Оглавление

Глава I. Пир

Это приключилось в Мегаре, пригороде Карфагена, в садах Гамилькара.

Солдаты, которыми он командовал в Сицилии, устроили большой пир в честь годовщины битвы при Эриксе, и поскольку хозяин был в отъезде, а их было бесчисленное множество, они кутили, совершенно не стесняясь хозяев.

Капитаны, облачённые в бронзовые котурны, располагались в центральном проходе, под пурпурным навесом с золотой бахромой, который тянулся от стены конюшен до первой террасы дворца. Простые солдаты были рассеяны под деревьями, где пестрели многочисленные здания с плоскими крышами, громоздились прессы для вина, разверзались подвалы, склады, пекарни и арсеналы, с обширным внутренним двором для слонов, логовищами и загонами для диких зверей и потаённой тюрьмой для рабов.

Вокруг кухни теснились фиговые деревья. Платановый лес простирался вдаль, мешаясь с массой дальних зелёных рощ, где гранат сиял среди белых пучков хлопчатника. Старые виноградные лозы, отягощённые налитыми соком, тяжкими гроздьями, вздымались к ветвям сосен; целое поле роз полыхало под платанами; здесь и там на газонах качались лилии; вдаль уходили дорожки, посыпанные чёрным песком, смешанным с коралловой пудрой, а в центре кипарисовая аллея образовывала, так сказать, двойную колоннаду зелёных обелисков от одного конца до другого.

Далеко на заднем плане возвышался дворец, выстроенный из великолепного жёлтого в крапинку нумидийского мрамора. Широкие колонны поддерживали его четыре террасных этажа. С большой открытой лестницей из чёрного дерева, на углах каждой ступени которой был водружён нос побеждённой галеры, с красными дверями, украшенными чёрными крестами, с медными решётками, защищающими от скорпионов внизу, и решётками из позолоченных прутьев, закрывающими отверстия наверху, он казался солдатам надменным и преступно-роскошным, таким же торжественным и непроницаемым, как само лицо Гамилькара.

Совет назначил его дом для проведения этого праздника. Выздоравливающие раненые воины, лежавшие в храме Эшмуна, поднялись ни свет, ни заря и отправились в путь на рассвете и тащились туда на своих костылях, растянувшись на мили. С каждой минутой их становилось всё больше. Они непрерывно вливались в общую толпу по всем тропинкам, как горные потоки, устремляющиеся в глубокое, бескрайнее озеро. Сквозь деревья можно было видеть, как испуганные и полуголые рабы убегали из кухонь. Газели с блеянием тоже разбегались по лужайкам. Солнце садилось, и аромат цитроновых деревьев только усиливал невыносимое зловоние, исходившее от потной толпы.

Там были люди всех наций: лигурийцы, лузитанцы, балеарцы, негры и беглецы из Рима. Рядом с тяжёлым дорийским диалектом звучали мерные кельтские слога, грохочущие, как боевые колесницы, в то время как ионийские окончания вступали в противоречие с согласными звуками пустыни, резкими, как визг ночного шакала. Грека можно было узнать по его стройной фигуре, египтянина — по приподнятым плечам, кантабрийца — по широким икрам. Были карийцы, гордо кивающие плюмажами своих высоких шлемов, каппадокийские лучники, щеголяюшие большими цветистыми узорами, нарисованными на их телах соком трав, и несколько лидийцев в женских одеждах, обедающих в тапочках и серьгах. Другие были демонстративно вымазаны киноварью и напоминали огромные коралловые статуэтки.

Они растягивались на подушках, ели, сидя на корточках вокруг больших подносов, или, лежа лицом вниз, вытаскивали куски мяса и насыщались, опираясь на локти в мирной позе львов, разрывающих свою добычу. Последние пришедшие стояли, прислонившись к деревьям, наблюдая за низкими столиками, наполовину скрытыми под алыми покрывалами, ожидая своей очереди.

Поскольку кухонь Гамилькара на всех не хватало, Совет послал им рабов, посуду и кровати, и посреди сада, как на поле битвы, где сжигают мёртвых, можно было видеть огромные, ярко пылающие костры, на которых жарились быки. Хлеба, посыпанные анисом, чередовались с великолепными сырами, более тяжелыми, чем иные диски, кратерами, наполненными вином, и кантарусами с водой, а также корзинками золотой филигранной работы, набитыми цветами. Глаза у всех светились от радости — наконец-то они смогли наесться в своё удовольствие. И тут, и там зазвучали ликующие песни.

Сначала дичь подавалась с закусками и зелёным соусом в глиняных краснофигурных тарелках, украшенных чёрными рисунками, затем — со всеми видами морских моллюсков, которые были рождены пуническими побережьями, пшеничной кашей, фасолью и ячменём, а также улитками, приправленными тмином, на блюдах из жёлтого янтаря.

Затем столы были уставлены мясом, антилопами с рогами, павлинами в перьях, целыми баранами, приготовленными в сладком вине, бёдрами верблюдиц и буйволов, ежами с гарумом, жареными кузнечиками и консервированными сонями. Большие куски жира плавали среди шафрана в чашах из дерева Тамрапана. Всё было залито вином, засыпано трюфелями и асафотидой. Пирамиды фруктов осыпались на медовые соты, и устроители не забыли даже о нескольких пухлых маленьких собачках с розовой шелковистой шерстью, откормленных на оливковом осадке, — карфагенском блюде, вызывавшем всегдашнее отвращение у остальных народов. Удивление от скандального блюда возбудило алчный аппетит желудков. Галлы с длинными лоснящимися волосами, собранными на макушке, хватали арбузы и лимоны и хрустели ими вместе с кожурой. Негры, которые никогда не видели омаров, раздирали себе лица их острыми красными колючками. Бритые греки, с кожей белее мрамора, резкими движениями выбрасывали остатки со своих тарелок за спину, в то время как пастухи из Брутиума, одетые в одежды из волчьих шкур, молча поглощали пищу, уткнувшись лицами в свои бездонные тарелки.

Наступила ночь. Велариум, раскинувшийся над кипарисовой аллеей, был отодвинут, и рабы принесли факелы.

Обезьяны, посвящённые Луне и обретавшиеся на верхушках могучих кедров, затихли, напуганные колеблющимися огнями нефти, мерно горевшей в порфировых вазах. Они издавали крики, которые доставляли истинное удовольствие разгульным солдатам, и те громко ржали над потешными ужимками и прыжками обезьян.

