Глава 2. Жилище

Жилище находилось на окраине Ялты в неудобице окружающих гор. Соток пять-шесть земли, обнесенной кривым забором, обвитым виноградом – живая изгородь. В центре – деревянный одноэтажный покосившийся дом с крылечком и летней кухней перед ним, под навесом, тоже сплошь обвитым виноградом. Территория вокруг дома напоминала заросший заброшенный сад, каковым он и был. Дом этот ребята-музыканты арендовали без регистрации у метрдотеля ресторана – толстой, но симпатичной армянки Лейлы. Она очень любила музыку и музыкантов, поэтому платили они немного: шестьдесят рублей в месяц – и зимой, и летом. Хотя в сезон эту халабуду можно было бы сдавать «дыхам» и за сто пятьдесят колов в месяц.

С ребятами я познакомился в прошлом году в этом же ресторане, где они лабали и сейчас. Стройный и высокий бас-гитарист Вовка, сильно похожий на Харрисона из битлов, имел прозвище Данила, видимо, из-за того, что все свободное время мастерил колонки, паял усилители и делал самопальные «Фендера». Он был немногословным, веселым парнем и обожал портвешок ящиками. Димку-барабанщика звали Дитером, он довольно сильно смахивал на Дитера Болена – одного из двух участников ставшей не так давно популярной группы «Модерн Токинг». Такие же светлые длинные, прямые волосы и черты лица. Похоже, этот все свободное время колотил грабовыми палочками по резиновым блинам, расставленным на приспособах в виде ударной установки и тоже обожал портвешок и пыхнуть косячок. И наконец, третий мой друг-музыкант, Валерка-гитарист, которого все звали Степан, видимо, из-за фамилии. Длинный худощавый парняга в круглых очках, как у Джона Леннона. Виртуозный гитарист, не выпускавший из рук свой «Гибсон» ни на минуту. Он и спал с гитарой в обнимку, если не было рядом какой-нибудь симпатичной ценительницы его таланта.

Все как один хиповые, в джинсе днем и ночью, длинноволосые и отстегнутые на полную катушку. Я тоже был малость музыкантом, но не таким отстегнутым, как они, ненастоящим. Для них в жизни не существовало ничего, кроме кайфов от музыки, пивасика, портвешка, косячка и девочек. Еще они тащились от сейшенов и тусни на пятачке в центре Ялты. Там собирались музыканты из всех кабаков каждый день, в районе двух-трех часов, для обмена новостями, дисками-пластами. Покупали и продавали инструменты, аппаратуру, струны, медиаторы, фирменный пластик, барабанные палочки и т. д. Этот пятак облюбовала местная фарца. Здесь торговались за джинсы, батники, майки, бейсболки, плавки, шузы, в общем, тусили. Вся эта музыкальная троица частенько подтрунивала надо мной. «Мог бы быть клевым лабухом, а занимается лажей всякой», – говорили они между собой, застав меня за столом, читающим книгу или молотящим кулаками по боксерской груше.

Вообще-то и мое отношение к друзьям-музыкантам было неоднозначным. Несмотря на их полное раздолбайство и отстегнутость, они были беззащитны перед реалиями жизни и полностью преданы музыке. Они рождали радость, дарили радость и жили в радости. За это я их любил по-братски и ценил. А жить по правилам общества, правильно, для них было верхом лицемерия и свинством. Хотя на практике у моих дружков свинства было не меньше, чем у адептов лицемерия. Они были жуткими обалдуями, лентяями, неряхами, капризными, вредными, мелкими тщеславными эгоистами, скрывающимися за философией хиппи: мол, низкие побуждения лежат в основе самых высоких. Так считали теоретики движения хиппи, рок-идолы, да и я когда-то.

Приехав в этот раз к ним на месяц оттянуться и перебравшись утром через забор, я очутился в атмосфере сюрреалистического ужаса – бардака и антисанитарии. Из холодильника, в который я хотел забросить продукты, привезенные из Москвы, вылетел такой рой зеленых мух, от какого свалился бы в обморок даже известный режиссер ужастиков Хичкок.

Народ дрых вповалку после ночной гульбы с полураздетыми тетками неопределенного возраста, все в той же нестираной джинсе, которую никто не снимал, похоже, и в процессе акта. Один Славка Слива спал на чисто застеленном диванчике.

Открыв окна и двери, чтобы выгнать мух и впустить свежий воздух, я обнаружил на веранде обнаженную Лейлу, спавшую в обнимочку с Данилой. Весь двор был усыпан стеклотарой разного калибра и цвета. Если бы все эти бутыляки собрать в одну кучу, получилась египетская пирамида. По всему было видно, что сезон удачный и жизнь удалась. «Надо будет устроить субботник», – подумал я. Эти субботники после сейшенов были учреждены мною же в прошлом году, и их страшно не любили мои друзья-музыканты. А вот сейшены они обожали. К сейшенам готовились: снимали новые вещи из репертуара любимых западных групп – «Пинк Флойд», «Дип Пёрпл», «Лед Зе́ппелин», «СуперМакс», «Роллинг Стоунз», «Битлз», конечно. Очень почитали Джимми Хендрикса, Стива Вандера и, как ни странно, Майкла Джексона. Он, конечно, считался попсятиной, но у Степана получалось копировать его «в ноль», и потому новые композиции Джексона звучали постоянно. Я тоже принимал участие в этих мероприятиях – играл на клавишных и пел хрипатых исполнителей: Джо Кокера, Джо Дассена, Марка Нофлера, Криса Ли, «СуперМакса» и даже попсовых итальяно, а из наших – глубоко почитаемого мной Высоцкого. Но гвоздем моей программы было исполнение песни «Бенсонхертский блюз» Оскара Бентона, которую в обиходе называли «Лошадиный Блюз», или просто – «Бу-Бу-Бу». Ее заценили и мои друзья-музыканты, у которых я парковался, и все лабухи Ялты. Именно они и прозвали меня Бенсоном почему-то, а не Бентоном. Я пел этот блюз на всех сейшенах с большим успехом и не без удовольствия.

Сейшен проводили в выходной день, понедельник. Это был официальный выходной у всех лабухов черноморского побережья, день тишины во всех кабаках. С утра (ну, как с утра? Где-то после часа дня) в Жилище начиналось шевеление. Данила с моей помощью вытаскивал на веранду огромные самопальные колонки, им же смастеренные из ДСП, обтянутые черным дермантином, с нулевыми динамиками JBL(«ДжейБиЭл»), которыми Данила приторговывал на пятаке в центре Ялты. Затем выносился пульт «Динакорд», усилители, микрофоны на стойках, и начиналась коммутация, а затем и настройка аппаратуры. Дитер привозил из кабака ударную установку «Амати» с дополнительными бонгами, конгами, тарелками и начинал озвучиваться с помощью четырех микрофонов на разных стойках. Степа к своей гитаре «Гибсон» доставал множество примочек: файзеры, сустейны, квакеры-шмакеры и прочие гитарные примочки, врубал на полную мощность гитару и тоже настраивался. Отстраивали вокальные микрофоны, ревер, а уж потом Данила выносил на свет божий свой «Фендер Джаз Бас» и начинал фанковать. Кстати, «Фендер» его был настоящим, фирменным, он его выменял на свой новенький самопал у югославов, приезжавших с концертом в Ялту. Их басист даже обрадовался, когда Данила предложил поменяться в память о встрече – его «Фендер» невозможно было отличить от настоящего, и он был «новым»! Часам к четырем все звучало и не трещало.

Начиналась наша репетиция, а потом подтягивались музыканты из других кабаков и с танцев, настраивались, суетились, галдели, потягивали пивко, сушнячок, колотили косячки, болтали о музыке и поджидали остальной народ.

На югах темнеет быстро, как будто кто-то неожиданно вырубает свет. Вот тут и включалась наружная иллюминация – самодельные гирлянды, спаянные Данилой-мастером и развешанные им же по всему участку, а также три-четыре прожектора «лягушки», установленные перед сценой-крыльцом дома. И начинался сейшен! Веселье, одним словом.

Сначала лабали свой приготовленный материал разные команды. И наша, в том числе. Команды сменяли друг друга, а потом любой музыкант мог играть, с кем хочет и что хочет. Народу собиралось немерено, все со своим бухлом и закусью. Усаживались прямо на траве вокруг крыльца и кайфовали под музыку от музыки, от общения и от молодости! И, что удивительно, никто из соседей близлежащих домов не возбухал. Говорят, потому что местный участковый милиционер, армянин дядя Ашот, отец метрдотеля Лейлы, тоже очень любил музыку, и его все уважали как человека, как правильного мента, который, впрочем, знал подноготную всех на его участке.

После одиннадцати аппарат отключали, и народ расползался по Жилищу, по малым компашам с гитарами, девушками и оставшимся бухлом. Ну и, естественно, лямур, бонжур, тужур до утра.

Этой весной дядя Ашот умер, и новый участковый запретил сейшены. И что-то классное ушло из Жилища, но что-то и осталось: беззаботность, пофигизм, заросший сад, свобода и кайфы от подружек, от портвейна, от домашнего вина «Изабелла», от красивой южной жизни.

Зная всеобщее пристрастие моих дружков-музыкантов к портвейну, я покупал этот «эликсир молодости» по дороге в кабак, в спецмагазине «Вина Крыма», укладывал в свой джинсовый дипломат и отправлялся в ресторан ко второму отделению. Так было и в этот вечер.

Музыканты меня за такое внимание очень даже уважали.

– Бухло-то в кабаке нынче дорого, а «на сухую» не поется та лажа, которую заказывают, – гундел клавишник Слива – официальный руководитель ансамбля и главный коллекционер винила в Ялте, разливая портвейн по стаканам.

Все собирались кирнуть, но отворилась дверь и на пороге появилась она – Василина.

– Привет музыкантам! Не пригласите девушку пригубить за компанию? – проговорила она весело, по-свойски.

Я аж остолбенел, а Слива присвистнул и, заценив взглядом вошедшую, запросто налил ей полстакана.

– Причаливай, Василина! – пробасил он нежно.

Она вошла в комнатуху, присела на стул рядом со мной, взяла стакан и сказала: «Ну, за „парнас“!» («парнасом» в кабацких музыкальных кругах называют деньги, полученные за исполнение песен).

Василина, отхлебнув немного, поставила стакан обратно и только тут посмотрела на меня. Слива перехватил ее взгляд и проговорил, с любопытством глядя на нас: «А это – Серёга, кент наш из Москвы. Клевый чувак и музыкант такой же – рекомендую. – Потом перевел взгляд на меня и добавил: – А это Лина. Вокалистка, которой цены нет. В любой кабак на полный „парнас“ возьмут хоть сейчас, да она не хочет. Говорит, что здесь много водки пьют и „Крышу дома твоего“ поют. Серёга, но ты не обольщайся: динамо она, многие пытались, но не вышло».

– Ну, это не я говорю – Слива. А Юра Лоза поет. А с Сережей мы уже знакомы, – проговорила Василина и улыбнулась своими красивыми, с лучиками по краям, губами.

– Во как! Наш пострел везде поспел! – весело пробасил Слива и, посмотрев на ребят, скомандовал: – Ну, лабухи, пора в забой! А вы, голубки, поворкуйте тут наедине. Все музыканты отправились на сцену удовлетворять культурные потребности отдыхающих. Ни Слива, да и никто в Ялте, еще не знал, что произошло с Василиной. А я и подавно.

Мы сидели и молча глядели друг на друга.

– Значит, ты у нас еще и музыкальная знаменитость? – спросил я и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

– Так, местного разлива, – ответила она и тоже откинулась на спинку, положив одну красивую ногу на другую.

И мы снова замолчали. На сцене за стеной музыканты заиграли «Филинс».

– Давай потанцуем, – вдруг тихо сказала она.

– Давай, – ответил я.

