Лааль Джандосова

Арвеарт

Верона и Лээст. Том II

© Лааль Джандосова, 2017

У Вероны — студентки медицинской Академии «Коаскиерс» — удивительные способности, которые усиливаются с каждым днём, но в жизни её, напротив, возникает всё больше проблем. Пытаясь разобраться с ними, юная героиня окончательно запутывается в реальностях. Сможет ли она спасти тех, кого любит, зная, что уготовано им в будущем? Сможет ли пожертвовать настоящим ради того, кто ждёт её в прошлом? В Арвеарте ни в чём нельзя быть уверенным, поскольку всё, что там происходит, скорее всего — иллюзия.

ISBN 978-5-4483-5318-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Арвеарт
2. АВГУСТОВСКИЕ ХРОНИКИ
3. Том II
4. Часть пятая
   1. XXVI
   2. XXVII
   3. XXVIII
   4. XXIX
   5. XXX
   6. XXXI
   7. XXXII
5. Часть шестая
   1. XXXIII
   2. XXXIV
   3. XXXV
   4. XXXVI
   5. XXXVII
   6. XXXVIII
6. Часть седьмая
   1. XXXIX
   2. XL
   3. XLI
   4. XLII
   5. XLIII
   6. XLIV
   7. XLV
   8. XLVI
7. Часть восьмая
   1. XLVII
   2. XLVIII
   3. XLIX
   4. L
   5. LI
   6. LII
   7. LIII

АВГУСТОВСКИЕ ХРОНИКИ

Том II

Часть пятая

XXVI

Утром Верона проснулась от громкого крика чаек и некоторое время пыталась сориентироваться: «Когда я вчера уснула? Я занималась с Марвенсеном, а потом я открыла шампанское… И я вроде звонила Лаарту? И о чём я с ним разговаривала? Почему я не помню этого?» Ответа пока что не было — одни лишь предположения. С мыслью о деквиантере — точнее, о тех сообщениях, что могли быть отправлены Лээстом, она подняла подушку, затем проверила джинсы, посмотрела на стол, на полки, на будильник, чьи стрелки указывали на половину одиннадцатого и прошептала в растерянности:

— О боже, мой Volume Двенадцатый…

Папка на полке отсутствовала. Её место теперь занимали две упаковки «Вога». Верона взяла себе пачку, затем подошла к подоконнику и с ужасом констатировала, что Zippo тоже отсутствует. Вместо Zippo там были спички, Movado, вновь заработавшие, иридиевые карточки, хрупкая веточка вереска и хрустальная ваза с розами.

Лаарт тоже проснулся где-то в начале одиннадцатого и сразу связался с Кридартом — в силу возникшей паники по причине провала в памяти. Кридарт проинформировал об отпуске, об аварии, об амнезиях от выпивки или — может быть — не от выпивки, и о том, что Кеата с Ладарой находятся в санатории.

— Понятно, — сказал Трартесверн. — И сколько мы вчера выпили?

— Нисколько, — ответил Лэнар. — Насколько я понимаю, ночью вы были дома, как и вечером, соответственно.

— Меня сейчас лечит кто-нибудь?

— Нет, — сообщил помощник. — Но мы над этим работаем.

— Конкретней! — потребовал Лаарт. — «Мы» — это кто?! Ты и Зуннерт?!

Лэнар, слегка стушевавшись, ответил: «Ну да. Мы пытаемся… Но мы ещё точно не выяснили, кто тут у нас, во Вретгреене, занимается амнезиями…»

— Выясняй! — приказал ему Лаарт. — Не могу же я жить таким образом!

Верона, сходив в душевую, вернулась обратно в комнату, расчесалась, надела форму, сложила в рюкзак учебники и отправилась на занятия — с устоявшимся ощущением, что что-то с ней не в порядке — тревожащим ощущением, что с каждой минутой усиливалось. Дойдя до «саматургии», она постучалась к Акройду, заглянула и обнаружила, что в классе — факультативные, судя по тем студентам, что тихо сидели за партами. Акройд сказал: «Секундочку!» — вышел к своей пятикурснице, и, глядя в лицо её — бледное, в глаза — скорее потерянные, подумал: «Я не уверен, что это себя оправдывает. Кератомия — крайность, жестокая и бессмысленная. Лээст был вправе, видимо, не сообщать ей главного, что она и Элиза — сёстры, но раз уж всё это выяснилось, день-другой и Верона привыкла бы, ощутила себя в новом качестве. И это бы моментально изменило её положение. Быть Эртебрану родственницей, пусть даже по линии матери, это в глазах арвеартцев придало бы ей столько значимости, сколько пока не снилось никому из альтернативщиков…»

— Мисс Блэкуотер, — сказал он мягко, — сегодня у нас суббота. Приношу свои извинения.

Верона, подумав с ужасом: «Тридцать часов, не меньше!» — поздравила его с дочерью, затем спросила об имени и, услышав: «Исида, видимо, по предложению Лээста», — согласилась, что имя — прекрасное, и простилась с профессором книксеном. Когда он исчез за дверью, она постучалась к проректору — в «квантовую биохимию». Кабинет ей открыл не Лээст, а главный хакер Коаскиерса. После обмена приветствиями — достаточно официальными и, в понимании Лиргерта, — безусловно необходимыми, он произнёс, краснея:

— Рэана Блэкуотер, простите, но экдор Эртебран отсутствует. Он сейчас в Игеварте, на встрече с одним из сенаторов. Выехал после завтрака. Вероятно, появится к ужину. Я его замещаю, провожу здесь факультативные, по его же распоряжению.

Узнав, что проректор в столице, Верона едва не расплакалась. Сам Лиргерт подумал: «Зря он так. Амнезия здесь — не спасение. Она всё равно догадается. Несколько дней, неделя и снова случится что-нибудь. Это — гидра; здесь перерубишь, в другом месте появится заново».

Когда он вернулся к студентам, Верона прошла к подоконнику с пышно цветущей азалией и стала анализировать: «Все они в курсе случившегося — и Акройд, и этот Свардагерн. Что про него рассказывают? Балл — восемьсот тринадцать, близких друзей не имеется. Считается главным компьютерщиком. Что из этого следует? Он владеет всей информацией. Но он — не Джош и не Марвенсен, из него и слова не вытянешь. И почему он нервничает? У Лээста встреча с сенатором. Надеюсь, не с Дизервеном. Теперь позвонить не получится. Хотя, впрочем, можно попробовать…»

Сам Лээст в эти минуты и впрямь пребывал в столице — в компании Триверана, с которым был связан пожизненно — и дружескими отношениями, и — помимо того — даже родственными. Дорверы имели встречу в триверановской резиденции, на последнем — приватном — уровне «Акцетара» — большой гостиницы, и пили вино на лоджии, обсуждая то положение, в котором экдор сенатор оказался с недавнего времени. Триверан сообщил Эртебрану о нескольких покушениях и закончил с мрачной уверенностью:

— Они точно меня ликвидируют до октябрьских перевыборов.

— Нет! — возразил проректор. — У нас там студенты рассчитывали прогрессии на сенаторов и ты как раз попадаешь в число переизбранных заново!

— Даже так?! — Триверан рассмеялся. — Прогрессии не прогрессии, но хочу довести до сведения, что ты — мой наследник, единственный!

— Нет, — сказал Эртебран. — Я отказываюсь.

— Поздно, — сказал сенатор. — Бумаги уже подписаны.

— Женись, — посоветовал Лээст, — и проблема будет исчерпана.

Триверан закурил, посмеиваясь, и ответил с долей иронии:

— Я однолюб, по сути. Найди мне вторую такую же и тогда я женюсь сегодня же. Ты ведь знаешь моё отношение.

— Знаю — вздохнул проректор, и, попросив себе Treasurer, вытащил Zippo Лаарта, на что Триверан заметил:

— Любопытная зажигалочка. Чей-то подарок, видимо?

— Да — сказал Лээст, — от девушки, которая, в свою очередь, станет моей наследницей, — и, поскольку сенатор, шокированный, воскликнул: «Вот это новости!» — добавил с присущей твёрдостью: — Остальное не обсуждается.

* * *

Решив не ходить к Маклохлану, Верона, в глубоких раздумиях, добрела до гостиной комнаты, отведённой для первокурсников, затем подошла к деквиантеру, вызвала номер проректора из списка «Администрация» и, услышав знакомое: «Слушаю!» — поздоровалась тихим голосом.

— Здравствуй! — сказал проректор, отходя от стола с закусками, под пристальный взгляд сенатора. — Здравствуй, моя драгоценная! Прости, что я не в Коаскиерсе! Как твоё самочувствие?!

— Как обычно, — сказала Верона.

— Ты в курсе, что я в Игеварте? Ты сегодня ходила куда-нибудь?

— Сэр, я видела Лиргерта. У меня амнезия. Вы знаете?

— Знаю, — ответил Лээст, — и беру на себя ответственность.

Возникла долгая пауза — тяжёлая по характеру.

— Зачем? — прошептала Верона, первой прервав молчание.

— Ты хотела сбежать из-за Лаарта. У его супруги был выкидыш. И мы с тобой поругались. Ты почему-то уверилась, что должна прекратить обучение. После этого ты сбежала и экдор Трартесверн разыскал тебя. Мы опять с тобой поругались. И тогда я принял решение…

Верона, чувствуя сердцем, что дело вовсе не в Лаарте, что Лээст скрывает что-то — что он с ней опять неискреннен, что он снова её обманывает, перебила его высказывание:

— Сэр, продолжать не стоит, раз вы сами пришли к тому выводу, что мне лучше не помнить этого.

— Да, — сказал Лээст. — Прости меня. И поверь мне, что это к лучшему.

— Я верю. А мой деквиантер?..

— Ты сама от него избавилась.

— И от папки «Volume Двенадцатый»?

— Да, — подтвердил проректор. — И я не остановил тебя.

— И теперь вы об этом жалеете?

— Нет, не жалею, малышка. Пора начинать «Тринадцатый».

— Мы сегодня с вами увидимся?

— Конечно! — ответил Лээст. — К семи выходи на пристань. Дальше сориентируемся.

Разговор их на этом закончился. Секунд пять или шесть примерно Верона, борясь с собой внутренне, порывалась связаться с Лаартом, понимая, что к этому часу он мог уже что-то выяснять, но лээстовская фраза: «…у его супруги был выкидыш…» — прозвучала в ней с прежней отчётливостью — буквально парализующей.

— Нет, я не должна, я не вправе… — сказала она с отчаянием и уже собиралась пройти к себе, но тут, на столе для почты, увидела свежий выпуск — вероятно, недавно доставленный, — газеты «Вечерний Вретгреен» — с собственной фотографией и с цветной фотографией Лаарта, смотрящего в круг объектива тяжёлым, холодным взглядом, не слишком-то ему свойственным.

Она побелела от ужаса — при мысли, что всё уже выяснилось и его теперь ждёт наказание — кератомия — тотальная, за связь с ней — с альтернативщицей. К её несказанной радости заметка под фотографиями информировала о следующем — что студентка пятого курса коаскиеровской Академии Верона Блэкуотер Авейро — иртарская альтернативщица, чей балл, по известной мерке, зашкаливает за тысячу, полдня находилась в розыске официального уровня и в конце концов была найдена и возвращена в Академию подключившимся к её поискам начальником отделения Департамента по охране Лаартом Трартесверном — кандидатом в вице-сенаторы на предстоящих выборах. Кроме этого сообщалось, что в розыске было задействовано первое подразделение местного отделения и лётные единицы из вретгреенской эскадрильи. В доказательство под заметкой размещалось фото Маклохлана, спускавшегося по трапу как раз на фоне Коаскиерса из эффектного аппарата — узкокрылого и обтекаемого. За спиной экдора Маклохлана виднелся отец проректора. Перечитав заметку, Верона вытерла слёзы, спустилась до первого уровня и затем собрала все выпуски, заглядывая в гостиные каждого курса в отдельности. Вернувшись к себе с газетами и припрятав их в ящик с «финансами», она облачилась в джинсы и трикотажную кофточку и взялась за письмо Блэкуотеру — с сильным желанием выговориться:

«Отец, почему Вы не пишете мне?

Простите, что я упрекаю Вас, но Вы ведь, наверное, знаете, в какой я сейчас ситуации? Вы знаете, что я чувствую? По-моему, я запуталась. Нет, я не ищу оправдания. Возможно, я просто испорчена. Сейчас в моей жизни двое — экдор Эртебран и Лаарт. И я знаю, что это — неправильно, и я из-за этого мучаюсь. Но то, что я к ним испытываю — я не могу это сравнивать. Экдор Эртебран — это всё для меня, на уровне помешательства, а Лаарт — совсем другое. Я в него влюблена, понимаете? Но это пройдёт, я знаю. Мне иногда уже кажется, что в нём я вижу спасение от всей этой безысходности — в том, что касается Лээста… простите… экдора проректора. Он видит во мне кого-то, кем я не являюсь в действительности. Но это не самое страшное. Он считает, что я предназначена для Джона с его бриллиантами. Простите, что я говорю так. Джон для меня, разумеется, не какая-то там абстракция. Он тоже — часть моей жизни, но той, что касается прошлого — прошлого, а не будущего. Я не хочу делить его — не хочу делить своё будущее с тем, кто манипулирует моей памятью и сознанием.

Я очень завидую маме. Когда она с Вами встретилась и когда она Вас полюбила, то она была с Вами счастлива, и она живёт этим счастьем… она живёт своим прошлым. А я — в свои восемнадцать — обязана жить с той мыслью, что я просто кукла на ниточках… и была этой куклой с рождения.

Мне кажется, я уже выросла. Я осознала это. Сейчас я боюсь всё время. Отец, мне страшно за Лээста. Я чувствую постоянно, что что-то должно случится, что-то самое страшное. Он к чему-то готовится… Но я говорю заранее — если это — то, что я думаю, то я уже не прощу себя. И Вас не прощу, и Джона. Вы знаете, что я сделаю. Моя жизнь на этом закончится.

Это по части темы о «неизменяемом будущем».

А что касается прошлого… оно тоже неизменяемо. Знаете, как я мечтала? Что однажды, когда Вы приедете, мы вдвоём пойдём к океану, и будем держаться за руки, и будем смотреть на волны… и будем смотреть на звезды… и Вы мне начнёте рассказывать: «Вот это — Кассиопея, а вот это — созвездие Лебедя…» А теперь это всё бессмысленно. Теперь я не знаю, какой Вы…

Если Вам сложно писать мне, то лучше не отвечайте. Главное, что Вы живы, остальное теряет значение. Может быть, нам не встречаться, пока это всё не закончится? Мне просто не хочется ставить Вас в неудобное положение.

Обнимаю Вас,

Ваша Верона.

Да хранят Вас наши Создатели».

* * *

Во второй половине первого к Вероне наведалась Джина — очень ярко накрашенная и сгоравшая от нетерпения обсудить последние новости. Впрочем через секунду, узнав от своей приятельницы о новой потере памяти, Джина воскликнула:

— Боже мой! Ты пропустила главное! Вчера тут были семёрки! Говорят, оцепили всё здание! Они кого-то разыскивали! Считается — Брюса Хардвея!

Какой-то другой информацией — критичной по содержанию, Джина не обладала, поскольку утром, до завтрака, проректор провёл ей суггестию.

Верона остановилась:

— Семёрки?! Какие именно?!

Джина пожала плечами: «Понятия не имею! Лично я никого не заметила!» — и затем, лихорадочным шёпотом, сообщила, что ей приснилось, как Старший Куратор Коаскиерса появился в её «шестнадцатой» и спросил: «Ну что, дорогая, угостишь меня чаем с пряниками?» На этом сон обрывался, а утром Джина увидела пустые чашки с пакетиками и блюдца с чёрствыми крошками:

— Но я прибиралась на ночь! — сообщила она в заключение. — Вся посуда была на полке и пряники я не вытаскивала!

— Любопытно, — сказала Верона. — Ты сделала что-нибудь с чашками? Или ты их пока не трогала?

— Конечно! — уверила Джина. — Я к ним не прикасалась!

— Тогда проведём анализ.

— Какой?!

— Дактилоскопический.

— Но ведь надо же с чем-нибудь сравнивать! Вдруг там будут мои отпечатки?! Или твои?! Или Марвенсена?!