Продолговатые языки пламени дрожали в отблесках медных кирас. На инкрустированных драгоценными камнями блюдах сверкали огоньки и летали всевозможные огненные мухи. Кратеры с краями из выпуклых зеркал умножали и увеличивали изображения предметов. Солдаты толпились вокруг, с изумлением глядя на свои отражения и корчили гримасы, чтобы посмешить толпу. Они перебрасывали друг другу через столы табуретки из слоновой кости и золотые лопаточки. Они залпом выпили все греческие вина в длинных кожаных бутылках, кампанское вино в амфорах, кантабрийские вина, привезенные в бочках, а также вина из мармелада, корицы и лотоса. На земле стояли такие лужи, что ноги скользили. Дым от мяса поднимался в листву вместе с зловонием тел. Одновременно были слышны щёлканье челюстей, шум речей, песен и кубков, грохот кампанских ваз, разлетающихся на тысячи мелких осколков, или прозрачный звук падения большого серебряного блюда.

По мере того как их опьянение усиливалось, они все больше и больше вспоминали каверзы и несправедливости Карфагена. Республика, фактически измотаннаяя войной, позволила всем вернувшимся бандам скопиться в городе. Однако Гискон, их генерал, был достаточно благоразумен, чтобы отправлять их обратно по частям, так легче было отдавать им положенное жалованье, а Совет полагал, что вояки в конце концов согласятся на некоторое сокращение выплат. Но сегодня недоброжелательность по отношению к наёмникам была вызвана невозможностью им заплатить. Этот долг был смешан в умах людей с 3200 эвбейскими талантами, взысканными Лутацием, и наравне с Римом они считались врагами Карфагена. Наемники понимали это, и их возмущение находило выход в угрозах и яростных вспышках гнева. Наконец они потребовали разрешения собраться, чтобы отпраздновать одну из своих побед, и партия Мира уступила, в то же время отомстив Гамилькару, который так решительно поддерживал войну. Война кончилась, несмотря на все его усилия, так что, отчаявшись и разуверившись в Карфагене, он доверил управление наёмникам Гискона. Назначить свой дворец для их приёма означало навлечь на себя львиную долю ненависти, которую питали к ним люди. Более того, расходы на это роскошное пиршество тоже должны были быть чрезмерными, и он вынужден взять их на себя почти все.

Гордые тем, что заставили Республику подчиниться, наёмники думали, что они наконец-то вернутся в свои дома с полными золотом капюшонами своих плащей — платой за пролитую кровь. Но, как видно, туман опьянения вздыбил их гордыню, и их заслуги стали казаться им чудовищными, но едва вознагражденными. Они показывали друг другу свои раны, рассказывали о своих битвах, путешествиях и охоте в своих родных краях. Они имитировали крики и прыжки диких зверей. Затем начались грязные споры и пари; они ныряли головами в амфоры и пили без перерыва, как измученные жаждой дромадёры. Лузитанец гигантского роста бежал по столам, неся по человеку в каждой вытянутой руке и выплевывая огонь через ноздри. Несколько лакедемонян, не снявши кирасы, тяжко прыгали на земле. Некоторые, одевшись как женщины, делали непристойные жесты. Другие разделись догола, чтобы сразиться среди кубков на манер гладиаторов, а компания греков танцевала вокруг вазы, на которой были изображены нимфы, в то время как негр постукивал бычьей костью по медному щиту.

Внезапно они услышали жалобную песню, песню громкую и нежную, поднимающуюся и опускающуюся в воздухе, как взмахи крыльев большой раненой птицы.

Это был голос рабов в эргастуле. Несколько солдат вскочили и исчезли, они бросились чтобы освобождать их.

Они вернулись, пробираясь сквозь пыль под крики, всего двадцать человек с бледными до беловой белизны лицами. Маленькие чёрные войлочные шапочки конической формы покрывали их бритые головы; все они носили деревянные башмаки, и все же производили шум кандалов и цепей, звук от старого железа, подобный грохоту движущихся колесниц.

Они добрались до кипарисовой аллеи, где затерялись в толпе. Их окружили и начались расспросы. Один из них остался стоять в стороне. Сквозь прорехи в тунике были видны его худые плечи, испещрённые длинными шрамами. Опустив голову, он с недоверием оглядывался вокруг, слегка прикрыв веки от ослепительного света факелов, но когда увидел, что никто из вооруженных не настроен недружелюбно, из его груди вырвался тяжкий вздох. Он запнулся, горько усмехнулся сквозь ярко блеснувшие слёзы, бурно залившие его лицо. Наконец он схватил наполненный до краев кантар за кольца, поднял его прямо в воздух и держа на вытянутых руках, с которых свисали цепи, а затем, глядя на небо и всё ещё держа чашу, проронил:

— Приветствую прежде всего тебя, Баал-Эшмун, избавитель, которого люди моей страны называют Эскулапом! И вам, гении фонтанов, света и лесов, привет! И вам, вы, боги, скрытые под горами и в пещерах земли, здоровья! И вам, сильные мужчины в сияющих доспехах, которые освободили меня, вечной жизни!

Затем он уронил чашу и рассказал свою историю. Его звали Спендий. Карфагеняне взяли его в плен в битве при Эгинусе, и он ещё раз поблагодарил наемников на греческом, лигурийском и пуническом языках. Он целовал им руки; наконец, поздравил их с этим пиром, выразив при этом свое удивление тем, что не заметил кубков Священного Легиона. Эти кубки, на каждой из шести золотых граней которых была изображена изумрудная виноградная лоза, принадлежали корпусу, состоящему исключительно из молодых патрициев самого высокого роста. Они были привилегией, почти священническим отличием, и, соответственно, ничто из сокровищ Республики не было более желанным для наемников. Из-за этого они ненавидели Легион, и было известно, что некоторые из них рисковали своими жизнями ради немыслимого удовольствия испить из этих чаш.

Соответственно, они приказали принести чаши. Эти чаши находились на содержании Сисситов, — руководителей компаний торговцев, у которых был общий стол для трапез. Рабы вернулись. В этот час все члены Сисситий крепко спали.

— Пробудите их! — таков был приказ наёмников.

После второго визита им объяснили, что чаши были заперты в храме.

— Отоприте храм! — ответили они.

И когда рабы с трепетом признались, что чаши находятся во владении генерала Гискона, они закричали:

— Пусть он принесёт их!