Мы встали и прижались друг к другу, и вдруг в эту маленькую обшарпанную комнатку пролилось столько счастья, сколько не смогло бы поместиться в огромном Ливадийском дворце. А звуки удивительно красивой песни, дыхание и тепло женщины сделали это счастье осязаемым. Я коснулся своими губами ее губ, и легкая дрожь пробежала по ее телу. Я взял ее за руку и вывел на улицу, поймал машину и повез в Жилище, пока там никого не было. На поворотах в окна машины к нам заглядывало огромное звездное небо, а по морю, за кипарисами, до самого горизонта серебрилась лунная дорожка, а мы по-прежнему молчали и смотрели друг на друга…

Глава 3. Ее детство

– Надо же, какая красивая девочка! – сказала, остановившись у песочницы, где играла Лина, какая-то женщина в берете, лакированных туфлях и с лакированной сумочкой подмышкой.

– Хочешь конфетку, девочка? Как тебя зовут?

– Меня зовут Василина, мне пять лет и семь месяцев. Я живу с бабушкой Мамашулей, а конфетку я не хочу, отдайте Микольке, он любит, – и девочка указала совочком на подбежавшего откуда-то белобрысого мальчугана в коротких штанах на одной лямке, который был постарше ее. Женщина угостила Микольку конфетой и ушла.

– Хочешь откусить половину? – спросил Миколька и протянул Василине конфету.

– Не, – ответила она. – Не буду.

Миколькой мальчика прозвала Василина, когда ей было года четыре и она никак не могла понять, почему родители зовут его Миколой, а все остальные – Колькой. Соединила эти имена и получился – Миколька. Так же получилось и с Мамашулей: мама Даша звала бабушку Машулей, а Василина стала звать ее Мамашулей, потому что взрослые у нее часто спрашивали: «Лина, это твоя мама?»

Нет! – отвечала она. – Это Мамашуля.

И все взрослые смеялись, а она говорила: «Что хохочешь? По лбу хочешь?» Это ее Миколька научил. И все опять смеялись.

Жили они в небольшом опрятном домике под высокой чинарой, обсаженной цветами. Цветы эти Мамашуля выращивала с большой любовью. Она все лето порхала над ними, как бабочка – весело и легко. Звали Мамашулю Мария Константиновна. Она была хорошо сложена и в свои уже немолодые годы ходила прямо, уверенно, с высоко поднятой головой. Голову эту венчали от природы густые пепельные волосы до плеч. В ней чувствовалась уверенность, но не было надменности, скорее, наоборот: чувствовалась какая-то открытость и доброжелательность. Она была бы даже красивой, если не оспины на лице – мелкие, глубокие, отталкивающие ямки без коросток. Вела себя Мария Константиновна всегда независимо и прямо, нисколько не обращая внимания на окружающих.

Мама Даша внешне очень походила на Мамашулю, но манера разговора, поведение были у нее другие. Она была разговорчивой, даже болтливой, быстро сходилась с людьми, бесцеремонно переходя на «ты». В женской компании сразу становилась лидером, а в мужской – предметом вожделения. Как рассказывала про маму Дашу бабушка, в школе она училась средне, как все, хотя могла бы быть круглой отличницей. Активистка и заводила с первого класса, к десятому она была уже заместителем секретаря комитета комсомола школы. Благодаря бабушке Даша прекрасно говорила по-французски и по-английски и могла бы с успехом поступить на факультет иностранного языка в Симферопольский педагогический институт. Благородно же учить детей… Но в школе она работать не хотела.

– Что я там не видела, в этом сумасшедшем доме с табличкой Средняя школа? – с насмешкой глядя на Машулю, говорила Даша.

Физический труд презирала, даже за цветами ухаживать не любила. Полить их там, прополоть – ленилась. Все время на собраниях, на бюро райкома каких-то, на сборах, на сдаче ГТО, на слетах, смотрах художественной самодеятельности, на соревнованиях. Вот и досоревновалась до райкома комсомола, а оттуда ее отправили в Москву учиться.

Вернулась с дипломом о высшем образовании и с сигаретой в зубах. Мария Константиновна спросила ее: «Диплом-то в какой сфере позволяет трудиться?»

– По партийной линии, – ответила.

И – все…

– Потом родила тебя – то ли от первого секретаря, то ли – от второго, то ли – от третьего, – продолжала свой рассказ Мамашуля, может, Василине, а может, себе.

Нет, Мамашуля не сердилась на маму Дашу, а говорила, что в новых условиях и выживать надо по-новому, приспосабливаться. Потом маму Дашу перевели в Севастопольский горком партии, потом – в Москву. А Мамашуля и Василина остались под Чинарой. Ходили гулять в городской парк, на набережную в порт, в цирк, кукольный театр, в детский сад. Потом Мамашуля готовила Лину в школу. Учила читать, писать и по-русски, и по-французски, и по-английски, обшивала, обувала, кормила, поила – в общем, делала все, чем обычно в такой ситуации занимаются бабушки.

Французский и английский языки Мамашуля знала с детства. Им ее еще гувернантка-француженка научила, которую после революции уже, здесь же, под Чинарой, зарубил саблей красноармеец-кавалерист, сказав, что та на Каплан похожа, которая в товарища Ленина стреляла.

– И картавит, как та жидовка: «Пхрастыте, пхрастыте»… Каркает, как ворона! – сказал.

И зарубил.

На этом образование бабушки Марии Константиновны и закончилось. Да и ни к чему оно, образование, тогда стало: только внимание привлекало да похоть у мужиков распаляло.

– Страшно-то как тогда в Крыму было, господи… Боже, ой как страшно, – говорила Лине бабушка шепотом. – Батюшку Серафима на чугунных воротах церкви распяли и еще в живого кол вбили с красной тряпкой. А потом и храм взорвали. Такая беда на Россию пришла, такое лютое зверство вылезло… Дворника-татарина изувечили всего. Руки-ноги отрубили и бросили посреди усадьбы. Никому не давали подойти – пусть подыхает, говорят, другим неповадно будет. Контрреволюционерам проклятым…

– Как же он выл да стонал, бедный! А потом затих навеки, – крестясь незаметно двумя перстами, вспоминала Мамашуля.

Она была тогда совсем девчонкой. И жила здесь же, под Чинарой, со своей бабушкой Елизаветой в домике для прислуги. Их дом, где сейчас больница, отобрали, выгнав их, в чем были, как недобитую контру. Они и поселились в этом домике с пожилой гувернанткой Жузей. Прислуга вся разбежалась, а им бежать было некуда. Прабабка Катя из Лондона пыталась их вывезти через английского и французского атташе в Турцию, да никак не вышло.

А в их домик стали наведываться женишки, как называла их прабабушка Елизавета. Придут, ткнут кривой саблей или револьвером в живот и говорят: «Раздевайся!» Вот тогда Мамашуля и обрызгала себя соляной кислотой в первый раз – взяла метелочку, обмакнула в банку с кислотой и обрызгалась. А второй раз обрызгалась, уже когда фашисты да всякая сволочь полицайская стала захаживать – во время войны Отечественной. Всем объявила, что у нее проказа – страшно заразная смертельная болезнь. И женишков не стало.

Во время той войны опять кровь лилась, смерть ходила, оккупация, облавы, расстрелы, бомбардировки! Хорошо еще, что домик стоял на окраине, в горах. А вот есть было совсем нечего.

Однажды, году в сорок втором-сорок третьем, Мамашуле и говорит бабушка Лиза с утра: «Катя, приходила ко мне во сне-то мама твоя. Сказала, что убили ее в Лондоне этом. Бомбой убили. А тебе нужно, говорит, Машенька, взять шелковую нитку, привязать к ней крючок рыболовный, насадить мушку, да пустить в корытах, в заводинках речек горных. Наловишь, мол, рыбки, да и поедите. А если, говорит, рыбку не поймаешь, то лягуш лови, да орехи собирай, да грибы – вот и выживете, с голоду не помрете». А Мамашуля на нее смотрит, на бабушку свою Лизу, и думает: «Наверное, умом, бедная, повредилась от горя да голода». А та давай чулочек распускать шелковый, из старых, да ниточку на тюрячок наматывать.

– На-ка, – говорит, – Машенька, пойди, испытай.

И пошла Мамашуля в горы, на речку да и наловила рыбы, и поели, и спаслись. И лягуш ели, и грибы, и орехи, и коренья разные – все что можно было и нельзя, все ели.

Незадолго до освобождения Крыма от гитлеровцев, там же, в лесу, Мамашуля и встретила парня-партизана однажды. Так испугалась сначала, когда увидела, стала кричать, что прокаженная она, чтобы не подходил. А он засмеялся звонко, автомат на сук повесил и говорит: «А я не боюсь прокаженных, я цыганами завороженный. Иди сюда, не бойся, я тебе хлеба маленько дам». А сам присел на камень и вещмешок развязывает. Осмелела Мамашуля, подошла, а он и не страшный, и не лезет, и не лапает, и даже симпатичный, чернявый такой – усики, бородка, худенький, правда, а так – ничего. И что-то шевельнулось в ней, дрогнуло, ожило.

Так и познакомилась Мамашуля – бабушка Василины, с ее будущим дедушкой Лёней. И подружились они, и залюбезничались. И стал он прибегать к ним, пробираться по ночам под Чинару. Отчаянный был. Говорил, что его цыгане то ли украли, то ли нашли. Выходили и заворожили от болезней и от пуль.

Да только не помогли заговоры-то цыганские: выследили его полицаи и расстреляли здесь же, во дворе, под Чинарой. Мамашуля с бабой Лизой омыли его под проливным дождем и тут же похоронили, не отпетого. Больше про него Мамашуля ничего не смогла и узнать-то, сколь ни старалась. Потом родила дочь Дашу – крепкую, здоровую девочку, а там Победа Великая, праздник всенародный, ликование. Но не было праздника у нее в душе, не было ликования. Там была тишина и радость одна-единственная – дочка Даша. Баба Лиза помогла ей и родить, и поднять на ноги девочку, а потом умерла. Но перед кончиной она опять видела свою дочь Катю – маму Мамашулину, которая приходила к ней из Лондона – вся в белом и с зонтиком. Что-то говорила, да та не расслышала. Эти рассказы Мамашули были для Василины самыми яркими воспоминаниями из детства.

Кроме еще одного…

Однажды Миколька привел ее в лавку «продавца счастья» – так называла этот магазинчик вся ребятня в округе. Кроме продавца, скучающего на табурете за прилавком, там никого не было. Было темно и страшновато, но пахло вкусно. Продавца звали Арон, но все обращались к нему Арик. Это был толстый человек с сильной одышкой и нездоровым лицом с крупным носом. Он был неопределенного возраста и небольшого роста. Всегда со всеми приветлив и даже ласков, особенно с детьми. Арик никогда не выходил из-за прилавка и почти не разговаривал. Взрослые говорили, это из-за того, что у него убили жену во время войны и он дал какую-то клятву – обет больше никогда не жениться, из верности. Детей они не нажили. Работала его лавка с восьми утра и до восьми вечера без выходных, а торговал Арик кондитерскими изделиями. Продавались там конфеты всех сортов – от шоколадных до горошка, печенье, пряники, вафли и вафельные трубочки, а на Пасху, хоть это и было запрещено, выставлялись куличи и ромовые бабы. Еще, как говорил Миколька, дядя Арик сам отливал в разных формочках петушков и зайчиков из плавленого сахара. А Мамашуля говорила, что Арик из-под полы приторговывает чачей, сухофруктами, орехами, домашним вином «Изабелла» и медом. И все это он берет исподтишка у каких-то проходимцев.

