему ехать скорее на извозчике, который ждет у ворот, говоря, что назад Зеленшина проводит курьер. Надобность была экстренная, и Зеленшин поехал на извозчике. Затем все куда-то пропали — и извозчик, и сам Зеленшин, и таинственный неизвестный. А немного спустя, компаньон Зеленшина (у каждого китайского “купезы” есть компаньон) получил от него слезное послание с требованием 20 тысяч выкупа. Разговаривать тут не приходится: или деньги, или жизнь. Компаньон, раскошелившись, конечно, доставил в назначенное место 20 тысяч рублей и вместо них получил оборванного, изможденного, полуживого от страха Зеленшина. [954]

Это была чистая работа “удавов”.

Прошлый год, после наделавший много шума и нагнавшей смертельный ужас на мирное население карательной экспедиции генерала Джана, в газетах и в обществе высказывалось предположение, что хунхузы, равно как и мирные обыватели в конец терроризованы.

С любопытством ждал я начала лета этого года. И что же! — “жив курилка”. Опять появились на тех же местах эти лесные волки. Но теперь уже они и на нас, подданных Российской короны, стали как-то по-волчьи посматривать.

В прежние годы было правило, что первыми никого они из русских не трогают; конечно, разумею мирных обывателей, с которыми у хунхузов нет острых точек соприкосновения. Но в этом году подобное правило вдруг нарушилось самым неожиданным образом. На одной из лесных веток местного миллионера Скидельского захвачен в первых числах мая среди белого дня один из его крупных служащих, по фамилии Горелик. Захвачен и куда-то уведен. По обычаю, на днях должно от него прийти письмо, которого родные Горелика и сам Скидельский ожидают с понятным нетерпением. Этой выходкой хунхузы как бы намеренно объявляют, что они живы и сильны по-прежнему и делают вызов не только китайской власти, но и нам, русским.

В. Н. Рудокопов.

Текст воспроизведен по изданию: Хунхузы // Исторический вестник, № 6. 1910

НЕСМЕЛОВ Н.

ПЕРВАЯ СТЫЧКА

На восточной ветке Китайской железной дороги, среди дремучей, малопроходимой тайги и островерхих сопок, в небольшой долине, кругом сдавленной лесом и горами, раскинулась станция Хань-даохэдзы. Это крупнейшая станция на восточной ветке, где сосредоточено некоторое управление дороги в главе инженеров-начальников участков, а также расположен штаб бригады пограничной стражи.

Сюда в 1903 году, на рассвете ясного, погожего июльского дня я приехал из России, по переводу в пограничную стражу. Проспав всю ночь, я проснулся у какого-то разъезда и был поражен неожиданной красотой дикого пейзажа, окружающего железнодорожный путь, который, после утомительной для глаз дороги до Харбина, особенно манил к себе и заставлял глаз отдыхать на диких хотя, но бесспорно красивых кудрявых сопках, на дремучей тайге, чуть тронутой топором для проложения железной дороги, и на кристально-прозрачных горных ручейках, которые то низвергались со скал, окрашенных во все цвета радуги, то тихо струились в маленьких долинках, маня к себе своей чистотой и окружающей их сочной зеленью травы и деревьев. А могучие кедры и другие деревья невиданных пород манили под свою тень из душного вагона, в котором пришлось провести более четырнадцати суток.

Проехали разъезды Лида-хеза и Вера-хеза (говорят, названные так строителями-инженерами в память дам их сердца, [205] времени постройки), проехали знаменитую “петлю”, где поезд выбирается на кручу по рельсам, уложенным петлею, и, сделавши несколько крутых поворотов, остановились у временного вокзала Ханьдаохэдзы.

Все было необычайно. И огромные пульмановские вагоны, бронированные до окон, представлявшие собою крепость, в случае нападения хунхузов, и охрана поезда из десятка-другого бравых пограничников, и снующие кругом китайцы — все это было так непохоже на оставленное только что Забайкалье, а тем более — Россию, что невольно манило к себе оригинальностью и новизной. Вдобавок и местность — хаос сопок, нагроможденных друг около друга, со сверкающей, как стальная лента, речкой Хантахезкой, стремительно бегущей по извилистой и узкой долине, — поражала невиданностью форм, и глаз было трудно оторвать от новых картин, от всего того, о чем приходилось раньше лишь читать, а ныне — быть самому в центре тайги, китайцев и новой, видимо, боевой, обстановки.

Однако быстроногие “ходи” не дали мне возможности долго наслаждаться новыми впечатлениями. Целая толпа их, оборванных, грязных и жалких, бросилась ко мне и, не взирая на грозные окрики полицейского-китайца, одетого в красную “курму” (куртку), и на внушительное помахивание им толстой палкой, атаковала меня с явной целью завладеть моим багажом.

— Капитан, шанго, капитан, моя твоя вещь таскай... — выпрашивала эта толпа, хватая багаж, вырывая его у меня из рук и яростно выдергивая его у завладевших счастливцев. Их было так много, багажа так мало, что я растерялся, считая мой багаж уже навсегда для меня потерянным. Однако блюститель порядка, неожиданно для меня, да, кажется, и для себя самого, заработал дубинкой нещадно, колотя ею по спинам и головам ходей, и через мгновение человек шесть китайцев, успевших захватить мой багаж, гуськом потянулись со станции, имея меня в хвосте этого оригинального шествия, причем весь багаж с успехом могли бы снести и двое.

Тогда же меня крайне удивило отношение китайцев к расправе полицейского. Ни возмущения, ни криков, ни жалоб не было из этой толпы; даже наоборот, при каждом удачном ударе толпа, да и сам потерпевший кричали “хао” (хорошо), одобрительно улыбаясь. И как только я пошел со станции, все эти ходи дружно разговаривали с тем же полицейским, который только что нещадно их бил. Удивительный народ, странных противоречий! Потом, наблюдая этот народ и в повседневной жизни, и в боевых столкновениях, и в страшные моменты смертной казни, я всегда был удивлен, что высокое мужество идет рука об руку с поражающей трусостью, составляя всегда особенности одного и [206] того же человека, который только что бежал, уклоняясь от палки или от перестрелки, или, наоборот, спокойно, с улыбкой на губах подставлял свою голову под тяжелый “тау” (меч) палача...

Выйдя со станции, я попал в небольшой поселок, образовавшийся из ряда домов довольно оригинальной архитектуры, в которых, как оказалось, жили служащие станции, инженеры и рабочие. Тут же виднелись магазины знаменитых на Дальнем Востоке “Кунст и Альберс”, Чурина и другие, где, видимо, можно было достать многое, и это меня порадовало.

Напротив железнодорожного поселка, на другой стороне полотна и за речкой Хантахезкой, раскинулся значительно большой поселок русских, а дальше — поселились китайцы. Эти поселки напоминали собой уже небольшой городок и, в противоположность станционному, выстроенному сплошь из кирпича, с затейливыми черепичными крышами с драконами на коньках, имели в своем составе лишь деревянные и даже дощатые дома.

Мои носильщики быстрым шагом людей, привыкших много ходить, свернули, на шоссе, и я покорно направился за ними, в уверенности, что ходи доставят меня куда следует.

Пройдя довольно далеко от станции, я решил как-нибудь узнать, много ли идти до штаба, но все мои познания в китайском языке ограничивались словом “ходя” и потому, как ни ломал я язык, в наивной надежде быть понятым, другого ответа не получал, как: “далеко нет”, и покорился необходимости следовать за своими носильщиками, оживленно болтавшими и все время скалившими зубы.

А дорога вилась то вдоль полотна, то мимо депо, где мрачно гудели паровозы, то поднимаясь в гору, и все время среди леса, местами вырубленного, вероятно, на дрова. Часто резко свистел паровоз, и громкое, даже поразительно громкое эхо десятки раз передавало эти звуки.

Но вот после поворота показался небольшой поселок из пятнадцати-двадцати хорошеньких кирпичных домов с верандами, двумя прямыми улицами, садиками и аллеями, и я понял, что это офицерский поселок штаба бригады и я у цели своего далекого путешествия. Скоро мы вышли на улицу, и наконец отлично осведомленные ходи остановились у здания, которое оказалось офицерским приютом (т. е. домом, где останавливаются приезжие в штаб офицеры, как ведется во всей пограничной страже).

Через минуту весело галдящие ходи отправились обратно, и я остался на веранде дома перед закрытой дверью, один, среди своего багажа, с тщетной надеждой попасть внутрь дома, так как звонка было не видно. Однако, обойдя кругом, я нашел спящего солдата, сторожа приюта, и скоро, не взирая на пятый час утра, вещи были сложены в уютной комнате, а я сам пил чай, [207] сидя за столом и не чувствуя вагонной тряски, к чему так привык за время пути, а словоохотливый солдат посвящал меня в особенности станционной жизни.

— Так что их высокоблагородие командир изволил быть в штабе часов в десять, гг. офицеры сейчас тоже спят, а к десяти все соберутся в штабе. Штаб еще не готов, новый-то, а пока, временно, канцелярия помещается рядом с приютом, — докладывал мне солдат.

— А есть здесь, в Ханьдаохэдзы, какие-нибудь части? — спросил я.

— А как же, ваше благородие, здесь двенадцатая сотня да сороковая рота, т. е. их командиры здесь, да человек по сорок солдат, а все остальные на линии.

— Что же, ты не боишься хунхузов, ведь вас тут мало?

— Зачем их бояться, они народ жидкий... я весь китайский поход провел, их достаточно навидался, да и здесь, что ни месяц, они нападают на поселок, попукают из ружьишек, какого “купезу”, что побогаче, заберут, да и в сопки. А как наши доспеют, так много ихнего брата наколотят.