Вскоре Гискон появился в дальнем конце сада с эскортом Священного Легиона. Его широкий чёрный плащ, прикрепленый к голове золотой митрой, украшенной драгоценными камнями, ниспадал вниз до копыт его коня, и сливался в темноте с чернотой ночи. Видны были только его белая борода, сияние высокого головного убора и тройное ожерелье из широких синих пластин, со звоном бьющихся о грудь. Едва он вошёл, как солдаты разразились громкими приветственными криками, и все плакали:

— Чаши! Чаши!

Он начал с заявления, что, если говорить об их мужестве, они вполне достойны этих чаш.

Толпа аплодировала и выла от восторга.

Он знал это, и напомнил им, что он — тот самый, кто командовал ими в битвах и вернулся с последней когортой на последней галере!

— Верно! Верно! — кричали они, — Он не лжёт!

Тем не менее, продолжал Гискон, Республика всегда и во всём уважала их национальные особенности, их обычаи и их святые культы! Как-никак, в Карфагене они были свободны! Что касается кубков Священного Легиона, то они являются частной собственностью. Внезапно галл, находившийся рядом со Спендием, перепрыгнул через столы и подбежал прямо к Гиско, жестикулируя и угрожая ему двумя выдернутыми из ножен мечами.

Не прерывая речи и даже глазом не моргнув, генерал ударил его по голове своим тяжелым посохом из слоновой кости, и варвар упал, как подкошенный. Галлы взвыли, и их неистовство, которое, как пожар, распространилось на всех остальных, взбеленило легионеров. Гискон пожал плечами. Он видел, как они побелели. Он думал, что его мужество будет бесполезно против этих разъярённых диких зверей. Было бы логичнее отомстить им позже каким-нибудь хитрым способом. Соответственно ситуации, он сделал знак своим солдатам и медленно удалился. Затем, повернувшись в воротах к наемникам, он закричал им, чтобы они раскаялись в содеянном.

Пир возобновился. Но ведь Гискон мог вернуться и, окружив предместье, находившееся рядом с последними крепостными валами, прижать их к стенам. Тогда они почувствовали себя одинокими, несмотря на толпу, и огромный город, спящий под ними в тени. Он внезапно испугал их, город, с этими нелепыми нагромождениями лестниц, высокими чёрными домами и этими смутными, непонятными богами, ещё более свирепыми, чем его жители. Вдалеке по гавани скользили туманные корабельные фонари, а в храме Хамона горели огни. Они думали о Гамилькаре. Где он теперь? Почему он оставил их, когда был заключён мир? Его разногласия с Советом, несомненно, были всего лишь притворством, чтобы уничтожить их. Их неудовлетворенная ненависть обрушилась на него, и они прокляли его, раздражая друг друга своим растущим гневом. В этот момент они собрались вместе под платанами, чтобы посмотреть на раба, который с вытаращенными глазами, перекошенной шеей и губами, покрытыми пеной, катался по земле и истошно бил по ней ногами и руками. Кто-то кричал, что его отравили. Все тогда посчитали себя отравленными. Они набросились на рабов, поднялся страшный грохот, и волна пьяного разрушения вихрем обрушилась на кипящую армию. Они наносили удары наугад, они крушили всё на своём пути, они убивали и калечили молча. Иные швыряли факелы в листву, другие, перегнувшись через львиную балюстраду, убивали животных стрелами и дротиками. Самые отпетые подбежали к слонам, желая срубить им хоботы и поживиться длинными слоновыми бивнями.

Однако к тому времени несколько балеарских пращников забежали за угол дворца, чтобы удобнее было грабить. Но тут было препятствие — они были остановлены высоким забором из индийского тростника. Они перерезали ремни кинжалами, а затем оказались перед фасадом, обращенным к Карфагену, в другом саду, полном стриженной растительности. Ряды белых цветов, образуя правильные ритмические последовательности, слагались в длинные параболы, похожие на звезды фейерверков, стелящихся по лазурной земле. Мрачные кусты источали тёплые, сладостные ароматы. Там были стволы деревьев, вымазанные киноварью, напоминавшие колонны, густо залитые кровью. В центре было двенадцать высоких пьедесталов, каждый из которых поддерживал большой стеклянный шар, и эти шары смутно полыхали красноватыми огнями, похожими на огромные и всё ещё трепещущие глазные яблоки. Солдаты освещали окрестность факелами, спотыкаясь на склонах глубоко вскопанного среза почвы.

Но тут они увидели небольшое озеро, разделённое на несколько бассейнов стенками из голубых камней. Волна была такой прозрачной, что пламя факелов дрожало в ней на самом дне, на ложе из белоснежной гальки и золотой пыли. Порой она начинала пузыриться, и тогда мимо проскальзывали светящиеся блёстки, и у поверхности являлись большие, толстые рыбы с драгоценными камнями во рту.

С громким смехом солдаты ловили рыб, засовывали им пальцы в жабры и тащили их на пиршественные столы. Это были рыбы семейства Барка, и все они происходили от тех изначальных святых налимов, которые некогда высидели мистическое яйцо, в котором была сокрыта богиня. Мысль о совершённом святотатстве умножила наглую жадность наемников. Они быстро развели огонь под несколькими медными котлами и развлекались, наблюдая за прекрасной рыбой, барахтающейся в кипящем масле.

Волна воинов хлынула вперёд, теперь они толпилась, налегая друг на друга. Они больше не боялись ничего и снова принялись пьянствовать. Их рваные туники были мокры от духов, которые крупными каплями стекали с их лбов, и, упёршись обоими кулаками в столы, которые, как им казалось, качались, как палубы кораблей, они вращали своими огромными пьяными глазами по сторонам, готовые сожрать глазами то, до чего не могли дотянуться. Другие ползали среди блюд по пурпурным скатертям, разбивая ногами табуретки из слоновой кости и склянки из тирского стекла вдребезги. Песни мешались с предсмертным хрипом рабов, умирающих среди разбитых чаш. Они требовали вина, мяса, золота. Они взывали к женщинам. Они бредили на сотне языков. Некоторые думали, что они были в банях — из-за пара, который плавал вокруг них, или же, увидев листву, воображали, что они на охоте, и бросались на своих сотоварищей, как на диких зверей. Пожар перекинулся на деревья, они вспыхивали одно за другим, и высокие зеленые мхи, испускавщие длинные белые спирали, более всего похожие на вулканы, начинающие дымиться. Шум усилился; раненые львы ревели в тени зверинца.