Василину эта лавка одновременно и испугала, и заинтриговала, как только они с Миколькой зашли внутрь. Откуда-то звучала тихая музыка, как из музыкальной шкатулки, которую привезла ей мама Даша из Москвы на Новый год. И вдруг раздался голос: «Друг мой, Колька, ты где нашел эту девочку, эту принцессу? Из какой она сказки? Из какой она прекрасной страны? Где живут такие красивые девочки?» Миколька наклонился к Василине и, улыбаясь, прошептал: «Это дядя Арик, не бойся, он так разыгрывает». А голос продолжал: «Как зовут тебя, о свет моих очей?» Миколька опять наклонился к Василине и сказал: «Это он тебя так спрашивает, отвечай». И Василина негромко, но ясно произнесла: «Меня зовут Василина. Мне пять лет и три месяца. Я живу с бабушкой Мамашулей под Чинарой». И замолчала, очарованная какой-то сказочной нереальностью. «О, это древнее имя византийских царей и цариц! Я преклоняю перед тобой свои колени, принцесса Василина! А ты иди, друг мой Колька. Возьми конфетку и иди себе», – продолжал уже другой голос из-за прилавка.

Миколька подбежал к нему, взял конфету. Пробегая к выходу, лыбясь, тихо сказал: «Так надо, не бойся». И исчез за дверью. Василина осталась стоять одна, как зачарованная, даже не обратив внимания на то, что Миколька убежал.

– Посмотри вокруг, о принцесса моих очей! Все это твое! Я дарю тебе весь этот сказочный мир! Эту свою сказочную лавку с удивительными сладостями и волшебными сюрпризами! Это мой подарок тебе, принцесса Василина! Но эти дары мои не стоят и одной твоей улыбки!

– Подойди-ка сюда, девочка, – вдруг сказал другой голос, – хочешь конфету?

Василина подошла ближе к прилавку и увидела странное лицо Арика. Он поднял прилавок и поманил ее рукой: «Заходи сюда, девочка, вот увидишь, вкусно будет». Она зашла и увидела много ящиков с конфетами, печенье в упаковках и россыпью, изюм, орехи в каких-то корытцах, ведерки с вареньем, халву в масляной бумаге, кукурузные хлопья и много чего другого.

– Бери что хочешь и садись сюда, – похлопав по своим толстым коленям, сказал Арик. Василина взяла пряник и подошла. Арик поднял ее своими пухлыми волосатыми руками и посадил к себе на колени. Потом, поправив ее платьишко, спросил: «А что ты больше всего любишь кушать?» – «Не знаю», – ответила Василина, почему-то тревожась.

– А я знаю. Ты любишь шоколад, – и Арик, положив перед ней плитку шоколада, развернул сильно шуршащую, блестящую обертку.

– Кушай, дорогая, кушай, солнышко мое, – сказал он, а сам начал поглаживать рукой ее волосы и спину, пыхтя все громче и громче. Василина, почувствовав что-то опасное, спрыгнула с его колен, бросила не откушенный пряник и, выбежав из-за прилавка в центр магазина, сказала, посмотрев Арику прямо в глаза: «Я домой хочу». Тот стал стекать со своего кожаного табурета киселем, приговаривая волшебным голосом: «Подожди, принцесса, ты еще не видела всех чудесных моих подарков, моя дорогая».

Отворилась дверь, и в яркий проем вошла женщина в белых одеждах, и почему-то с зонтиком. А Василина кинулась в этот светлый проем и убежала домой. После этого случая она стала писаться в постель по ночам. Врачи сказали Мамашуле, что это – дизурия. Может, от простуды, может, возрастная, а может, и от испуга: кто ее знает? К школе пройдет. Это продолжалось больше года и было для всех страшным секретом. Даже маме Даше не говорили, когда она приезжала. А она и не догадывалась. В это время бабушка и внучка как-то особенно подружились. Василине было очень стыдно за себя и за то, что она не может ничего с собой поделать, а Мамашуле было очень жаль внучку при виде ее страданий. А после того, как во время игры в прятки Миколька обозвал Василину зассанкой (видно, мамка его, Глашка-хохлушка, разболтала), они обе страдали еще сильнее, но поделать опять ничего не могли. Василина перестала выходить во двор играть с ребятами и с дураком Миколькой, с которым провела все детство. Все свое время девочка теперь находилась с бабушкой, помогала ей во всем, а особенно – ухаживать за цветами в палисаднике. Как-то случайно Василина заметила, что бабочки, птички, соседские кошки, бурундучок, живший на Чинаре, и даже мышки, пробегающие под цветами, нисколько ее не боятся, как будто и не видят. Она сказала об этом бабушке. Та ласково улыбнулась, глядя на внучку с любовью, и ответила: «А меня они тоже не боятся, Василиночка, а я и не знаю почему».

Однажды, играя среди цветов со своим котенком Васькой, Василина услышала, как дурак Миколька жалуется на нее своему деду Тарасу – герою войны и труда, приехавшему из города Запорожье к ним на море погостить: – А че она не играет со мной, деда? Я ее поколочу.

– Этим делу не поможешь, внучок, – вещал в ответ дед Тарас, сидя за столом в их садике и попивая прохладное из погреба вино «Изабелла», сделанное сыном его Потапом – отцом Микольки. – Барышни подарочки любят, страсть как любят подарочки-то. Подарочек ей сделал, и обратит на тебя внимание, а ты ей другой – и улыбнется, а ты ей еще один – и поцелует. А уж когда до дела дойдет, тут все отдай, не жалей, и твоей будет! В этом их вся философия женская – ты им дашь, и они тебе. Что ты для нее, то и она для тебя!

На другой день Миколька залез на забор Василины, подглядев, что она там играет с куклами, и громко крикнул:

– Василина, я тебе рогатку принес подарить! Давай снова играть будем.

– Дурак ты, Миколька. Никакие подарки тебе не помогут, если я не захочу. А захочу, так и без подарков играть буду, перелазь ко мне, – ответила Василина, и они снова стали играть, как прежде.

А лавку «продавца счастья» она стала обходить стороной. Но однажды, уже учась во втором классе, возвращаясь из школы, увидела, что возле лавки толпится народ. Девочка остановилась, подошла ближе и увидела, что участковый милиционер, армянин дядя Ашот, отец красавицы Лейлы, вывел на крыльцо лавки маленького, худощавого черноволосого человека из крымских татар, недавно вернувшегося из Казахстана. И говорит ему: «Э, ара, зачем зарезал, как барана?» А тот ему дерзко в ответ: «Слышь, начальник, баран – благородное животное, чистое. А этот – грязная свинья, я его, как свинью, и зарезал, усек?» А дядя Ашот ему и говорит: «Рашид, ты бы мне бумагу написал, заявление. Я бы его, ара, сам абэзвредил».

– Ты все и так знал, Ашот. Знал – и молчал. Он тебя с руки кормил, а ты хавал. Таких только острый нож обезвредит, клянусь Аллахом.

– Э! Зачем нож? – воскликнул Ашот.

– А если бы он с твоей Лейлой так? Давай вези, пока иду, – сказал чернявый, и дядя Ашот посадил того в коляску своего мотоцикла и увез. А Василина вдруг ужаснулась. Не тому, что здесь произошло что-то страшное, а тому, что могло бы произойти здесь с ней.

Много чего еще было в ее детстве. Были и простуды, и ангины, и скарлатина, и ветрянка, и сбитые колени, и шишки, ожоги от солнца, пробки в ушах от морской воды, первый звонок в школе и длинная речь мамы Даши перед строем первоклашек с букетами. Были радости и печали, новогодние елки, салюты в честь Дня Победы, слезы и обиды – словом, это было обычное детство обычного ребенка в Союзе Советских Социалистических Республик. Все было хорошо! Все было замечательно!

Глава 4. Ее юность

Василина ходила в школу с интересом.

– Бог дал тебе, Василина, и редкую красоту неброскую, и добрый, уживчивый, даже веселый нрав, и здоровье, а уж ум ты должна добывать себе сама, своим трудом, – гладя белый фартук к школе, наставляла внучку Мамашуля. – Хотя, конечно, и модное слово генетика помогает, и мама Даша у тебя не дура – вон уже в Москве командует. И папка – секретарь, уж хитрый, точно, а значит, не дурак. Но все равно рассчитывай только на себя, на свои силы. Старайся, трудись, добивайся и добьешься! Ведь умным, красивым и сильным все двери открыты! Ум – это та невидимая волшебная палочка в твоих руках, о которой все только и мечтают.

И Василина начала трудиться со старанием, но без фанатизма показушного. Бабушкина подготовка к школе дала свои результаты. Она была отличницей с первого класса и успевала еще заниматься в музыкальной школе по классу фортепиано, бальными танцами в Доме культуры и художественной гимнастикой в обществе «Спартак». Но друзей у нее не прибавилось.

В музыкальную школу ее определила Мамашуля – большая любительница романсов и классической музыки. У Василины оказался идеальный музыкальный слух и поставленный от природы красивый голос. На диктантах сольфеджио, которые обычно ненавидят все юные музыканты, она с легкостью записывала ноты, легко и чисто воспроизводила их голосом. Очень хвалили ее и на бальных танцах, куда Василину записала тоже бабушка – в память о балах, про которые рассказывала ей ее покойная баба Лиза.

– Самой вот не довелось покружиться на балах этих, так хоть ты порадуйся, потанцуй вдоволь, – глядя в раздевалке на стройную фигурку внучки, говорила Мамашуля.

А уж в спорт Василина пошла сама, увидев по телевизору выступление нашей сборной по художественной гимнастике. Так ей понравились упражнения с булавами, лентами и обручем, что на следующий день она взяла бабушку за руку и отвела в «Спартак» – двухэтажный спортивный зал, где на втором этаже принимали в секцию художественной гимнастики.

Через три месяца Василину там уже тоже хвалили, через год она сдала на разряд, а через три стала кандидатом в мастера спорта и собиралась стать мастером спорта. Но, как говорится, не судьба. На тренировке перед соревнованиями Василина повредила связку на левой ноге и долгое время провела в гипсе. Это обстоятельство ее сильно подружило с фортепиано, которое мама Даша распорядилась привезти в их домик под Чинарой. Его и привезли откуда-то рабочие на грузовике, кое-как выгрузили и затащили в дом, поставили подальше от печки, сказав, что такое указание было, чтобы инструмент не расстраивался, и уехали. А Василина как уселась за фортепиано, так и не вставала, пока гипс не сняли. Она очень прибавила в технике и в чтении с листа, и ее опять очень хвалили. И тут случился бунт на корабле.

После травмы Василина категорически отказалась возвращаться в кружок бальных танцев. Как только ни уговаривала ее бабушка! Как только ни увещевали и ни заманивали ее педагоги, приходя к ним домой под Чинару! Василина сказала: «Нет!» И больше на занятиях не появилась, так никому и не сказав о причине. А причина была простая – ей поменяли партнера.

– А может, так оно и лучше, может, и хорошо, что бросила, – говорила Мамашуля, расчесывая гребнем густые волосы Василины, – зачем рвать себя на части? Не ходи туда, куда не ведут способности и судьба.

– Ай, больно, бабушка! – вскрикнула Василина. – И при чем здесь способности? Я просто не хочу.

Никто не должен знать, что она была немножко влюблена в своего партнера, а он ее предал.

Весной Василина, как победительница олимпиады по математике, не без участия мамы Даши была премирована путевкой во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек». Там было очень интересно: пешие походы по Крыму, восхождение на Ай-Петри, конкурсы, международные викторины, большие пионерские костры. А вот то, что купаться в море водили строем и запускали всего на десять минут, Василине очень не нравилось.

– Детский сад какой-то, – думала она, плавая в волнах и ныряя, как дельфиненок.

Зато ей очень нравились дискотеки по вечерам и особенно – музыка на них. Пионервожатые все, как правило, были студентами московских вузов, они и крутили на дискотеках все самые модные пластинки, привезенные из столицы. В общем, лето пролетело быстро.

Осенью все старшие классы школы, где училась Василина, отправили на уборку фруктов в колхоз-миллионер «Светлый путь», находившийся километрах в десяти от Ялты. Там они собирали фрукты в ящики, а потом эти ящики мальчишки грузили на машины и увозили в хранилище. У Василины произошли к тому времени кардинальные изменения в фигуре. На нее стали поглядывать старшеклассники, и – не только. Мама Даша, тогда еще молодая, внимательно следила за модой и за вещами, завозимыми из-за рубежа в фирменные магазины Москвы: «Березку», «Ядран», «Прагу» и т. д. Поэтому и Василина была одета по последнему слову моды. Это придавало ей дополнительный шарм.

