из поэзии, как из любого другого материала, можно сделать типовой, массовый продукт. Он будет качественным, он будет радовать сотни неглупых людей и тысячи дураков, он окупится физически и символически. Другое дело – что он отнимает у стихов территорию, которую они занимали с Нового времени: они перестанут быть местом выработки нового, ареной антропологического эксперимента.
в его нравственной доброкачественности она не сомневается: в их отношениях именно ему отводилась роль правого:этического компаса, указывающего верный путь.
Речь – разновидность одежды, защитная оболочка, тип маскировки. Это способ спрятаться: чем лучше ты говоришь, тем меньше тебя видно. И третье: хорошо поставленная (правильно посаженная) речь, как всадник лошадью, правит говорящим, воспитывает его и меняет, и ей лучше знать, как надо
й-2 и задержавшийся в московском воздухе. Все это обманки: приморскость в отсутствие моря, курортная нега в отсутствие отдыха, полосы прохлады, наплывы жары. Все это не про Москву, а про смысловые облака, которые поминутно ее заволакивают: слои и слои золотой шелухи, содранной с мясом за сто-двести лет, не хотят отходить в небытие.
Зоны купюр постоянно расширяются; они составляют карту, по которой совершенно невозможно объяснить дорогу товарищу – но зато все вместе, внакладку, они держат Москву на воздушной подушке такой вышины и мягкости, что недалеко и до неба.
бывает вот что: большие и малые объекты, вывески, газетные тумбы (я недавно видела одну – на улице Правды), целые кварталы, перемещаются из городского ландшафта во внутричерепной. Там у меня – в голове (у кого-то в животе, я знаю) скапливается постепенно дорожный набор «Москва утраченная», и там-то все лучшее, что есть в этом городе, существует одновременно – пятидесятые накладываются на восьмидесятые, рыбный магазин – на кооперативную пирожковую.
В ситуации, когда прошлое не сохраняется, а отстраняется (так состригают волосы или ногти), мертвые не в чести. Они в положении притесняемого меньшинства. Они теряют право на наше внимание (и возможность от этого внимания уклониться); с ними уже не считаются – памятью о них располагают по своему усмотрению. В известном смысле все они вне закона: их собственность принадлежит другим, каждый может их оскорбить, мы ничего о них не знаем, но ведем себя так, словно их нет.