В одно мгновение самая высокая терраса дворца осветилась, центральная дверь открылась, и на пороге появилась женщина, сама дочь Гамилькара, одетая в чёрные одежды. Она спустилась по первой лестнице, которая шла наискось вдоль первого этажа, затем по второй и третьей, и остановилась на последней террасе у начала лестницы на камбуз. Неподвижно, склонив голову, она взирала на солдат.

Позади неё, с каждой стороны, виднелись две длинные тени бледных мужчин, одетых в белые одежды с красной бахромой, складки которых ниспадали прямо к их ногам. У них не было ни бороды, ни волос, ни бровей. В руках, блистающих кольцами, были огромные лиры и они пронзительными фальцетами пели гимн Карфагенскому Божеству. Это были жрецы-евнухи храма Танит, которых Саламбо часто вызывала к себе домой.

Наконец она спустилась по лестнице на камбуз. Священники последовали за ней. Она вышла на кипарисовую аллею и медленно прошла между столиками капитанов, которые несколько отступили назад, наблюдая, как она проходит.

Её волосы, припудренные фиолетовым песком и уложенные в виде башни по моде ханаанских дев, сильно увеличивали её рост. Жемчужные пряди были закреплены на её висках и ниспадали на уголки рта, который был розовым, как полуоткрытый гранат. На её груди гнездилась коллекция светящихся камней, их разнообразие должно было имитировать чешую крупной мурены. Её белые обнажённые руки, все в бриллиантах, подчёркивались туникой без рукавов, украшенной алыми цветами на иссиня-чёрном фоне. Между лодыжек у неё была золотая цепочка, отмерявшая её шаги, а её просторная тёмно-пурпурная мантия, сшитая из неизвестного материала, волочилась за ней, создавая, при каждом её шаге, так сказать, широкую волну, которая мерно катилась за ней.

Время от времени жрецы издавали едва слышные аккорды на своих чудовищных лирах, и в перерывах между мелодиями можно было услышать позвякивание маленькой золотой цепочки и равномерный топот её папирусных сандалий.

Никто ещё не видел её и не был знаком с ней. Было известно лишь только, что она вела уединённый образ жизни, полный благочестивых дел. Несколько солдат видели её ночью на кровле её дворца, преклонившей колени перед звёздами среди дымных вихрей от зажжённых курительниц. Это Луна сделала её такой бледной и невесомой, и в том, что окутывало её, как тонкий пар, было что-то божественно-странное. Её глаза были всегда расширены и, казалось, устремлены куда-то вдаль, за пределы земных пространств. Она шла, слегка наклонив голову, а в правой руке держала маленькую лиру из чёрного дерева.

Они услышали её бормотание:

— Мёртв! Все мертвы! Вы больше не будете послушны моему голосу, как тогда, когда, сидя на берегу озера, я швыряла вам в пасти арбузные семечки! Тайна Танит таилась в глубине ваших глаз, которые были более прозрачны, чем струи рек.

И она стала взывать к их именам, и это были имена месяцев года:

— Сив! Сиван! Таммуз! Элул! Тишри! Шебар! Ах! Сжалься надо мной, богиня!

Солдаты сгрудились вкруг неё, не понимая, что она глаголит. Они дивились её наряду, но она окинула их всех долгим, испуганным взглядом, затем втянула голову в плечи, метнулась в сторону и, размахивая руками, несколько раз повторила:

— Что ты наделал? Что ты наделал? У тебя в избытке был и хлеб, и мясо, и масло, и все мыслимые и немыслимые пряности в амбарах — средоточие самого утончённого удовольствия! Я привела быков из Гекатомпилоса! Я послала охотников в пустыню!

Её голос возвысился, щеки порозовели. Она добавила:

— Где, скажите на милость, вы пребываете сейчас? В завоёванном граде или во дворце повелителя? И кто у вас владыка? Гамилькар Суффет, мой отец, слуга Ваала! Это он удержал от Лутатиуса твои руки, теперь красные от крови его рабов! Знаете ли вы кого-нибудь в ваших исконных землях, более искусного в деле войны? Смотрите! Ступени нашего дворца устланы вашими трофеями! Не останавливайтесь! Жгите! Продолжайте бесчинства! Множьте их! Я унесу с собой твердыню моего дома, духа помощи моего Чёрного Змея, дремлющего вон там, на жёлтых листьях лотоса! Я свистну, и он последует за мной, я сяду на галеру, и он помчится в кильватере моей галеры, мелькая в пене волны.

Её тонкие ноздри трепетали. Она вонзила ногти в драгоценные камни на своей груди. Её глаза смотрели теперь вниз, и она продолжила:

— Ах! Бедный, бедный мой Карфаген! Скорбный, несчастный город! Нет больше защитников у тебя, какие были в прошлые дни, они отправились за океаны, чтобы строить храмы на чужих берегах. Все земли трудились ради тебя, и морские пашни, вспаханные твоими вёслами, качались от тяжести твоих плодов. Затем она завела песнь о подвигах Мелькарта, бога Сидонян и праотца её рода.

Она поведала о восхождении на горы Эрсифонские, о путешествии в Тартесс и о войне с Масисабалем, призванной отомстить за Королеву Змей:

— Он преследовал чудовище с женским телом, чей хвост волочился по опавшей листве, как серебряный ручей по черни. Он тёк в лес, и изливался на равнину, где женщины с драконьими гребнями сидели вокруг большого костра, вращаясь на остриях своих хвостов. Кроваво-красная Луна сияла внутри молочно-бледного овала, и алые языки огня, раздвоенные, как рыбачьи гарпуны, тянулись, извиваясь, к самому краю пламени.

Затем Саламбо, не останавливаясь, рассказала, как Мелькар, победив Масисабля, водрузил его отрубленную голову на носу своего корабля. Волна вспенивалась и голова уходила в кипящую воду, но Солнце скользило по ней и бальзамировало её, и наконец она стала твёрже золота, но тем не менее глаза её не уставали непрестанно плакать, и слёзы непрерывно падали в воду.

Она пела всё время на старом ханаанском наречии, которого варвары при всём желании не могли понять. Они спрашивали друг друга, что она могла сказать им этими устрашающими жестами, сопровождавшими её речь, и взбирались вкруг неё на столы, кровати и ветви платана, с открытыми ртами и вытянутыми шеями они пытались уловить смурные истории, витающие пред их раскалённым воображением, сквозь тусклость теогоний, как призраки, окутанные облаком.

