Каждый созерцаемый предмет, каждое произнесенное шепотом значимое имя – отправная точка для грезы и стиха, языкотворческое движение. Сколько же раз у колодца, на ветхом камне, покрытом кислицей и папоротниками, я шептал имя дальних вод или забытого погребенного мира… Сколько раз мне внезапно отвечало мироздание… О мои предметы! Сколько же мы говорили
непрестанно движимые стремлением к рационализации, мы относимся к онирическому полету так, как если бы он был средством достижения какой-то цели. Никто не видит, что это поистине «путешествие-в-себе», «воображаемое путешествие» – и наиболее реальное из всех, что оно охватывает нашу психическую субстанцию и отмечает глубокой печатью наше субстанциально-психическое становление.
, грезовидец, и есть развертывающаяся фация. Ощути в себе грациозную силу. Осознай, что в тебе есть источник благодати[20], способность к взлету. Уразумей, что в самой твоей воле есть скрученные волюты[21], подобные молодым листам папоротника. С кем, для кого и против кого ты грациозен? Освобождение ли твой полет или же захват? Наслаждаешься ли ты своей добротой или же силой; ловкостью или свойствами своей природы? Сладострастие в полете прекрасно. Греза полета есть греза соблазнителя, соблазняющего. Вокруг этой темы накапливаются образы любви. Изучая ее, мы, следовательно, увидим, как любовь производит образы.
поймем, как важна смелость позы и осанки, отвага жизни в противостоянии тяготению, как важно жить «вертикально»[16]. Мы оценим смысл гигиены распрямления, роста, высоко поднятой головы.
При своем рождении и в полете наши внутренние образы являются подлежащими к глаголу «воображать». Но никак не его дополнениями. Мир приходит в человеческие грезы воображать самого себя.
Зато наш метод даст нам возможность ощутить тонизирующий характер легких надежд во всем его своеобразии, надежд, которые не могут обмануть, потому что они легкие, – надежд, которые ассоциируются со словами, приносящими нам ближайшее будущее, – с уповательными словами, помогающими нам внезапно открывать новые, обретшие молодость и жизнь идеи, которые представляются нам новым и нашим личным достоянием. Разве слово не проникнуто изначальной радостью? Если слово уповает, то оно полно бодрости. А если боится, то приходит в замешательство.