Верона скептически хмыкнула:

— Ты себе представляешь, что такое дерматоглифика?

— Смутно! — призналась Джина.

— Объясняю, — сказала Верона. — Эртаонские отпечатки отличаются от человеческих. Речь идёт о разнице в признаках группового характера. Узор гребешковой кожи на пальцевых фалангах может дать тебе всю информацию, начиная с антропологической, анатомо-физиологической и вдобавок — патологической. Этот узор образуется во внутриутробном развитии и должен у эртаонов достигать наивысшей сложности. Их рецепторная деятельность во всём превосходит нашу, а это уже указывает на иную степень тактильности и на иной рисунок в рефлексогенных зонах.

Джина, усвоив главное, — что анализ продемонстрирует, могла ли её посуда оказаться в руках Куратора, тут же спросила нервно:

— А кто нам даст разрешение?!

— Какое ещё «разрешение»?

— На работу в лаборатории! Пойдём попросим у Лээста!

— Экдор Эртебран в Игеварте. Пойдём попросим у ректора.

Решение было принято. Подруги покинули комнату и в оживлённой беседе добрались до первого уровня. У гостиной седьмого курса им встретились Лиргерт с Марвенсеном. Парни стояли под аркой и обсуждали сенаторов — Триверана и Дизервена, согласно отдельным репликам, что девушки уловили, когда спускались по лестнице. Пятикурсницы остановились.

— Лиргерт, — сказала Верона, — можно вас на секундочку? У нас к вам вопрос, технический, по части лаборатории.

Лиргерт, весьма польщённый, ответил: «Да! Разумеется!»

— Общайтесь, — сказал им Виргарт, — а я уже двину в столовую!

Джина — воодушевлённая — вдруг неожиданно выпалила:

— У Лиргерта, между прочим, отец возглавляет Центр надсистемных молекул, находящийся во Вретгреене! И есть ещё братья–физики, знаменитые изобретатели!

— Как-как?! — удивилась Верона. — Центр «надсистемных молекул»?!

Семикурсник вздохнул и поправил:

— Центр систем, надмолекулярных.

— А у братьев какая специфика?

— Физика твёрдого тела. Занимаются разными сплавами. Так что там с лабораторией? Хотите что-то исследовать?

— Хотим, — подтвердила Верона. — Какие там есть спектрометры?

— Там есть рентгено-спектрометр, спектроскоп, резонатор — магнитный…

— Жуть! — испугалась Джина. — Я уже передумала!

— Неплохо, — сказала Верона. — А для изотопных анализов?

— Хромато-масс спектрометр. Что будете анализировать?

Джина вообразила, что Верона начнёт рассказывать о пряниках и чаепитиях, и от стыда зажмурилась, представляя, как Лиргерт выскажет: «Что вы себе позволяете?! Да как вы вообще посмели предположить подобное и осквернить тем самым Великих Дорверов Кураторов?!» Но, вопреки её страхам, чашка не профигурировала:

— Песок, не совсем обычный. Внеземного происхождения.

Сдержанный Лиргерт ахнул:

— Изотопный анализ породы внеземного происхождения?!

— Да, — сказала Верона. — Но меня уже информировали, что на опыты в лаборатории требуется разрешение ректора или проректора.

— Не волнуйтесь! — уверил Лиргерт. — Разрешением обеспечу! Подходите к лаборатории в три, в половину четвёртого…

Примерно в это же время Лаарт, проголодавшийся, решил прогуляться до «Якоря», и тоже узрел — случайно, в стандартном журнальном стенде, газету с двумя портретами — собственным — ненавистным ему — примерно трёхлетней давности, и портретом прекрасной девушки — юной, темноволосой, с сияющими глазами и угольными ресницами. Прошептав: «Святые Создатели…» — он быстро купил две копии и долгое время рассматривал фотографию альтернативщицы, а затем, поднабравшись смелости, ознакомился с текстом под снимками — на деле не содержащим чего-то компрометирующего, а, напротив, весьма хвалебным — и в адрес его отделения, и его самого непосредственного. Прочитав, он сказал: «Проклятье! Чёртов Кридарт! Скрыл, получается!» — вытащил деквиантер и как только Лэнар ответил, резко спросил:

— Ты выяснил?!

— Да! — сказал Кридарт. — Выяснил! В понедельник на консультацию к вам должны прийти из Коаскиерса! То есть вас придут консультировать…

— И кто же? — спросил Трартесверн. — Не Верона Блэкуотер, случаем?

— Да, — выдавил Лэнар, — вроде бы…

— Ну вот что, — сказал Трартесверн, — я тут пока пообедаю, а ты, к моему появлению, подготовься к отчёту по розыску. Какому, ты знаешь, я думаю. Мне нужно знать все подробности…

Кеата, жена Трартесверна, пребывавшая в санатории, решила позавтракать в номере, а не ходить в столовую. К девяти тридцати, после завтрака, она отвела Ладару в специальную детскую студию — на уроки по рисованию, и час провела на источниках, за водными процедурами, после чего направилась на консультацию к доктору, и поскольку пришла чуть раньше, то села в кресло у столика, в приёмной для ожидающих, и только тогда заметила газету с портретом Лаарта. Похолодев от ужаса и зачитав информацию, она какое-то время смотрела, в глубокой задумчивости, то на лицо Вероны, казавшееся искусственным — в своей красоте — немыслимой, то на лицо супруга — холодное и безучастное, и когда медсестра позвала её, сказала себе: «Я знаю… Лаарта с ней что-то связывает…»

Лаарт, дойдя до «Якоря», заказал «Шардоне» — бутылку, лёгкий салат и рыбу — судака под сметанным соусом. Затем он достал деквиантер, активировал файл на Верону, изучил его досконально, приходя в уме к тому выводу, что при её способностях — более чем выдающихся, и капиталах в банке, совершенно неудивительно, что для поисков было задействовано всё первое подразделение, после чего подумал: «Дело не в этом, естественно. Дело в том, по какой причине она находилась в бегстве и, если она сбежала, то почему не в Ирландию? Или дело в деньгах? Сомнительно. Согласно банковской сводке, финансовых операций, связанных с её счётом, пока не производилось. Бриллианты её не волнуют. Она бы их просто оставила, безо всякого сожаления. Здесь замешано что-то личное… Ну да ладно, гадать не будем. Посмотрим, что скажет Кридарт. Хотя интересно, конечно, исходя из его реакции. Я ведь спросил наудачу и угадал, получается. Она придёт в понедельник. Я что, ей вчера пожаловался?! Поговорить бы с ней как-нибудь. Но в Коаскиерс ехать не хочется… там Таффаорд, и Акройд, и Эртебран тем более…» — размышляя в подобном роде, Лаарт, скорей механически, посмотрел на звонки — входящие, в посуточном списке вызовов, и, увидев, что им был принят звонок с неизвестной линии, произнёс: «Любопытно. Послушаем…»

— «Экдор Трартесверн, простите…»

— «Верона?! Ты где?!»

— «У „Якоря…“»

— «Ты не поговорила с ним?!»

— «Нет, мы поговорили! Вы ведь знали об этом?! Знали?!»»

— «Да, я знал, разумеется. Информация официальная, подтверждена анализом на генетическом уровне».

Длительное молчание.

— «Экдор Трартесверн, простите, вы не могли бы дать мне номер экдора Неварда?»

— «Мог бы… Одну секунду… Триста семь — девятнадцать — двадцать. Когда мы с тобой увидимся?»

— «Завтра?»

— «Попробуем завтра. В любом случае, позвони мне. Ближе к обеду, думаю. Главное уже выяснится».

Длительное молчание, им же самим и прерванное:

— «Сны могут предсказывать будущее?»

— «Да, мой экдор, конечно».

— «Верона, ты будешь счастлива…»

— «Нет, Лаарт…»

— «Я обещаю тебе. Я сделаю всё для этого».

Разговор на этом заканчивался.

* * *

Без пятнадцати три примерно Верона взяла песчинки и спустилась к Джине в «шестнадцатую». Джина, уже готовая, показала ей чашку — фарфоровую, разукрашенную пионами и заранее упакованную в прозрачный пакет для сэндвичей, после чего подруги поспешили в лабораторию. По дороге Джина спросила:

— Ты, надо думать, голодная? Не завтракала! Не обедала! Эвриерт уже беспокоится! Он попросил передать тебе, чтобы ты заглянула в столовую!

— Загляну, — согласилась Верона.

— Кстати, — сказала Джина, — я узнала от Марвенсена, что Брайтона задержали за кражу чужого имущества и теперь он сидит во Вретгреене в следственном изоляторе! Допрыгался, одним словом! Теперь его Трартаверн точно отсюда выдворит!

— Экдор Трартесверн! Запомни!

Джина не стала спорить:

— Ладно! Экдор Трартаверн, если тебе так хочется! И Виргарт ещё сказал мне, что он вчера был в Коаскиерсе. Он лично допрашивал Хардвея, но тот, как обычно, выкрутился.

— Любопытно, — сказала Верона. — Надо будет узнать подробности. Какая у Хардвея комната? Я к нему загляну при возможности.

Так — в разговорах о Брюсе и его контрабандной деятельности, они добрались до сектора, где жили преподаватели, и поднялись по лестнице до необходимого уровня. В огромной лаборатории, поделённой на разные секции, Джина сперва растерялась, а затем прошептала: «Боже мой! Надеюсь, меня отчислят! Подобного я не вынесу!..» Эти её высказывания относились к тем семикурсникам, что работали над дипломными. Вид всевозможных проекций — с какими-то сложными формулами, с какими-то макрообъектами — породил в ней тихую панику, на что Верона спросила:

— А, кстати, скажи, пожалуйста, у кого ты специализируешься?

— У Марсо, — поделилась Джина, — но я до сих пор не уверена, что решение было правильным.

Тут к ним приблизился Лиргерт, ожидавший их с нетерпением, и провёл за собой к той секций, где находились спектрометры. Там, сообщив Вероне, что достаточно, для начала, анализа элементного, он спросил: «Где песчинки?! Показывайте! Надеюсь, что это не розыгрыш!» Песчинки, как оказалось, были совсем необычными — одинаковыми по цвету и круглыми, словно шарики — миллиметров до трёх в диаметре, на что Лиргерт сперва заметил, что присутствие окиси кремния не подлежит сомнению, а затем произнёс задумчиво:

— Но форма меня настораживает. Вряд ли происхождение можно считать естественным.

— Да, — согласилась Верона, — тем более что по весу кремния очень мало. Он — оболочка, наверное…

Лиргерт сказал «Проверим», — включил один из спектрометров, определил параметры, перенёс образец пинцетом в специальную микрокамеру и следом вывел проекцию с огромным увеличением. Элементный анализ выявил, что под оксидом кремния находится чистый рений и то, что происхождение не может являться искусственным. Лиргерт с Вероной — взволнованные, ударились в обсуждение, а Джина, вздохнув, подумала: «Рений, двуокись кремния… Ну и что здесь такого странного? Раз песок не с земли, а из космоса, то какая в принципе разница?

Обсуждение длилось долго. Лиргерт подал идею переслать результаты анализа двум своим старшим братьям, сообщив, что они синтезируют порошки тугоплавких металлов и всё, что касается рения, имеет для них значение принципиального уровня. Идея была поддержана, но при этом Верона заметила:

— Результатов им будет мало. Им будет самим интересно провести другие анализы.

Лиргерт сказал: «Согласен!» — и занялся отправкой данных, перейдя в соседнюю секцию — дабы не демонстрировать наличие деквиантера перед второй пятикурсницей, а сама она, заскучавшая, поставила чашку с пионами на хромато-масс-спектрометр и обратилась к Вероне с вопросительным предложением:

— А вдруг эта чашка тоже внеземного происхождения?!

— А где ты их покупала?

— В Лондоне, прошлым летом!

— Ясно, — сказала Верона. — В таком случае — вне сомнения, — после чего добавила, что анализ конкретной чашки будет не элементым и что вряд ли удастся выяснить природу происхождения: — Мы просто сделаем снимок всей поверхности чашки в одном из таких режимов, где любые следы на фарфоре отразятся контрастным цветом.

Таким образом, чашка с пионами тоже прошла анализ достаточно сложного уровня и на дисплее возникла картина следов на поверхности. Отпечатки, кем-то оставленные, явно были — как и песчинки — «внеземного происхождения». Узоры являли собою исключительно тонкий рисунок из запутанных лабиринтов — однозначно нечеловеческих. Снимок был распечатан. Джина, едва не рыдающая, прижала к груди фотографию, причитая: «О нет, не может быть!» — а Верона, простившись с Лиргертом, первой направилась к выходу, поскольку в душе надеялась, что Генри успел ответить ей.

Лээст на ту минуту уже расстался с сенатором, покинул пределы города и ехал в южную сторону, продолжая думать о дочери, о словах её: «Папа, папочка…» — и о том, что его любовь к ней — совокупность его перверсий — и есть его преступление, за которое он расплачивается. «Попытайся я абстрагироваться, — размышлял он с понятным отчаянием, — то можно сказать, что подобное — парадокс, причём любопытнейший. Результат порождает причину, ведущую к результату. Следствие превращается в исходную компоненту. Не знай я этого следствия, всё было бы по-другому, но теперь ничего не поделаешь… уже поздно на что-то надеяться… остаётся принять наказание…»

Трартесверн сидел в кабинете, слушал Лэнара Кридарта и ощущал растущую — глухую — тоску по несбыточному. Кридарт нервно рассказывал — о Вероне, о тех отношениях, что связали её и Лаарта, о смертельном заболевании, а сам он курил свои Marlboro и представлял себя умершим — представлял, как его кремируют, как выдают Кеате металлическую коробочку — стандартную, с его именем; представлял, как Ладара спрашивает: «А папа вернётся когда-нибудь?» — и думал: «Нет, я уеду. Я сейчас же уеду куда-нибудь. Настала пора расплачиваться. Иного я не заслуживаю…»

Через час, расставшись с помощником, он укрылся в своём внедорожнике, не зная, что делать дальше, не зная, куда податься, и просидел с четверть часа, в состоянии, близком к прострации, а затем достал деквиантер и перезвонил по номеру, с которого прошлой ночью ему позвонила девушка, которой он дал обещание, по сути — невыполнимое.

— «Ваш абонент недоступен…»

«Ну ладно, — подумал Лаарт. — Попрощаться, боюсь, не получится», — и, удалив ту запись, что была прослушана в «Якоре», поехал в сторону дома — по Кольцевой Приозёрной, с мыслью собрать свои вещи — взять только самое нужное и уехать прочь из Вретгреена.

* * *

Письма от Блэкуотера не было. Верона взяла медвежонка, села на стул и задумалась: «Лаарт допрашивал Хардвея. Этот Хардвей каким-то образом оказался причастен к случившемуся. Значит я, исходя из этого, обратилась к нему за помощью, он меня спрятал где-то, а Лаарт с ним разобрался, но дело как раз не в Лаарте. Дело скорее в Лээсте. Он удалил мне память, забрал у меня деквиантер и забрал мой Volume Двенадцатый, потому что я что-то выяснила. Лаарт — предлог, не более. „Ты хотела сбежать из-за Лаарта. У его супруги был выкидыш. И мы с тобой поругались. Ты почему-то уверилась, что должна прекратить обучение. После этого ты сбежала и экдор Трартесверн разыскал тебя. Мы опять с тобой поругались. И тогда я принял решение…“ Значит, Лээст „принял решение“, и я согласилась? Безропотно? Нет, это крайне сомнительно. Надо спуститься к Брюсу, попытаться хоть что-нибудь выяснить. Или выяснить всё у Маклохлана? Нет, сейчас не та ситуация. Если он знает что-то, то знает только поверхностно… так же, как Акройд и прочие. Лээст не допустил бы. Он сам их просуггестировал. А вдруг я успела как-нибудь оставить себе информацию?!» Сделав подобный вывод, Верона, с час или около, пыталась найти в своей комнате тайное сообщение, но усилия были тщетными. Без четверти пять — по будильнику — к ней постучался кто-то и послышался голос Лиргерта:

— Рэана Блэкуотер, простите, можно к вам на минуточку?!