— А сам ты бывал в делах?

— Так точно, в 1900 году, еще в охранной страже, почитай, всю Манчжурию прошел, дрались мы с хунхузами часто...

В это время наша беседа прервалась стуком в дверь и голосом: “можно войти?”

— Пожалуйста, — ответил я.

В дверях появился офицер довольно внушительной внешности и, протягивая руку, отрекомендовался:

— Акимов. Не спалось мне что-то, — услышал, что новый офицер приехал, хотелось свежего человека увидать. Вы не в претензии?

— Помилуйте, очень рад. Садитесь, чайку, может быть, выпьете?

— Охотно.

После двух-трех вопросов о месте прежней службы, о впечатлении, произведенном на меня Манчжурией, расспросах о наших общих знакомых, я почувствовал себя в обществе штаб-ротмистра отлично, и беседа наша стала очень оживленной.

— Вот и живу здесь, — продолжал Акимов, — уже скоро второй год. Перевез и семью, напуганную ранее, что в Манчжурии жить нельзя из-за хунхузов, и теперь чувствуем себя здесь, как в Тамбовской губернии. Служу в штабе, был в двенадцатой сотне, куда, вероятно, зачислять и вас. Слонялся по тайге — искал хунхузов, охотился и, право, совершенно доволен.

— Слава Богу, — вырвалось у меня: — а мне так много нехорошего наговорили про Манчжурию, — однако и здесь жить можно. [208]

— Э, тут, батенька, не только можно служить, но смею уверить, что в России, где нельзя проявить инициативу и негде дать размаха, служить куда хуже. Тут вам дадут и самостоятельность и отличат, если увидят, что вы работаете. Я часто вспоминаю ту армейскую среду из глухого уголка Западного края, откуда я попал сюда, и правду скажу, искренно радуюсь, что служу на Востоке, где и событий впереди пропасть, да и ежедневная жизнь куда интереснее.

— А как вам понравилась Ханьдаохэдзы? — перебил самого себя Акимов.

— Прелестный уголок, — ответил я: — мне особенно нравится оригинальная, дикая природа, напоминающая мне Закавказье, люди, тайга — все такое новое и невиданное... Хочется поскорее самому войти и в службу, и в жизнь здесь, уже не в качестве зрителя, а участника.

— Да что мы сидим, — сказал, подымаясь, Акимов. — Если не устали после дороги, пройдемтесь, я покажу вам сотню, роту, китайский поселок и вообще наши достопримечательности. А придем, тогда вы явитесь по начальству.

— Отлично, идемте, — ответил я, и через минуту мы вышли на улицу.

Было совсем тепло. Яркое солнце заливало своими горячими лучами хорошенький поселок, золотило вершины кедров и переливалось алмазами в хрустально-чистой речке. Еще ощущалась утренняя свежесть, но можно было чувствовать, что день будет жаркий. Только что оставленный юг Крыма напоминал себя в Манчжурии... По улице поселка еще не было движения, и только дозор из четырех пограничников мерными шагами направлялся по аллее, напоминая, что мы в центре Манчжурии, а не в мирном уголке России.

— Вот здесь живут штабные — адъютант, здесь казначей, дальше прочие офицеры. Вот квартира вашего будущего командира сотни, — любезно знакомил меня Акимов с рядами одинаковых, довольно красивых домиков, выстроившихся двумя линиями вдоль улицы.

— Здесь, — продолжал он, — квартира командира бригады. Все живут с семьями и нельзя сказать, чтобы скучно. Каждый вечер мы по очереди бываем друг у друга, а когда собираемся у командира, то там даже и танцуем... Вот и сегодня собираемся у него, вы сразу и познакомитесь со всем обществом.

— Очень рад. По правде сказать, я не думал, что в Манчжурии возможна такая жизнь. Я представлял ее как сплошной военный лагерь и вдруг попал в совершенно европейскую обстановку, — сказал я. [209]

Акимов улыбнулся и заметил, что вообще в России неправильный взгляд на Манчжурию.

Незаметно мы вышли на полотно железной дороги и пошли вдоль рельсов. Сделавши несколько поворотов, мы подошли к огромному зданию в один этаж, но в два света, со стеклянным колпаком вдоль всей крыши. Здание было выстроено капитально и довольно красиво.

— Вот вам и казарма полусотни двенадцатой сотни, — сказал Акимов, указывая на эту постройку. — Здесь сейчас, кажется, человек тридцать-сорок, остальные на линии.

Мы обошли здание, зашли в конюшню, где несколько десятков лошадей, отлично содержимых, стояли по стойлам. Конюшня была построена по всем правилам этого дела и поражала обилием воздуха, чистотой и отличной отделкой. Видимо, строилось все без стремления “загнать экономию” и было выстроено образцово.

Лошади, — вообще в Заамурском округе пограничной стражи забайкальской породы, обыкновенно далеко некрасивые, малорослые и мохнатые, — в двенадцатой сотне были подобраны томской породы, приближающейся по экстерьеру к европейским лошадям, как ростом, так и сложением, а потому особенно выгодно отличались от виденных мною ранее.

Словом, от сотни у меня осталось наилучшее впечатление, особенно, когда на уборку лошадей прибыл молодцеватого вида вахмистр с двумя “Георгиями”, да и на груди у некоторых рядовых серебряные крестики весело поблескивали на солнце.

Из сотни мы направились к китайскому поселку. Словоохотливый Акимов обращал мое внимание на все, встречаемое нами, и я уже чувствовал себя достаточно осведомленным о жизни в Ханьдаохэдзы.

Через жиденький деревянный мостик мы перешли Хантахезку и попали в русский поселок..

— Вот вам фотография. Ее держит японец, — говорят, капитан генерального штаба, — сказал Акимов, указывая на жалкий балаган, над которым висела надпись: “Фотография”.

— Говорят, что все наши японцы — прачки (здесь мужчины), парикмахеры, содержатели всяких заведений — офицеры японской армии. Трудно, конечно, проверить это, но я верю — большие они пролазы и больно интересуются всем, относящимся до нашей боевой готовности. С фотографом я знаком, и он производит впечатление совершенно интеллигентного человека. Между прочим, наши инженеры давали ему снимать сооружения дороги... поступок, едва ли достойный подражания.

— Но неужели за ними не установлено наблюдение?

— Наблюдаем... — протянул Акимов: — имеем шпионов-ходей, платим им гроши, за что они и сообщают нам всякую чушь. [210]

Пройдя русский поселок, представляющий собою кучу деревянных, довольно жалкого вида домов, мы по широкой грунтовой дороге подошли к китайскому поселку. Здесь, при входе, как всегда принято у китайцев, расположилась небольшая, но чистенькая кумирня с несколькими богами и высокими шестами, украшенными резьбой. Какой-то китаец, сжигая хлопушки, призывал на себя внимание божества, перед которым медленно курилась тоненькая желтая свечка.

Оставив богов с их страшными физиономиями и позами, мы вышли на главную улицу поселка, состоящую сплошь из лавок со всевозможной китайской рухлядью. Кругом неистово кричали бродячие брадобреи, позванивая в особую доску, чтобы на них обращали внимание; оживленно жестикулируя, громко разговаривали китайцы; тут же пекли лепешки на отвратительном бобовом масле, готовились пельмени, “купезы” расхваливали свои товары и вообще, после тихого русского поселка, шум и гам стояли невообразимые.

Фанзы китайцев, отступая от принятого обычая, были в большинстве случаев деревянные, т. е. в виде временных бараков, и поражали своим убожеством так же, как и большинство обитателей, одетых в невообразимые лохмотья, часто полуголых и вообще невероятно грязных. Все они, по словам Акимова, были рабочие на железной дороге.

Зашли, по приглашению Акимова, в одну из фанз-“ресторанов”, она же и курильня опиума. На канах (род лежанок вдоль стен) человек двадцать китайцев сидели, поджав ноги, и играли в какую-то игру.

— “Ванковка”, — пояснил Акимов. — Это такая игра, что китайцы себя даже в рабство проигрывают. Борются с этим злом русские власти, да ничего не сделаешь, — чрезвычайно китайцы азартны. И вот сидят, вероятно, еще с вечера, и досидят до того, что кого-нибудь прикончат этой самой банковкой, так как половина играющих, а главное хозяин банковки — шулера.

Я подошел ближе. На небольшом столе была разложена скатерть, поделенная на поля, и на каждом поле лежали деньги. По середине скатерти стояла “банковка” — довольно массивная медная колонка, а в пустоте колонки вдвинута пластинка, у которой одна сторона белая, другая — черная. Когда игроки поставят свои ставки, то хозяин банковки покрывает ее медной крышкой, доходящей до основания, повертывает несколько раз, и выигрыш и проигрыш зависит от направления. белой и черной стороны пластинки. Приспособление крайне благодарное для шулеров, и можно только удивляться доверию и наивности китайцев, позволяющих себя очищать до нитки. [211]

Игроки почти не заметили нашего прихода: они дикими, выпученными глазами молчаливо уперлись в закрытую колонку и трепетно ждали момента, когда крышка ее поднимется. И в тот момент одни молчаливо хватали выигранные деньги, другие с криком и гамом ставили новые ставки.

Зрелище было непривлекательно, в фанзе душно — пахло всевозможными, чисто китайскими запахами, и мы, выйдя на улицу, с удовольствием вдохнули в себя воздух, который хотя и был насыщен противным запахом бобового масла, но все же чище воздуха в фанзе.

Из китайского поселка сокращенной тропой мы направились обратно.

— Вот вам и Хантахеза, — сказал Акимов: — осмотрели ее всю, теперь можно и домой. Вероятно, в штабе все собрались, вы как раз успеете переодеться, да и являйтесь.