По вечерам все молодые «сельхозработники» (а в их число, кроме школьников, входили и студенты училищ, техникумов и институтов) собирались в сельском клубе на дискотеке. Клуб этот только назывался сельским. На самом деле, это был первоклассный Дворец культуры, построенный колхозом-миллионером недавно и оборудованный по последнему слову техники: звук, свет, и даже слайд-шоу на экране. Входные билеты стоили двадцать копеек и были доступными для всех.

У Василины были уже позади дегустация домашнего вина «Изабелла» и даже чачи – местного фруктового самогона, пробы покурить, поцелуйчики и неумелые обжимания после дискотеки по дороге в общагу, первые скомканные объяснения в любви сверстников, небольшие драки парней. Одноклассницы и другие девочки вокруг только и болтали об интиме во всех красках и деталях. Василина с каким-то уже нетерпением ждала своего желанного, ждала всей душой, но его не было ни в Артеке, ни здесь. Парни-ровесники побаивались с ней даже говорить, а старшие, очевидно, чуя, что им не обломится, обходили ее стороной. И Василину это крепко беспокоило, волновало и даже раздражало.

До того момента, когда она однажды, притворившись больной, не пошла на сельхозработы, а, хорошенько выспавшись, отправилась погулять все по тому же колхозу «Светлый путь». Подошла к клубу и услышала бешеный рев электрогитары и жуткий грохот ударной установки. Постояв с минуту перед входом, она решительно вошла внутрь и оказалась на репетиции местной рок-группы.

Местной ее можно было назвать с большой натяжкой. Все музыканты группы, как потом оказалось, были из Ялты, один лишь Валерка Ганс прибыл из Питера. Его выписал оттуда директор клуба, заманив в свой колхоз хорошим крымским климатом, большой зарплатой, а главное, полным комплектом гэдээровской аппаратуры «БИГ», ударной установкой «Трола», набором электрогитар «Орфей» – бас, соло и ритм, и клавишными: ионикой «Юность» и электроорганом «Вальтмастер».

Ганс сносно играл на всех этих инструментах, неплохо пел, снимал песни и расписывал оркестровки и голоса, но основной его талант был организаторский. Он мог организовать группу хоть на Северном полюсе, хоть в пустыне Сахара, хоть на Луне – он был фанат! Поэтому уже через пару дней после его появления в колхозе в клубе появились «волосатые лунатики», на третий день раздался жуткий грохот барабанов и вой гитар, а на седьмой день была создана группа! Вот на репетицию этой группы и занесло Василину. А выйдя оттуда, она первым делом послала все сельхозработы, фортепиано, сольфеджио, историю музыки, классику – всю эту полную ЛАЖУ. Затем перевезла под Чинару на тракторе «Беларусь» магнитолу «Эстония» с колонками, выданную Валеркой Гансом, врубила ее на полную мощность и вся округа услышала песню «Шизгаре» в оригинальном исполнении Маришки Вереш и группы «Шокин Блю». Да ладно бы услышала один раз! Все вокруг обалдели от однообразия репертуара, частоты прослушиваний и громкости звука. Даже Миколька, забравшись на забор, не мог перекричать магнитолу «Эстония».

– Василина! Да сделай тише! – орал он, но его никто не слышал.

Через две недели Лина или Линка – так ее стали звать музыканты – пела весь репертуар Маришки Вереш и группы «Шокин Блю» на чистом английском языке. Она пела его так похоже, что никто не понимал, как это возможно. Группу назвали «Гулливеры», и она, вместе с солисткой Линой, открыла танцевальный сезон в сельском клубе колхоза «Светлый путь». В первую пятницу на танцы пришло человек тридцать, в субботу – сто пятьдесят, в воскресенье на танцах собралось человек триста, и под танцующими провалился пол. А когда через неделю пол починили, в зал невозможно было протиснуться от желающих.

Слава о группе и сногсшибательной кайфовой солистке докатилась до Ялты, и волосатая, хипповая публика в джинсах и ботинках на платформе ломанулась в «Светлый путь» на автобусах, на попутках и пешедралом. Гитарист группы Мишка-Цезарь был сыном одного начальника с телевидения, и когда группу «Гулливеры» как бы случайно показали по ТВ, о ней заговорили и уважаемые музыканты из кабаков, а это было настоящее и безоговорочное признание. Недели через три-четыре после громкого дебюта на репетицию «Гулливеров» заехал Слива – известный в Ялте музыкант-клавишник и коллекционер-фарцовщик фирменных пластинок-пластов. Посидел в зале немного, послушал и уехал. А на следующий день прикатил к Василине на «жигулях» с кучей пластинок, и они, даже не познакомившись толком, принялись их прослушивать.

Мамашуля только удивленно поглядывала на них, не понимая, что происходит. Внучка с каким-то заросшим детиной в темных очках-капельках молча слушали музыку, иногда переглядываясь и кивая друг другу головой. Это продолжалось несколько дней с перерывами на сон. Все песни исполнялись на английском языке разными исполнителями и исполнительницами. Мамашуля практиковалась про себя в синхронном переводе и вдруг услышала русские песни в исполнении какой-то певицы и слова волосатого детины: «А это единственная в совке певица, которая поет. Попробуй снять что-нибудь из ее репертуара и сделать по-своему».

И Василина сняла и спела. Да так, что сначала музыканты группы «Гулливеры» выпали в осадок, потом народ на танцах протащился по полной, а потом уж и Слива, приехавший на репетицию, припух.

– Ну Лина, ты дала! Круче оригинала, какая там Алла?! Невероятно! Как это у тебя получилось? – говорил потрясенный Слива, прижимая к своей большой груди в джинсовой куртке тоненькую Линку – тоже в джинсах, темной майке, белых кроссовках и с микрофоном в руках.

Василина стала знаменитостью и кумиром молодежи, как тогда говорили, но ничуть не изменилась. Оставалась все такой же доброжелательной, нормальной девчонкой, совершенно не обращая внимания на свою славу, хотя и замечала со стороны герлз завистливые взгляды и некоторую заносчивость. Все бы было хорошо, если бы не одно НО – ее по-прежнему мучило ноющее чувство одиночества, и возникал вопрос: где он? Где он, ее желанный?.. Парней вокруг было много, даже слишком, а его не было. Василина продолжала искать утешение в музыке, неплохо освоила гитару, но утешение было недолгим.

Единственным близким другом у нее по-прежнему оставался Миколька.

Глава 5. Миколька

Миколька превратился в крепкого парня с железными бицепсами и был уважаем всеми хулиганами школы и района. Русоволосый, с открытым интересным лицом, хотя что-то в нем выдавало недалекость, несамостоятельность, зависимость какую-то. Кто позовет, с тем и пойдет. А вообще парнем он был сильным, добрым, бесхитростным, но бесхарактерным. Девочки обращали на него внимание уже тогда, но он к ним оставался равнодушным, а пацаны его побаивались. Все его звали Хохлом. Все, кроме Василины. Она всегда звала его Миколькой. В этом имени было что-то только ее, неприкосновенное, близкое, родное. Он везде сопровождал ее – и на море, и в походах, и на прогулках, везде, где грозила ей хоть какая-то опасность.

Все детство они провели вместе. Он научил ее лазать по деревьям, как Маугли, плавать в море и нырять с пирса, стрелять из рогатки и лука, гонять на велосипеде, ловить рыбу удочкой и птиц – силками. Птиц он потом продавал, а она выпускала их на волю. В общем, Миколька учил Василину всему, что умел сам.

Он рос, как говорят, работящим, рукастым парнишкой. И уже тогда сильно походил на своего отца Потапа – и манерами, и лицом. Тот работал в ялтинском порту крановщиком. Когда-то его призвали служить на Черноморский флот в Севастополь, так он там и выучился на крановщика. Демобилизовавшись, женился и осел в Ялте. В порту его ценили и уважали, а его портрет висел на Доске почета.

Миколька гордился этим, и всех ребят водил в порт смотреть на портрет отца. После работы отец вечно что-то мастерил, колотил, ремонтировал. Но особое отношение у него было к виноделию. Он с большой любовью выращивал виноград, заботился о нем. А собрав урожай, изготавливал прекрасное домашнее вино «Изабелла».

Но у Потапа был один недуг, как говорила Мамашуля, – у него была сильная тяга к слабому полу. И, зная этот недуг, мамка Микольки, Глашка-хохлушка, всегда держала Потапа при себе на коротком поводке. Он оставался предоставленным самому себе только на высоте своего крана в порту. А если она замечала тоску в глазах Потапа, то немедленно отправлялась наводить порядок в подвальчике их дома, или на чердаке, или в кладовой, или в сарайчике Микольки. А уж оттуда звала своего загрустившего Потапа помочь: «Потапик, пидь до мэне, подсоби чуточек». После такой помощи она обычно примолкала ненадолго. Делала губы бантиком и начинала кормить своего помощника, Микольку и всех, кто подвернется под руку. А папка Потап, повеселевши, глядел на нее игриво и попивал свое вино из погреба.

Бабушка не волновалась за Василину. А напрасно. Мир вокруг нее становился другим, и все становились другими. Даже – Миколька. Они выросли. Пришла юность. Миколька стал присматриваться к девахам, как он сам выражался, сделался опрятным, постоянно начищал ботинки кремом, отглаживал на брюках безупречно ровные стрелочки, сам же гладил рубахи и причесывался перед зеркалом, а потом прохаживался перед ним гоголем, любуясь собой. А Василина наблюдала за ним через давно известную ей щелочку в плетенной из бамбука стенке сарая, который стоял вплотную к их забору, и смеялась одними губами.

Еще в самом начале юности Василина как-то заглянула в дырочку Миколькиного сарая и увидела там такое, что долго не могла забыть: Миколька разделся и лег на кушетку и Василину так потрясла и поразила та часть Миколькиного тела, которую она, конечно, видела у него и в детстве, но не такой огромной, торчащей длинным копьем вверх набалдашником. Василина отпрянула от щелочки, но ее так влекла обратно какая-то неведомая ей раньше сила, что она, переборов стыд и страх, прильнула к ней обратно. Миколька лежал на топчане, покрытым покрывалом, и распалял себя рукой: «Да он, чего это он?» – пронеслось в голове у Василины. Она опять отстранилась от дырочки и тут же на нее нахлынула волна страсти и обрушилась со всей своей силой и невозможностью устоять перед ней. Василина бесшумно отошла от забора и быстро ушла в дом. Закрылась в комнате, разделась и легла в кровать. Она не выходила оттуда до следующего дня, хотя бабушка и стучалась несколько раз. На следующий день она не пошла в школу, а просидела на скамейке около бабушкиных цветов.

Миколька в то время уже занимался в школьном кружке альпинистов, сильно раздался в плечах, вытянулся, почувствовал силу своих рук и ног. Его сарайка заполнилась альпинистским снаряжением: рюкзаками, палатками, спальниками, какими-то канатами с металлическими приспособами, а у порога стояли огромные ботинки на толстой рифленой подошве. Кружок в школе организовал новый учитель географии Панайотов Александр Георгиевич. Сам заядлый альпинист-любитель, родом из Бахчисарая, недавно закончивший педагогический институт и распределенный в школу Подгорного района Ялты. Александр Георгиевич обожал горы, обожал походы, обожал Крым, обожал географию и был заядлым краеведом с детства. Это и повлияло на выбор его профессии. Панайотов был этническим греком, потомком тех, что высадились на полуострове в незапамятные времена, да так и осели здесь.