За дверью, как сразу же выяснилось, Свардагерн был не единственным. Рядом с ним находился некто — лет тридцати примерно — почти эртаонской наружности, исключая веснушки — яркие, и короткие рыжие волосы.

— Акерт, — представил Лиргерт. — Мой брат. Захотел с вами встретиться.

Акерт, глаза которого наполнились восхищением, поклонился — в ответ на книксен, и смущённо сказал:

— Простите. Это с подачи Лиргерта. Он мне прислал результаты. Они впечатляют, естественно. Я мог бы у вас позаимствовать песчинок пятнадцать-двадцать для нашей лаборатории?

— Конечно, — кивнула Верона. — Прошу, проходите, пожалуйста…

Дорверы прошли в её комнату. Акерт, глазам которого предстала полка — стеллажная, с чайником и кофейником, замер от потрясения:

— О нет, — прошептал он, — Создатели… это же… родий, правильно? И риззгиррский хрусталь… естественный…

— Не знаю, — сказала Верона. — Все говорят, что искусственный.

Физик, слегка побледневший, испросил себе позволения, вплотную приблизился к полкам и пару минут, не меньше, изучал драгоценную утварь — прекрасную и сверкающую, а затем произнёс: «Рэана, поверьте специалисту. Этот хрусталь — натуральный. Просто мало кто в Арвеарте видел его в действительности и тем более занимался им…»

— Кофе? — спросила Верона. — Не хотите увидеть в действии?

Акерт, сказав: «С удовольствием!» — вытащил сигареты и снова спросил: «Вы позволите?»

Таким образом он и Верона закурили у подоконника, а Лиргерт был послан — с кофейником — за водой, в душевую для юношей. Воспользовавшись моментом, физик спросил:

— Простите, но ведь вам это всё подарено? Кто-то за вами ухаживает?

Возникла лёгкая пауза.

— Допустим, — сказала Верона, глядя на новые розы, возникшие с ночи в вазе, на этот раз — нежно-розовые, в бутонах, ещё нераскрывшихся.

— Не экдор Эртебран, случайно?

— Такое предположение должно на чем-то основываться.

— Да, — согласился Акерт. — Просто я имел удовольствие видеть вас в его обществе…

— Нельзя ли немного подробнее?

— Прошлой ночью, в «Серебряном Якоре».

— Во сколько? — спросила Верона.

— Поздно, — ответил Акерт. — Уже после двух, я думаю. Мы как раз уходили с приятелями, когда вы себе что-то заказывали. Вы казались очень счастливыми. И экдор Эртебран в особенности.

— Мир тесен, — сказала Верона.

Акерт кивнул с согласием:

— Особенно во Вретгреене.

В это время вернулся Лиргерт и разговор закончился.

Когда Свардагерны простились с ней, Верона, взглянув на время, сказала себе: «Замечательно! Ночью мы были в „Якоре“ и „казались очень счастливыми“! Это мы так „ругались“?! И что теперь получается? В два ночи мы были в „Якоре“, затем мы вернулись в Коаскиерс и затем происходит инъекция. И Джона это устраивает! Зато меня не устраивает! „Выкидыш у супруги“ — это ещё не повод прекращать с ним все отношения!» С идеей такого рода она поспешила в гостиную — к настенному деквиантеру. Лаарт ответил сразу же:

— Да?! Говорите! Слушаю!

— Простите, что я беспокою вас…

Секунд пять или шесть — не меньше — они оба хранили молчание, боясь, что их разговора не происходит в действительности — более чем беспощадной к ним в их собственном понимании. Лаарт продолжил первым:

— Я пытался связаться с вами, но как-то не получается.

— Простите, — сказала Верона. — Сейчас я без деквиантера, но зато с амнезией… суточной. Вы читали «Вечерние Новости»?

— Только по той причине, что увидел там фотографии. Полагаю, нам нужно встретиться, если у вас получится.

— В восьми энкатерах от Замка. Там, где клифы, в южную сторону. Мы уже там встречались…

— Да, — сказал Лаарт, — вижу. Маршрут сохранился в памяти. Я имею в виду, в машине. Считайте, что я уже выехал.

* * *

Не сумев дозвониться до Лаарта — с целью проинформировать, что задержанный Джеймс Брайтон требует адвоката и грозится покончить с жизнью, Зуннерт отправил начальнику короткое сообщение: «Экдор, когда будет возможность, свяжитесь со мной, пожалуйста», — и хотел уже было лично заняться альтернативщиком, но тут на его дисплее высветилась информация, что к нему на аудиенцию просятся два первокурсника — Аримани и Томас Девидсон. «Провести! — сказал Зуннерт. — Немедленно!» — и уже через полминуты здоровался с Томасом за руку. Арверы, как сразу же выяснилось, пришли разузнать о Брайтоне и, услышав об «адвокате» и угрозах разного рода, включая самую главную, весело засмеялись и сообщили Карнеру, что Джимми просто блефует и что это в его характере.

— Так-так, — сказал Зуннерт, — ясно. И что вы мне посоветуете?

— Подержите для профилактики хотя бы до понедельника!

— Я, может, и подержал бы, но, согласно законодательству, мы не имеем права держать его больше суток, не проводя расследования на официальном уровне. А если начнётся расследование, то его уже могут отчислить с последующей депортацией. Я говорил с проректором. Он попросил отпустить его где-то в семь или восемь вечера.

— Жаль, — огорчился Томас.

— Да, — вздохнул Аримани, — наши надежды рухнули.

На этом встреча закончилась. Карнер сам проводил их до выхода, обнял на прощание Томаса, подчеркнув свою расположенность, и даже распорядился на предмет машины с водителем для доставки обратно в Коаскиерс.

Лээст, словно почувствовав, что дочь его — не в Академии, срочно связался с Лиргертом и минут через пять примерно смог получить информацию, что Верона, совсем недавно, согласно видеозаписи, вызвала из гостиной «того, кто участвовал в поисках», назначила ему встречу и уже покинула здание.

— Я даже могу сообщить вам, где конкретно они встречаются…

— Не надо! — прервал проректор. — Уничтожь эту запись немедленно!

Лиргерт сказал: «Разумеется», — а Лээст добавил сдержанно: «В эти их отношения никому из нас лучше не вмешиваться», — и тоже отправил Лаарту короткое сообщение:

— «Ардор Трартесверн, пожалуйста, не обсуждайте с Вероной вопрос моей родственной связи с ней».

Заметив машину Лаарта, в тот момент уже припаркованную — на самом краю утёса — буквально в трёх футах от пропасти, Верона пошла на снижение и, приземлившись поблизости — примерно на том же уровне, параллельно линии берега, осталась сидеть на лавочке. Дверца машины открылась. Лаарт ступил на землю, закурил и направился к «Ястребу». Увидев его — небритым, нетрезвым, сильно ссутулившимся, Верона прижалась к мачте, закрыла глаза и заплакала. Трартесверн опустился рядом, тихо сказал: «Не плачьте», — кинул окурок в море, помолчал и добавил:

— Простите меня. Я не знаю, насколько мы связаны. Я не знаю, насколько я дорог вам, но я не могу вас обманывать. Я отказываюсь от лечения. Я приехал проститься с вами и сказать, что я сожалею. Мне жаль, что так получилось… что вы со мной познакомились…

Высказав ей всё это, он поднялся, шагнул из лодки и услышал: «Лаарт, пожалуйста…» Он замер, не оборачиваясь, и ответил, крепясь из последнего:

— Верона, не надо, прошу вас. Я считаю себя преступником. Иного я не заслуживаю. Я устал от всего, понимаете? Я не хочу больше мучиться.

— Не-е-е-т!.. — зарыдала Верона.

— Простите, — сказал Трартесверн. — Да хранят вас наши Создатели, — после чего, стремительно, с окрепшей в душе решимостью, сел в машину, включил её с пульта, рванул, повернул направо, проехал вперёд немного, резко остановился, дал задний ход на полной и осознал моментально, что в отражении зеркальца возникла её фигурка — как раз между джипом и пропастью.

— Нет!!! — закричал он в ужасе.

Звук тормозов — скрежещущий — заполонил пространство — как внешнее, так и внутреннее. Джип продолжал движение — секундное… полусекундное… Лаарт крепко зажмурился, едва не теряя сознание. Верона тоже зажмурилась, ожидая того столкновения, что казалось уже неизбежным — в силу скорости и расстояния. Ещё протекла секунда. Внедорожник застыл — остановленный — в полуметре от края пропасти — эртаоном первого уровня. Трартесверна тряхнуло с силой. Он выскочил из машины, кинулся к заднему бамперу, схватил Верону, рванул на себя и, оттащив от края, с размаху дал ей пощёчину. От удара она упала. Лаарт — вспотевший, бледный, заорал: «Ты что?! Ненормальная?!» — потом протянул ей руку и, когда она встала на ноги, отвернулся в другую сторону. Верона, шагнув к машине, опустилась на землю — тёплую, у колеса — горячего, и закрыла лицо ладонями. Трартесверн прикурил от спички — кое-как, дрожащими пальцами, и, чуть-чуть успокоившись, тоже сел, со словами: «Не стоило… Моя жизнь того не стоила… Вы могли погибнуть, вы знаете?» Она ничего не ответила. Так потекли минуты. Лаарт курил — с наслаждением. Верона, убрав ладони, смотрела, как он затягивается, как отводит пальцами волосы, как смотрит куда-то в небо — чуть вытянув шею, прищурившись…

— Верона, простите, кто я для вас? — вдруг произнёс он голосом, в котором слышалось многое — от жёсткой самоиронии до робкой надежды на будущее — на то, что не всё потеряно, что есть, от чего отталкиваться. — Я ведь вроде женат, по-моему? Просто больной? Влюблённый? Другие характеристики?

— А они имеют значение?

— Да, — сказал Лаарт, — естественно. Всё имеет значение.

— Я бы вышла за вас сегодня же. Этого вам достаточно?

Трартесверн отбросил окурок и произнёс: «Достаточно», — после чего, поднявшись, протянул ей правую руку и, когда она встала — маленькая, со слезами в глазах — дрожащая, погладил ей щёку пальцами и, видя её реакцию — ощущая её состояние, сказал:

— Возвращайся в Коаскиерс. У меня есть дела в отделении, а вечером мы созвонимся. Или лучше завтра, наверное…

* * *

Вернувшись обратно в Замок — к центральному входу Коаскиерса, Верона, оставив лодку, прошла через дверь — раскрывшуюся, и столкнулась в холле с шеф-поваром, в тот момент направлявшимся к ректору. После обмена поклонами, Эвриерт произнёс: «Вы знаете, ваш трюфель, рэа Блэкуотер, всё-таки был отравлен. Но любовью, а не печалью».

— Мой трюфель? Экдор, простите, какой из них непосредственно?

— Тот, — пояснил шеф-повар, — который вы попросили передать экдору проректору.

— То есть вчера?

— Вот именно!

В дело пошла суггестия:

— И при каких обстоятельствах?

Эвриерт объяснил в подробностях, в чём заключалась просьба и как она была выполнена.

— Понятно, — сказала Верона. — Спасибо, что вы напомнили мне.

Вернувшись обратно в комнату, она села за рисование — с мыслью, что ей не хочется идти и встречаться с Лээстом. «Он снова будет обманывать… будет что-то утаивать. Как он с этим справляется? Почему он всё это делает? Но мне всё равно, по-моему. Он просто добьётся скоро, что я начну избегать его, и на этом всё и закончится… все наши отношения…» Тут в её дверь постучались — Джина, согласно просьбе: «Это я! Отвори, пожалуйста!» Верона впустила приятельницу. Её вид отражал волнение — глаза изумрудно посверкивали, щёки пылали малиновым и дышала она так часто, словно бежала по лестнице, вопреки обычной манере не слишком-то торопиться даже при необходимости.

— Что случилось? — спросила Верона. — У тебя, надо думать, новости?

— Да! — подтвердила Джина. — Новости есть и ужасные!

— Какие?

— Я заболела! У меня дистимия! Хроническая!

— Ах дистимия… А признаки?

Джина, с несчастным видом, начала загибать свои пальчики:

— Отсутствие аппетита, проблемы со сном… инсомния, повышенная утомляемость, очень сильно заниженная самооценка личности, постоянное чувство отчаяния, ипохондрия и нерешительность.

— Да, дистимия классическая.

— Видишь?! — воскликнула Джина. — В этом ужасном учебнике такие болезни описываются! Я его просмотрела и знаешь, что я обнаружила?! Что я всеми ими страдаю на самых различных стадиях!

— В каком конкретно учебнике?

— По классу «Психиатрии»!

— Да, — усмехнулась Верона, — в этом ты не единственная. А если бы ты просмотрела «Большой Медицинский Справочник»? Ты читала Джером Кей Джерома?

Взгляд Джины в это мгновение обратился к кофейнику с чайником и прочей сверкающей утвари:

— Боже, какая роскошь! Это всё — от проректора?!

— Нет, — сказала Верона. — От одного эртаона, который за мной ухаживает. И я сразу хочу сказать тебе — он не Старший Куратор Коаскиерса. Он — один из этих «тринадцати». Остальное не обсуждается.

Глаза у Джины расширились:

— Но как?! Но ведь это!.. Не может быть!

Верона, пожав плечами, взяла свою старую пудреницу и посмотрелась в зеркальце, а Джина, подумав: «Ладно. Не хочет, пусть не рассказывает. Всё равно это всё от Лээста, что бы она ни придумывала», — спросила, меняя тему:

— Ты собираешься ужинать? Или Терви уже накормил тебя?

— Нет, — сказала Верона. — Сейчас у меня свидание.

— С кем?

— Всё с ним же. С проректором.

Теперь усмехнулась Джина:

— А твой «один из тринадцати»… как он относится к этому?

— Не знаю, — сказала Верона. — Это меня не касается.

Джина невольно задумалась, силясь понять причину, по которой Верона так странно, с нескрываемым равнодушием, отзывалась теперь о Лээсте, но, не найдя объяснения, произнесла:

— Ну ладно. Тебе виднее, естественно.

Девушки вышли из комнаты и Джина, меняя тему, шёпотом сообщила, что повесила снимок в рамочку: «Он теперь над кроватью. Выглядит потрясающе…» В разговорах о Старшем Кураторе подруги спустились по лестнице и в коридоре расстались: одна поспешила в столовую, а вторая — в другую сторону, к центральному холлу Коаскиерса. В холле, взглянув на портреты, она замерла — потрясённая. То, что пред ней предстало, повергло в её в смятение: слева от Эркадора обозначился её образ — в белоснежном лёгком арфеере и с золотой короной, украшающей её голову. При виде этой картины Верона — бледнея — стремительно, сначала попятилась в ужасе, затем развернулась резко и бросилась к выходу опрометью. Лээста ещё не было и «Ястреба» тоже не было. Добежав до ограды из мрамора, она замерла — дрожащая, перевела дыхание и глядя на волны — высокие, спросила себя: «Что он делает?! Как он прощает мне Лаарта?! Как он прощает мне Лээста?! Чего он сейчас добивается? Неужели он так меня любит, что смиряется с моим выбором? Или это теряет значение с учётом аспекта вечности?»

Когда через три минуты Лээст, сильно опаздывающий, наконец появился на пристани и тихо позвал, приблизившись: «Kiddy, прости, пожалуйста», — она — с созревшим решением сказать ему: «Всё закончено. Больше мы не встречаемся…» — повернулась к нему и ахнула, увидев, что он подстригся — по линию подбородка — так же коротко, как у Лаарта.

— Мой бог… — прошептала Верона.

Лээст с силой обнял её. Верона тихонько всхлипнула, понимая, что не сумеет, что никогда не сможет уйти от своей любви к нему — от глупой любви — бессмысленной, не имеющей оправдания — ни с учётом аспекта вечности, ни с учётом чего-то прочего. Лээст поднял её на руки, сел с ней в «Ястреб», взлетел над пристанью и, развернувшись к югу, полетел над границей берега. Солнце, ярко-оранжевое, приблизилось к горизонту. Море, уже потемневшее, сверкало закатными бликами; небо — спокойное, ясное — густело ультрамарином и потоки холодного воздуха текли над землёй, как реки — быстрые и невидимые. Верона, ещё подрагивая и продолжая всхлипывать, боясь говорить ему что-то, обнимала его, зажмурившись, а сам Эртебран, понимая, что этот полет с ней на «Ястребе» — один из его последних, жадно ловил глазами краски земли и неба, и тоже молчал — от бессилия — перед мраком, уже сгустившимся — тем мраком, что поглотит его.