Он потянулся, достал папиросу и сел на срубленный пень у сверкающей, хрустально-чистой речки.

— Покурим, — продолжал он, протягивая мне портсигар. Мы закурили. Кругом было тихо, и только слабое журчание

речки нарушало тишину леса. Но вот раздался мощный свисток паровоза, десятки раз отдавшийся по ущельям сопок, и товарный поезд медленно выплыл прямо из тайги. И как странными показались этот носитель культуры среди дикой природы тайги, только что оставленного китайского поселка, живущего жизнью Срединной империи, такой же, как и тысячу лет назад, и два русских офицера, заброшенных в эту глушь...

Как бы на мои мысли, Акимов, попыхивая дымом толщенной папиросы, проговорил, указывая на поезд.

— “Дорога к Тихому океану”, — как это красиво звучит!.. — наконец-то мы пошли по этой дороге.

— Дадут ли идти, — размах больно широк!

— Да, давно говорят, что встать нам не дадут, или, по крайней мере, будут препятствовать. Знаете, — поднялся Акимов, — война неизбежна. Весь вопрос во времени и, как говорят японцы, в конце этого года разыграются военные действия, и, быть может, и мы примем в них участие. А пока у нас довольно и своей боевой практики. У нас что ни день, то где-нибудь стычка: то нападут на станцию, то на пост, то пристрелят патруль в погоне за нашими трехлинейками, то уведут в сопки мирных китайцев. Словом, мелкая волна у нас ежедневно, да и вам, вероятно, придется ее скоро испытать...

Перейдя полотно железной дороги, мы как-то незаметно вышли в офицерский поселок. Он, видимо, уже давно проснулся, так как на некоторых верандах пили чай, в садиках играли дети, и вообще проявлялась жизнь. [212]

Расставшись с Акимовым, я отправился к себе переодеться. Бойкий “охранник” уже давно разложил все принадлежности парадной формы, вынув их из чемодана. Одевшись, я вышел на улицу и направился в штаб бригады.

II.

В штабе собралось человек десять офицеров, с которыми я тут же познакомился. Командир, полковник N, в высшей степени любезный и симпатичный, искренно любимый всей бригадой, за свою простоту, обласкал меня своим чарующим обращением и, порасспросив кое о чем, назначил в двенадцатую сотню, как и предсказывал Акимов.

Поболтавши в штабе с офицерами, я отправился по визитам и скоро чувствовал себя отлично, быстро войдя в новую семью пограничников. В гостеприимной семье командира бригады меня приняли совершенно тепло, и там я засиделся, а, уходя, получил приглашение быть у них сегодня же на вечере.

Утомленный впечатлениями дня, я вернулся в свой приют в надежде несколько отдохнуть. Едва снял с себя парадные доспехи, как в дверь постучали, и в комнату вошел мой командир сотни, ротмистр О., которому я представлялся еще утром.

— Рад, что вы еще не спите, у меня к вам дело, — сказал О., присаживаясь на диван. — Вот, только что получил телеграмму из Харбина, надо ехать в штаб округа. Вам придется остаться за меня на время моего отъезда, принять бразды правления, — шутливо добавил О., видя мое недоумение.

— Вот уж этого я не ожидал. Подумайте, Аркадий Алексеевич, ведь я здесь человек совершенно новый!...

— Ну, это пустяки, берите фуражку и идем в сотню; я вас сейчас познакомлю с нижними чинами, увидите, какие у нас порядки, и сразу почувствуете себя на месте. Идемте.

Действительно, больше ничего не оставалось делать, как идти. Одев шашку, я вышел вместе с ротмистром, и скоро по знакомой уже дороге мы пришли в сотню.

Была уборка лошадей. Из виденной мною днем конюшни выводились недурные лошади, и солдаты, привязав их у коновязи, начинали свою привычную работу.

— Вот, вахмистр, к нам новый офицер, корнет Н. Назначь-ка к ним денщика. Имей в виду, что я уезжаю на два дня в Харбин, почему корнет останется за меня.

Вахмистр, серьезный, чернобородый казак с двумя георгиевскими крестами на груди, приложил руку к козырьку и, сказав: “слушаю-с”, повернулся кругом и отправился в казарму. [213]

Мы вошли в казарму. Внутри, в идеальном порядке стояло тридцать кроватей, отлично убранных и покрытых красивыми одеялами. По стенам, в пирамидах, стояли винтовки, висели шашки и амуниция. Все поражало чистотой, особой щеголеватостью и порядком.

Зашли в канцелярию. Здесь командир сотни ознакомил меня с текущей перепиской, из канцелярии направились в цейхгауз, и скоро я чувствовал себя не новичком.

Выйдя на двор, я осмотрел манеж и плац для учения, кузницу и все хозяйственные постройки. Время подходило к солдатскому ужину. Большинство нижних чинов прибиралось после уборки лошадей, и двор понемногу пустел. Только несколько бородачей-“охранников”, менее торопливых, гуторили в уголку, искоса поглядывая на меня и, вероятно, изучая нового офицера. Я подошел к ним.

— За что у тебя Георгий? — спросил я одного бородача-урядника.

— За Геок-Тепе, ваше благородие, еще с генералом Скобелевым в походе были.

— Ого, ты уж давно на службе.

— Так точно, мы льготные были, да как предложение вышло в Манчжурию, пошли в охранную стражу. Скоро уже кончаем службу, — весело прибавил он.

— А что, разве не нравится? — спросил я: — наверно, в Оренбургу в свою станицу потянуло?

— Отчего не нравится, нет, здесь служить ничего, да больно китаец надоел. Подчас так домой тянет — просто невмоготу. Еще как в разъезде болтаешься по сопкам, то ничего, а вот как сидишь без дела в Хантахезе — просто пропадай... Иной раз прямо Бога молишь, чтобы хоть хунхузов послал, все веселее...

— А с хунхузами тоже бывал в делах?

— А как же. Нестоящий народ эти хунхузы. Наша сотня в 1900 году в каких только делах не была, да и вашему благородию, вероятно, скоро придется, — сказал урядник: — их ведь тут хотя пруд пруди. Вон, небось, “ходя” идет, — сказал он, указывая на проходящего китайца: — ан, может, это хунхуз, кто его разберете. Так и в сопках: стоит такой ходя в синей юбке, проедешь мимо, ан смотришь — пальнул тебе вслед. Ну, известно, сейчас туда, сюда, — ан их и в помине нет, а через минут пять как шарахнут из леса, и опять никого... Трудно за ними в тайге охотиться. Бывало, придешь, на становище их наткнешься, — еще каша чумизная горячая, а кругом ни души — учуяли... А в открытый бой идут редко, разве когда наших уж мало больно, — сообщал мне разговорчивый урядник. [214]

— Да, вероятно, это не легкое дело гоняться за хунхузами, — проговорил я. — Вот, братцы, я, еще человек не обстрелянный, — попал к вам, людям боевым, — приехал учиться. Уж вы меня учите...

— Где же нам учить ваше благородие, — проговорил другой урядник, видимо, довольный моим обращением: — вот как в тайгу поедем, сами научитесь.

— Рад буду с такими лихими молодцами идти в поход, — вырвалось у меня: — с такими, как вы, города можно брать!..

Вдруг звонкой нотой залилась в вечернем воздухе трель кавалерийского сбора, тысячу раз отдаваясь среди сопок. Пошли на ужин и мои новые приятели.

— Николай Николаевич! Едемте на вокзал, — крикнул мне ротмистр О. — Проедемся, меня проводите, а обратно вас мои лошади доставят.

— С удовольствием, — ответил я: — с сотней я уже немного познакомился.

— Ну, и как?

— В восторге!

— И отлично, рад, что мои молодцы вам понравились. Поживете, привыкнете, живо полюбите, — народ славный. Ну, едем!

У крыльца казармы, позвякивая бубенчиками, стояла пара лошадей, запряженная в небольшой, довольно изящный экипаж. Ротмистр, отдав несколько приказаний вахмистру, уселся, сел и я, и мы покатили по отличному шоссе.

В разговоре с ротмистром я не заметил, как мы подъехали к вокзалу, где вышли из экипажа и, отправившись в буфет, расположились за одним из столиков, где и потребовали чаю.

В буфете было порядочно народа, преимущественно служащих на железной дороге и мелких подрядчиков — русских и китайцев. Редко кто пил чай. Большинство, невзирая на то, что час был несоответствующий, пили водку, и на многих столиках красовались бутылки с редкой в России водкой Смирнова, которую, однако, отлично подделывали японцы, т. е. не самую водку, а этикетки и бутылки, наливая их водкой Харбинского производства. В общем публика, наполнявшая буфет, не внушала к себе доверия и была мало симпатична.

— Если, — продолжал ротмистр нашу беседу, — без меня здесь что случится — нападение, или пошлют вас на разведку в тайгу, так вы обращайтесь к опытности вахмистра. Это, если вы облечете в тактичную форму, не будет ронять вашего авторитета, а после, когда присмотритесь, то будете действовать совершенно самостоятельно. Я говорю вам это потому, что здесь нравы, служба, и понятие и дисциплине далеко не так понимаются, как в [215] России. Охранники, которых в моей сотне порядочно, народ немолодой, с огромными недостатками в мирное время, но незаменимые — в военное. С этим приходится считаться..

— Да, они поразили меня своей оригинальностью, — сказал я. — От этих охранников пахнуло старым, легендарным уже казачеством, и я в восторге, что мне пришлось столкнуться с такими оригинальными типами.