Только безбородые жрецы Храма понимали Саламбо. Их морщинистые руки, застывшие на струнах лир, дрожали, и время от времени они извлекали из своих инструментов очередной скорбный аккорд, ибо, будучи слабее старух, они дрожали одновременно и от мистического тремора, и от страха, внушаемого мужчинами. Варвары не обращали на них внимания, но пристально вслушивались в песню девушки.

Никто не смотрел на неё такими глазами, как молодой нумидийский вождь, которого посадили за капитанские столы среди солдат его собственного племени. Его пояс так щетинился дротиками, что образовал шар на его просторном плаще, коий был застёгнут на висках кожаным шнуром. Накидка его разошлась, упав ему на плечи, и окутала его лицо тенью, так что можно было видеть только огонь двух его неподвижных глаз. Он случайно оказался на празднике, поскольку его отец поселил его в семье Барка, согласно обычаю, по которому властители обычно отправляли своих детей в дома великих, чтобы проложить путь к желанным брачным союзам. Но Хар Навас прожил там шесть месяцев, не имея до сих пор ни одного шанса увидеть Саламбо, и теперь, сидя на корточках, задев головой рукояти своих дротиков, он наблюдал за ней с трепещущими от возбуждения ноздрями, как леопард, притаившийся среди бамбуковой заросли.

По другую сторону стола сидел ливиец колоссального роста с короткими чёрными, жёсткими, курчавыми волосами. На нём уже не было доспехов, только старая военная куртка, медные пластины которой уже подрали пурпур ложа. Ожерелье из серебряных лун запуталось в его волосатой груди. Его лицо было всё забрызгано кровью. Он сидел, опёршись на левый локоть и широко улыбался большим, разинутым ртом.

Саламбо прекратила петь священные песни. С женской интуицией она одновременно заговорила теперь на всех варваровских языках и диалектах, стараясь угомонить их гнев. С греками она говорила по-гречески; затем она обратилась к лигурийцам по-лигурийски, к кампанцам по кампански, неграм, и, слушая её, каждый снова обретал в её голосе утраченную сладость своей родной земли. Теперь она, увлечённая воспоминаниями о Карфагене, пела о древних битвах с Римом, и они аплодировали ей стоя. Она воспламенилась при блеске сверкающих мечей и громко закричала, раскинув руки. Её лира упала, она замолчала, и, прижав обе руки к сердцу, она несколько минут молчала, закрыв глаза и наслаждаясь тягучим волнением всех этих мужчин.

Мато, ливиец, наклонился к ней. Невольно она приблизилась к нему и, движимая благодарной гордостью, направила ему длинную струю вина в золотой кубок, чтобы умиротворить армию.

— Пей! — сказала она.

Он только успел взять чашу и поднёсти её к губам, когда галл, тот самый, которого ранил Гиско, ударил его по плечу, в то время как он в своей обычной весёлой манере отпускал любезности на своем родном языке. Спендий был недалёк от истины и вызвался их рассудить.

— Говори! — сказал Мато.

— Боги защищают тебя! Ты станешь богат. Когда будет свадьба?

— Какая свадьба?

— Твоя! Ибо у нас, — сказал галл, — когда женщина поит солдата из рук, это значит, что она предлагает ему свое ложе!

Он не закончил, когда Хар Навас одним прыжком выхватил из-за пояса дротик и, упершись правой ногой в край стола, метнул его в Мато.

Дротик просвистел среди чаш и, пронзив руку ливийца, так крепко пригвоздил ее к ткани, что древко гулко задрожало в воздухе.

Мато быстро вырвал его, но сам он был безоружен и обнажён! Наконец он поднял перегруженный стол обеими руками и швырнул его в Хар Наваса. Он попал в самый центр толпы, которая бросилась между ними. Солдаты и нумидийцы столпились так тесно друг к другу, что не могли вырвать мечи из ножен. Мато продвигался вперёд, нанося сильные удары головой. Когда он поднял его, Хар Навас исчез. Он поискал его глазами. Саламбо тоже исчезла.

Затем, устремив свой взгляд на дворец, он заметил красную дверь с черным крестом, закрывающуюся далеко вверху, и тогда он бросился туда.

Они видели, как он пробежал между носами галер, а затем снова появился в пролётах трёх лестниц, пока не добрался до красной двери, о которую ударился всем телом. Тяжело дыша, он прислонился к стене, чтобы не упасть.

Но за ним последовал человек, и в темноте, и хотя огни пиршества были скрыты углом дворца, он узнал Спендия.

— Убирайся! — сказал он.

Раб, не отвечая, начал рвать зубами свою тунику, затем, опустившись на колени рядом с Мато, нежно взял его за руку и ощупал её в тени, чтобы найти рану.

При свете Луны, которая в то время скользила между облаками, Спендий увидел зияющую рану в около локтя. Он повертел в руках кусок материи, но Мато раздраженно сказал: -Оставь меня! Оставь меня!

— О, нет! — ответил раб, — Ты освободил меня из эргастула. Я твой! Ты мой хозяин! Приказывай мне!

Мато обошёл террасу, задевая за стены. Он напрягал слух при каждом шаге, заглядывая вниз, в тихие покои, сквозь пробелы между позолоченными камышами. Наконец он остановился с выражением отчаяния на лице.

— Ой! Послушай! — сказал ему раб, — Не презирай меня за слабость! Я жил во дворце! Я могу извиваться, как гадюка, и проходить сквозь любые стены. Иди сюда! В Покоях Предков под каждой каменной плитой лежит слиток золота! Подземный ход ведёт к их гробницам!

— Ну, и что? Какое это имеет значение? — сказал Мато.

Спендий молчал.

Они стояли и смотрели вниз с террасы. Огромный клубок теней клубилась перед ними, похожий на смутные, колеблющиеся скопления гигантских волн чёрного и давно окаменевшего океана.

Но на востоке уже ширилась тонкая, светящаяся полоска. Далеко внизу, слева, каналы Мегары начинали окрашивать зелень садов своими белыми переливами. Конические крыши семиугольных храмов, лестницы, террасы и крепостные валы иедленно, постепенно вырисовывались в бледном мареве рассвета, и кружевной пояс белой пушистой пены колыхался вокруг Карфагенского полуострова, в то время как изумрудное море казалось свернувшимся в утренней свежести змеем. Затем, когда розовое небо раздвинулось ещё сильнее, высокие дома, склонившиеся над отлогим склоном, встали на дыбы и сгрудились, как стадо чёрных коз, спускающихся с гор. Пустынные улицы вытянулись. Пальмы, вздымавшиеся со стен тут и там, недвижные, застыли. Наполненные до краёв цистерны казались серебряными вёдрами, брошенными во дворах. Едва видный маяк на мысу Гермеум бледнел. Лошади Эшмуна, застывшие на самой вершине Акрополя в кипарисовом лесу, почуяв близость света, водрузили копыта на мраморный парапет и заржали навстречу долгожданному Солнцу.