Скалы по правому краю вдруг отступили в сторону, образуя тихую бухту — абсолютно уединённую. Лээст пошёл на снижение и посадил свою лодку на влажный песок — в ракушках — испещрённый следами чаек — в вынесенных прибоем зелёных прожилках водорослей.

— Посмотри, красота какая… — тихо сказал он Вероне. — Я сюда прилетал постоянно, когда учился в Коаскиерсе…

Она попыталась представить его — сидящим в такой же шлюпке, в этом месте, где только небо, только скалы и только волны; где душа обретает спасение от извечного одиночества и где можно мечтать о будущем и видеть его изменяемым. Её сердце пронзила горечь — страшная — неземная — порождённая безысходностью — глухой безысходностью жизни, всё делающей по-своему, а совсем не так, как мечтается — горечь от осознания, что он прожил свою жизнь совсем не так, как хотелось бы; прожил её невостребованным — как муж, как отец, как мужчина; без любви, что самое главное. Сам Лээст, тоже прочувствовав её мысли — её состояние — помрачнел и сказал:

— Не жалей меня.

Тем временем Джина Уайтстоун то курила на подоконнике, то пыталась читать учебники, то смотрела, не отрываясь, на отпечатки пальцев Эрвеартвеарона Четвёртого и пыталась себе представить, как так могло случиться, что он побывал в её комнате, и как так могло случиться, что это, в её восприятии, стало сном — едва уловимым, ускользавшим за грани реального, и как так могло случиться, что всё это происходит — происходит сейчас, в действительности. Затем, в один из моментов, она, уже не выдерживая, сняла этот снимок со стенки и прижалась к нему с поцелуями. Старший Куратор Коаскиерса, проникшись её ощущениями, трансгрессировал в её комнату и, оставаясь невидимым, пробыл там довольно долго — около часа примерно, чего не случалось ранее. Заметим, что Эркадором эта деятельность Куратора, или лучше сказать — самодеятельность, не была ни откомментирована, ни подвергнута осуждению, что означало многое — а именно то, что Терстдаран получает право решения вопросов частного толка по своему усмотрению без особых ограничений и какой-либо подотчётности.

* * *

Лээст расстался с Вероной примерно в начале одиннадцатого. Оставив её на пристани — со словами: «Слетаю к родителям, а ты загляни на кухню, возьми там каких-нибудь сэндвичей», — он снова поднялся в небо и улетел, не оглядываясь, а Верона направилась в комнату, волей-неволей задумавшись над внезапными переменами — над тем, что проректор подстригся, над тем, что хранил молчание, над тем, что не целовал её и, ко всему в довершение, не пригласил за компанию поужинать вместе с родителями: «И всё это — после вчерашнего. После нашего ужина в „Якоре“. И родители в курсе случившегося. Невард здесь был, в Коаскиерсе, он прилетел с Маклохланом. И экдор Эвриерт говорил мне о каком-то отравленном трюфеле. Я что, отравила Лээста и решила сбежать после этого?! Но это смешно, разумеется. Заглянуть бы в Volume Двенадцатый…» Дойдя до подобной мысли, Верона, замедлив движение, сказала себе: «Ну правильно, раз он полетел к родителям, то вернётся не раньше полуночи. Тогда я, по всей вероятности, могу пойти в его комнату и посмотреть, где папка… и если в ней что-то важное… если он скрывает оправданно, то Джон тогда не допустит, чтобы я её обнаружила…» Решение было принято. Сменив своё направление, она добежала до сектора, где жили преподаватели, заглянула в пустую гостиную, прошептала: «Боже всемилостивый, лишь бы меня не заметили», — после чего, на цыпочках, приблизилась к «восемнадцатой» и вошла к Эртебрану в комнату, уповая в душе на единственное — что обязана выяснить правду — пусть даже нелицеприятную — пусть даже самую горькую. В помещении было холодно. Верона прошла к подоконнику, прикрыла створку — распахнутую, включила настольную лампочку и подошла к камину — в надежде, что папка припрятана в тайнике экдора проректора. К её разочарованию, ни папки, ни деквиантера в укрытии спрятано не было. Всё, что там обнаружилось, оказалось стрелой — драгоценной, со светящимся оперением, золотистого цвета конвертом с золотой эркадорской символикой, её же — Вероны — письмами — из Гамлета и Лисканнора, альбомом с её фотографиями, двумя хрустальными палочками и альбомом для рисования, обмотанным прочной нитью — вероятней всего — металлической, перевязанной и запечатанной именной печатью проректора.

— Увы, — вздохнула Верона, — результаты неутешительные. Значит, папка либо в «проректорском», либо где-нибудь в доме у Неварда. Тогда надо спуститься за Ястребом, долететь до дома родителей, попытаться проникнуть внутрь, а дальше — по обстоятельствам…

С идеей такого рода она покинула комнату — вновь никем не замеченная, и минут через семь примерно уже спускалась по лестнице — в грот с остальными «Ястребами», — в кромешной тьме, без фонарика, размышляя над тем обстоятельством, что Джон, исходя из символики, тоже общался с Лээстом. «И эта корона по форме — именно та корона, что я на себе увидела…»

Непосредственно в это время Лээст сидел с родителями, ел подогретый ужин и сообщал о главном — о том, что подверг Верону процедуре стирания памяти. Реакция вышла разной. Элиза скорее обрадовалась и даже воскликнула: «Правильно! К чему ей помнить о ступорах и всех этих усыплениях?!» — а Невард, напротив, расстроился и спросил рассерженным голосом:

— Чего ты вообще добиваешься?! Однажды она проклянёт тебя!

— Конечно, — кивнул проректор, — но поверь мне — это оправданно.

— Лээст, — сказала Элиза, — мне хотелось бы попросить тебя больше не приводить её, пока это всё не раскроется. Я могу себя выдать как-нибудь. Её сходство с нашей Теаной лишает меня равновесия.

— Нет, — сказал Невард, — глупости! Всё её сходство с Теаной — это глаза и волосы, а так — она копия Лээста!

Элиза даже вскочила:

— Мне что, принести фотографии?! Всё, что в ней есть от Лээста, это ваша дурная манера тереть себе переносицу!

— Хорошо, — согласился Невард. — Лээст, ответь-ка, пожалуйста, для чего ты подстригся так коротко? Стрижка, конечно, красивая, но в эрверской среде не принято носить короткие волосы, исключая альтернативщиков.

— Так удобней, — ответил Лээст.

— А то как же! — Элиза хмыкнула. — Невард, ты что, не помнишь? Именно с этой стрижкой он вернулся тогда из Лондона.

— Ах да! — улыбнулся Невард. — Значит, это — дань тому прошлому?

Лээст, не отвечая, доел свой суп с шампиньонами, подлил из графина водки и обратился к рыбе — судаку, запечённому с трюфелями.

Верона в эти мгновения уже пролетала над пустошью — серебристой в лунном сиянии. Пустошь сменилась рощей, следом — лугами — холмистыми, что сверху смотрелись чёрным — абсолютно неразличимыми, и дальше — холмами с кустарником. Лента дороги — петляющая, с пунктиром огней по краю, и затем — её ответвление, стала ориентиром; дом Эртебранов высветился красивым отчётливым контуром. Окна в доме горели, двор освещался фонариками и на парковке, меж яблонями, обозначилась шлюпка проректора. Опустившись в траву за садом, Верона прошла под деревьями и, встав в безопасном месте — за перголой, увитой розами, попыталась определиться со своими дальнейшими действиями: «Из окон на нижнем уровне практически все — освещённые и практически все приоткрытые… Это — кухня, зал и столовая… и ещё какие-то комнаты. А перед домом — вишни. Можно будет забраться, наверное… сверху тоже все створки подняты. Элиза любит проветривать. А Лээст в столовой, наверное… Они там сейчас разговаривают…» Покинув своё укрытие, она осторожно — крадучись — приблизилась к старой вишне и под прикрытием веток заглянула в окно столовой — согласно её расчётам — центральное из имеющихся. Расчёт оказался верным — стол находился поблизости. Люстра с хрустальными шариками освещала бледного Лээста, пьющего крепкий кофе — судя по сильному запаху, Неварда — с чашкой чая, и Элизу — с крючком — за вязанием. Голоса их — чуть приглушенные — оставались достаточно громкими:

— Так значит, Седьмой департамент обладает всей информацией? — вопрос исходил от Неварда.

Ответ исходил от Лээста:

— С прошлого понедельника. Лаарт провёл анализ… на ДНК, сравнительный.

— Хорошо, — сказал Невард. — Правильно. Это меня успокаивает. И ардор Трартесверн, мне кажется, явно неравнодушен к ней. Впрочем, так же, как Джошуа. Кому ты отдашь предпочтение? Ты, как отец, решаешь. Хотя первый женат, по-моему. Развод — процедура длительная. Полгода уйдёт, как минимум.

— Никому, — усмехнулся Лээст. — Пусть Верона сначала отучится. Остальное меня не касается. Кого хочет, того и выберет.

— Трартесверн?! — вмешалась Элиза. Вязание было отложено. — Я читала «Вечерний Вретгреен»! Это позор, да и только! Сначала она усыпляет тебя, сбегает из Академии, доводит тебя до ступора, а потом — ищите, пожалуйста! — всем первым подразделением во главе с этим вице-сенатором! А нас ещё упрекнули! Мол, вы от неё скрываете, что вы — ближайшие родственники! И тебя это всё устраивает?! — вопрос прозвучал для Лээста. — Они ведь друзья, между прочим! И пусть теперь так и думают?! Что ты у неё в племянниках?! Или скажи им правду, что она — твоя дочь по рождению, или сделай им всем суггестию!

— Мать! — оборвал её Невард. — Пусть что хотят, то и думают! Лээст пообещал нам! Она всё узнает тридцатого! Тогда и друзья узнают! Зачем сообщать заранее?!

— Ерунда! — возразила Элиза. — Она не такая дурочка! Всё равно она что-нибудь выяснит! И выяснит то же самое! И это всё повторится! Но если она здесь появится, я сама расскажу ей правду! Мне уже надоело потакать твоему молчанию! И закрой-ка окна, пожалуйста! Откуда-то тянет холодом!

На последних словах Элизы Верона отпрянула в сторону, так как Лээст поднялся с места, и, прижавшись к стене между окнами, затаилась, сдержав дыхание. Створки были опущены — одна за другой, по очереди. Выждав ещё с минуту, Верона, неровным шагом, вернулась обратно к «Ястребу», села у мачты — плачущая, посмотрела на небо — звёздное, и прошептала:

— Прошу вас… Джон, появитесь, пожалуйста…

Эркадор появился сразу же — каким она его помнила — в джинсах, в норвежском свитере, — возник на соседней лавке, с вопросом: «Нуждаешься в помощи?»

— Да-а! — зарыдала Верона. — Заберите меня отсюда! Заберите меня куда-нибудь!

— Заберу, — сказал Джон, вставая, с намерением взять её на руки. — Ночь и вправду холодная. Можно погреться на Паруснике…

Жаркий огонь в камине, высокий стеллаж с фотографиями, круглый иллюминатор, стол с хрустальной чернильницей, кровать — широкая — низкая, с чёрного цвета подушками, ведёрко с бутылкой шампанского…

— Это что? — прошептала Верона.

— Это — наша с тобой каюта. И мы сейчас будем ужинать. Ты у меня голодная.

— А отец? — прошептала Верона.

Джон, продолжая держать её, сел на кровать, чуть скрипнувшую, и мягко сказал:

— Послушай. Отец твой считает нужным скрывать от тебя информацию. У него есть свои причины, они довольно существенны, и это — его решение, поэтому ты обязана воспринять это всё, как должное. Он обо всём расскажет двадцать девятого августа. И чтобы ты успокоились, я приношу заверения, что вы для него — это главное. Ты и рэана Режина. Он отдаст за вас жизнь, не задумываясь. Что до вчерашней истории, я — против кератомии. Поэтому, после инъекции, хлорид церебротамина был нейтрализован полностью. Ты ничего не помнишь, но это явление временное и напрямую связанное с различного рода реакциями на постсинаптическом уровне. И должен предупредить тебя — это ты тоже забудешь — всё то, что ты только что выяснила, иначе мне сложно представить, какие будут последствия…

— К-когда я с-снова з-забуду?

— Когда ты вернёшься в Коаскиерс.

— О нет! — взмолилась Верона. — Великий Экдор, прошу вас! Дайте мне день, хотя бы! Я ничего не сделаю! Я ничего не скажу ему!

Джон немного подумал, пытаясь представить будущее — теперь — при новых условиях, и произнёс:

— Ну ладно. Будешь помнить по вторник включительно, но Лээст не должен догадываться. И на одном условии — ты не будешь видеться с Лаартом, пока он сам не объявится.

Верона горько заплакала и закрыла лицо ладонями. Джон вздохнул и спросил напряжённо: «Ну что? Принимаешь условия?»

— Д-да… Я п-принимаю условия…

— Тогда я сейчас покормлю тебя и доставлю обратно в Коаскиерс…

XXVII

Проверка у мистера Джонсона протекала активным образом. Он похвалил за успехи пять или шесть учащихся, затем пожурил Герету за четвёрку по анатомии, затем обратился к Джимми — с упрёком за кражу имущества и позорное заключение в следственном изоляторе, и в конце спросил у Вероны: «Как ваше самочувствие?» — на что услышал:

— Не знаю. Видимо, лучше вчерашнего.

«Сомневаюсь, — подумал Джонсон. — Что-то её беспокоит. Что-то очень существенное…» На этом профессор простился — с Вероной и с первокурсниками, и оправился вниз, за Хогартом, с которым они решили посидеть в «Серебряном Якоре».

Джимми, стращавший Терну рассказами о заключении, воскликнул:

— Блэкуотер, ты в курсе?! Про тебя тут вчера напечатали! Что ты удрала из Замка и Трартесверн тебя выловил, так что мы с тобой вместе прославились! Про меня они тоже высказались, но, правда, без фотографии!

— В курсе, — сказала Верона и быстро вернулась в «третью», где Джон, все ещё пребывавший там, встретил её высказыванием: «Вот тебе Volume Тринадцатый!» — и протянул ей папку — новую и красивую, с кожаным переплётом, украшенным тем же символом, что украшал его Парусник — двумя скрещёнными стрелами и короной с ажурными пиками.

Верона погладила пальцем тонкую инкрустацию и спросила, вспомнив об образе — том, что явился ей в холле перед встречей с экдором проректором:

— А это — моя корона?

— Да, — сказал Джон, — разумеется. День свадьбы — день коронации.

Папка нашла себе место на полке, рядом с будильником.

— И вот, — сказал Джон, — посмотри-ка… Вон, над твоей кроватью… Надеюсь, тебе понравится…

На стене, в серебристой рамочке, появилась его фотография — огромная — метр на метр, где он — с обнажённым торсом и в старых джинсах — подвёрнутых — сидит на песке — на пляже с бирюзово-лазурными волнами. Верона невольно нахмурилась:

— Мой экдор, простите, конечно, но отцу она не понравится.

— Нет, — сказал Джон, — понравится. Он знает, что я люблю тебя, и знает, что мы поженимся, когда ты окончишь Коаскиерс.

После недолгой паузы — смазанной по значению, поскольку Верона подумала о последнем свидании с Лаартом, а Джон, повернувшись к полкам, сотворил две дюжины трюфелей, она, избегая смотреть на него, спросила:

— А эти послания? Эти письма от «Генри Блэкуотера»?..

— Все письма пишутся Лээстом. Я просто слежу за доставкой, но никак не за их содержанием.

Верона прошла к подоконнику, где лежал её Vogue и спички и, увидев веточку вереска, вытерла слёзы и всхлипнула. Джон подошёл к ней сзади и сжал её плечи ладонями:

— Не надо курить, — попросил он. — Лээсту это не нравится. Отдай сигареты Джине. Пусть курит в своё удовольствие, а отцу скажи, что ты бросила. И пойдём на кровать, пожалуйста…

— Да, экдор, — прошептала Верона, пытаясь не думать о Лаарте и о том, что ночь — предстоящая — является чем-то неправильным в общем своём значении.