— Народ они славный. Недостаток их, и очень крупный, — это пьянство. Подумайте, что рядовой казак получает двадцать рублей, урядник тридцать рублей и вахмистр сорок рублей на всем готовом, жены их продают на станциях и в поселках всякую снедь, держат коров и вообще зарабатывают до трех рублей в день. Да и инженеры баловали казаков во время постройки дороги, давая по сто рублей конвойному казаку, или развлекаясь стрельбой казаков по висящим бутылкам, в которые клали также по сторублевой бумажке. Нельзя скрывать, что и китайский поход 1900 года многим принес капитальцы, собранные из китайских “ямбов” (слитки серебра) и “долларов”. Таким образом, у всех охранников имеются деньги, водка здесь 45 копеек четверть, следовательно, и идет пьянство, пока стоят на линии, и только на разведке, где в тайге ничего не дастанешь, — казаки не пьют. И много они пьют?...

— Пьют! Нет, батенька, это выражение не подходит — просто-таки хлещут, — ответил, улыбаясь, ротмистр. — Да вот, на станции Хай-лин, где стоит взвод моей сотни, есть казак Сухоруков. Маленького роста, седой, уже старик; он ежедневно выпивает четверть водки и, представьте, настоенную на камфаре, и уверяет, что хорошо от ревматизма. Что ни делали со стариком, ничего не выходит, махнули рукой, — пьяный, он совершенно безобидный — выпьет и идет спать.

— Порция... а говорят доктора, что три бутылки чуть не смертельная доза...

— Не знаю, — засмеялся ротмистр: — какая доза водки для охранника смертельна. Пьют они страшно, но умирают редко.

Между тем народу в буфете прибавлялось. Уже стемнело, “бойки” (прислуга — китайцы) зажгли лампы, и мухи, этот бич Манчжурии, закружились вокруг нас сотнями. Скоро послышался звонок — подходил поезд. Мы вышли на платформу.

Распростившись с командиром сотни, я поехал в поселок. Уже спустилась ночь, и миллионы звезд, гораздо более ярких, нежели в России, зажглись в темном небе. Внизу редкими огнями обозначались русский и китайский поселки, позади тремя фонарями ярко горел паровоз. Тишина наступила какая-то особенная, и только тайга изредка шумела от слабого ветерка. [216]

Подъезжая к офицерскому поселку, я неожиданно услышал звуки пианино, которые лились из квартиры командира бригады, и вспомнил, что приглашен на вечер, почему велел кучеру остановиться около командирского дома.

Сильный мужской голос пел: “далеко, далеко степь за Волгу ушла, в той степи широко буйна воля жила...” и слова могучей песни, так подходящей к обстановке и к жизни, неслись в тихом воздухе и ласкали ухо...

“Видит Бог, промеж нас битва честная шла” — заливался голос, грустил: — “но кистень угодил молодцу между глаз” — и плакал: “и убил оттого, что уж сильно любил”...

Я, как очарованный, стоял у окна, — так хороша была ночь, так хороша была удалая песня Разина, звавшая к битвам, опасностям, к любви...

Через минуту я входил в квартиру командира. В гостиной было уже порядочно офицеров с их семействами. В соседней комнате шла игра в винт, а молодежь пела и танцевала. Высокий офицер, поручик Скачков, спел еще раз песню Разина и опять навеял на мою душу настроение, которое охватило меня при входе.

Скоро я свыкся с новыми людьми. И казалось, что я в далекой России, среди обычной обстановки, среди тех же близких моему сердцу людей, с которыми я вырос, к которым привык. Не верилось, что это милое общество собралось в маленьком поселке, заброшенном среди диких сопок, около кумирен со страшными божествами, среди чуждого и странного народа... А только что окончившая институт дочь командира и кадет, его сын, еще более убеждали, что я в России, и Манчжурия — лишь сон, странный и интересный...

Время летело. Уже было часов двенадцать ночи, когда мы направились в столовую, где шумно расселись за изящно сервированным столом. Радушные хозяева поддерживали всеобщее веселье, которое не прекращалось ни на минуту, и за столом все время стоял смех.

— Песню, песню, господа, — сказал командир: — побольше веселья, побольше смеху...

— Песню, — закричали кругом. — Нина Владимировна, просим, просим, — раздались голоса, и все обратились к дочери командира: — нашу, пограничную...

Нина Владимировна сконфуженно отнекивалась, но наконец уступила просьбам. Настала тишина, и вдруг красивое сопрано запело старую кавказскую песню, переделанную для похожей на былую кавказскую теперешней манчжурской жизни...

“Там, где потоки Сунгари шумят, там посты мирно в ряд по границе стоят”, — звенели слова запевалы. — “Сторонись от дороги той, пеший, конный не пройдет живой” — подхватил хор, и [217] казалось и верилось, что посты в твердых руках, что смело стоит стража и горе тем, кто захочет пройти...

В это время ко мне подошел солдат и, склонясь к уху, доложил, что из сотни пришел по спешному делу урядник. Извинившись, я встал и вышел в переднюю.

Там стоял урядник, которого я уже видел в сотне.

— В чем дело? — спросил я.

— Так что, ваше благородие, — начал докладывать запыхавшийся урядник: — сейчас на станцию напали хунхузы, перестрелка идет, железнодорожные рабочие перестреливаются...

Меня от этих простых слов точно пронизал электрический ток.

“Уже, — подумал я, — уже перестрелка, то, о чем я мечтал всю жизнь, может быть, отличие, — может быть, — смерть...” и невольно, против желания, холодок пошел по спине, стали какие-то неловкие ноги, и в душе что-то оборвалось...

— Хорошо, — сказал я, — беги в сотню, скажи, что я приказал седлать всем, сейчас я приду, беги скорее.

Казак вышел. И в тот же момент меня охватила какая-то особенная, яркая радость, точно прилились новые силы и первого чувства страха — как не бывало...

Незаметно вызвал командира. Я доложил ему о нападении.

— Эге, батенька, это неважно. Теперь у вас человек тридцать, не более. Ну, да, вероятно, нападение из обыкновенных — на китайский поселок. Сюда они вряд ли отважатся прийти, хотя чего не случается, — задумчиво добавил командир.

— Бога ради, — добавил он, — не показывайте вида, в чем дело, а то будет с нашими дамами истерика... С Богом, дорогой, я тут за вас что-нибудь выдумаю... да пришлите, на всякий случай, писарскую команду да ваших человека три...

— Слушаю, — ответил я уже с крыльца и сбежал на дорогу.

III.

После светлой столовой было невероятно темно, и глаз ничего не мог различить. Огни в поселке, до которого было версты три, уже погасли. Я прислушался, и вдруг, сначала редкие, а после более частые выстрелы донеслись до моего уха.

“Вот оно, началось!” пронеслось у меня в голове, и я побежал по направлению к сотне.

А из окон командирской квартиры неслась песня, и тяжко делалось на душе от сознания, что горсть писарей да три солдата из сотни и несколько офицеров — единственные защитники женщин и детей от диких хунхузов в эту темную ночь... [218]

“Вот тебе и Тамбовская губерния, — промелькнуло у меня в мозгу; — ведь это похуже войны, здесь женщины и дети...”

Я сбежал с шоссе и направился по тропинке, которую приметил днем, сокращавшей путь. Вдруг около меня что-то шарахнулось, кто-то отбежал, и я услышал звук открываемого затвора винтовки.

“Смерть”, пронеслось у меня в голове, и я машинально схватился за единственное свое оружие — шашку...

— Стой. Стрелять буду! — крикнул кто-то диким голосом: — стой!..

— Свой, свой, офицер, — обрадовался я: — ты кто?

— Часовой, ваше благородие, тут у цейхгауза. Напугался я здорово, чуть было в вас не саданул... хунхузы, видно, напали, какая жарня идет...

— Ничего, сейчас погоним, — уже весело сказал я и побежал дальше.

Через несколько минут я прибежал на сотенный двор. На дворе человек тридцать солдат уже сидели на конях, построенные в две шеренги. Едва я вбежал, как мне подали коня, и через секунду, без всяких команд, мы понеслись по шоссе, не знаю, каким строем. Со мною рядом скакали вахмистр и урядник, так понравившийся мне днем.

— Давно напали? — спросил я.

— Никак нет, десяти минут не будет, — ответил вахмистр: — это они не на русских, а на китайский поселок, а по станции стреляют, чтобы испугать, пока они какого-нибудь “купезу” забирают.

Мы продолжали скакать, уже давно сойдя с шоссе и вытянувшись рядами. Иногда переходили на шаг, иногда брали какие-то препятствия, совершенно того не замечая.

Наконец проехали русский поселок. На дороге какой-то рабочий с винчестером в руках пускал пулю за пулей на огоньки в тайгу. Я остановил взвод.

— К пешему строю слезай! — скомандовал я и соскочил с лошади. Моему примеру последовали казаки.

— Винтовки! — и вслед за командой раздался лязг примыкаемых штыков.

— Откуда стреляют? — спросил я рабочего.

— Недалеко, тут сейчас, левее китайского поселка, — быстро ответил рабочий — Слава Богу, вы прискакали, теперь уже фунфузам крышка...

— Ваше благородие, — проговорил вахмистр: — побежимте вперед к деревьям: оттуда хорошо на огоньки стрелять.

— Хорошо, — ответил я: — за мной, бегом!.. [219]

Мы побежали, перескакивая через плетни. Хунхузы поддерживали редкий огонь, видимо, делая лишь демонстрацию. В китайском поселке слышны были крики и выстрелы.

— Правее, правее, ваше благородие, — проговорил вахмистр: — мы забежим справа, оттуда не ждут нас фунфузы.

Пробежав еще с сотню шагов, я остановил взвод. Шагах в трехстах от нас шумел, как встревоженный улей, китайский поселок, а чуть левее его раздавались редкие выстрелы. Вот, казалось, совсем близко, над самым ухом, провизжала шальная пуля.