Для похода в горы Крым пригоден практически круглый год. Они поднимались туда почти каждые выходные и во время всех каникул. В кружок Микольку привел одноклассник Славка. И они оба заразились этим делом благодаря страсти учителя. С увлекательными рассказами об истории края учитель водил их по Большому каньону, каньонам Узунжэ и Чернореченскому, в Байдарскую долину и на гору Орлиный залет. Совершали восхождения на все знаменитые вершины Крыма, и на Ай-Петри, конечно. Обошли все удивительные древние пещерные города, а в Чуфут-Кале жили неделями. Миколька втянулся в такую жизнь и с Василиной почти не общался до 10 класса. В осенние каникулы Александр Георгиевич запланировал восхождение по отвесным склонам Ласпи. И все участники кружка много и упорно тренировались после школы, в том числе и Миколька.

Кстати, он совершенно не боялся высоты и говорил, что приучен к ней с детства отцом: он и правда провел много времени в кабине отцовского крана. Александр Георгиевич хвалил Микольку за выносливость, смелость при восхождениях и спусках. Микольке нравилось, что его хвалят, и он старательно прилипал к отвесным склонам, как ящерица. Поднимался по ним часто и без страховки, с отчаянным блеском в глазах.

Настали долгожданные осенние каникулы, и они отправились в Ласпи. Разбили лагерь у подножия горы, рядом с «Городом Солнца» и приступили к тренировкам на месте. Со стороны моря гора практически отвесная, и ее высота составляет много метров. Этот самый склон и решили покорить наши альпинисты. Первым пошел, естественно, тренер Александр Георгиевич. Восхождение по отвесной стене – дело непростое, требуются и особый дух, и подготовка, и сноровка, и страховка. Все это было у тренера, но в горах есть еще и непредвиденные обстоятельства: погода, а главное – ветер. После двухчасового восхождения, почти у самой вершины учитель сорвался со стены из-за сильного ветра и вырванного крюка. Он повис на страховочном канате посередине трассы восхождения. И это было бы не так страшно, если при падении он не потерял сознание от сильного удара и болевого шока от переломов. Ученики его находись внизу и с ужасом смотрели на него, не зная, что делать.

Миколька раньше всех пришел в себя, собрался, поднялся по склону, снял учителя и аккуратно опустил его на веревке. Потом они все вместе донесли его до дороги и отправили на попутке в севастопольский госпиталь. Через месяц Панайотов Александр Георгиевич продолжал преподавать географию в школе. Правда, на костылях. А Миколька как-то резко бросил свое увлечение – навсегда. Весной он без особых успехов окончил среднюю школу и собрался в армию. Однажды на медкомиссии он и познакомился с Ларисой Ивановной – старшей медсестрой районной больницы.

Этой своей возрастной подругой он, по простоте душевной, позже хвастался перед Василиной. А она и сама их видела вместе в том же злополучном Миколькином сарайчике. Она подглядывала за ними и ничего не могла с собой поделать, как и тогда, когда писалась в детстве. Ей было так же больно и стыдно, как тогда, даже сильнее. И теперь она сама себя обзывала зассанкой – это было для нее самое ругательное слово.

– Что же ты делаешь, зассанка такая? Остановись, не ходи туда, не смотри, не слушай!

Но она снова шла и подглядывала в щелочку, как только в сарае уединялись Миколька с Лариской. Та медленно раздевалась там, а потом раздевала Микольку, и они…. Вообще-то Василина звала Лариску тетей Ларисой. Она и вправду была для нее тетей: лет двадцати-двадцати пяти, и работала эта тетя медсестрой в их больнице. В этой же больнице Лариска и заприметила Микольку на медкомиссии в армию. И захомутала его легко и просто. Роскошно выглядя в белом халате и на высоких каблуках, «случайно» столкнувшись с Миколькой в коридоре, она спросила: «Мальчик, может, ты подождешь меня после работы, если не боишься? Я сегодня до семи».

Микольку чуть столбняк не хватил от такой удачи, потому как все призывники на всех медкомиссиях только и говорили о прелестях Ларисы. А недавно вышедший на экраны фильм «Мимино» только усугубил обстановку и притягательность этой и вправду очень симпатичной и сексапильной дамы. Все мужское население прилегающих к больнице домов, всей Ялты и всего Советского Союза, только и твердило: «Ларису Ивановну хочу!» Так вот: все очень хотели Ларису Ивановну – санитарку, а та выбрала Микольку – соседа и друга детства Василины. Выбрала, надо сказать, не случайно. Ее страстно тянуло к мужчинам, вернее сказать, к близости с ними. Какая-то немыслимая тяга к ним была в каждой клеточке ее женского существа. Она и в медучилище пошла, чтобы больше узнать о них. Она хотела иметь их всех и разом, почувствовать их в себе, трепетать от их прикосновений, объятий, поцелуев и запаха. И когда она увидела на медкомиссии то, что Василина увидела через щелочку сарая, Лариса не смогла уже пройти мимо Микольки по коридору.

Этим же вечером они оказались в сарайчике в первый раз, а после стали появляться там ежедневно. Она проделывала там с Миколькой такое, что тот только всякий раз повизгивал как собачонка да стонал как раненый боец в кино. А Василина наблюдала за ними и слушала, затаив дыхание за стенкой.

– Первый раз в меня кончать не надо, а то ребеночек будет. Второй раз – можно, не страшно. И третий, и четвертый не страшно, а первый – давай на животик, – говорила страстным шепотом медсестра Лариса Ивановна. Должно быть и мамка Микольки, Глашка-хохлушка, слышала все это и видела в щелочку другой перегородки, но не препятствовала встречам: «В армию ведь скоро парню, пусть потешится». Но с тех пор, как муж ее Потап стал поглядывать на Лариску с каким-то нескрываемым удовольствием и интересом, Глашка-хохлушка подбоченилась однажды и заявила Ларисе Ивановне прямо в глаза: «А ну, проваливай отсюда, шалава дыховская, прошмандовка скипидарная! И чтобы я тебя здесь больше не видела!» И Лариса Ивановна вместе с Миколькой поменяли дислокацию, что значительно облегчило жизнь и Глашке-хохлушке, и Василине.

Лариса Ивановна увела Микольку к своей подруге Любке, которая жила на другом конце города со своей годовалой дочкой у глуповатой и глухой бабы Нюси, к которой они прежде с Любкой таскали мужиков в любое время дня и ночи, нисколько не стесняясь старушки. И там Микольке сильно понравилось – свободы больше, и Любка тоже ничего, приглянулась, а той – Миколька, от скуки и молодости. Почуяв неладное, Лариса Ивановна стала забирать его ранним утром в провожатые на работу в больницу, а оттуда отправляла домой отоспаться, наказав: «Чтобы вечером встречал». Но Миколька, заскочив домой только минут на десять позавтракать, мчался на другой конец Ялты в такой же деревянный домишко к поджидающей его Любке. Так он, бедный, и разрывался, бегая, запыхавшись, с одного конца города на другой и обратно, пока Лариса Ивановна не застукала их с Любкой и не прогнала Микольку из ревности. Да и надоел он им обеим: «Поиграли и харе, миленок-коленок. Дуй в армию», – сказала Лариса Ивановна, выставив того на улицу и закрыв за ним дверь. Миколька приплелся домой усталый и расстроенный, постирал в тазике у колонки свою белую рубаху, трусы и носки, вывесил их во дворе на веревке и завалился спать в сарае. Спал он как богатырь – три дня и три ночи, с перерывами на завтрак, обед и ужин, которыми его потчевала мамка Глашка-хохлушка.

– Измаялся-то как парень от любви, – вздыхала она, убирая посуду со стола. – Ну да в армию скоро – отдохнет.

На четвертый день Миколька встал, позавтракал, взобрался на забор и громко крикнул: «Василина! Айда купаться на море!» Василина вышла из дома, посмотрела на его сияющую рожу и сказала: «Айда, Миколька!» И грустно улыбнулась.

С моря они пришли уставшими, но веселыми. Василина ополоснулась после моря под самодельным душем из бочки наверху с теплой водой, нагретой солнцем, и ушла к себе в комнату, а Миколька вымылся прямо из колонки холоднющей и отправился в сарайку подремать. Вечером Василина пришла к нему, осмотрела сарай, освещенный слабой лампочкой, и сказала: «Возьми меня, Миколька». Тот аж подскочил с топчана и, встав босиком на землю, глупо уставившись на нее, спросил: «Как, взять?»

– Возьми как женщину, обладай мной, – тихо ответила Василина, глядя прямо в глаза растеряному Микольке.

– Давай, – произнес тот тоже тихо и направился к ней.

– Не здесь, – сказала Василина, – пойдем на корыта, в горы.

И направилась к выходу. Миколька неуверенно двинулся за ней.

– Возьми фонарик и покрывало с кушетки, – остановившись, сказала Василина.

Он вернулся и быстро прибежал обратно. С раннего детства оба они хорошо знали эту дорогу и легко добрались до места.

– Может, не надо? – вдруг услышала Василина голос Микольки.

– Нет, надо, – развернувшись к нему, сказала она, взяла покрывало с фонариком, и со словами: – Отвернись, мне стыдно, – постелила покрывало на осеннюю листву, сняла с себя все и села.

– Иди ко мне, – позвала она Микольку, не поднимая головы.

Он подошел, присел рядом и приобнял ее рукой. Она не шелохнулась. Тогда он повалил ее навзничь, одной рукой взял за грудь, а другой стал расстегивать на себе брюки. Потом той же рукой раздвинул ее ноги и лег сверху, той же рукой направил свое копье туда, откуда вышло все человечество, и вонзил его что есть силы так глубоко, как это только возможно. Василине показалось, что внутри нее что-то лопнуло, и ей стало нестерпимо больно, так что она закричала.

– Не ори, дура, услышат, – зарычал он ей в ухо, и зажал ей рот все той же рукой.

Василина устремила на него глаза, полные ужаса, а Миколька, тяжело дыша раздутыми ноздрями, вдруг вытащил свое копье и зашипел, диковато глядя на нее: «Первый раз на животик или в ротик». Василина извернулась и выскочила из-под него, попутно двинув без разбора ногой куда придется.

– Ой, ты что, дура, больно же! – заголосил он и заскулил, но не как в сарайчике с Ларисой Ивановной, а по-настоящему.

Потом встал, отряхнул колени и, прошипев: «Только брюки испачкал, лежит, как доска, ничего не может, да еще пинается», – ушел. Василина посидела чуток, отерлась своим бельем, встала, накинула платье, свернула покрывало и направилась следом, думая про себя: «А фонарик и не понадобился».

На следующий день Миколька по-хозяйски зашел к ним на участок и с заговорческим видом шепнул, наклонившись: «Приходи в сарайку – поучу».

– Да иди ты в Красную армию, Колька, да не болтай много, – ответила Василина и ушла в дом.

В ноябре он и вправду ушел в армию защищать Родину. Отправили его служить в Казахстан. Там он служил в городе Серебрянск под Усть-Каменогорском в ракетных войсках, охраняя озеро Зайсан. Писал оттуда Василине нудные длинные письма с ошибками, которые ей приносила его мамка, Глашка-хохлушка. Да только Василина не отвечала на них. Когда познал что-то от начала до конца, то оно уже не интересно…

Глава 6. Сирота казанская

Родом Глашка-хохлушка была из городка Каменец-Подольский. Но не из самого городка, а из близлежащего хутора, в котором она не бывала уже бог знает сколько лет.

Жила она там в небольшой беленой хатке с матерью. И уже с 9 класса стала немного погуливать. Мать ее, Кристина, именуемая сельчанами Кристя, тоже погуливала, но дочь в этом не поощряла. А уж когда застукала доченьку в родительской кровати с соседом Миколой, то отхлестала их обоих вожжами. Микола убежал, сверкая задом, а дочь осталась дома, спрятавшись под кровать. Кристя грозилась ей, что все расскажет отцу, когда он вернется. На что Глаша, предварительно выбравшись из-под кровати, спокойно ответила: «И никогда он не вернется, потому что он предатель Родины, фашистский прихвостень – полицай, убежавший вместе с фрицами при отступлении. Враг народа, а я – дочь врага народа. А ты, мамочка, пособница врага народа, приспешница и подстилка немецкая».