* * *

Наступившее следом утро для всех оказалось разным. Верона, всю ночь не спавшая, с одной стороны испытывала состояние эйфории — от тех беспрерывных ласок — самых нежных и самых чувственных, которыми Джон одарил её, а с другой — беспокойство — глубокое — и за встречу с отцом, и за Лаарта, и стыд перед бедной матерью — за слова: «На что ты рассчитываешь?! На то, что вы познакомитесь и у тебя с ним возникнут частные отношения?!» В результате, расставшись с Джоном, шепнувшим ей прощание: «Малышка, увидимся вечером», — она вырвала лист из тетради и написала Режине: «Ты должна приехать немедленно. Это касается папы. Появись, пожалуйста, в Дублине и дай мне знать после этого». Записав на конверте адрес — тот, что профигурировал на конверте из Португалии, она прошла к подоконнику, отпустила письмо за раму — со словами: «Доставьте, пожалуйста», — посмотрела на пачку «Вога», извлекла из неё сигарету и прошептала:

— Последняя.

Джина, скурив полпачки, уснула в ту ночь в четыре и проснулась с тем странным чувством, что за ней наблюдает кто-то, повергшим её в смятение. Пребывая в этом смятении, она пошла в душевую и, посмотревшись в зеркало, с горечью констатировала, что выглядит «хуже обычного», в силу чего — расстроенная, пропустила в то утро завтрак, уделив целый час своей внешности.

Лээст, решив после водки заночевать у родителей, проснулся довольно поздно — уже в начале девятого, но встал с кровати разбитым — в удручающем состоянии — и похмелья, довольно тяжёлого, и общей свой усталости.

Джошуа в это утро, напротив, был полон энергии, так как ему приснилось, что он и Верона — вместе, и при этом она беременна. Подробностей он не запомнил, но проснулся с тем ощущением, что она вот-вот разродится, а ему предстоит помогать ей с позиции акушерства. Прекрасно зная на практике, что сны подобного рода несут в себе информацию более чем существенную, он решил, что его надежды могут иметь основания и появился на завтраке счастливый и улыбающийся.

Герета, спавшая с Томасом — до половины четвёртого, тоже светилась от счастья и даже простила Джимми специфическое высказывание:

— Травар, всё хорошеешь?! Любовь, я смотрю, украшает любую физиономию!

Лиргерт был опечален, так как в пять — со звонком будильника, получил сообщение Акерта: «Обеспечь мне ещё одну встречу, конфиденциальным образом», — и решил, что Акерт влюбился, что отчасти было правдой, но нисколько не соотносилось с его просьбой о срочном свидании.

Акройд, жену которого выписали из клиники, провёл всю ночь во Вретгреене, и был хотя и уставшим, но крайне довольным жизнью, в отличие от Брареана, который, как и проректор, был выжат до крайней точки и появился на завтраке в своём прежнем скорбном обличии.

Марсо, подогретый идеей о своём возможном проректорстве, весь завтрак следил за Вероной и — согласно её состоянию — очень глубокой задумчивости, в результате почти уверился, что за этим что-то скрывается — в частности то, что проректор поимел её наконец-таки. Впрочем, продиагностировать её внутреннее состояние и заключить однозначно, была ли она с мужчиной, у профессора не получилось, несмотря на его старания. Марсо, осознав, что бессилен сделать ей диагностику на бесконтактном уровне и тем более — на расстоянии, вообразил невольно, как делает ей диагностику самым конкретным способом. Это его возбудило, причём — до критической степени. Он быстро покинул столовую и стал караулить Верону с возникшей в мозгах идеей осуществить в действительности подобного рода обследование. Когда она появилась — к его радости — в одиночестве, он подозвал её фразой: «Можно вас на минуточку?» — и, как только она приблизилась — в лёгком недоумении, заявил:

— Ну вот что, любезнейшая, у меня к вам есть одно дельце и причём достаточно срочное!

— Какое? — спросила Верона.

— Я объясню не на публике. Ступайте за мной, пожалуйста.

Ответив подобным образом, он двинулся по коридору, пытаясь идти с достоинством и предвкушая заранее, как сможет унизить проректора, если его задумка осуществится хоть как-нибудь. В холле Верона, нервничая, посмотрела на Джона — в глаза ему и, увидев, что он улыбается, подумала: «Не оставляйте меня…»

— Я всегда с тобой рядом, Малышка, — прозвучало в её сознании.

Марсо направился к лестнице и стал подниматься медленно, промокая платочком лысину и даже не оборачиваясь. Минут через пять примерно он добрался до «диагностики» и уже внутри кабинета произнёс: «В подсобку, пожалуйста». В подсобке, забитой клетками, он, пыхтя от волнения, разразился общим высказыванием, подобравшись к Вероне так близко, что она невольно попятилась:

— Мисс Блэкуотер, примите к сведению… я хочу оказать вам содействие, как лучшей своей студентке! Можно сказать, по-отечески! Вы ведь прекрасно знаете, что учащимся запрещается вступать, так сказать, в отношения с кем-то другим из студентов или с кем-то из преподавателей…

— Знаю, — сказала Верона, — но я не нуждаюсь в содействии.

Диагност на секунду осклабился, демонстрируя жёлтые зубы с налипшими хлебными крошками. При этом его возбуждение снова стало критическим — от того, что, в его понимании, обстановка была интимной и невольно располагающей к интимного рода действиям. Он произнёс игриво:

— Но вы же славная девочка…

— Профессор, к чему вы клоните?

Профессор едва не схватил её, но сообразил, что тем самым окажется в роли насильника, а не в роли спасителя:

— К тому, моя дорогая, что уже бесконтактно видно, что ночью вы спали с кем-то! У вас на лице написано! И если я вызову ректора и проведу диагностику, то этот факт подтвердится на официальном уровне и тому, кто вами воспользовался, грозит стирание памяти! Поэтому нам с вами стоит решить это всё по-хорошему. Я вас продиагностирую, чтобы выяснить, что с вами сделали, а вечером мы в моей комнате обсудим всё это в подробностях!

— А как вы продиагностируете? Вероятно, контактным методом?

— Да! — подтвердил профессор. — Но примите это как должное! Вы даже и не почувствуете! Мне главное — убедиться, что можно сделать реверсию!

Верона сместилась в сторону — от его живота — выступающего, и заявила гневно:

— Боюсь, что вы ошибаетесь! В данном случае убеждаться придётся нашим Кураторам, поскольку мой балл по Эйверу выше, чем у проректора! От всех остальных я блокирована, не говоря о запрете в отношении диагностики, проводимой контактным методом! Так что, прошу, вызывайте и ректора, и проректора, и Великих Дорверов Кураторов! И даже, если хотите, эртаона первого уровня! Уж он-то вам точно скажет, с кем я спала сегодня! Это — в его компетенции! Говорю вам со всей откровенностью!

Разразившись такой тирадой, кстати, весьма позабавившей Аркеантеанона Первого, она обошла диагноста, застывшего возле кроликов, и вырвалась из подсобки — со словами: «Мудак законченный!» Марсо, изначально рассчитывавший на девичью некомпетентность в таком щепетильном вопросе, как контактная диагностика, испытал подобие шока и простоял в подсобке минут пять или шесть, не меньше, ожидая чего-то ужасного — того, что его и Верону попросту дезинтегрируют; того, что к нему трансгрессирует один из Дорверов Кураторов; и даже того, что небо разверзнется над Академией. Поскольку оно не разверзлось и его не дезинтегрировали, он наконец-то выбрался из собственного укрытия, дошёл до стула, пошатываясь, и сел — обливаясь потом и пытаясь собраться с мыслями.

Верона, сбежав по лестнице, поспешила покинуть Коаскиерс и, оказавшись на пристани, перевела дыхание, затем подошла к бордюру и глядя на небо — синее, вернулась к мыслям о Лээсте — о том, что в её восприятии он не совпадал пока что ни с образом Генри Блэкуотера, ни в целом — с собственным образом, претерпевшим те изменения, привыкнуть к которым требовалось значительно больше времени. «Он хотел мне сказать… я помню… когда я только приехала… перед прилётом Парусника… но ему тогда помешали… и тогда он смертельно расстроился, что мама ещё в Португалии… а потом, по всей вероятности, возникли какие-то факторы… и если проанализировать… Когда мы с ним пили рислинг, он ревновал меня к Гренару, переживал из-за прошлого… из-за этих дурацких пыток, из-за этих иголок с верёвками… он злился из-за „Бутылочки“, перед этим он мыл мне голову, перед этим ругал за пирсинг и за пиво с Джеймсом Брайтоном… И потом он сказал, после этого: „Поцелуй — это акт интимности…“ А потом я ему рассказала об этой надписи в душе, и он ещё больше расстроился… тогда он не знал, наверное, что Джон на мне хочет жениться, что он меня не использует… и, видимо, Джон написал ему… этот конверт в его комнате… А потом он меня познакомил с рэаной Элизой и дедушкой… дедушка очень славный… он — настоящий дедушка… но дело сейчас не в этом… Я — всё для отца, я знаю… И поэтому он так мучается… потому что не может сказать мне… А почему не может? Что случится двадцать девятого? Экдор Ридевир говорил тогда… И этот Концерт Ниесверга… Но ведь Джон не допустит этого? Бедный Лээст… не Лээст… папа… Почему он расстался с мамой? Почему он уехал из Лондона? Когда-нибудь всё это выяснится… Я помню, как он сказал мне, когда спас из этого озера… он сказал мне: „сердечко“… „солнышко“… он назвал меня „ангелочком“… Он почти не скрывает этого… а я ни о чем не догадывалась… Какая я дура, господи…»

Тут в небе возникла лодка, подлетевшая к Замку с запада.

— Отец?! — поразилась Верона.

Эртебран приземлился стремительно и быстро направился к дочери. «Не надо, — сказал он, — Kiddy, — не надо всё время кланяться», — и сразу же крепко обнял её. Так протекла минута, следом — вторая, третья…

— Ты виделась с Трартесверном? — спросил Эртебран на пятой, поскольку сумел почувствовать, что снова случилось что-то — в плане её реакций — реакций внешнего уровня.

Она откинула голову. Глаза её — покрасневшие — столкнулись его глазами. Любовь к нему, приобретшая новое состояние — той высшей формы зависимости, которая безусловна и которая наконец-то совпала с его состоянием — чувства любви к ней, как нежности — глубочайшей и беспредельной — той самой, что продуцируется работой души — не тела, излилась из неё признанием:

— Нет, я виделась с Джоном. Он провёл эту ночь в моей комнате.

Лээст вытер ей слезы, погладил длинные волосы и сказал: «Хорошо. Понятно. Это не обсуждается. У меня к тебе просьба, малышка моя…»

— Да? — прошептала Верона, в тот момент понимая главное — и влюблённость её в Трартесверна, и привязанность к Джону — глубокая, теряют своё значение, попросту нивелируются — перед чувством к отцу — всеобъемлющим, по силе — буквально немыслимым, теперь уже просто зашкаливающим за все допустимые степени.

— Нарисуй мне, пожалуйста, что-нибудь.

— Экдор Эртебран, конечно… Я же сама обещала вам… Вы только скажите, что именно…

— Картину из детства, Kiddy. Просто воспоминание. То, что тебе дороже. Что-нибудь самое главное.

* * *

Расставшись с Лээстом в холле, Верона, всё ещё всхлипывающая, невыносимо страдающая от этой необходимости — притворяться, что всё по-прежнему, что экдор Эртебран — не отец её, быстро направилась в комнату, чтобы взяться за рисование, а сам он, поднявшись в «проректорский», покурил для успокоения и попытался настроиться на работу с документацией. Так прошло минут сорок примерно. К Вероне за это время успел наведаться Марвенсен — с поручением от Маклохлана — передать ей, что он «приглашает её полетать немного на „Ястребе“».

— Во сколько? — спросила Верона, вспоминая, как Джош за завтраком то и дело смотрел в её сторону — с выражением бурной радости.

— В полдень, — ответил Виргарт. — То есть это будет занятие.

— Тогда иди передай ему — пусть сегодня выводит двухмачтовик.

— А это что за красавец? — спросил любопытный Марвенсен, успев изучить фотографию.

— Мой жених, — пояснила Верона. — Но сейчас ты отсюда выйдешь и сразу забудешь, что видел его…

Лээст, часам к одиннадцати, разобрался с бутылкой виски, читая письмо «Блэкуотеру» — последнее из полученных, и когда его виски закончился, направился в общежитие — гонимый собственной совестью. Когда он дошёл до «третьей», сердце его колотилось, на лбу проступила испарина, а ноги едва не подкашивались.

— Господи, что я делаю?! — прошептал он, дрожа от волнения.

Простояв перед дверью с минуту, он, совершенно отчаявшись, отступил до пустой гостиной, сел на один из диванчиков, обхватил ладонями голову и сидел так, пока не услышал голоса и шаги первокурсников. Тогда он резко поднялся, снова направился к «третьей» и постучался решительно. Верона в эти секунды уже надевала куртку, готовясь к полёту с астрологом. Лээст вошёл — с улыбкой, и мягко спросил: «Собираешься?» — пытаясь придать ситуации хоть какой-то оттенок обыденности. Тут его взгляд невольно устремился к большой фотографии. Глаза его помрачнели. В них резко сгустилась ревность — инстинктивная — неконтролируемая. Он шагнул к стеллажу — к той полке, где стояли дары — сверкающие, взял трюфель из синей вазы, развернул зашуршавший фантик, затем завернул обратно и произнёс напряжённо:

— Что он делал с тобой этой ночью?

— Сэр, — прошептала Верона, — сэр, вы же сами сказали, что это не обсуждается…

— Нет, ты должна сказать мне!

— Прошу вас! — взмолилась Верона. — Он любит меня, вы же знаете!

— Куннилингус?! Был куннилингус?!

— Был! — закричала Верона. — Что вы теперь, убьёте его?!

Эртебран отшвырнул конфету, повернулся лицом к фотографии и процедил сквозь зубы: «Вы уже ни с чем не считаетесь. Ни с тем, что является честью, ни с тем, что зовётся достоинством…» После этого, стиснув челюсти, он вышел — не оборачиваясь. Верона вытерла слёзы, застегнула на куртке молнию и какое-то время стояла, пытаясь собраться с мыслями, после чего наклонилась — за отброшенным Лээстом трюфелем, вернула конфету в вазу, а затем повернулась к Джону — с вполне обоснованным требованием:

— Я прошу вас со мной не встречаться, пока мой отец не даст вам соответствующего разрешения. Я не могу позволить вам пренебрегать его чувствами в угоду вашим желаниям.

Джошуа в это время уже вылетал из грота, опасаясь, что из-за Лээста она не придёт на занятие. К его несказанной радости, Верона возникла в арке в самом начале первого. Впрочем, счастье его улетучилась, когда она села в лодку, даже не поздоровавшись. В результате Маклохлан разнервничался и взлетел с такой траекторией, что все, кто увидел это — человек пятнадцать студентов, просто застыли от ужаса. Верона сдвинулась к мачте, а астролог, взмыв над Коаскиерсом, устремился в сторону моря и только тогда успокоился, когда она попросила:

— Мистер Маклохлан, простите, я без очков сегодня. Мы можем лететь помедленнее?

— Конечно! — ответил Джошуа. — Я просто вам демонстрировал технику пилотирования!

Начав разговор о технике, Маклохлан продолжил сведениями, что при полётах на «Ястребах» используются фигуры, которых официально не меньше двухсот пятидесяти, но ей, для сдачи зачёта, будет вполне достаточно освоить «Цепочку», «Лесенку», «Уголок» и «Зигзаг» с «Вращением». Верона кивнула с согласием, а Джош, изначально рассчитывавший, что она начнёт умолять его показать ей другие фигуры и позволит ему тем самым проявить своё великодушие, едва не скрипнул зубами, пытаясь скрыть огорчение, которое было усилено её смиренным высказыванием:

— Да, сэр, вы правы конечно же. При нашей с вами загруженности даже выучить эти фигуры представляется чем-то немыслимым.