— Ну, что, вахмистр, пора стрелять, по-моему? — сказал я.

— Так точно. Пуганем этих застрельщиков, дай в шашки на поселок, кони уже подошли.

Выждав появление новых огоньков от выстрелов, я тихо скомандовал, и вдруг частый и сухой звук трехлинеек разрезал воздух.

В поселке поднялся невообразимый галдеж, а вслед за тем какая-то фанза ярко вспыхнула и загорелась, как костер, освещая невдалеке от себя кучу людей.

— Винтовки, по коням! шашки к бою! — скомандовал я, садясь на коня и вынимая шашку. — Марш, марш!...

И взвод понесся на поселок. Частый огонь хунхузов был безвреден, лошади неслись, и что-то сильное и смелое заливало душу, сердце трепетало в упоении скачкой, рука сжимала эфес шашки, а глаза искали врага...

Мигом пронеслись пограничники короткое расстояние, что разделяло нас от поселка, вот уже и улица, по которой, освещаемые пламенем пожара, бежали какие-то люди. Вот вахмистр взмахнул шашкой, и кто-то свернулся под его ударом, вот еще какой-то казак поразил высокого хунхуза с винтовкой в руках... Кто-то выстрелил, кто-то крикнул диким голосом. Еще несколько выстрелов, и скакавший неподалеку казак крикнул и остановился... Взвод рассеялся — я, вахмистр и человек пять казаков скакали рядом, остальные разошлись по всему поселку, ловя хунхузов. Китайцы, жители поселка, разбежались при появлении взвода, прекратился и галдеж, и выстрелов было не слышно..

Мы остановились и шагом стали возвращаться к пожарищу. Выстрелы хунхузов смолкли, и только казаки, по собственной инициативе, осыпали пулями тайгу, надеясь, что пуля найдет виноватого.

— Играй сбор, — приказал я трубачу, и переливчатые звуки пронеслись в воздухе. Сейчас же со всех сторон стали собираться казаки, спешиваясь около меня. Некоторые вели за косы китайцев, которых скоро набралось пять человек. [220]

— Хунхузы? — спросил я вахмистра.

— Сейчас узнаем, — ответил тот и с несколькими казаками подошел к одному из китайцев.

— Твоя хуза ю? — грозно спросил он трепещущего от страха китайца.

— Моя хуза мею, мею (я не хунхуз), — жалобно залопотал тот: — моя канходи, моя лаботай (я рабочий), — продолжал он.

— А, ты канходи! — прорычал вахмистр и, развернувшись, отвесил страшную затрещину китайцу, — “канходи”! — крикнул он и “дал” еще раз... — Говори, чёртов сын, хуза ю — мею?

Тут подскочили еще два-три казака, мгновенно заработали нагайки, и избиваемый китаец орал диким голосом: “хуза ю! хуза ю!”

Я не выдержал и бросился к китайцу.

— Что вы делаете, как вы смеете бить, — сейчас бросьте!

— А что, ваше благородие, у нас завсегда так, а то как узнаешь, где ихняя шайка, — ответил мне вахмистр, а казаки неодобрительно поглядывали на меня, видимо, удивляясь неожиданному вмешательству, однако оставили китайца, который всхлипывал и говорил:

— Моя хуза мею, моя машинка мею (я не мошенник), моя дальеко нету, моя Вейсухэ живи...

В этот момент несколько казаков привели еще двух китайцев, а впереди бежал толстый “купеза”, который упал передо мною на колени и что-то быстро залопотал.

— В чем дело, что ему надо? — спросил я.

— Купеза он, ваше благородие, вот эти два его в сопки тащили, да мы их схватили, одного Михин шашкой немного попортил.

— Ой, капитан, шанго татады капитан! — вопил “купеза”: — ой хуза ю, моя ломайло!.. Капитан пришла, хуза мею, хуза кантами (голову долой), моя спасибо, — крича л он, видимо, бесконечно счастливый освобождением из плена.

— Ваше благородие, Петрова задело, — доложил мне вахмистр: — только пустое, кость не тронуло, — добавил он, показывая на здорового казака, стоявшего около меня.

— Куда тебя ранило? — спросил я.

— Руку задело, ваше благородие, не извольте беспокоиться — пустяки, — поспешно добавил казак: — я пока платочком перевязал.

Я осмотрел рану. Действительно, пуля удачно скользнула по левой руке выше локтя, не тронув кости.

— Больше никого не тронуло? — спросил я вахмистра.

— Никак нет, все тут, а вот фунфузов штук пять повалили, да може и в сопках кого пулей задело... [221]

Постепенно начали собираться китайцы — жители поселка. Я выслал дозоры (о преследовании в тайге ночью — нечего было и думать), написал донесение командиру бригады на клочке китайской бумаги и, собрав пленных, начал спрашивать их чрез предложившего свои услуги добровольного переводчика из жителей поселка.

Конечно, все они, по их словам, мирные ходи, но галдящая толпа местных аборигенов доказывала, с пеной у рта, что это известные хунхузы. Особенно старался освобожденный “купеза”, показывая на одного, как на хунхузского “старшинку” (начальника).

Пленные — грязные, оборванные, жалкого вида китайцы, одетые в однообразные синие костюмы с типичной хунхузской повязкой на голове, — стояли понурившись и неохотно отвечали на вопросы. В фанзе, куда их ввели, зажгли огонь, который осветил их суровые лица таежников — зверей тайги, попавшихся в капкан, и вид их был — вид затравленного зверя.

И в душе поднималось чувство жалости к этим людям, судьба которых, после страшных пыток китайских тюрем, погибнуть под тяжелым “тау” палача. И казалось, что мы напрасно вмешались в распрю этих желтых людей, которые — одни грабят, чтобы жить, как хунхузы, а другие — “купеза” — живут, чтобы грабить...

Как бы на мои мысли, старый хунхуз, которого “купеза” называл старшинкой, заговорил:

— Зачем лусский капитан хуза ловит. Хуза лусский не тлогай, хуза железная дорога шибко шанго, там хуза ходи, ходи, там хуза лаботай... лусский капитан жалованье получай, хуза жалованье мею, хуза китайский купеза ломайло делай, лусский не тлогай... Хуза сопка живи, живи — лусский дорога живи...

— Ишь ты, что говорит, — вмешался вахмистр, поглаживая бороду. — Вы тут безобразия творите, народ убиваете... Это какой же порядок? Связать их надо, ваше благородие, а то незаметно как убегут, — неожиданно добавил он.

— Ну, связывайте, если это надо.

Сейчас же несколько казаков связали хунхузам руки их же поясами, а косы их привязали одна к другой так, что хунхузы стали гуськом.

Странные люди! И теперь и позже, приглядываясь к жизни китайцев, я никак не мог найти их косе другого назначения, как лишь служить веревкой, когда они пленные, хватать за нее, когда они дерутся, и тянуть за нее помощнику палача, когда им рубят головы.

Стало светать. Оставив человек десять сторожить пленных, мы отправились по поселку. На улице в разных положениях раскинулись четыре убитых хунхуза со страшными шашечными [222] ранами. Прибывшие, когда все окончилось, китайские полицейские стащили в кучу трупы, ругаясь и толкая их ногами и палками. На сопках, в тайге, нашли еще один труп с огнестрельной раной и много следов крови. Там же валялось много китайского добра — материй и одеял, которые не удалось унести хунхузам из разграбленной лавки.

Усталые от бессонной ночи, полные впечатлений стычки, мы собрались домой, когда стало совсем светло. Пленные хунхузы, ставшие еще более несчастными при утреннем свете, потянулись гуськом, а мы, эскортируя эту странную процессию, медленно направились домой, где надо было сдать хунхузов для опроса в разведочное отделение штаба бригады, а после — в русско-китайское бюро для отправления в город Нингуту на суд и казнь.

Несмотря на ранний час, весь русский поселок высыпал навстречу. Нам рассказали, что случайная пуля хунхузов попала в паровоз, что жители были перепуганы, что рабочие отстреливались до самого нашего прихода и благодарили солдата за стычку, с сожалением относясь к нашему раненому.

Казаки подтянулись, запевало махнул рукой... “По дороге пыль клубится, слышны выстрелы порой... То с набега удалого едут сунженцы домой” — подхватил хор, и мы торжественно вступили в русский поселок.

Так кончился первый день моей жизни в Манчжурии...

H. Несмелов.

Текст воспроизведен по изданию: Первая стычка // Исторический вестник, № 7. 1912

Б-В Л.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ХУНХУЗОВ В МАНЬЧЖУРИИ

Одной из наиболее уродливых сторон маньчжурской жизни являются разбойничьи дела хунхузов. Несмотря на упорную борьбу с этим огромным злом, которую вели в течение нескольких лет русские войска и пограничная стража, его не удалось вырвать с корнем; теперь, после эвакуации Маньчжурии русскими и японскими войсками, эта тяжелая задача легла, главным образом, на сменившие их китайские войска. В любой дальневосточной газете можно изо дня в день находит описания разбойничьих подвигов как отдельных хунхузов, так и целых шаек их.

В настоящее время, когда главная борьба легла на войска другой нации, когда наступившие в Маньчжурии холода естественно сковали деятельность разбойничьих банд, может быть было бы уместно подвести итог этой деятельности. Но прежде чем суммировать, так сказать, за истекший сезон деяния маньчжурских головорезов, казалось бы не лишним предварительно познакомиться с сущностью маньчжурской хунхузиады.