Мать, услышав такое, сначала окаменела, а потом, указав на дверь, заорала: «Вон из моего дома, у меня больше нет дочери!» – и в рыданиях упала на разобранную сластолюбцами кровать. Глашка покачала головой и с улыбкой на лице сказала, что в таком случае у нее больше нет родителей, взяла паспорт и ушла из дома, попутно прихватив деньги матери из платяного шкафа.

На следующий день, переночевав у подруги, она отправилась в Каменец-Подольский. Этот городок стал известным в Советском Союзе после съемок в нем художественного фильма «Старая крепость». Там, действительно, есть полуразвалившаяся старая крепость. Но главная достопримечательность его – глубокий каньон, разделяющий город, и мост через него – соединяющий. Вот на этот-то мост и пришла наша Глафира с намерением броситься вниз. Но когда посмотрела в пропасть, то так испугалась даже мысли этой, что плюнула туда и пошла искать столовую – проголодалась. В столовой она, съев супчик, макароны с котлетой и выпив чайку, призадумалась: а что же дальше? К ней подошла неопрятная женщина в грязном белом халате и сказала: «Закроваемся мы, освободите помещенья». Глашка подняла на нее глаза и вдруг спросила: «А начальник у вас где?»

– В кабинете оне сидят, а чего надо-то? – ответила и спросила одновременно женщина.

– Поговорить надо, – сделав жалостное лицо, произнесла Глафира. Делать лица она умела виртуозно.

– Иди говори, там она, – сказала женщина и указала на дверь.

Глаша постучалась в дверь и вошла. На нее смотрели глаза уставшей, умной, опрятной пожилой женщины. Глашка умела и это сразу определить.

– Что вы хотели? – спросила начальница.

Глафира сделала несчастное лицо и поведала ей всю свою горемычную жизнь. И отца-то убили на войне, и матушку любимую схоронила, как три дня назад померла от болезни коварной… Одна-одинешенька на всем белом свете осталася. Сирота-сиротушка круглая…. Есть, правда, бабушка, но она сослана еще до войны в Воркуту, вот к ней, кровинушке родимой, и пробирается она: ни крыши над головой, ни гроша в кармане. Начальница выслушала все с печалью в глазах и сказала: «Сегодня здесь переночуешь, на диване, а завтра посмотрим. Если бабы будут пытать, скажешь, что посудомойкой принята». Встала и пошла к выходу: «Закрою я снаружи, такой порядок, еда тут есть, уборная тоже». Сказала и ушла.

Глаша села на предложенный диван, а когда хлопнула наружняя дверь, сделала другое лицо и улыбнулась. Потом встала и пошла на разведку. Нашла на плите котлеты, рядом хлеб, накрытый материей, плотно поужинала и завалилась спать. Подняли ее рано – ни свет ни заря, и это ей не понравилось.

– Приступай к работе, – сказала начальница.

– Тетенька, а можно мне сначала на вокзал сходить, посмотреть, когда идет поезд на Магадан? – спросила Глаша с детским выражением лица.

– Можно, только ты вчера в Воркуту собиралась, – усаживаясь на стул и не глядя на гостью, проговорила тетенька.

– Ой, заспала я, конечно, на Воркуту, – ответила Глаша.

Поднялась, умылась, позавтракала, оправилась и ушла. Больше ее там никто и не видел.

Придя на вокзал, она посмотрела расписание движения поездов. Ближайший отходил в Симферополь. Она подошла к вагону-ресторану, позвала начальника. Начальник оказался тоже начальницей. Рассказала и ей свою душещипательную историю жизни, но уже без бабушки, и та ее тут же определила в посудомойки.

Через двое суток Глафира уже гуляла по Симферополю, выглядывая столовую. А еще через день наслаждалась красивыми видами Ялты и морскими пейзажами, которые раньше видела только на картинках. Про Крым она знала из школы, что это полуостров – всесоюзная здравница. Что там есть Севастополь – город-герой, и Ялта, которая стоит на берегу моря. Что там всегда тепло. Вот ей и захотелось на море, в тепло.

В курортной столовой на набережной она вновь рассказала свою печальную историю очередной начальнице, и та снова определила Глашу в посудомойки. Позвякав один день посудой, она на следующий, вместо посудомоечной, пошла на пляж. Но не на центральный (у нее ведь не было купальника), а на окраинный.

Там она и познакомилась с Полиной, симпатичной девицей, бойко торгующей квасом, рассказала ей свою историю.

– Слышь, сирота казанская, могу платить тебе 50 рэ в месяц, будешь мыть стаканы. Ну и еще кое-что. Жить пока можешь у меня и столоваться тоже. 30 рэ койко-место и двадцать – питание. Что сверху зашибем – 70 на 30. Годится?

– Годится, – ответила Глафира.

– Тогда иди в душевую, пока не закрыли, омой там сиротские слезы и свою кормилицу. Вечером на танцы идем, в санаторий дальней авиации. Кроме мытья стаканов из-под кваса, Глафира должна была делать еще много чего. Но главным делом была торговля из-под полы водкой, чачей и самодельным вином «Изабелла». Хотя и без левых продаж торговля квасом была для Полины очень доходным делом – с каждого стакана, проданного за три копейки, две оставались у продавца.

Расширить штат Полине посоветовал ее знакомый, милиционер Ашот, молодой красавец-армянин.

– Поля, ты возьми себе какую-нибудь дэвку стаканы мыть, пусть она и спиртным торгует, а ты ни при чем, если что.

Вот тут как раз Глашка-то и подвернулась. А поскольку она была еще девкой в теле и в полном соку, то и на другое сгодится, подумалось Полине. Ашот был участковым милиционером Предгорного района Ялты. А Полина была его внештатным сотрудником-осведомителем и штатной любовницей, которая приносила неплохой доход с торговли квасом и ему, и начальству. Два раза месяц он приходил к внештатному сотруднику за деньгами. И – не только. Когда появилась Глафира, он стал являться чаще. Ему очень нравились женщины в теле и с выдающимися формами. Полина была тоже ничего, но чуток суховата. Зато эта…

– То, что доктор пропысал: буфера во какие, джуф, задница ее, как у кобылицы, ай-вай какая! – хвастался он своим дружкам-сослуживцам, жестикулируя и запивая шашлык армянским коньяком.

– Э, ара, на сэбэ не показывай, примета плохой! – возбужденно кричали сослуживцы в ответ.

Очень скоро и Глаша стала его штатной любовницей.

– Тебя надо пропысать, Глафира, – лежа на кровати Полины и почесывая волосатую грудь, проговорил Ашот. – Давай мне паспорт, я подумаю.

На следующий день, пробив ее паспорт в отделении милиции, участковый Ашот громко ругал Глафиру: «Э, ара, что это за паспорт? Ты где его взяла? Он же во всесоюзном розыске! Тэбэ это надо? Надо новый паспорт делать, Глафира! Я снова подумаю. Иди работай».

И, подумав, милиционер Ашот, знавший всех и каждого на своем участке, решил прописать Глашу к одинокому ветерану войны, инвалиду Морозову Алексею Ивановичу. Как внучку – к дедушке. Ветеран этот, Морозов, страшно изувеченный войной, жил один в конюшне бывшего буржуйского поместья. Барский дом был переделан под госпиталь, а к нему и приписали инвалида. Была такая практика – изуродованных одиноких фронтовиков приписывать к разным больницам: истопниками, дворниками, да хоть кем, а попутно там их и подлечивали. У Алексея Ивановича, фронтовика, не было половины головы и кисти правой руки. Врачи вообще не понимали, как он жив. А он вот жил, ходил-бродил, ел-пил и даже работал. У инвалида не было одного глаза, одного уха, не было полчерепа. Такие травмы по медицинской науке считались несовместимыми с жизнью. Но он все равно жил. Один профессор из Москвы даже защитил докторскую диссертацию под названием «Феномен Морозова». Вот к этому феномену участковый Ашот и прописал Глашу. А потом выправил и «утерянный» паспорт на имя Морозовой Глафиры Ивановны с пропиской: город Ялта, улица Пригорная, дом 7, строение 3.

С того момента Глашка-хохлушка стала не только штатной любовницей участкового, она стала его собственностью до конца дней. Правда, Ашот в дальнейшем устроил ее и на денежную работу – художником. Рисовать Глафира, конечно, не умела, но с красками была на «ты». В ее трудовой книжке появилась единственная запись: «художник-оформитель городского коммунального хозяйства». В те годы это была очень блатная работенка. Глашка стала раскрашивать веночки и искусственные цветы на городском кладбище. Работа, как говорится, не бей лежачего, непыльная, и очень денежная: сколько там этих веночков-цветочков продали, кто его знает? А сколько их сняли с могил вечером и принесли обратно художнику, и подавно неизвестно.

Доход, разумеется, распределял Ашот. А позже он разрешил Глашке и замуж выйти за Потапа. Понаблюдал за ним, понаблюдал – и разрешил: «Хозяйствэнный мужик, а мужчина, ара, должен быть хозяйствэнным. Я подумал: выходи за нево».

И Глашка закатила пир на всю округу. Но это было уже после скоропалительной смерти инвалида, ветерана войны, дедушки Морозова Алексея Ивановича. Которого, к слову сказать, Глаша похоронила со всеми воинскими почестями у себя же на кладбище. Вообще-то, на деле, ее «дедушка» и не был никаким ветераном Морозовым Алексеем Ивановичем, а был он одним из тех полицаев, которые во время оккупации Крыма выследили и расстреляли здесь же, под Чинарой, кавалера Мамашули, партизана Леню, дедушку Василины. При освобождении Крыма от захватчиков передовые отряды советской армии нашли страшно изувеченного «красноармейца», в солдатской книжке которого было указано: Морозов Алексей Иванович. И, чуть живого, доставили его в госпиталь, где врачи констатировали: «Не жилец. Судя по всему, у него граната в руке взорвалась». А тот вот выжил всем на удивление. Мамашуля и Василина очень боялись соседа-инвалида. Может, из-за страшных увечий, а может, еще почему.

После замужества Глашка-хохлушка, художница, опять поменяла фамилию и стала Фабриченко Глафирой Ивановной. Если бы она только знала о превратностях судьбы, то никогда бы не пошла на это, хотя фамилию свою она не любила страшно. Глашкин отец тоже не любил свою фамилию, а из-за нее – всех русских. По-русски его фамилия писалась Поносюк. И с детских лет его обзывали оскорбительной кличкой «Понос». А правильно должны были писать Панасюк – от слова «пан». Через эту инсинуацию отец и стал ярым украинским националистом, хоть и украинцем был только наполовину – мать его была полька. А как пришли немцы, он сразу стал полицаем. А уже позже, после отступления, сделался канадским эмигрантом. В Канаде он сколотил банду из таких же патриотов «Незалежной» и обложил жесточайшим рэкетом остальных своих соотечественников. Со временем разбогател, поднялся, стал уважаемым господином, да вдруг заболел коварной болезнью. Вот тогда-то он и вспомнил про свою верную жену Кристю из-под Каменца-Подольского и дочку свою Глашу. Детей у него больше не было и быть не могло. При отступлении он был ранен в пах, за что еще сильнее стал ненавидеть русских. Люто ненавидеть. Кстати, Поносом его величали и в Канаде. Так вот Понос написал завещание, в котором все движимое и недвижимое имущество, а также все деньги, несколько миллионов хоть канадских, но долларов, после его смерти отходили к его дочери, Поносюк Глафире Михеевне. Но такой в Советском Союзе не было, сколько ни искали.

К тому времени, как родился Миколька, барские конюшни стараниями Потапа окончательно превратились в дом. И там жила молодая счастливая семья: муж-крановщик, жена-художница и сын Николай.