Когда их полёт окончился, Верона, расставшись с профессором на первом пролёте лестницы, вернулась к эскизу — начатому, понимая, что скоро не выдержит — без отца, без его присутствия, и без его прощения — в полной мере необходимого. Где-то в начале пятого она, посетив туалетную, где тщательно вымыла руки — от угольной пыли — въевшейся, переместилась в гостиную и подошла к деквиантеру. Эртебран отозвался сразу же и резко сказал: «Я слушаю!»

— Экдор Эртебран, простите, мне нужно с вами увидеться.

— Хорошо, — согласился Лээст. — Я у себя, в «проректорском». Только недолго, пожалуйста.

Верона, повесив трубку, бросилась вниз по лестнице — примерно в таком состоянии, в каком Эртебран поднимался к ней до её полёта с Маклохланом, и, пробежав сквозь Замок, оказалась у мраморной лестницы. Там она передохнула, пытаясь стабилизироваться, и начала подниматься. Лээст ждал в коридоре и при её появлении прошёл к своему кабинету и вошёл в него первым — нахмуренный, всё ещё не отошедший после яростной вспышки ревности. Верона, войдя за ним следом, увидела, как он прикуривает — её зажигалкой — Marlboro.

— Будешь? — спросил он глухо, как только она приблизилась.

— Нет, сэр. Спасибо. Я бросила.

Эртебран глубоко затянулся, выпустил струйку дыма — глядя на море — серое, с чёрного цвета подпалинами, и произнёс: «Так что там?»

— Сэр, простите, пожалуйста. Я попросила Джона больше не появляться, пока он не встретится с вами… то есть, простите, с папой, и не возьмёт разрешения.

— И зачем ты мне это рассказываешь?

— Потому что вы сами сказали о чести и о достоинстве. Джон не имеет права вступать со мной в отношения без вашего разрешения. То есть, простите, папиного… без папиного разрешения…

Эртебран посмотрел в её сторону:

— Хорошо, я приму это к сведению, но сам он не примет, я думаю. Его статус — выше условностей.

Воцарилась долгая пауза. Лээст дымил сигаретой. Верона кусала губы. Оба страшились единственного — оба страшились выдать себя. Наконец Верона не выдержала — не собственных чувств, а молчания:

— Я… написала маме…

Эртебран не отреагировал.

— Попросила её приехать…

— Ну ладно, — сказал проректор, щёлкая крышкой Zippo, — у меня тут пара отчётов, а у тебя — рисунок, и другие дела какие-нибудь. И раз ты уже не куришь, то я ей немного попользуюсь. Как только куплю себе новую, то верну тебе эту в целостности.

— Нет, — возразила Верона. — Оставьте себе, пожалуйста. Я уже с ним не поддерживаю личные отношения.

— Вот как? — спросил проректор. — Это — твоё решение?

— Нет, это ваше решение… — она немного помедлила, — но я нахожу его правильным.

Снова возникла пауза. Уже не такая тяжёлая, но тоже довольно насыщенная — теперь — их взаимными взглядами, с её стороны — открытым — исполненным обожания, с его стороны — извиняющимся — виноватым, в какой-то степени:

— Знаешь, — сказал он тихо, — я оскорбил тебя в комнате. Я не хотел, поверь мне.

— Нет, — возразила Верона. — Это не было оскорблением. Речь шла о защите достоинства.

— Спасибо, — сказал проректор. — Спасибо, что ты простила меня…

Третья по счету пауза оказалась самой насыщенной. Эртебран загасил окурок, повернулся к Вероне, обнял её и привлёк к себе — лёгкую, хрупкую, чувствуя её слёзы, чувствуя её всхлипывания и чувствуя что-то новое, ранее не проявлявшееся — в том, как она прижималась к нему, сдерживая рыдания, в том, как она целовала его и в том, как она прошептала ему:

— Я простила бы вам что угодно. Запомните это, пожалуйста…

* * *

Через пару часов примерно, минут за пятнадцать до ужина, к Вероне пришла Герета — более чем взволнованная, и сказала: «Он пригласил меня!» Речь шла о Томасе Девидсоне.

— Куда?! — удивилась Верона.

— На футбол! Состоится сегодня! В половину девятого вечера!

Под «футболом» подразумевалась встреча студенческой сборной и сборной преподавателей и бывших студентов Коаскиерса. Затем Герета посетовала на трёх своих однокурсниц, что, в силу консерватизма, не выразили желания оказаться в числе болельщиков.

— Ну и ладно, — сказала Верона. — Болеть им все равно не за кого. Разве что Терне за Брайтона, но, надеюсь, он не участвует.

Затем, уверив Герету, что сможет составить компанию, она поинтересовалась: «А ужинать ты собираешься?»

— Боюсь, что не собираюсь. Мне нужно погладить кофточку.

— А ты никогда не думала одеться по-современному?

Герета слегка растерялась:

— То есть как? По-альтернативному?

— Да, — подтвердила Верона.

— Глупо об этом думать, не имея на это возможности.

— Возможность — дело вторичное. Желание — самое главное.

— И что ты мне предлагаешь?

— Предлогаю вдобавок накраситься.

— Да! — засмеялась Герета. — Оденусь как ты, накрашусь и меня отчислят сегодня же!

— Нет! — возразила Верона. — Посмотри на экдора проректора! Он подстригся короче некуда! Его что, за это уволили?!

Аргумент прозвучал убедительно. Герета взглянула на полки с дорогой сверкающей утварью, затем на портрет мужчины — эртаона, судя по облику, затем — на саму Верону, чья красота — воистину — была достойна Создателей, и — с мыслью: «Всё не случайно… Всё это как-то связано, иначе бы этого не было…» — спросила:

— Как ты считаешь, а Томасу это понравится?

— Он будет счастлив, поверь мне!

Согласие было получено. Процесс по «преображению» — как его назвала Верона, начался в душевой для девушек и продолжался долго — часа полтора, как минимум. Герета — в короткой юбке, с подвитым распущенным волосом, в красивой вязаной кофточке, в хорошеньких светлых туфельках, очень эффектно накрашенная — настолько преобразилась, что, увидев своё отражение, прошептала: «Создатели! Кто это?!» Подруги покинули комнату в пятнадцать минут девятого и быстро спустились к Джине — предложить составить компанию. Джина, узрев Герету, поразилась до крайней степени, но затем заявила, опомнившись:

— Это, конечно, здорово, но, мне кажется, слишком рискованно!

— Ерунда! — возразила Верона. — Курить у нас тоже рискованно, но ты ведь при этом куришь на виду у всей Академии! И, кстати, там матч в полдевятого, студенты играют с эрверами. Говорят, что все собираются, так что пошли. Развеешься.

Джина слегка помялась, но всё же дала согласие. Таким образом, наши девушки покинули стены Коаскиерса и направились к стадиону, где уже собрались болельщики, и не только студенты с эрверами, а даже работники кухни во главе со своим шеф-поваром. Больше всех волновалась Герета, приобретшая новый облик и теперь безумно желавшая поскорее увидеть Томаса. Меньше всех волновалась Джина. Можно себе представить, что она испытала, когда обнаружила издали, что в первом ряду на трибуне, правее преподавателей, сидят эртаоны-Кураторы, включая самого «Старшего». Увидев его среди зрителей, Джина заполыхала и замерла как вкопанная.

— Смотрите! — сказала Верона. — Любопытная ситуация! Такие места не заняты!

Ситуация, разумеется, оказалась весьма примечательной — мест пять или шесть примерно — слева от эртаонов — оставались пока свободными. Джина не шевелилась, пребывая на грани обморока. Герета, страшно смущённая, тоже застыла в растерянности, так как не знала толком, когда выполнять приветствие, да и вообще выполнять ли.

— Пойдёмте! — сказала Верона. — Что толку стоять и смотреть на них?!

Подруги не отреагировали. Поскольку до края поля оставалось метров пятнадцать, а до трибун, соответственно, было уже за восемьдесят, то появление девушек мало кем было замечено, не считая самих Кураторов. Эрвеартвеарон, понимая, что усилий одной Вероны без суггестии недостаточно, поднялся и помахал им. Отступать, по факту случившегося, возможности теперь не было. Девушки сдвинулись с места: Верона — внешне спокойная, но в душе немного встревоженная, поскольку не обнаружила среди болельщиков Лээста; Герета, уже осознавшая, что Кураторы благоволят к ним; и Джина — дрожащая, красная и мало что понимающая, кроме того обстоятельства, что её ментально поддерживают, иначе она умерла бы от нервного потрясения. Когда до первого ряда оставалось шагов пятнадцать, Терстдаран снова поднялся, дождался момента приветствия — когда подошедшие девушки преклонили колени и головы, и громко сказал: «Добрый вечер! Эти места свободны!» — после чего добавил:

— Рэа Уайтстоун, прошу вас, рядом со мной, пожалуйста…

Девушки распрямились — Верона с Геретой — первыми, и они же и сели первыми, а Джина, едва не падая, кое-как добралась до лавочки — ведомая внешними силами, опустилась и сразу зажмурилась. Эрвеартвеарон тем временем обратился к Вероне взглядом, исполненным почитания, и — при ответном взгляде — привстал и немного склонился, как и пять остальных Кураторов.

— Светлейшая из Светлейших, — сказал он на португальском, — мы счастливы лицезреть вас и хотим принести уверения в своей бесконечной преданности…

— Благодарю, сеньоры. Спасибо, сеньор Терстдаран. А вы, случайно, не знаете? Мой папа придёт? Он появится? Или он занят чем-нибудь?

— Да, ваш отец появится. Он выступает голкипером за сборную преподавателей.

В это время возникли играющие. Команда студентов — в синем, а противники — в фиолетовом. В центр поля выбежал Акройд — в чёрно-жёлтой футболке рефери и в компании двух помощников — фармаколога и токсиколога. Болельщики рьяно захлопали — все, кроме бледной Джины, пребывающей в полуобмороке. При виде Гереты — накрашенной, в нарядной ажурной кофточке, Томас ударился в краску, но помахал тем не менее, а затем, наряду с другими, выполнил форму приветствия эртаонов второго уровня. Эрвеартвеарон поднялся, выразил пожелания удачной игры играющим и сел, чуть придвинувшись к Джине. Акройд провёл жеребьёвку. Эртебран, улыбнувшись Вероне, побежал занимать ворота по правую руку от рефери. Мяч был положен в центре, команды рассредоточились, начальный удар достался юному форварду Девидсону. Джина, не разбиравшаяся ни в одном из футбольных правил, начала следить за играющими, абсолютно не понимая смысла происходящего.

— В принципе здесь все просто, — сказал ей Старший Куратор. Если хочешь, я объясню тебе…

Джина нашла в себе силы направить взгляд в его сторону. Эрвеартвеарон запнулся — её губы — нежные — розовые — оказались в предельной близости; глубокий вырез на платье открывал её кожу — молочную, с оранжевыми веснушками; ресницы её трепетали; длинные медные волосы горели в закатном солнце мириадами ярких искорок.

— Ну в общем, — чуть слышно сказал он, — сейчас это всё несущественно…

Джина вздохнула кротко. Глаза её ярко сияли чистейшей воды изумрудами. Эрвеартвеарон отвернулся — сборная преподавателей атаковала ворота капитана противников Марвенсена. Тем не менее его пальцы немного сместились влево — с колена прямо на лавку, поскольку там находились — в ту секунду — джинины пальцы. Их руки соприкоснулись. Куратор, своей ладонью, накрыл её пальцы сверху. Джина крепко зажмурилась. Эрвеартвеарон прошептал ей: «Я рад, что ты появилась здесь…» Игра продолжалась тем временем. Верона следила за Лээстом. Герета следила за Томасом. Лээст стоял на воротах не хуже, чем Виргарт Марвенсен, а может быть, даже и лучше — согласно тому обстоятельству, что первый гол оказался забитым в ворота Виргарта. Забил его Джош Маклохлан — на двадцатой минуте периода. Джина, как все остальные, громко зааплодировала, после чего, задерживая — и мысли свои, и дыхание — опустила руки обратно: одну — себе на колени, а вторую — в ладони Куратора. Эрвеартвеарон, чья жизнь наконец обретала смысл в своём основном значении, был в ту секунду счастлив, как никогда до этого.

На двадцать седьмой минуте с нападающим сборной студентов — ардором Томасом Девидсоном — вышел конфуз — досадный, связанный с его шортами: когда Томас бежал к воротам и уже собирался ударить из крайне опасной позиции, резинка на шортах лопнула, шорты стали соскальзывать, нога у него запнулась и произошло падение. Болельщики зашумели, одни эртаоны-Кураторы продолжали хранить спокойствие. Верона перекрестилась — со словами: «Опять нас миловало», — а Герета едва не заплакала. Расценив такое падение, как личную катастрофу — из-за присутствия девушек, Томас покинул поле. На замену был выпущен Рочестер. В результате команда студентов оказалась деморализована и пропустила как следствие ещё один гол в ворота, опять забитый Маклохланом. После свистка арбитра, означавшем конец периода, команды ушли под трибуну, часть зрителей встала размяться, а Кураторы трансгрессировали — с намерением появиться на начале второго тайма.

— Боже! — взмолилась Джина. — Это всё мне снится, наверное!

Одновременно с этим расстроенная Герета тоже взмолилась к Создателям:

— Святые Отцы-Покровители, верните его, пожалуйста!

Проникшись их состоянием, Верона сперва сказала: «Да нет, не надейся, что снится!» — а затем, посмотрев на Герету, поддержала её заверением:

— Не волнуйся! Вернут обязательно!

Джина внезапно выдала:

— Я знаю, что это — суггестия!

— Суггестия не суггестия, какая в принципе разница?

Разговор, не успев начаться, был прерван явлением Брайтона, что спустился с верхнего ряда, занимаемого первокурсниками:

— И чё, — вопросил он, — Блэкуотер, нашли себе место в партерчике? С чего у вас вдруг привилегии?

— Отстань! — попросила Верона.

— Грубишь! — засмеялся Брайтон. — Я же к вам по-хорошему! У меня тут для вас предложение! Мы решили, как всё закончится, сгонять в деревню за «Брекброком»! Если присоединяетесь, то от каждой из вас — по полтиннику!

— Нет, не присоединяемся.

— А чё так?! Заделались трезвенницами?!

— Что слышал! Давай проваливай!

— Хе-хе! — засмеялся Джимми. — Советую не отказываться! Можно снова сыграть в «Бутылочку»! И кстати, чё это с Травар?! Для Девидсона старается?! По-моему, перестаралась! У парня от напряжения резинки начали лопаться!

К счастью для женской компании Эрвеартвеарон и Кураторы снова возникли на лавочке. Джимми, вдруг оказавшись в ближайшей зоне их видимости, грохнулся на колени, а Старший Куратор Коскиерса посчитал за необходимость сделать ему внушение:

— Ардор, ты можешь подняться, но прошу запомнить на будущее. К девушкам ты обязан относиться с предельной вежливостью. Если я ещё раз услышу «а чё так» или «Бутылочка», можешь считать законченным пребывание в Академии. Коаскиерс не нуждается в тех, кто не чтит традиций и не следует нормам и правилам.

Брайтон согнулся вдвое, выражая своё понимание и вслед за тем испарился, словно его и не было.

Команды вернулись на поле — с заменой форварда Рочестера обратно на форварда Девидсона. Томас выглядел очень уверенно — после взбучки от мистера Акройда и капитана Марвенсена. Эрвеартвеарон с минуту следил за игрой — начавшейся, после чего осторожно, пользуясь тем, что Верона снова смотрит на Лээста, а Герета взирает на Томаса, первая — с детской восторженностью, а вторая — с благоговением, взял Джину за тонкие пальчики и произнёс, чуть склонившись к ней:

— Нет, это всё — не суггестия. Это всё происходит в реальности.

Джина вздохнула судорожно:

— Вы ведь… не пропадёте? Вы ведь меня не оставите?

Эрвеартвеарон с любовью — теперь уже нескрываемой — взглянул на её ресницы с засверкавшими в них слезинками, на глаза её — покрасневшие, и прошептал: «Смеёшься? Ночью, после проверки, жди меня в своей комнате…» Джина опять зажмурилась.