Оно явилось, и Спендий с криком воздел руки к небу.

Всё вокруг сразу залилось багровым цветом, ибо бог, словно разрывая себя на части, теперь без сожаления изливал на Карфаген золотой ливень своей крови. Носы галер сверкали. Крыша Хамона, казалось, вся была объята пламенем, в то время как далеко внутри храмов, двери которых теперь повсеместно открывались, мелькали искры света. Большие колесницы, прибывшие из деревни, стучали своими колёсами по каменным плитам улиц. Дромадёры, нагруженные с верхом, спускались по пандусам. Менялы подняли навесы своих лавок на перекрёстках, аисты взлетели, а потом в заливе затрепетали белые паруса. В лесу Танит можно было услышать пение священных куртизанок, а на Маппалианском Мысу начали дымиться печи для выпекания глиняных гробов.

Спендий перегнулся через террасу. Его зубы стучали, и он повторил:

— Ах! Да-да! Хозяин! Я понимаю, почему ты только что с презрением отказался грабить виллу!

Мато среагировал так, словно его только что разбудил шипящий голос собеседника, и, казалось, ничего не понимал. Спендий продолжил:

— Ах! Какое богатство! А у людей, которые всем этим владеют, нет даже клинков, чтобы защитить своё добро!

Затем он устремил правую руку вперёд, указывая на кучку людей, которые ползали по песку за молом в поисках золотой пыли:

— Смотри! — сказал он ему, — Республика подобна этим негодяям: склонившись на краю океана, она зарывает свои жадные руки в каждый покорённый ею берег, и шум волн неволит её слух так, что она не слышит за собой топот каблуков хозяина!

Он отвёл Мато на другой конец террасы и показал ему сад, где солдатские мечи, развешанные на деревьях, сверкали на Солнце, как отполированные зеркала.

— Но здесь есть сильные духом, чья ненависть вечна и непреходяща! И ничто не связывает их с Карфагеном, ни семья, ни клятвы, ни боги!

Мато стоял, прислонившись к стене. Спендий подошёл ближе и продолжил полушёпотом:

— Ты понимаешь меня, солдат? Мы должны ходить в пурпурных одеждах, как сатрапы! Мы должны купаться в благовониях! И у меня, и у тебя, это же очевидно, должны быть рабы! Разве тебе не надоело спать на твёрдой земле, пить лагерной уксус и постоянно слышать трубный глас? Но ты отдохнешь позже, не так ли? Тебе обещают это? Когда? Когда они снимут с тебя кирасу, чтобы бросить твой труп стервятникам! Или, возможно, слепой, хромой и слабый, ты будешь ковылять, опёршись на палку, от двери к двери, чтобы рассказывать о своей юности торгашам приправ и маленьким детям. Не забывай о подлости твоих вождей, лагеря в снегу, марши под жарким Солнцем, тренировки до кровавых мозолей и вечную угрозу быть распятым за малейшую провинность! И после всех этих страданий они подарят тебе почётное ожерелье, как вешают колокольчик на грудь осла, чтобы оглушать его в пути и не дать ему почувствовать усталость. Ты ведь храбрее Пирра, не так ли? Если бы только ты этого пожелал! Ах! Как здорово тебе будет в больших прохладных залах, под звуки лир, когда ты начнёшь шалить и прохлаждаться на цветных коврах, с женщинами и шутами! Не говори мне, что это невозможно! Разве наёмники уже не овладели Региумом и другими крепостями Италии? Кто может вам помешать взять своё? Гамилькар в отъезде! Народ ненавидит богачей! Гиско ничего не может поделать с трусами, которыми окружён. Прими командование над нимив свои руки! Прими! Карфаген наш! Мы должны напасть на него!

— Нет! — сказал Мато, — Проклятие Молоха тяготеет надо мной! Я видел это в её глазах, и только сейчас я увидел чёрного барана, пятящегося от меня в храме! Оглядевшись вокруг, он добавил: -Но где же она?

Тогда Спендием овладело сильное беспокойство, и он не осмелился заговорить вновь.

Деревья сзади них всё ещё дымились. Время от времени с почерневших ветвей на тарелки падали чёрные, обугленные туши обезьян. Пьяные солдаты храпели с открытыми ртами рядом с трупами, а те, кто не спал, опустили головы ниц, ослеплённые ярким дневным светом. Утоптанная почва скрылась под кровавыми брызгами. Слоны выгибали свои кровавые хоботы между кольями загонов. В открытых амбарах лежали разбросанные мешки с просыпанной пшеницей. Под воротами виднелся густой ряд колесниц, которые были брошены варварами, а павлины на кедрах расправляли хвосты и наперегонки издавали свои визгливые крики.

Скованность Мато, однако, поразила Спендиуса. Он стал ещё бледнее, чем был, и сосредоточился на чём-то далёком, оставшимся за горизонтом. Уставившись неподвижными глазами в одну точку, он упёр оба кулака в край террасы. Спендий присел на корточки и воззрившись туда же, наконец, обнаружил, на что он смотрел. Вдалеке, в пыли на дороге в Утику колебалось маленькое золотое пятнышко — это была ступица колесницы, запряженной двумя мулами. Раб бежал в конце шеста и держал мулов за уздечку. В колеснице сидели две женщины. Гривы животных были уложены между ушами по персидской моде, под сеткой из голубого жемчуга. Спендий узнал их и сдержал крик.

Большая вуаль развевалась сзади на ветру.

Глава II. В Сикке

Через два дня наемники покинули Карфаген.

Каждый из них получил по золотой монете с условием, что они отправятся в лагерь в Сикке, и им было сказано это с невозможным елеем в словах:

— Вы — спасители Карфагена! Но вы бы уморили его голодом, если бы остались там; он остался бы пустым банкротом. Отступите ради богов! Республика позже будет благодарна вам за всю эту снисходительность и воздаст вам всем, чем только можно. Мы собираемся взяться немедленно взимать налоги; ваше жалованье будет выплачено в полном объеме, и будут снаряжены галеры, чтобы доставить вас обратно в ваши родные края!