Сын их все детство играл с соседской девкой с каким-то мужским именем Василина. Глашке-художнице она не нравилась: «Ходит тут, болтает своими бантиками – здравствуйте, тетя, спасибо, тетя, пожалуйста, тетя – малахольная какая-то… И бабка ее такая же. Вся рожа в оспе, а она прется такая гордая с мордою. Да и Дашка вся в нее. Со школы все по райкомам да по горкомам шатается. Конечно, комсомолки – тоже телки. Пялят ее там во всех кабинетах партийных на кожаных диванах. Правильно Ашотик говорит. Только вот насчет дворянок да староверок пошутил, наверное. Какие они дворянки? Эти дворянки – все лесбиянки по пьянке. То с ними мужики-то и не живут. Противно, наверно, тому, кто не знает», – думала Глафира, сидя на скамье во дворе и глядя на играющих детей. В общем, не нравилась ей соседская девчонка с детства.

«Не дай бог, вырастет, забрюхатит ее Микола, да и охомутает она его. Вон парень-то какой видный растет. Да не про ее честь».

«Он у меня не дурак, – снова подумала Глашка и посмотрела на часы: ой, уже пора борщец греть. Скоро Потапик притопает – мой бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа. И какой дурак придумал это стихотворение? А я, дура, зачем-то выучила». Глафира встала со скамьи и ушла в дом.

Если по-честному, Василине тоже не очень нравилась Миколькина мама. От нее всегда пахло краской.

Глава 7. Второй

В декабре колхоз «Светлый путь» подводил итоги года. Он, как обычно, победил во всех соцсоревнованиях и премировал колхозников. Начались бесконечные вечера трудовой славы, на которых группа «Гулливеры» должна была играть в обязаловку. И она играла чуть ли не каждый день, попутно репетируя программу к Новому году. Учиться в школе было некогда и неинтересно, но Василина училась в десятом классе, единственная из группы, все остальные рокеры со школой уже завязали. Училась Василина, как ни странно, хорошо. Этому даже учителя удивлялись, наслышанные о ее успехах на эстраде.

– Как-то все успевает девчонка – берите пример, лоботрясы, – рекомендовали они другим выпускникам. А на эстраде первый порыв «общечеловеческой хипповой любви» уже закончился. Настали трудовые будни группы, правда, тоже веселые. Ребята-музыканты практически жили в клубе. Друшляли (спали) в оркестровке на матрасах, застеленных старыми бархатными кулисами. Берляли (ели) в буфете. Лабали, лабали, лабали (играли) – в общем, репетировали. Василина же каждый день уезжала последним автобусом домой, а на следующий день после школы возвращалась обратно – петь, репетировать и лабать. В группе «Гулливеры» из пяти человек нарисовались три лидера. Первым и официальным был Валерка Ганс из Питера. В Питер он перебрался когда-то из Тюмени. Клевый чувак, рубаха-парень, добряк и трудяга. Постоянно с паяльником в руках и с отверткой. Он был мягким ненастырным человеком, не вредным, но твердым, курил втихушку планчик, с удовольствием потреблял сушнячок и вел своих «Гулливеров» в светлое будущее по светлому пути на Олимп. Он был старше всех, и у него не было иллюзий по поводу этого светлого будущего советских лабухов.

Вторым явным лидером, с претензией на музыкальную гениальность, был гитарист Мишка Ценкель. Он придумал себе прозвище Цезарь и всем представлялся не иначе, но эти все, музыканты то бишь, за глаза его упорно звали «целкой», скорее всего, из-за созвучной фамилии. Был он невысокого роста с черной, как у Джимми Хендрикса, копной кудрявых волос, страшно неряшливым, охочим до девок и халявного бухла. Жуткий пройдоха и одновременно – правдолюб. Очень живой, эксцентричный и невероятно ленивый. За все время существования группы он не участвовал ни в одной погрузке-разгрузке аппаратуры, незаметно куда-то исчезая: уникальное явление для рокеров тех лет. При этом гитарист он был от бога. Кумиром Целки-Цезаря был Блэкмор из «Дип Пёрпл». Он был так на нем подвинут, что его мама, врач Софья Эдуардовна Ценкель, забеспокоившись о его здоровье, даже определила сына в психоневрологический стационар на неопределенный срок. Но Цезарь каким-то образом протащил туда гитару, магнитофон с наушниками и сутками напролет снимал виртуозные запилы своего бога. И снял всего – от ноты до ноты. Ему это удалось одному из миллионов таких же фанатов-гитаристов со всей планеты. Цезарь снял манеру игры Блэкмора просто в «ноль». С тех пор, где бы он ни лабал, какие бы песни ни обыгрывал на сцене, даже «День Победы» Тухманова, из колонок звучал Ричи Блэкмор.

Были в группе «Гулливеры» еще два пацана-музыканта, как говорится, без претензий. Бас-гитарист Толик Бобров по прозвищу Бобер, а позже просто Боб. Он вообще-то был футболистом и играл в полупрофессиональной команде «Луч» того же колхоза «Светлый путь», но очень любил музыку. Легко освоив бас-гитару с помощью Валерки Ганса, и бэки, он стал первым участником группы. Парень был весеелый, открытый, не курящий и не пьющий – неслыханное дело среди музыкальной тусни. Толик-Боб был высокого роста, крепкого телосложения. Симпатичный мужской профиль его всегда загорелого лица обрамляли русые волосы, повязанные ленточкой на лбу. Он был надежным щитом группы от всякой шпаны и пьяни на сцене и сильно контрастировал с кудрявой башкой невысокого Целки-Цезаря. Очень нравился девочкам, и Василине – тоже. Но и только. Вторым парнем без понтов был барабанщик Рашид Ималеев из казанских татар. Его родители приезжали в Крым из Казани собирать фрукты в сезон. Присмотрелись, зацепились, с кем надо, и прописались жить, а потом родился Рашид. Между собой все звали его Раш, до тех пор, пока однажды Рашид не приволок в оркестровку ксилофон и не забацал на нем нечто румыно-венгеро-молдавское с таким блеском, что остолбеневший Валерка Ганс только и смог вымолвить: «Раш, да ты гуцул какой-то!»

И Рашид стал Гуцулом. Он учился в музыкальном училище на заочном отделении по классу ударных. Там готовили специалистов широкого профиля для симфонических и духовых оркестров, учили колотить по литаврам, по тарелкам и малому барабану – в общем, полная лажа. Но ксилофон Гуцулу понравился, и он его освоил факультативно на всякий пожарный. Боб и Гуцул стали друзьями и основной опорой Валерки Ганса. Третьим лидером группы стала Василина, нисколько на это не претендуя. Как появилась в группе, так и стала. Во-первых, она клево пела. Во-вторых, приносила, благодаря Сливе, клевые вещи. В-третьих, она была клевая чувиха и к тому же красивая. Василина и вправду очень выгодно отличалась от своих запанкованных, захипованных коллег женского пола. Она была высокой, стройной и очень галантерейной. Не красила хной волосы в красный цвет и зеленкой – в зеленый. Пирсинг с кольцом в носу отрицала наотрез. Не штукатурилась – она вообще не пользовалась косметикой. Ходила прямо, без приблатненных раскачек, в чистой одежде и чистой же обуви. Но главное, что было необъяснимо в Василине, – на эстраде от нее исходил какой-то свет, какое-то тихое сияние. Она приковывала к себе все взгляды, как только появлялась на сцене. Ну, а как начинала петь – это был отпад! Она стала не только лидером, но и сердцем этой команды сельского клуба, но никогда не пользовалась этим, не спекулировала.

Начались новогодние праздники, а с ними и каникулы в школе у Василины, которую музыканты группы звали уже не Линкой, а просто Ли. Один Слива по-прежнему величал ее Линой, когда изредка прикатывал на репетиции в своих «жигулях». Боб, Гуцул и даже Валерка Ганс смотрели на эту жигу с восхищением и с любовью, а Цезарь-Целка – с завидками, как говорила цыганка Настя из фольклорного ансамбля «Ромалы», базирующегося здесь же, в клубе. Пошли новогодние огоньки, и все коллективы, в них задействованные, перешли на казарменное положение.

Цыганка Настя была старше Василины, но такая же стройная, гибкая, неудержимая, с какой-то искринкой в глазах, необъяснимо красивая и дерзкая. Как и Василина, она была солисткой в своем ансамбле, задушевно пела столетние цыганские песни на родном языке и танцевала страстно и обворожительно.

– Дай погадаю, красавица! – обратилась она как-то к Василине прямо на лестничной клетке.

– Мне прабабушка не велит гадать, – весело проговорила Василина, пытаясь обойти незнакомку.

– Не бойся, не укушу и денег не возьму. А может, брезгуешь? – посмотрев с ухмылкой, спросила Настя.

– Почему брезгую? С чего это вы? – удивилась и даже обиделась Василина.

– Не сердись, вон как глаза-то засверкали! Дай руку, судьбу посмотрю, мне интересно, да и тебе, наверное, тоже, – сказала вдруг мягко цыганка и улыбнулась.

– Возьмите, – ответила Василина и с опаской протянула руку.

Бережно взяв руку, Настя посмотрела на ладонь и вдруг как бы отбросила ее, потом подняла на Василину свои большие карие, с поволокой, глаза и сказала: «А про прабабку свою Катю ты не врала: ведет она тебя по жизни. И дочку твою Машку тоже будет вести». Крутнула юбкой, развернувшись, и пошла.

– Хорошо поешь, меня Настей кличут, – сказала она, не оборачиваясь.

– Вы тоже хорошо поете. Меня – Василиной, – ответила Василина.

– Знаю, – сказала цыганка и скрылась за поворотом.

Василина растерянно стояла на лестнице и с удивлением смотрела вслед ушедшей Насте.

– Откуда она имя прабабки знает? Я ведь не говорила. И про дочку какую-то Машку, – пронеслось в голове у Василины. – Во дела!

И она медленно пошагала в танцевальный зал на сцену. Вот так странно они и познакомились, а потом и подружились.

На сцене репетировали новые песни группы «Шаде», и Цезарь-Целка весь исстонался: «Что это за музон? Полная лажа, фуфло какое-то попсовое. Где здесь рок? Где хеви-металл? Верзо на дубине – вот что это». Из-за этого ничего не получалось. Василина подошла к нему и вдруг поцеловала в губы. Все обалдели, и Мишка – первый.

– Это тебе за талант твой, Цезарь. А это, – и она с полной силой влепила ему звонкую пощечину, – а это, Целка, за оскорбление клевой команды «Шаде».

Цезарь-Целка вмиг сдулся, и все покатило, срослось.

В ночь с тридцать первого декабря на первое января в клубе состоялся настоящий новогодний огонек: со столиками, с Дедом Морозом и Снегурочкой, с «Елочкой, зажгись!», с концертом художественной самодеятельности из профессиональных артистов и, конечно, с цыганами из фольклорного ансамбля «Ромалы». Группа «Гулливеры» после цыган подняла толпу и начались танцы до упаду. В 23:45 вышел на сцену сам директор колхоза «Светлый путь» Иван Иванович Кравцов, двинул поздравительную речь, а потом просто добавил: «А сейчас, товарищи, все на выход – салют будет!»

Все ринулись наружу. Ровно в двадцать четыре часа, после звона курантов, загремел салют – прекрасное, восхитительное огненное шоу с восходящими в небо потоками огней и радости. Тогда салюты были большой редкостью: только на День Победы 9 мая. Да и то – по телеку. Оттого и вся группа «Гулливеры», и все заезжие и местные артисты, и весь нарядный народ были на улице без верхней одежды. Зима выдалась по-весеннему теплой, без снега. Все с восхищением смотрели вверх и кричали «Ура!» Василина, счастливая от новизны, молодости и от запаха весны в новогоднюю ночь, тоже, глядя в сказочно сверкающее небо, кричала «Ура!» и вдруг почувствовала, что кто-то трясет ее за локоть. Она обернулась и увидела цыганку Настю, которая, прильнув к ее уху, прошептала: «Сегодня бойся – черный придет». Повернулась и исчезла в толпе. А Василина осталась стоять посреди веселой толпы с удивленным лицом.