Слово «хунхуз» в переводе на русский значит «краснобородый», это название удержалось издавна, когда китайские рыцари больших дорог для того, чтобы замаскироваться, при нападении прицепляли себе искусственные огромные красные бороды. В настоящее время этим именем вообще называют всякого бандита, промышляющего грабежом и разбоем. Кто идет в хунхузы? Вообще говоря, всякий сброд, жаждущий легкой наживы, [36] беглые из тюрем, дезертиры из войск, лица, укрывающиеся от преследования чиновников и т.д. Характерно признание одного главаря крупной шайки, сделанное в письме, адресованном русскому. «Три года тому назад я вместе с моими людьми был принят на службу в милицию фудутуном Нингуты, который выдал нам оружие; но в один прекрасный день, без всякой видимой причины фудутун приказал связать меня и моих людей и арестовать; мне удалось бежать, но моих людей казнили; этого я, пока жив, никогда не прощу фудутуну».

Минувшая война также поспособствовала образованию контингентов для вербовки в хунхузские шайки: наемный китайский сброд, из которого формировались известные сотни «партизанов», не принося существенной пользы армии, занимался, главным образом, грабежом мирных жителей. Напрактиковавшись в этом деле в период войны, эти в полном смысле слова потерянные люди, после ее окончания, естественно, нигде не могли лучше использовать свой «боевой» опыт и свои наклонности, как в шайках хунхузов.

Затем, во время войны, в чаянии большой наживы, в Маньчжурию двинулась волна темного люда: сахалинцы, подозрительные греки, евреи, разные хищные «восточные человеки», словом, все те, для которых нажива дороже чести и совести. До настоящего времени Харбин и поселки вдоль железной дороги кишат подозрительным элементом, готовым за деньги на всякое преступление. Этому элементу, при настоящем положении, остается в сущности одна прямая дорога – в хунхузы. Действительно, при разгроме шаек в составе их зачастую оказывались русские; так, минувшей весной недалеко от Харбина был накрыт разбойничий притон, содержимый какой-то русской бабой, под руководством которой действовала банда русских бродяг, хорошо вооруженных. Около Бодунэ почти все лето оперировала шайка численностью более ста человек, среди которых было свыше 20 кавказцев. Весной компания охотников в окрестностях Харбина подверглась нападению банды, под предводительством двух русских, одетых в форму забайкальских казаков и т.д.

Нередко в роли хунхузов выступают и китайские солдаты; грабежи, совершаемые ими – явление довольно заурядное. Главной причиной такого поведения войск служит неаккуратная выдача содержания, надо же как-нибудь питаться? Прошлой весной начальник гарнизона Нингуты обратился к одному из русских с просьбой о найме и в письме говорит следующее: «Из [37] числа взбунтовавшихся солдат часть, получив следуемое им содержание, возвратилась на службу; деньги я позаимствовал частным образом у местных богатых купцов впредь до отпуска средств казной; большая же часть солдат, сохранивших свое форменное обмундирование и вооружение, продолжает заниматься хунхузничеством».

По рассказам рабочих и китайцев, служащих у различных подрядчиков, уплата заработанных денег и выдача продуктов производится у многих крайне неаккуратно, что вызывает иногда сильнейшее озлобление рабочих, готовых расправиться с подрядчиками самосудом, и вынуждает некоторых пристать к хунхузам.

Таким образом, источники, из которых черпаются конскрипты хунхузских банд, довольно разнообразны и значительны.

Шайки организуются иногда по инициативе отдельных смельчаков, иногда сорганизовавшиеся бродяги сами выбирают из своей среды предводителя; одиночные хунхузы редки, это обыкновенно выгнанные из какой-нибудь шайки. Последние для своих действий обыкновенно избирают определенный район, уважаемый хунхузами соседних шаек, причем в пределах этого района соседние хунхузы вооруженными не появляются. Некоторые центральные пункты страны и поселки на железной дороге почитаются нейтральными и недоступными для хунхузов всякой шайки, где их агенты появляются для закупки провианта, оружия, сбора сведений и т.д.

Численность шаек очень разнообразна: от 3 человек до нескольких сотен; мелкие шайки – по преимуществу пешие, крупные – конные, но, в общем, они сообразуются с обстановкой: если пешим понадобятся кони, они их немедленно отнимают у населения, если кони оказываются почему-то лишними – их бросают.

В шайках поддерживается железная дисциплина; наказания жестоки и беспощадны: даже за малые провинности сильно избивают палками, прокалывают или отрезают уши; подвергают пыткам и нередко назначают смертную казнь; наказания налагаются или предводителем единолично или по приговору товарищей.

Вооружение шаек в общем также разнообразно, как разнообразен их состав. После боев во время минувшей кампании в руки местного населения попало много японских и русских ружей и патронов, подобранных на полях сражений, утерянных раненными в тыловых районах, разворованных из складов и т.п. В некоторых пунктах Северной Маньчжурии разные темные аферисты открыли тайную продажу оружия, добытого в период освободительных безобразий. Хунхузы получили [38] возможность хорошо перевооружиться путем самостоятельной покупки русских и японских винтовок или путем требования определенного числа их взамен денежного выкупа, назначаемого за освобождение заложников. В этом случае винтовки и патроны добываются родственниками последних. Характер вооружения обусловливается также профессией шаек: так, хунхузы, оперирующие в поездах железных дорог, обыкновенно вооружаются револьверами и кинжалами; в общем же вооружение состоит начиная с ножей и кончая винтовками новейших систем; летом в Харбине ходили определенные слухи, что некоторые крупные шайки запаслись пулеметами и несколькими орудиями, но, кажется, эти слухи не подтвердились.

В настоящее время доставать оружие стало труднее, цена на него поднялась весьма сильно; так, за винтовку платят сто и более рублей, а один патрон по 20-30 коп., но китайские власти получили сведения, о чем и оповестили население, что главари хунхузских шаек, действующих в Северной Маньчжурии, вошли в связь с революционерами Собственного Китая, обязавшимися снабжать хунхузов, в целях поддержания брожения в стране, оружием и боевыми припасами.

«Партизаны» формировавшихся нами сотен – китайские солдаты, дезертировавшие и попавшие в хунхузы, обыкновенно приносили с собой выданное им вооружение, которым и пользуются в своей новой профессии. Так, по словам китайцев, минувшим летом большая часть стоящего в Омсо китайского полка дезертировала, захватив оружие, и пошла на пополнение рядов хунхузов.

Общая численность хунхузских шаек за последнее время достигла почтенных размеров; если значительно сбавить газетные цифры, то все-таки в минувший сезон только вблизи восточного участка железной дороги оперировало от 1500 до 2000 хунхузов. Излюбленными местами пребывания бродячих шаек служат горные и лесные трущобы, прорезываемые восточным участком железной дороги и предгорья Хингана. Топографические условия здесь действительно благоприятны для всяких хунхузских операций, системы горных хребтов, покрытых лесом, изрезанных долинами и ущельями, дают возможность надежно укрыться от преследования и устроить притоны.

На юге шайки группируются преимущественно в городах к востоку от Хайчена и Ляояна. Минувшим летом в одной из местных японских газет была помещена такая заметка: «Теперь, когда гаолян достиг высоты нескольких фут, хунхузы [39] в окрестностях Хайчена сделались крайне беспокойными, а потому найдено необходимым посылать японских солдат с заряженными винтовками при каждом поезде».

Основное занятие хунхузов – разбой и грабеж, главным образом, китайского населения.

«Мы вас никогда не трогаем, - писал одному из русских предводитель крупной шайки, оперировавшей в окрестностях г.Нингуты, - и если бывают убийства ваших солдат, то только в случае крайней необходимости, когда иначе поступить нельзя; при нападении на станцию Хайлин мы не взяли ни одной русской иголки и вообще на восточном участке мы русским не причиним худа и не тронем вас, лишь нас не трогайте». Но в действительности дело зачастую происходит иначе. Главными объектами действий хунхузов близ железной дороги являются торговые поселки, образовавшиеся около станций, обслуживающие потребности населения, рабочих и служащих. Из наиболее крупных действий хунхузов в текущем году отметим следующие.

В ночь на 16-е мая подвергся нападению китайский поселок при станции Пограничная; часть шайки пробралась в поселок засветло, расположилась на постоялом дворе и произвела нужную разведку; с наступлением темноты постепенно присоединились остальные члены банды, оставив особый резерв на ближайших высотах. Когда шайка сосредоточилась, хунхузы бросились захватывать заложников из богатых китайских купцов, устремились на китайский базар, где принялись грабить лавки; а тем временем резерв, с целью отвлечь внимание гарнизона, приблизился к казармам охраны и открыл по ним усиленный огонь.

Гарнизоном нападение было отбито, причем обе стороны понесли потери; хунхузы отступили, уведя с собой более десятка заложников. Нападение было вызвано отказом местных купцов уплатить предводителю шайки 2000 рублей. Недовольные неудачей, хунхузы вместе с какими-то кавказцами, в ночь с 29 на 30 мая повторили нападение с целью, главным образом, захватить начальника отделения полицейского надзора на этой станции, ротмистра Иванова, которого они считали главным виновником отказа местных купцов в уплате дани. Хотя и это нападение было отбито, но в происшедшей перестрелке ротмистр Иванов получил смертельную рану и к утру скончался; кроме того, хунхузам удалось освободить из арестного дома некоторых своих товарищей, задержанных после первого нападения. [40]

Ранее этого случая, а именно 27 марта ночью, шайка хунхузов силой до 200 человек, напала на торговый поселок при станции Хайлин, а для отвлечения внимания русских были подвергнуты обстреливанию станционные здания и казармы гарнизона. Хотя нападение было отбито, хунхузы успели все-таки пограбить поселок и увести нескольких заложников.

Вообще же при нападении на поселки или на деревни вблизи станции хунхузы обыкновенно обстреливают также помещения наших гарнизонов и служащих.