— Значит, договорились, — тихо сказал Куратор. — Посмотри-ка на нашего Томаса…

Томас нёсся к воротам проректора, обходя защиту противника. Короткая передача в сторону Дино Кранчини, от Дино — обратно Томасу. Удар! Эртебран подпрыгнул, скользнул по мячу руками, но так и не смог задержать его.

— Гоооол!!! — взревели болельщики.

Лээст развёл руками. Герета шмыгнула носом. «Вот чёрт!» — огорчилась Верона. Репутация Томаса Девидсона наконец была восстановлена. Остальные удары в ворота сборной эрверов Коаскиерса отбивались экдором проректором без единых ошибок с промашками. Таким образом матч завершился поражением сборной учащихся, хотя Томас, как все признали, подаёт надежды на будущее. Авторитет Маклохлана возрос в глазах первокурсников, что касается Эртебрана, то его проводили с поля — как капитана сборной — бурными аплодисментами и громкими восклицаниями. За одну минуту до этого, как только игра закончилась, эртаоны отбыли первыми. Затем, согласно традиции, трибуну покинули старшие — группа преподавателей, более чем обрадованных матчем и результатами. За ними стали спускаться шесть поваров Коаскиерса. Далее шли семикурсники, недовольные из-за Марвенсена, включая Лиргерта Свардагерна, который, увидев Верону в ярком свете прожекторов, изменил своё направление и направился прямо к девушкам:

— Рэана Блэкуотер, можно вас?

Как только она подошла к нему, присела в глубоком книксене и произнесла, когда выпрямилась: «Экдор Свардагерн, я вас слушаю», — он сразу отвёл её в сторону — подальше от всех болельщиков, и тихо сказал: «Простите, но я получил сообщение. Мой брат попросил о встрече. Что вы на это скажете?» Верона, заранее зная, что всё, что ей скажет Лиргерт, будет касаться Акерта, спросила — без лишних высказываний:

— Это — срочно?

— Боюсь, что срочно. И крайне конфиденциально.

— До проверки у нас получится?

— Да, если мы постараемся.

— Тогда, когда все разойдутся, мы можем пойти за Ястребом. Нас вряд ли увидит кто-нибудь. И вдоль трассы полно всяких пустошей.

— Нет, вместе идти не стоит. Замок под наблюдением, включая всю территорию, поэтому мы разделимся. С той стороны, за трибунами, есть туалет для девушек. Побудьте там до одиннадцати, потом выходите оттуда и идите к спортивному комплексу, там, где бассейн и всё прочее. За комплексом сад — заброшенный. Вы увидите там указатель с надписью: «Вход Воспрещается». Войдёте. Будет тропинка. Идите по ней до мостика. За мостиком есть поляна. Я появлюсь на поляне в десять минут двенадцатого. Так будет безопаснее.

Верона, вспомнив о квердах, паривших в гроте над «Ястребами», приняла этот план, не раздумывая. Разговор на этом закончился. Лиргерт догнал однокурсников, а Верона вернулась к девушкам и простилась с ними до завтрака. Затем, обогнув трибуну и пройдя мимо входа с вывеской «Служебное Помещение», она, уже в скором времени, оказалась в уборной для девушек, где, усевшись на стойку из мрамора, рядом с овальной раковиной, пятнадцать минут размышляла над вопросом приезда матери — в том случае, если письмо её, адресованное в Португалию, не было проигнорировано эртаоном первого уровня. «Ладно, что будет, то будет…» — примерно с таким отношением она дождалась момента, когда стрелки её «Мовадо» добрались до нужной позиции и, следуя указаниям, быстро прошла мимо комплекса и оказалась у сада — огромного и запущенного, с поющими в травах цикадами. Указатель «Вход Воспрещается» подсказал ей дорогу к мостику. Тропинка, довольно утоптанная, привела к оврагу — широкому, и, судя по громким звукам, обитаемому лягушками. «Мостик», как тут же выяснилось, был узкой доской — прогибающейся, на что Верона подумала: «Наш Лиргерт — романтик, законченный», — и вскоре — через минуту, миновав овраг и черёмуху, уже подходила к «Ястребу» — манёвренному одномачтовику.

Лиргерт, увидев Верону, возникшую из-за кустарника, поднялся с центральной лавки и, как только она приблизилась, протянул ей свой серый джемпер:

— Прошу вас, наденьте, пожалуйста. Ночи у нас холодные. Я-то привык в футболке, а вы с непривычки продрогнете.

Верона надела джемпер, не видя смысла отказываться, а Лиргерт сказал тем временем:

— Я созвонился с Акертом. Думаю, он уже выехал. Минут через семь вы с ним встретитесь.

«Ястреб» поднялся в воздух — исключительно координированно, на что Верона подумала: «Этот Лиргерт — ас, по всей видимости», — и спросила — больше для вежливости:

— А кто вас учил пилотированию?

Он ответил чуть дрогнувшим голосом: «Экдор Эртебран… проректор».

— А сколько фигур вы знаете, кроме «Вертушки», «Лесенки» и «Зигзага» с «Вращением»?

— Двести официальных и тридцать я сам придумал.

— Ясно, — вздохнула Верона.

Вздох был красноречивым. Свардагерн живо представил, как она летает с астрологом и занятия эти проходят не самым практичным образом.

— Маклохлан не хочет показывать вам?

— Он мне сказал сегодня, что девушкам для зачёта больше пяти не требуется.

— Ну да, — хмыкнул Лиргерт, — конечно. Для зачёта первой ступени.

— А сколько всего ступеней?

— Двенадцать. У Джоша — девятая.

— А у вас?

— У меня десятая. Двенадцатая у проректора. У Брареана — восьмая. Был парень с одиннадцатой степенью. Покойный брат Таффаорда.

— Понятно, — сказала Верона. — Это важная информация. А у экдора Акройда?

— Седьмая, но он способный. Он может сдать на восьмую, просто не занимается.

— А у экдоро Джонсона?

— Шестая, как и у Хогарта.

— А у Марсо?

— Никакая. Можно считать, что первая. Его дисквалифицировали…

— Как?! При каких обстоятельствах?!

— У нас каждый год проводятся лётные соревнования, в столице, а не в Коаскиерсе. Участвуют все, кто может. Допускать начинают с пятой и перед этим проводятся отборочные турниры. И на этих самых турнирах как раз и сдают зачёты. А Марсо лет десять примерно сидел на второй ступени и каждый раз всё заваливал. И он там решил воздействовать на комиссию суггестически, а его раскусили быстро и лишили квалификации.

— Поделом, — усмехнулась Верона. — Я его ненавижу до ужаса.

«Ястреб», летевший над пустошью, незаметно пошёл на снижение. Деквиантер у Лиргерта пискнул. Он прочитал сообщение и сообщил:

— Он задерживается. Извиняется, что опаздывает. А Марсо мы все ненавидим. В этом вы здесь не единственная.

— Экдор, я могу попросить вас?

— Да, — сказал Лиргерт, — пожалуйста.

— Можно просто на «ты», на будущее?

— Можно, — ответил Свардагерн, — но только взаимным образом, и ещё мы должны учитывать окружающие условия. В частной беседе — конечно, но где-нибудь в Академии…

— Да, — согласилась Верона. — Просто мы будем варьировать, в соответствии с ситуациями. Этот Марсо… ты не знаешь, за счёт чего он тут держится?

— Ну, — сказал Лиргерт, — представь себе. Диагностов толковых мало. Им платят большие деньги. Они нарасхват по клиникам, а здесь в основном работают или энтузиасты, или совсем молодые — набирают квалификацию. Как наберут — уходят. Это процесс нормальный. А этот Марсо остался практически невостребованным. Он работал в нескольких клиниках, но его попросили оттуда. Резюме у него соответствующее. Больше не приглашают. Вот и сидит в Коаскиерсе. Ни то ни сё, одним словом. Он что, к тебе придирается?

— Хуже, — сказала Верона. Лицо её — в лунном свете — выразило отвращение. — Он сегодня меня шантажировал. Затащил в свою комнатку с кроликами и заявил мне в открытую, что со мной этой ночью спали, согласно тому, как я выгляжу, и, дескать, он должен проверить обычным контактным методом и после сделать реверсию, и что он никому не расскажет, поскольку я — милая девочка, а я должна в благодарность прийти к нему вечером в комнату. А если я заартачусь, то он тогда вызовет ректора, и меня погонят отсюда, а тому, кто со мной развлекался, грозит стирание памяти.

Лиргерт, без комментариев, вытащил сигареты, закурил, недовольно похмыкивая и спросил наконец:

— Понятно. Мерзкая ситуация. Как ты из этого выпуталась?

— Очень просто, — сказала Верона. — Я его попросила вызвать Экдора Терстдарана, поскольку мой балл по Эйверу выше, чем у проректора.

— Ага! — рассмеялся Свардагерн. — Это ещё интереснее! Марсо, насколько я понял, как раз под него и подкапывал?! Значит, твой балл по Эйверу?..

— Уже полторы, примерно.

— Ого! — поразился Лиргерт. — А диагност не в курсе?!

— По идее, должен быть в курсе, но он полагал, вероятно, что я не вполне разбираюсь в тонкостях диагностики.

— Мерзавец, смотрю, он редкостный. Ты ещё не сказала проректору?

— Нет. И не буду, наверное. Не хочу его зря расстраивать.

— Правильное решение. С Марсо ты сама управишься. И, кстати, насчёт пилотирования. Мы можем позаниматься. Фигуры — дело такое… их действительно надо разучивать.

— Я была бы очень признательна!

«Ястреб» коснулся вереска. Пустошь смотрелась загадочно — как раз для ночных свиданий по вопросам особой важности. Лиргерт достал деквиантер, глянул на сообщение, переданное Акертом, и произнёс обрадованно:

— Он от нас — в двух крентерах! Появится через мгновение!

* * *

Лээст, вернувшись с матча, сразу прошёл к себе в комнату, быстро переоделся и поспешил к Вероне — предложить ей слетать поужинать — в соответствии с просьбой Неварда заглянуть к ним, если получится. По дороге ему попались идущие группой Джошуа и «помощники рефери» — не особенно торопившиеся и обсуждавшие Томаса — в плане футбольных способностей. Грегори в это время уже летел во Вретгреен — проведать жену и дочку, а Брареан был задержан парой своих дипломников.

— Куда ты? — спросил Маклохлан. — Судя по аромату, с визитом к любимой тётушке?

Ароматом был «Минотавр».

— Угадал, — произнёс проректор.

— Привет от меня, в таком случае!

— Джош, — возмутился Саймон, — у меня есть бутылка рома! Давай-ка мы лучше выпьем! Оставь мужика в покое, а то точно схлопочешь по яйцам!

Чувствительный Джонсон вздрогнул.

— Благодарю, полковник! — сказалЭртебран токсикологу, после чего добавил: — На проверке она не появится.

На этом друзья расстались. Лээст сбежал по лестнице и поспешил в общежитие, а химики и Маклохлан прошли из гостиной к Хогарту. Саймон достал бутылку — благородный испанский Cacique и три металлических рюмки, больше напоминавшие измерительные стаканчики для различных химических опытов. Маклохлан, не успокоившись, разразился гневным высказыванием:

— Он не имеет права предъявлять на неё право собственности! Он всего лишь её племянник! Она окончит Коаскиерс, я сделаю ей предложение, она ответит согласием и пусть он только попробует хоть как-нибудь нам воспрепятствовать!

— Джош, — засмеялся Хогарт, — ты совсем одурел, по-моему! Уж ей подберут, надеюсь, кого-нибудь поприличнее!

— «Подберут»?! — возмутился Джошуа. — Подберут на каком основании?!

— На том, что семья в Арвеарте — это самое главное, — произнёс рассудительный Джонсон. — Лээст, Элиза и Невард — её ближайшие родственники, и они обладают правом принимать за неё решения.

— Если она, разумеется, пройдёт натурализацию, — добавил на это Саймон.

— Нет, — возразил фармаколог. — Какая натурализация? Трартесверн же сам сообщил нам, что Верона Блэкуотер является достоянием Арвеарта. Видимо, в её файле так уже и записано.

— Да?! — сказал Джош. — Вы уверены?! Но её ж не промикрочипили! И потом — вы все забываете! У неё есть мать, между прочим! Я сдаю ей свой дом в Лисканноре! И вряд ли она захочет, чтобы её ребёнка присвоили здесь как собственность! Чтобы какие-то родственники, более чем далёкие, стали бы ей навязывать собственные решения!

— Да?! — поразился Хогарт. — Мать Вероны Блэкуотер снимает твой дом в Лисканноре?!

— Показать контракт с её подписью?!

— А Лээст об этом знает?

— Да! Разумеется, знает!

— Значит она из Америки перебралась в Ирландию? — спросил удивлённый Джонсон. — А чем это мотивировалось?

— А что ей делать в Америке?!

— Да, — согласился Хогарт. — Если она одинока, то лучше, в такой ситуации, находиться поближе к дочери. И ты у нас, Джош, не промах. Я теперь понимаю. Ты так её обработаешь, что она, эта мать, поверит, что лучшего мужа на будущее для Вероны уже не придумаешь!

— Ладно, — сказал Маклохлан, — мы заболтались, по-моему. Давай разливай, не затягивай. А что касается матери, то тут уже как получится. Нельзя предсказать заранее…

Лээст к тому моменту поднялся на верхний уровень, постучался к Вероне в комнату — на виду у трёх арвеартцев, а также Джимми и Томаса, ожидавших Арриго и Гредара, что пошли в деревню за «Брекброком», и, поскольку ему не открыли, направился к Джине в «шестнадцатую».

— Да, — ухмыльнулся Брайтон, когда фигура проректора исчезла из поля видимости, — вот так приходить к студентке за полчаса до полуночи. А Трартесверну пофиг. Всё их законодательство напрочь прокоррумпировано!

* * *

Лээст, спустившись к Джине, был встречен глубоким книксеном. Посмотрев на стену со снимком — любопытными отпечатками — однозначно нечеловеческими, и припомнив, что Джина на матче сидела вместе с Куратором, он сказал себе: «Да… а надолго ли? И чем это всё закончится? Свадьбой? Просто беременностью? Или ничем особенным?» Что касается пятикурсницы, то она подумала в панике: «Экдор Эртебран не нашёл её… Придётся сказать про Лиргерта… Но, опять-таки, я не уверена… Свардагерн сказал ей что-то и потом ушёл с семикурсниками, а она ушла за трибуну, совсем в другом направлении…»

— Джина, — спросил проректор, — ты, вероятно, догадываешься? Ты можешь сказать мне что-нибудь?

— Ээээ…. — протянула Джина.

Именно в это мгновение прозвучал сигнал деквиантера. Сообщение было от Лиргерта, но текст был набран латиницей:

— «Сэр, не волнуйтесь, пожалуйста. Я тут немного занята. Постараюсь вернуться к двенадцати. Мне можно потом зайти к Вам? Я должна показать Вам что-то. Это безотлагательно…»

— «Жду. Давай не задерживайся».