Они не знали, что ответить на все эти уговоры. Этим людям, привыкшим к войне, надоело жить в городе, но убедить их уйти было втройне трудно, потому что они никому больше не верили, и когда они наконец согласились, люди взобрались на стены, чтобы посмотреть, как они уходят.

Они дефилировали по улице Хамон и воротам Цирты, беспорядочно, лучники с гоплитами, капитаны с солдатами, лузитанцы с греками. Они маршировали решительным шагом, гремя своими тяжелыми котурнами по камням мостовой. Их доспехи были помяты выстрелами из катапульт и ударами мечей, а лица почернели от солнечных ожогов в битвах. Хриплые крики вырывались из их густых бород, изодранные кольчуги хлопали по эфесам мечей, а сквозь дыры в латуни сквозили их обнаженные тела, столь же страшные, как боевые машины. Сариссы, топоры, копья, войлочные шапки и бронзовые шлемы — всё это было в движении. Они заполнили улицу так густо, что стены треснули, и длинная масса вооруженных солдат хлынула между высокими, вымазанными битумом мрачными шестиэтажными домами. Из-за своих железных или тростниковых решеток женщины с покрытыми вуалями головами молча наблюдали за проходящими варварами.

Террасы, укрепления и стены были забиты толпой карфагенян, одетых в чёрные одежды. Матросские туники выделялись среди тёмной толпы, как капли крови, а почти голые дети, кожа которых блестела под медными браслетами, мелькали в листве стволов или среди ветвей пальм. Мноржество старцев высовывались на платформах башен, и люди не знали, что персонажи с такими длинными бородами делают наверхук в таких мечтательных позах, повляясь то тут, то там. И вот Он появился вдалеке на фоне неба, расплывчатый, как призрак, и неподвижный, как камень.

Всех, однако, угнетала смутная тревога; опасались, что варвары, видя себя такими сильными, могут захотеть остаться. Но они уходили, провив такую добрую волю, что карфагеняне осмелели и смешались с солдатами. Они осыпали их лобызвньями и объятиями. Некоторые с преувеличенным пиететом и дерзким лицемерием даже пытались уговорить их не покидать город. Они бросали им склянки духов, цветы и кусочки серебра. Они давали им амулеты против болезней; за минуту до того прокляв и трижды плюнув на них, дабы призвать смерть, или вкладывали в них шерсть шакала, чтобы вселить трусость в их сердца. Вслух они взывали к милости Мелькарта, а шепотом — проклинали

Затем появилась навьюченная толпа, с верблюдами и ослами. Больные и гниющие раненые стонали на спинах дромадеров, в то время как другие ковыляли, опираясь на сломанные пики. Пьяницы несли большие кожаные бутылки, а в полотняных мешочках — аппетитные куски копчёного мяса, пирожные, фрукты, масло, завернутое в фиговые листья, и лёд. Некоторых можно было увидеть с зонтиками в руках и попугаями на плечах. За ними следовали мастифы, газели и пантеры. Женщины-ливийки, восседавшие верхом на ослах, поносили негритянок, которые покинули лупанар Малкуа ради солдат; многие из них носили грудных детей, подвешенными к груди на кожаных ремешках. Мулов они подгоняли острием меча, и спины мулов сгибались под тяжестью палаток, в то время как множество слуг и водоносов, истощенных, желтушных от лихорадки и грязных от паразитов, сгибались в тоске — это были отбросы карфагенского поселения, лишь случайно примкнувшие к варварам.

Когда они прошли, ворота закрылись за ними, но люди не стали спускаться со стен. Вскоре армия расползлась по всему перешейку.

Она разделилась на неравные, хаотические массы. Издали копья казались высокими стеблями травы, и, наконец, всё исчезло в клубах пыли; те из солдат, которые оглядывались в сторону Карфагена, могли видеть теперь только его мутные, длинные стены с пустыми бойницами, словно вырезанными на фоне неба.

Затем варвары услышали громкий крик. Они думали, что это кричит кто-то из них (ибо они не знали, сколько их самих), кто-то остался в городе и развлекается разграблением храма. Они долго смеялись над этой мыслью, а затем продолжили свой путь.

Когда они обнаружили, что, как в прежние дни, все вместе маршируют по открытой местности, сердца их возликовали и кто-то из греков запел старую песню мамертинцев:

«Своим копьём и мечом я пашу и жну;

Я хозяин в доме! Безоружный человек падает к моим ногам

И зовёт меня Господином и Великим Королем».

Они кричали, они прыгали, самые весёлые начали рассказывать истории; время их страданий прошло. Когда они прибыли в Тунис, некоторые из них заметили, что пропал отряд балеарских пращников. Они, несомненно, были недалеко, и больше их не видели и на их исчезновение никто не обратил внимания.

Одни отправились ночевать в дома, другие разбили лагерь у подножия стен, а горожане вышли поболтать с солдатами.

В течение всей ночи на горизонте в направлении Карфагена были видны огни, горевшие подобно гигантским факелам над неподвижным озером. Никто в армии не мог сказать, какой праздник там отмечали.

На следующий день варвары шли сплошь через возделанные земли. Владения патрициев сменяли друг друга по границам их маршрута; водные каналы текли через пальмовые рощи; здесь были длинные зелёные ряды оливковых деревьев; розовые испарения плавали в ущельях меж холмов, в то время как позади курили голубые горы. Дул тёплый ветер. По широким листьям кактусов ползали хамелеоны, оглашая округу громким треском.

Варвары сбавили темп.

Они маршировали отдельными отрядами, люди нагоняли или отставали друг от друга, двигаясь с большими интервалами. Они обрывали виноград по краям виноградных лоз. Они валились на траву лежали в утомлении и ошеломлённо смотрели на большие, искусственно скрученные рога волов, на овец, одетых в роскошные тонкорунные шкуры, на борозды, пересекавщие друг друга, образуя ромбы, и на лемеха железного плуга, похожие на корабельные якоря, на гранатовые деревья, которые были политы сильфием. Такое богатство почвы и такие мудрые изобретения совершенно ослепили и смутили их.

Вечером они, усталые, растянулись на палатках, даже не разворачивая их, и с сожалением вспомнили о пиршестве Гамилькара, заснули, обратив лица к далёким сверкающим звездам.

В середине следующего дня они остановились на берегу реки, среди зарослей розовых кустов. Затем они быстро отбросили в сторону копья, щиты и пояса. Они купались в протоке с громкими криками, как малые дети, набирали воду в шлемы, в то время как другие пили, лёжа на животе на берегу, и всё это посреди вьючных животных, поклажа которых то и дело соскальзывала в воду с потных спин.