8 июля утром шайка хунхузов, обнаружив отряд китайских войск, расположившихся на отдых на базаре поселка при одной из станций, открыла с ближайших сопок огонь; китайские войска, ошеломленные внезапностью нападения, отступили в полном беспорядке; хунхузы, преследуя их, ворвались на базар, но никого из русских не только не тронули, но даже предупреждали их, что дерутся только с китайскими солдатами и просили русских удалиться, дабы не подвергнуться случайной опасности.

Из нападений на значительные населенные китайские пункты отметим два нападения на местечко Санчакоу (к югу от ст.Пограничная, против нашей станицы Полтавской) в июле месяце. Первое нападение удалось отбить, главным образом благодаря мужественному поведению городской милиции. Опасаясь повторения атаки, богатые купцы уже вступили в переговоры с главарями; последние потребовали уплаты ежемесячной дани по 1000 лан (лан в среднем равен 1 р.40 коп.) и единовременного вознаграждения за убитых хунхузов при нападении на город. Купцы не приняли этих условий, найдя их слишком тяжелыми. Хунхузы изготовились к новому нападению, но на счастье жителей в город прибыли свежие китайские войска, с которыми соединилась милиция, совместно напали на шайки и нанесли ей полное поражение.

В том же месяце другая шайка, переодевшись в форму китайских солдат, обманным образом проникла в город Майхэкайди, разграбила его и захватила заложников. 8-го сентября, узнав, что гарнизон г.Омосо выступил на юг, одна из крупных банд, оперировавшая в окрестностях этого города, произвела нападение, разграбила и сожгла часть города; главная причина нападения – месть за казнь 2 хунхузов, членов шайки, за которых местные купцы не пожелали представить залог и поручительство.

На лесных участках, прорезываемых линией железной дороги, с помощью многочисленных подрядчиков, производятся обширные заготовки лесных материалов. Эти подрядчики зачастую [41] служат также объектами нападений: их захватывают в плен с целью получить богатый выкуп, нападают на их конторы и склады провианта в целях грабежа, посылают им подметные письма с требованием, под угрозой смерти или уничтожения заготовленных материалов, выкупа. Когда один из видных коммерсантов не исполнил требования шайки выдать ей 2000 руб., последняя в числе около 200 человек подошла к станции, желая силой овладеть особой купца, но к счастью гарнизону удалось быстро рассеять незваных гостей.

Были случаи, когда вымогательством занимались и китайские войска: так, при разборе одного такого дела оказалось, что все задержанные хунхузы – солдаты гарнизона г. Аже-хэ. Жители города открыто заявляют, что присылаемые для борьбы с хунхузами отряды зачастую приносят населению больше вреда, чем пользы, так как от них приходится терпеть более, чем от нападений хунхузов.

Иногда шайки формируются из рабочих тех же подрядчиков: так, в январе на лесные рубки одного китайца прибыл важный хунхуз, навербовал из рабочих шайку в 25 человек, вооружил ее и, опираясь на эту силу, отправился с визитами ко всем окрестным мелким китайским подрядчикам, требуя от каждого из них определенной ежемесячной дани, обязуясь со своей стороны охранять от хунхузов других банд.

Некоторые подрядчики, сознавая опасность, угрожающую им и их рабочим на промыслах, чтобы не расстраивать дела, откупаются от хунхузов деньгами, поставкой им съестных припасов, а иногда и оружия. Да и сами китайские власти нередко приглашают к себе предводителей, угощают, всячески ублажают, лишь бы не трогали населения. Последнее также старается войти с ними в соглашение; жаловаться, а тем более выдавать хунхузов – опасно, так как последние жестоко мстят за доносы и не дают пощады не только доносчику, но и всей деревне. Более того, население иногда ищет заступничества у хунхузов против произвола властей: в Маньчжурии хорошо известен случай, бывший около десяти лет тому назад, когда предводитель крупной шайки по жалобе местных жителей напал на целую многочисленную комиссию важных мандаринов, рассеял их большой конвой, приказал перевязать чиновников и, так как дело происходило зимой, спустить их под лед р.Сунгари.

Население естественно жмется к охраняемой линии железной дороги, но и здесь не всегда удается ему избежать разбойных нападений: [42] так, близ станции Турчиха хунхузами был отбит у бурят огромный табун в 500 лошадей. Для розыска грабителей была снаряжена погоня, которая, несмотря на суровую зимнюю стужу и крайне тяжелые местные условия (дебри Хингана), все таки отбила большую часть награбленного. Но в настоящее время, когда район операций нашей охраны ограничивается почти полосой отчуждения железной дороги для действий хунхузов открылось более широкое поле вместе с большей безнаказанностью их разбойничьих подвигов.

Некоторые, преимущественно мелкие шайки, специализировались в нападениях на линию; они обстреливают путевые казармы, дозоры, охраняющие дорогу, часовых; похищают проволоку, семафорные тросы, разбалчивают пути, захватывают накладки и болты; были попытки произвести серьезные крушения поездов, для чего поперек пути укладывались шпалы и рельсы. Благодаря самоотверженной и бдительной службе пограничников, в огромном большинстве случаев покушения замечались своевременно и предотвращались; нападения отбивались, но, к прискорбию, приходилось нести потери; то часового поранят, в дозоре убьют из засады.

Незначительные партии по числу, но зато состоящие из отчаянных негодяев, оперируют в самих поездах, нападая на пассажиров. Постоянно приходится слышать о грабежах, чинимых в вагонах; так, 23-го июня в поезде из Куанченцзы в Харбин китайцы перевозили большую партию серебра; ночью сопровождавшие серебро подверглись нападению шайки из нескольких русских и китайцев; на ходу было сброшено два ящика серебра, вслед за которыми последовали и грабители, захватив также и винтовки сопровождавших деньги. Мелкие нападения происходят сравнительно часто; бандиты, угрожая пассажирам-китайцам револьверами и кинжалами, обирают проезжих, иногда нанося им раны и увечья, после чего выскакивают из поезда на ходу. В особую группу должны быть выделены шайки, оперирующие на реках. Известно, что маньчжурские дороги после дождей обращаются быстро в непроходимые; естественно, что большая часть грузов в период навигации двигается на судах разных типов по рекам; нападения на суда пиратов – явление обыденное; судовладельцы или откупаются известно данью, или оказываются вынужденными содержать собственную охрану. Наша пограничная стража имела особые вооруженные пароходы с десантами, которые крейсировали в период навигации по наиболее важным [43] водным артериям; этим крейсерам нередко приходилось выдерживать серьезные стычки с шайками речных пиратов.

С наступлением холодов большая часть хунхузов поступает на попечение населения определенных для каждой шайки районов; они спокойно живут по деревням, питаются за счет местных жителей, которых защищают от случайных бродячих шаек. Последние обыкновенно скитаются по всей стране, грабя население, обозы, ханшинные заводы и т.п. Только жестокие холода загоняют их в притоны, расположенные обыкновенно в самых глухих, таежных местах.

Грунтовые пути Маньчжурии, как известно, становятся наиболее проходимыми поздней осенью и зимой; к этому времени приурочиваются обыкновенно грандиозные гужевые перевозки товаров и продуктов; огромные обозы передвигаются по всем не только магистральным, но и второстепенным путям, служа при этом нередко объектами нападения бродячих шаек.

Некоторые шайки на зимнее время нанимаются к владельцам крупных транспортных контор в качестве стражи при обозах. Но с наступлением тепла начинается обычная хунхузиада с ее нападениями на поселки, на богатых купцов и подрядчиков и т.д.; население же вынуждено терпеливо сносить не только это огромное зло, но зачастую довольно суровую кару администрации: выдать хунхуза – жестоко отомстят его товарищи, не выдать – приходится отвечать перед властями, которые, будучи бессильными в борьбе с разбойниками, тем охотнее стараются сорвать и выместить свои неудачи на безответным населении. С одной стороны последнее подвергается грабежу хунхузов, с другой – его обирают войска и чиновники, командированные для ловли грабителей: если войскам когда и удается отбить награбленное, то оно почти никогда не возвращается законным владельцам, а делится между солдатами и их начальством, как законная добыча. Таким образом, население вынуждено терпеть и от хунхузов, и от собственных войск, которые к тому же, как видно, и сами иногда не прочь пограбить и обратиться в тех же разбойников, и тем способствуют расхищению результатов упорного народного труда на две стороны.

Перед тем, как ввести в Маньчжурии новое административное устройство, пекинское правительство сочло необходимым послать туда двух министров, которые обязаны были выяснить положение страны на месте. Вот выдержка из их отчета, помещенная в официальной пекинской газете: «Тяжело говорить и больно [44] слышать о тех бедах, которые терпят купцы, простой народ и знаменное население Маньчжурии. Страна пережила много бедствий, население вынуждено бросать свои жилища и не имеет пристанища для отдыха; громадные площади возделанной земли обратились в пустыри. Грабежи разбойников почти совершенно прекратили торговлю; население не имеет покоя; поля остались брошенными, так как посевов невозможно убирать. При отсутствии военных сил возможно ли охранять страну и население от разбойников? При такой обстановке нужно удивляться тому, как при настоящих условиях население могло сохранить самое свое существование». В общем доклад сановников был составлен в весьма мрачных красках.

Положение провинций Маньчжурии признано было настолько тяжелым, что их пришлось освободить от взноса определенной суммы на содержание вновь формируемых войск в то время как эти деньги вообще взыскиваются с беспощадной строгостью, не взирая на неурожаи, наводнения и т.п. стихийные бедствия, которым постоянно подвергается население то одной, то другой местности обширной Поднебесной империи.