Ответив ей таким образом, Эртебран попрощался с Джиной, вздохнувшей с большим облегчением, и отправился в свою комнату, думая над вопросом, как Верона в ночное время могла оказаться с Лиргертом за пределами Академии: «У них, насколько я знаю, нет точек соприкосновения. Либо их что-то связывает, о чем она мне не рассказывала. Могли они где-то сталкиваться? — перед глазами Лээста всплыл снимок с пятью отпечатками. — Понятно. Лаборатория, исходя из увеличения… Значит, Верона с Джиной могли обратиться за помощью… — Лээст достал деквиантер и просмотрел информацию по опытам в лаборатории во время его отсутствия. — Это не то, и не это… это всё — семикурсники… Ах вот! Элементный анализ… я помню эти песчинки… они были в пакете для сэндвичей… рений… рений… теперь проясняется… у Лиргерта — братья-физики… Он, видимо, сообщил им… Они попросили рений, но не один арвеартец не стал бы встречаться с девушкой в такое позднее время ради вопросов физики. Подобное исключается. Если мы предположим, что рений уже был передан этим братьям заранее, возможно, они что-то выяснили… что-то предельно важное… и это — вторая встреча. Её хотят информировать…» Размышляя в подобном роде, Лээст дошёл до комнаты и вывел большую проекцию с общедоступными сведениями на сотрудников института, где работали братья Лиргерта. Лица обоих братьев показались ему знакомыми. Эртебран прошептал:

— Понятно… Они были в «Серебряном Якоре» и они меня там с ней видели…

Придя к подобному выводу, он отошёл от проекции, прошёлся по кабинету, потирая лоб двумя пальцами и пытаясь себе представить, что могли сообщить Вероне заметившие их вместе физики-арвеартцы: «Сказать о кератомии, как последствии нашей связи? Никак не в одиннадцать вечера. Это и так известно. Здесь что-то другое, думаю… Сценарий возможен следующий. Кто-то из этих братьев мог приехать вчера в Академию за образцами рения. Он узнаёт Верону, затем размышляет сутки и назначает встречу — именно в это время… чем позднее, тем лучше, естественно. И теперь — позиция физиков… Осуждения на их лицах я в „Якоре“ не увидел. Было скорей понимание. Понимание и сочувствие. Значит исходим из этого. Парни хотят помочь нам. А поскольку в этом семействе все они изобретатели, причём — высочайшего уровня, то речь идёт, по всей видимости, о важном изобретении, которое, по их мнению, необходимо нам жизненно… которое может спасти меня…»

Тем временем Джина Уайтстоун с трудом дождалась проверки — в беспрерывном процессе курения, и как только проверка закончилась, отправилась в душевую, где занялась своей внешностью с невообразимой тщательностью, намылившись разными гелями раза на три как минимум. Затем она смыла пену, затем удалила волосы — там, где в её понимании они представлялись лишними, затем обработала пятки при помощи пемзы с щёточкой, затем она снова вымылась, затем она вымыла голову, затем нанесла на волосы кондиционер — ванильный, затем он его смыла и нанесла на корни средство для укрепления, затем почистила зубы, затем нанесла на тело масло для увлажнения, затем подпилила ногти и — между делом — разглядывая своё тело в огромном зеркале, думала: «Что он нашёл во мне?! Я — страшная… просто уродливая…»

Все эти процедуры заняли час по времени. Наконец, почти закругляясь — так как делать уже было нечего, Джина подумала с ужасом: «А вдруг это все — напрасно?! Вдруг его там не будет?! Вдруг это было суггестией?!» — и покинула душевую — прекрасная, благоухающая, но абсолютно расстроенная собственными идеями. Постояв у двери с минуту, она, с замирающим сердцем, вошла к себе и зажмурилась. В следующую секунду Эрвеартвеарон Терстдаран схватил её, поднял на руки и понёс на кровать, выговаривая:

— Нет ничего ужаснее, чем ждать, когда глупая девушка придёт наконец из душа! Поверь мне — это мучение! Это просто пытка какая-то!

* * *

Эртебран отключил проекцию, налил себе виски — три унции, и выкурил три сигареты, сидя на подоконнике. Стук в дверь — осторожный — робкий — застал его на четвертой, от которой он тут же избавился и, прошептав: «Наконец-то…» — впустил к себе дочь — продрогшую и сказавшую со смущением:

— Я принесла картину… хотя это не самое главное…

Картина явила следующее — в очень нежной и мягкой тональности: сам он, в футболке, в джинсах, и Верона — на вид — лет двенадцати, сидят на скамейке в парке; Верона что-то рассказывает, а он, улыбаясь, слушает. Эртебран рассмотрел творение, пока ещё не покрытое тонким слоем фиксатора, затем отложил с осторожностью — чтобы пастель не осыпалась, и спросил приглушенным голосом:

— Значит — вот эта сцена, не имевшая места в реальности, и есть твоё самое лучшее воспоминание детства? Самое дорогое тебе?

— Да, — подтвердила Верона. — Нам приснилось тогда. Вы помните?

— Ты знаешь, — сказал проректор, — помнить о том, чего не было, но что могло бы случиться при иных обстоятельствах, возможно, самое главное. Мы дорожим не событиями. Мы дорожим идеями.

В следующую секунду он уже обнимал её — на пределе своей любви к ней, впрочем, как и она его — минуту-другую-третью… наслаждаясь каждым мгновением, просто осознавая, что отдаёт себя полностью — просто в нём растворяется.

«Вы — океан, я — море…»

Она подняла к нему голову. Лээст какое-то время смотрел сверху вниз — в глаза её, проникаясь её состоянием, после чего — по очереди — поцеловал их с нежностью и предложил внезапно:

— Давай слетаем куда-нибудь. В Игеварт, в «Акцетар», на сутки. Это такая гостиница. Я там встречался с сенатором. Она на море, на острове. Там есть парк с развлечениями. Тебе там должно понравиться.

— Да, — согласилась Верона, — мы слетаем, куда пожелаете, только можно сперва рассказать вам? Мне кажется, это важно… это может иметь значение…

— Можно, — ответил Лээст, после этого взял её за руку, подвёл за собой к камину, кивнул на ковёр перед креслами и произнёс: — Садись-ка. Тебе надо погреться у пламени. А я подогрею кофе. Предчувствие мне подсказывает, что ночь впереди у нас долгая.

Кофе — горячий, крепкий, и жар от камина — газового, согрели её так быстро, что она не успела даже приступить к своему изложению. Лээст, присевший рядом, тоже не торопил её и просто гладил ей волосы, мягко сминая их пальцами — лаская их — насыщаясь — её рядом с ним присутствием.

— Экдор, — спросила Верона, отставляя чашечку в сторону, — вы ведь, наверное, знаете, что у Лиргерта Свардагерна есть старшие братья-физики?

— Да, детка, конечно, знаю.

— Ну вот… — сказала Верона. — И на днях я встретила среднего. Когда мы в лаборатории делали с Джиной анализы… простите, что не сказала вам… это были песчинки с парео… я была в нём во сне, на свидании. И Лиргерт помог с настройками и с элементным анализом, и в песчинках был рений, оказывается, и он позвонил тогда Акерту… это один из братьев… и тот попросил для исследований несколько этих песчинок и приехал за ними вечером. А сегодня, после футбола, Лиргерт опять подошёл ко мне и сказал, что этому Акерту нужно срочно со мною встретиться в конфиденциальных условиях…

— Продолжай, — попросил проректор, когда она замолчала и, склонившись к его ладони, приникла к ней с поцелуями.

— Да, мой экдор, простите… И я только что с ним встретилась. Он передал мне кое-что. У них есть лаборатория, где ставят всякие опыты по проблемам теории поля. И год назад или около в этой лаборатории разработали квердератор. Он выполнен как украшение и блокирует микрочипы. Блокирует их излучение.

Лээст, давно узревший браслет на её запястье — широкий и серебристый, невольно спросил:

— Вот этот?

— Да, — подтвердила Верона. — Образцов они сделали мало и дали этому Акерту то ли два, то ли три браслета, за помощь в изобретении. Он выполнил сплав металла. Это его специфика.

— Так, понимаю. Дальше.

— Произошла утечка. Кто-то проинформировал соответствующий Департамент. Физиков арестовали. Но не экдор Трартесверн, а кто-то из Игеварта. Все образцы изъяли, кроме тех, что имелись у Свардагерна. Его имени не было в списках. Он помогал им тайно и об его участии знал только начальник группы. Всем этим изобретателям сделали кератомию на минус четыре года и дисквалифицировали.

— Ты знаешь, как он работает?

— Активируется биотоками… теми, что на запястье. Когда вы его надеваете, излучение перекрывается.

— Ясно, — сказал проректор. — Дай мне его, пожалуйста.

Браслет скреплялся магнитами. Раскрыв его половинки, Верона сняла квердератор и передала проректору. Он взвесил его на ладони, рассмотрел внимательным образом и произнёс с улыбкой:

— Не слетать ли нам в Дублин, Kiddy? С «Акцетаром» ещё успеется.

— Экдор, — прошептала Верона, — скажите, что вы не шутите…

— А когда сигнал прерывается, система не реагирует?

— Они это все продумали. Сбоя не происходит. Система вас просто не считывает, как будто вы в ней остаётесь, но вы в ней не существуете.

— То есть если мы вдруг, к примеру, действительно им воспользуемся и полетим сейчас в Дублин, то это не зафиксируется?

— Нет, — подтвердила Верона. — Эти ребята — гении.

Лээст встал, прошёлся по комнате и сказал: «У меня, между прочим, есть паспорт… настоящий… британский, действующий. Недавно переоформленный. Это мать моя постаралась, через каких-то родственников. Так что летим, дорогая. Оно того стоит, по-моему…»

* * *

Отправив Верону в «третью», Эртебран утеплился свитером, взял спортивную сумку, засунул в неё ветровку, шапку, очки с перчатками, достал берсеконы из сейфа — пять пачек — в каждой — по тысяче, допил свой остывший кофе и уже через полминуты стучался в комнату к Хогарту — сообщить, что вернётся с Вероной не раньше обеда по времени. Затем он отправил Лиргерту короткое сообщение: «Завтра меня не будет. Замещаешь меня на занятиях», — и вскоре уже направлялся — подземельем — к гроту за «Ястребом». Что до самой Вероны, она, добежав до комнаты, оделась в отцовском стиле — джинсы, рубашка, свитер; достала из чемодана тёплую зимнюю курточку и белую шапку с помпонами, затолкала в рюкзак, вместе с варежками, и, сознавая, что в Дублине будет дневное время, взяла кое-что из косметики. Когда всё уже было собрано, она повернулась к Джону — к портрету его — прекрасному, и произнесла: «Спасибо!» В следующую секунду Джон визуализировался — непосредственно рядом с возлюбленной, ахнувшей от неожиданности и с улыбкой сказал: «Принимается!»

— Экдор! — взмолилась Верона. — Я просила вас не встречаться со мной! Папа от этого нервничает!..

— Малышка, поверь, так надо. Я не могу встречаться с ним до двадцать девятого августа. Это в его интересах. И в твоих, и в моих, соответственно. Прошу тебя, не сердись на меня.

Верона только вздохнула, вспомнив слова проректора: «Если он хочет быть с тобой, нам придётся смириться, мне кажется». Джон, осторожным движением, чуть приподнял её голову — под подбородок — пальцами — для нежного поцелуя, уже почувствовав главное — что прощён за своё появление.

— Экдор, — прошептала Верона, когда поцелуй закончился, — он меня ждёт, вы же знаете…

— Пять минут, Малышка, пожалуйста! Я по тебе соскучился! И вот тебе новый «Ангел» и кое-какие мелочи…

На одной из стеллажных полок возникли духи в коробочках — и Angel, и Minotaure, и, кроме того, наборы с декоративной косметикой, а также большая шкатулка, по виду — тоже хрустальная, как ваза и чайник с кофейником. Согласие было получено. Поцелуи были продолжены. Через пару минут примерно, избавив себя от фреззда — привычным ментальным усилием, Джон произнёс с улыбкой: «Не торопись, любимая. Ты знаешь, чего мне хочется. Если ты будешь опаздывать, я просто верну тебя в прошлое… на столько, на сколько понадобится…»

Таким образом, в час пятнадцать, согласно договорённости, Верона вышла на пристань в смешанном состоянии — глубокой вины и восторженности. Мысли её разлетались, но чувство — самое главное — чувство любви к Эртебрану — пронзительной и отчаянной, напротив, так сконцентрировалось, что даже мешало дыханию. С комом, застрявшим в горле, она подошла к бордюру, наклонилась над чёрными водами и прошептала:

— Боже мой… я просто творю преступление… я не должна любить его… любить его до беспамятства… любить его, как сумасшедшая… И он же всё это видит… и Эркадор тем более… и они ничего не делают…

Лээст, тоже испытывая восторженное состояние, порождённое в нём свободой — дарованной им свободой, освободил свой разум от гнёта мыслей о будущем и жил в тот момент настоящим — прекрасным, ему отпущенным — богом ли, Эркадором — над этим он не задумывался. Спикировав на террасу, он крикнул Вероне: «Сударыня, ваша карета подана!» — и как только она приблизилась, сперва поклонился низко, затем протянул ей руку и сразу сказал: «Утепляемся!» Детская шапка с помпонами, что она надела на голову, умилила его настолько, что он сам застегнул ей куртку — на молнию и две пуговички. Такое же умиление у Лээста вызвали варежки. Пока она надевала их, он натянул свою шапку — чёрного цвета, вязанную, следом надел ветровку, достал из сумки перчатки, за ними — очки — спортивные, и спрятал рюкзак и сумку в большом треугольном ящике.

— Ну всё, — произнёс он, — устраиваемся, и теперь уже не на лавочке. Проходи на корму, пожалуйста.

На корме они сели рядом. Лээст надел перчатки и произнёс с улыбкой: «Скорость будет большая. Придётся лечь, моё солнышко». Верона только кивнула и сменила своё положение. Эртебран опустился рядом и шепнул, беря её за руку: «Так ты ещё не летала. Приготовься, моя хорошая». В следующую секунду «Ястреб» взлетел над пристанью, набрал высоту — предельную, развернулся в нужную сторону, застыл на одно мгновение и рванулся вперёд — с такой скоростью, с какой не летал до этого. Разрываемый лодкой воздух засвистел ультразвуком — вибрирующим. Верона, сперва почувствовав, как тело её вдавило, ощутила слабость — безмерную, и тут же головокружение, сменившееся внезапно пустотой в голове — пульсирующей, что означало единственное — скорость стабилизирована.

* * *

На полёт до портала на «Ястребе» у Лээста и Вероны ушло полчаса по времени. Ощутив, что пора замедляться, проректор убавил скорость, осмотрелся, сориентировался и сказал: «Ну всё. Приземляемся». Верона села со стоном, сжала виски ладонями и спросила осевшим голосом:

— Экдор, вы всегда так летаете?

Глазам её в эти секунды уже представали скалы — заострённые и высокие, над ними — густое небо, украшенное созвездиями, и перед скалами — море, так же глухо рокочущее, как море у стен Коаскиерса. Лээст пожал плечами:

— Не всегда, но бывает, Kiddy. Ты тоже будешь когда-нибудь.

Широкий уступ приблизился. Лодка коснулась поверхности. Верона, сняв с себя шапочку и сдвинув очки на голову, посмотрела на звёзды — сияющие, и тут же следом услышала, как отец говорит ей:

— Медведица… Ursa Major — Большая Медведица. Альфа — Дубхе. Мерак и Фекда, Мегрец, Алиот с Мицаром, и Алькаид — последняя. Ты видишь Алькор?

— Конечно! «Алькор» по-арабски — «Забытая». Они там в одной системе. Два Алькора, четыре Мицара.

— Да! — рассмеялся Лээст. — Мне и учить тебя нечему! Ты сама уже всё это выучила!

Верона шмыгнула носом, уже не справляясь с эмоциями, а он, приобняв её плечи, прошептал:

— Ничего, не страшно. Слышишь, Kiddy? Не страшно, что выучила. Повторение не возбраняется… особенно в нашем случае…

Верона, услышав это, заплакала в голос, не сдерживаясь, и когда он спросил: «Ну что ты?! Kiddy, не надо расстраиваться!» — прорыдала:

— Экдор, п-простите меня… но вчера я это подслушала!.. как вы говорили с родителями!.. я теперь знаю, кто вы!.. и Эркадор сказал мне!.. он сказал, что я буду помнить… буду помнить по вторник… включительно!.. он с-сказал — у вас есть причина, по которой вы это скрываете, но д-двадцать девятого августа вы сами мне всё расскажете!.. и я ему обещала… он просил, чтобы вы не догадывались!.. но я не могу так больше!.. я не могу вас обманывать!.. я не могу говорить вам «экдор Эртебран», понимаете?!!

Лээст, дрожащими пальцами, достал зажигалку и Marlboro, закурил, отвернулся в сторону и глухо сказал: «Прости меня».

Так протекла минута. Верона горестно плакала. Эртебран курил, успокаиваясь. «Пусть, — думал он. — Все правильно. Нельзя лишать её права… права быть моей дочерью. Он знал, что она не выдержит. Он знал, что она признается мне. Он дал нам эту возможность… и у нас ещё столько времени… Великий Экдор, спасибо вам… примите мою признательность…» Кинув окурок в сторону, он встал, наклонился к дочери, помог ей подняться на ноги и произнёс:

— Послушай. У нас ничего не меняется. Не меняется, кроме единственного. Твоего ко мне обращения.