Спендий, сидевший на верблюде, украденном в парках Гамилькара, издали заметил Мато, который, прижав руку к груди, с непокрытой головой и опущенным лицом, поил своего мула и наблюдал за падающим потоком воды. Спендий немедленно стал пробираться сквозь толпу, призывая его: «Учитель! Хозяин!»

Мато скупо поблагодарил его за благословения, но Спендий не обратил на это никакого внимания и зашагал следом за другом, время от времени бросая беспокойные взгляды в сторону Карфагена.

Он был сыном греческого ритора и кампанской проститутки. Сначала он разбогател, торгуя женщинами; затем, разоренный кораблекрушением, он начал войну против римлян вместе с пастухами Самниума. Его схватили, и он сбежал, его снова схватили, и он работал в каменоломнях, задыхался в паровых банях, кричал под пытками, прошёл через руки многих палачей и испытал все виды безумия и отчаяния. Наконец, однажды, в муке, он бросился в море с крыши триремы, где работал весельником. Несколько матросов Гамилькара выловили и подобрали его, когда он был уже при смерти, и доставили в эргастулум Мегары, в Карфаген. Но поскольку беглецов должны были вернуть римлянам, он воспользовался неразберихой, чтобы бежать вместе с другими солдатами.

В течение всего марша он оставался рядом с Мато. Он приносил ему еду, помогал спешиваться, а вечером расстилал ковёр у него под головой. Мато, наконец, был тронут этим вниманием и мало-помалу, разомкнув уста, стал обращаться к нему.

Он родился в заливе Сиртис. Отец взял его с собой в паломничество к храму Амона. Потом он охотился на слонов в лесах Гарамантов. Впоследствии он поступил на службу в Карфаген. Он был назначен тетрархом при взятии Дрепана. Республика задолжала ему четырёх лошадей, двадцать три медимни пшеницы и зимнее жалованье. Он боялся богов и хотел умереть на своей родной земле.

Спендий рассказал ему о своих путешествиях, о народах и храмах, которые он посетил. Он познал много вещей: он умел делать сандалии, копья для кабанов и сети; он мог приручать диких зверей и готовить рыбу на огне.

Иногда он прерывал себя, издавая хриплый крик, рвавшийся из глубины его нутра; мул Мато ускорял шаг, и другие спешили за ними, и тогда Спендий начинал снова, хотя всё еще терзался агонией выплеснувшихся слов. Наконец, к вечеру четвертого дня всё утихло.

Они маршировали бок о бок справа от армии по склону холма. Под ними простиралась равнина, терявшаяся в ночных испарениях. Шеренги солдат тоже дефилировали внизу, и их волнистые очертания мельтешили в тени. Время от времени они проходили над всхолмлениями, освещёнными Луной; тогда звезды вспыхивали на остриях их пик, шлемы начинали на мгновение отсвечивать и мерцать, и тогда всё исчезало, и постоянно появлялись другие огни. Вдалеке заблеяли испуганные стада, и что-то, бесконечно сладкое, казалось, опустилось на землю.

Спендий, запрокинув голову и полузакрыв глаза, глубокими вздохами вдыхал свежесть ветра. Он раскинул руки, шевеля пальцами, чтобы лучше ощутить токи крови, которые струились по его телу. Надежды на месть вернулись к нему и воодушевили его. Он прижал руку ко рту, чтобы сдержать рвущиеся рыдания, и, в полуобмороке от опьянения, отпустил повод верблюда, который продолжакл двигаться длинными, размеренными шагами. Мато снова впал в свою прежнюю меланхолию; его ноги свисали до земли, и трава непрерывно шуршала, скользя по его пояснице.

Путешествие, однако, растянулось само по себе, так и не подойдя к концу. На краю равнины они всегда выходили на плато круглой формы. Затем они снова спускались в долину, и горы, которые, казалось, загораживали горизонт, по мере приближения к ним как бы скользили со своих позиций. Время от времени среди зелени тамарисков острым сиянием проявлялась река, чтобы тут же затеряться за поворотом холмов. Иногда огромная скала вздымалась ввысь, как нос корабля или пьедестал какого-нибудь исчезнувшего колосса.

Через равные промежутки времени им встречались маленькие четырехугольные храмы, которые служили стойбищами для паломников, направлявшихся в Сикку. Они были закрытые, как могилы. Ливийцы стали сильно бить по дверям, чтобы их открыли. Но никто внутри не откликнулся.

Затем следы цивилизации стали попадаться всё реже. Внезапно они наткнулись на песчаные косы, ощетинившиеся колючими зарослями. Стада овец мирно паслись среди камней. Женщина с голубой шерстяной накидкой на талии наблюдала за ними. Едва увидев среди скал солдатские пики, она с криком убежала.

Они шли по чему-то вроде большого прохода, окаймленного двумя цепочками красноватых холмов, когда их ноздри уловили тошнотворный запах, и им показалось, что на верхушке рожкового дерева они видят нечто необычное: львиную голову, возвышающуюся над листьями.

Они побежали туда. Это был лев с четырьмя лапами, прикованный к кресту, как преступник. Его огромная морда опустилась на грудь, а две передние лапы, наполовину скрытые густой гривой, были широко раскинуты, как крылья птицы. Его ребра несколько выпирали из-под вздувшейся кожи; задние лапы, прибитые гвоздями друг к другу, были несколько приподняты, а чёрная кровь, текущая по его рыжей шкуре, собралась в сталактиты на конце хвоста, который совершенно прямо свисал вдоль креста. Вкруг веселились солдаты. Они называли его консулом и римским гражданином и бросали ему в глаза камешки, чтобы отогнать мошек.

Но через сотню шагов они увидели ещё два льва, а затем внезапно появился длинный ряд крестов с распятыми львами. Некоторые были мертвы так давно, что на реях не осталось ничего, кроме останков их скелетов и неискоренимого запаха. У других, наполовину обглоданных, челюсти были искривлены в ужасных гримасах. Некоторые были огромны. Древки крестов прогибались под ними, и они раскачивались на ветру, в то время как стаи ворон беспрерывно кружился в воздухе над их головами. Именно так карфагенские крестьяне отмстили за себя, когда поймали дикого зверя; они надеялись таким примером устрашить остальных. Варвары перестали смеяться и надолго впали в изумление.