Подавление хунхузов составило первый вопрос, над которым пришлось серьезно задуматься вновь назначенным администраторам Маньчжурии.

Генерал-губернатор обратился к населению со следующим характерным воззванием: «Известно, что в стране развито хунхузничество; давно пора водворить спокойствие; понятно, почему до сих пор хунхузы отовсюду пользовались помощью населения: богатые дрожали за свое состояние, а бедные – за свою жизнь. Теперь же нечего бояться: мы организуем войска, полицию и вооружим население. Ввиду этого объявляется, что жители обязаны жаловаться на злоупотребления чиновников, а покрывающие их молчанием будут жестоко наказаны».

Население, зная из горького опыта, что ему так или иначе при всякой обстановке неизбежно придется понести обещанное «жестокое наказание», обратилось к генерал-губернатору с откровенной жалобой, указывая, что организованная по его приказанию новая полицейская стража вовсе не приносит той пользы, которую он от нее ожидал, и только лишь ложится тяжелыми бременем на средства купцов, обязанных уплачивать деньги на их содержание: мелкие партии хунхузов по-прежнему свободно появляются на базарах и, не стесняясь присутствием полицейских, принимают как с торговцев, так и с покупателей дань; если [45] же иногда население и задерживает хунхузов, то полиция за хороший выкуп или из опасения мести потихоньку отпускает их.

Неизвестно, как отнесся бы сановник к этому смелому заявлению жалобщиков, если бы в это время не произошло одного случая, толкнувшего высшую власть на путь более серьезных мероприятий, чем объявление бесполезных воззваний.

В конце июня месяца в восточной части Гиринской провинции были захвачены хунхузами в плен два японских офицера, производивших съемку местности, и несколько нижних чинов съемочной партии. Японские власти обратились с категорическим требованием к китайской администрации выручить пленных во что бы то ни стало в кратчайший срок, иначе грозили снарядить свою собственную экспедицию для поимки хунхузов и наказания виновных.

Китайские власти зашевелились: в восточную часть Гиринской провинции был командирован один из энергичных китайских генералов Чжан с конным полком вновь сформированных войск; в его же распоряжение поступили местные китайские войска из района Ажехэ и Нингуты; в общем силы экспедиционного отряда достигали 1500 человек.

В программу действий отряда кроме освобождения пленных японцев включена поимка главных предводителей, разгром притонов и беспощадное истребление банд, при этом за поимку особенно влиятельных главарей разрешено выдавать известные денежные награды.

Первоначальные действия экспедиционного отряда не были удачными: горные и лесные трущобы, где гнездились хунхузы не давали возможности развить действия в конном строю, поэтому по прибытии в Нингуту полк принужден был спешиться, после чего эскадроны отправились на поиски за хунхузами. Отряды, высланные из Ажехэ и Нингуты, получили приказание не возвращаться до тех пор, пока пленные японцы не будут освобождены; направление отрядам дано такое, чтобы при концентрическом движении можно было рассчитывать окружить одну из главнейших шаек. В происшедшей стычке хунхузы, бросив часть вооружения и припасов, по известным им одним тропинкам прорвались в горы. Далее, по слухам, произошло следующее: один из начальников китайских отрядов вместо преследования шайки предпочел вступить в тайные сношения с предводителями ее, предлагая ему за известную плату освободить пленных без кровопролития; сделка состоялась. В условленном месте [46] разыграли маневр, в результате пленные японцы, здравые и невредимые, оказались освобожденными.

Главнейшая часть задачи, возложенной на экспедиционный отряд, так или иначе, была исполнена. Генерал Чжан перекочевал на одну из станций восточного участка железной дороги и повел правильную борьбу с хунхузами.

11-го августа произошла первая крупная стычка со значительной шайкой; хунхузы, получив от своих секретов донесение о приближении китайских отрядов, оставили свое становище и заняли позицию на ближайшей горе; по словам местных жителей, у хунхузов будто бы имелся пулемет. Китайские войска начали наступление, захватили становище и его сожгли, но при дальнейшем движении подверглись сильному обстреливанию ружейным огнем с главной позиции разбойников; два других отряда китайских войск наткнулись на засаду; в конце концов и здесь хунхузам удалось не только прорваться, но на другой день даже захватить транспорт с продовольствием, следовавший к китайским войскам. По официальному донесению генерала Чжана, в этой стычке войска потеряли убитыми 1 офицера и 9 нижних чинов; раненными 30 нижних чинов; потери хунхузов преувеличены до 100 человек, тогда как по слухам последних убито всего около 10.

После этого последовал целый ряд стычек более или менее удачных или неудачных для экспедиционного отряда. В конце августа в происшедшей стычке вблизи линии железной дороги рассеяна значительная шайка, причем в числе убитых хунхузов оказался один русский, кроме того, также один русский взят в плен.

С прибытием китайских экспедиционных войск начались, как водится, жалобы у местного населения на обычные насилия со стороны солдат: у одного забирают даром съестные припасы, у другого отнимают лошадь или быка, у третьего деньги или ценные вещи и т.д. Не избежали грабежа и вымогательств со стороны войск рабочие и те же подрядчики на лесных заготовках, купцы и торговцы в поселках при железных дорогах.

Необходимо, однако, отметить, что гнусными разбойными делами занимались преимущественно местные войска, в составе которых служат бывшие хунхузы: даже в числе начальников значится бывший предводитель шайки, поступивший вместе с последней на службу и ставший теперь китайским офицером. Насилия со стороны войск нового формирования редки, объясняются строгостью и тяжестью службы, а главное несвоевременной уплатой или недостатком жалованья, ненормальностями китайского [47] военного кодекса, признающего телесное наказание даже для офицеров и т.д.

Начальник экспедиционного отряда относится ко всяким насилиям войск с большой строгостью, если жалоба доходит до него; к пленным же хунхузам он, конечно, беспощаден: участь их хорошо известна: сначала допрос «с пристрастием», т.е. с применением всяких пыток, на которые китайцы очень изобретательны, а потом обычная казнь (отрубают голову). Генерал Чжан предает смертной казни даже тех хунхузов, которые, ликвидировав свое занятие, обратились к мирному труду. Обыкновенно смертные приговоры генерала приводятся в исполнение близ торговых поселков при железнодорожных станциях, а головы казненных в целях устрашения и назидания выставляют на особых местах или в клетках на местных базарах.

Генерал Чжан, по-видимому, очень доволен своей деятельностью, по крайней мере, он с гордостью поведал и перечислил корреспонденту одной из харбинских газет, сколько войска имели стычек, сколько разрушено притонов, убито хунхузов, скольким он сам приказал отрубить головы и т.д.

Может быть, действия экспедиционного отряда на самом деле до некоторой степени успешны, но в других местах страны власти, сознавая слабость достигаемых результатов путем вооруженной борьбы с хунхузами, которая ведется к тому же скорее для отвода глаз, чем для пользы дела, прибегают к испытанным средствам – подкупу предводителей или даже приему шаек в службу. Хунхузы при такой сделке не нападают явно на жителей, а власти не беспокоят хунхузов; хунхузы получают обеспеченное существование, а власти – благодарность высшей администрации за спокойствие в вверенных им районах и мудрое управление ими; словом, дело устраивается к обоюдному согласию; что же касается населения, то на его долю остается уплата хунхузам дани деньгами, оружием и боевыми припасами, одеждой, продуктами, а также практика в стоическом перенесении всяческих невзгод.

Едва ли помогут делу и организуемые ныне, по указаниям высшей администрации, полицейские войска; мнение населения о них уже приведено. Само собой понятно, какму наемнику приятно за ничтожное в сущности вознаграждение подставлять свой лоб под пули? Гораздо более действительной мерой явится организация милиции из местных жителей при непременном условии выдачи ей хорошего вооружения; милиционер отстаивает свое бытие, семью и добро, но он должен иметь вооружение не хуже хунхуза [48] и во всяком случае не те архаические фузеи, которыми ныне в огромном большинстве вооружено местное население.

Собственно для нас хунхузиада важна в том отношении, что в Маньчжурии мы имеем железную дорогу огромного значения. Правда, мы имеем там особую стражу, охраняющую эту дорогу честно, по совести, по мере сил и разумения исполняющую свою тяжелую задачу; но район действий ее в настоящее время в сущности обнимает лишь узкую полосу отчуждения; само собой разумеется, нельзя надежно охранять линию, сидя на ней. Более того, по мере сокращения района нашей охраны, поле деятельности для хунхузов расширялось, а вместе с тем и безнаказанность их деяний; вооружение хунхузов по сравнению с недавним прошлым несомненно улучшилось; побывав в разных «партизанских» отрядах или попеременно то в войсках, то в шайках, хунхузы бесспорно кое-чему научились и, конечно, при случае используют свой «боевой» опыт. В этом важном для нас вопросе полезно прислушаться к мнению одного компетентного лица в делах востока, которое полагает, что до тех пор, пока главная деятельность хунхузов, как ныне, выражается лишь в грабежах и разбоях, при том, преимущественно своих соотечественников, она ведет к разорению, между прочим, населения районов, прилегающих к линии железной дороги и, следовательно, вредно отражается на экономическом значении ее; но если те же шайки сами по себе, или под влиянием каких-либо сект, враждебных европейцам, или, наконец, по чьему-либо наущению поставят себе целью серьезно вредить нам, они будут в силах при должном руководстве, энергии и удаче смять на некоторых участках нашу ближайшую охрану и угрожать правильности и безопасности эксплуатации железной дороги. В подобных случаях действия хунхузов сведутся к действиям партизан, а как трудно бороться с последними – известно всем.

Л. Б-в

Текст воспроизведен по изданию: Деятельность хунхузов в Маньчжурии // Военный сборник, № 1. 1908