Директор клуба щедро выделил группе «Гулливеры» ящик крымского шампанского и ящик коньяка «Арарат», сделанного здесь же, в колхозе, для празднования Нового года. Группа «Гулливеры» и праздновала в перерывах между выступлениями: по-настоящему и от души. В четыре утра веселье пошло на убыль, и народ стал расходиться. Музыканты собрали инструменты и отправились в оркестровку на второй этаж. Там приняли еще за Новый год и стали укладываться. Боб и Гуцул устроили Василине гнездышко за пианино, притащив туда мат и бархатную штору-кулису. Василина разделась наполовину и с удовольствием легла спать под затихающие смешки и шуточки музыкантов и их подружек. Проснулась она от того, что кто-то вошел в нее, пристроившись сзади. Резко развернувшись, она увидела улыбающуюся физиономию Цезаря-Целки.

– Целка, ты подлец, – сказала Василина почему-то тихо.

– Да, я часто подличаю, а ты не целка, – ответил он так же тихо, весело и ласково.

Потом стал гладить ее по руке, по шее, по груди, по талии, потом поцеловал умело, потом Василина почувствовала его руку там, где не бывало ни одной руки, кроме ее, потом ей стало все равно. Потом Василина тихо встала, обернулась кулисой и ушла в мужской туалет – он был ближе. Когда она вернулась, Цезарь сладко спал, и ей опять стало стыдно, больно и обидно, как в детстве. Было противно, что это произошло здесь, на полу, среди людей, с этим самовлюбленным Мишкой. Она потихоньку собралась и уехала первым автобусом домой под Чинару, к Мамашуле.

Вечером того же дня Василина услышала частые и довольно противные гудки автомобиля. Она вышла из дома на улицу и увидела за забором «Запорожец» с открытой дверцей и стоящего рядом в дубленке нараспашку Цезаря-Целку.

– Че, поехали на работу? – крикнул он ей. – Глянь, какой «Запор» подогнал мне отец на Новый год! Собирайся, я жду.

По правде, Василина и не собиралась ни на какую работу. Она не хотела ни петь, ни улыбаться, она не хотела ничего. Но она пошла собираться, выслушала наставления бабушки, вышла и села в машину. Приехали они быстро.

– Это тебе не автобус, – бахвально заявил Цезарь.

Подъехали к клубу, он сбегал и позвал «гулливеров» с телками. Все вывалили на улицу и стали радостно поздравлять чувака. А потом поднялись в оркестровку и обмыли тачку тем, что осталось после вчерашнего.

Седьмого января елки закончились, и группа разъехалась отдыхать. А «Светлый путь» и весь советский народ вышел пахать. У Василины было еще три дня до школы, и она проводила их в тишине и покое. За день до школы приехал Цезарь, посигналил и после того, как Василина вышла к нему, весело объявил: «А я тебе букетик подарил!» И заржал. Василина безразлично спросила: «Какой букетик, Миша?»

– Полный, – ответил тот. – У меня с конца закапало, мама заставила сделать посев на стеклышко и отвезла его на анализ в свою больницу – оказался полный букет: гонорея-трепак, значит, трихомоноз, молочница и еще какая-то дрянь.

Василина, зажав виски руками, с ужасом смотрела на него через забор.

– Для полного счастья не хватает еще сифака-сифилиса, значит, но его не намотал, не ссы.

Сел в свой чихающий «Запор» и поехал. Потом остановился, дал задний ход, снова открыл дверь и уже с сидения крикнул: «Я что-то почесываться стал, возможно, лобная вошь – мандавошки, значит». Хлопнул дверцей и укатил. Василина, оглушенная, ошарашенная, потрясенная, осталась стоять у забора. Она так бы и стояла до второго пришествия, если бы Мамашуля не вывела ее из этого состояния словами: «Василинка, я вон ватрушек настряпала с творожком. Твои любимые, иди покушай с молочком». Она, очнувшись, повернулась к бабушке, посмотрела на нее и заревела навзрыд.

Ни в какую школу назавтра она не пошла, а по-настоящему больной лежала неделю с открытыми глазами. Глядя в потолок, она решала, отравиться ей, повеситься или утопиться. Очень жаль было бабушку, маму Дашу и себя – дуру проклятую. А через неделю встала и, шатаясь от долгой лежки, отправилась в горы на корыта. Но по дороге буквально наткнулась на Ларису Ивановну – санитарку. Та посмотрела на Василину и спросила: «Ты что, певица, заболела что ли?» Василина испуганно отшатнулась от нее и заплакала.

– Ну, будет тебе, звезда эстрады, будет, – сказала Лариса Ивановна, прижав к себе вздрагивающие плечи Василины. – Давай-ка выкладывай все начистоту, что у тебя стряслось.

И Василина рассказала ей все. Лариска закурила, задумчиво сделала пару затяжек, потом высоко швырнула окурок и сказала: «Всем отведать не порок черноморский трипперок. Говно вопрос – приходи завтра ко мне в больницу к десяти. Поняла? Завтра в десять в больнице. Спросишь Ларису Ивановну. Меня там все знают. А теперь иди-ка домой и поспи».

И Василина, как под гипнозом, пошла домой, легла на свою кровать и крепко заснула.

На следующее утро ровно в десять она подошла к больнице, стоявшей рядом с ее домом под Чинарой. Лариса Ивановна курила и болтала с санитарами в белых халатах и шапочках.

– О, моя подруга пришла, настоящая певица. Позже познакомлю вас с ней, кавалеры, – весело сказала она людям в белых халатах, затушила окурок и подошла к Василине.

– Ну, выспалась? Артистам надо много спать, они ведь свою энергию людям отдают. Пошли, давай посекретничаем, подруга.

И они поднялись по ступенькам в помещение больницы. Прошли длинным коридором к двери с табличкой: «Старшая медицинская сестра Лариса Ивановна Харламова». Лариса Ивановна достала ключ из накладного кармана белого халата, повернула им в замке, и они вошли в кабинет. Тем же ключом она заперла дверь изнутри и сказала: «Пять уколов бицелина-3, свечи леворея, пачка трихопола, и мы обнимемся с тобой со слезами радости на глазах, подруга. Снимай трусы – и на кушетку».

Василина разделась.

– О, какая фигурка-то! И попка у нас на месте, – подходя со шприцем наперевес, воскликнула Лариса Ивановна. – Так, терпим, попка поболит, конечно, немного, лучше в платье приходи: подол задрала, и все готово, да и болеть меньше будет. Все, вставай и одевайся, подруга.

И хоть Василине было больно, стало легче. Объяснив, что делать со свечами и таблетками, Лариса Ивановна сказала: «Мы им еще всем ее покажем, если захотим, конечно, кобелям этим! С музыкантами осторожнее, они в шаговой доступности всегда, да ты и сама знаешь. Спиртное не пьем, острое не едим, приходим завтра в десять. А теперь домой, полежи, почитай чего-нибудь – помогает».

Пока Василиса лечилась, приезжали Валерка Ганс, Боб и Гуцул. Типа повидаться, потрещать, а на самом деле, посочувствовать, поддержать ее. Оказывается, Целка, правдолюб штопанный, все им рассказал. Об этом она узнала от цыганки Насти, которая, прознав, что случилось, приехала к ней на «Волге» с Гривой – кудрявым цыганом в красной рубахе под пиджаком. Войдя в дом, Настя наткнулась на Мамашулю, и та тихонько, чтобы не напугать внучку, запричитала: «У нас нечего воровать, милая! Иди себе с богом, любезная, откуда пришла».

– Я пришла к Василине, Мария Константиновна. А ваш муж невенчанный, Александр, не был цыганом, он грек.

– Не было у меня никакого мужа Александра, – присев на стул и испуганно глядя на Настю, ответила Мамашуля.

– Леонидом его ромалы прозвали, когда подобрали и выходили, а родня его в Бахчисарае живет, – спокойно проговорила Настя и прошла в комнату Василины. А ошарашенная бабушка осталась сидеть на стуле.

Увидев Настю, Василина встала, и из ее глаз покатились крупные слезы. Глаза Насти вспыхнули, и она, проговорив что-то по-цыгански, подошла и, обняв Василину, продолжила уже по-русски: «Поплачь, девонька, поплачь, хорошая! Выдави из себя слезами горе проклятое». Потом они присели на кровать и о чем-то долго говорили. Уходя, уже с порога, Настя проговорила: «Иди к Большому петь из Харькова, дело будет. Он тебя не обидит никогда, он душу твою чистую любит». И ушла, прикрыв за собой дверь. Василина выглянула в окно, проводила ее взглядом и увидела навалившегося на забор спиной цыгана Гриву, глядевшего в небо. Они сели в машину и уехали.

Приехав в колхоз «Светлый путь», Настя вышла из машины, проговорила сопровождавшему ее цыгану: «Грива, найди его». И пошла в клуб. Грива нашел Мишку-Целку в оркестровке группы «Гулливеры», одиноко бренчавшего на гитаре. Он выключил усилитель, снял с Цезаря гитару и сказал: «Пойдем, гитарист, потолковать надо». Мишка чего-то испугался, но фасон держал: «Ты че, чувак, борзеешь, вали отсюда!» А цыган улыбнулся, приобнял Мишку твердой рукой и, наклонившись, произнес, глядя жесткими глазами: «Пойдем, гитарист, авэн». И повел того вниз, в репетиционную ансамбля «Ромалы».

Когда они вошли, Настя сидела на потертом кожаном диване, навалившись на спинку. На ее плечи была накинута яркая цыганская шаль. Грива уселся на стул у двери. А Настя, мотнув головой и посмотрев на Цезаря, заговорила: «Боишься уже, пакостливый да трусливый, смотрю, сикун-потаскун?! Гитарист, значит, знаменитый? Будешь ты, гитарист, там, за границей, о которой так мечтаешь, пивные кружки таскать на подносике, да горшки мыть, а гитару свою раз в неделю видеть, клоп вонючий». Встала с дивана, подошла и харкнула Целке-Цезарю прямо в лицо. Потом что-то сказала Гриве по-цыгански. Тот встал, открыл дверь и вышвырнул гитариста в коридор, а потом равнодушно, не торопясь, закрыл дверь.

Два года спустя Мишка Целка-Цезарь и правда попал в Штаты через Израиль и подрабатывал уборщиком в нью-йоркском пивном пабе, убирал грязную посуду со столов, подметал и т. д. А раз в неделю оттягивался на сцене того же паба, играя каверы любимой группы «Дип Пёрпл».

Глава 8. Артист

Группа «Гулливеры» распалась. Мишка Целка-Цезарь укатил в Израиль с отцом Оскаром Ефимовичем – яростным борцом за идеалы социализма на идеологическом фронте, членом бюро горкома партии и большим начальником на ялтинском телевидении, и с мамой Софьей Эдуардовной – заведующей отделением городской больницы, членом КПСС и кандидатом медицинских наук. Трехкомнатную квартиру в центре Ялты они сдали государству, предварительно сделав совсем не требующийся ремонт. Мебель распродали и раздарили, а дачу продали. «Запор» свой и гитару Мишка двинул какому-то фарцовщику с пятака, и уехали себе налегке.

Толик Бобров-Боб основательно занялся футболом и стал профессионально, за деньги, играть в команде «Луч» колхоза «Светлый путь». Очень скоро он стал центральным нападающим и самым результативным бомбардиром. Его забрали в сборную команду Крыма, а потом – в киевское «Динамо».

Рашид-Гуцул устроился в филармонию и дубасил на ксилофоне. Валерка Ганс поблагодарил все руководство колхоза за то, что они просили его остаться и даже обещали прибавить зарплату, и уехал искать счастье в Москву. И надо же – нашел! Он устроился звукорежиссером к Алексею Муланову – бывшему звукорежиссеру Аллы Пугачевой, ставшей суперзвездой советской эстрады. С ее легкой руки Муланов и перешел из разряда техперсонала в категорию артистов.

Василина заканчивала школу, снова стала отличницей, ей прочили золотую медаль. После уроков теперь она больше сидела дома. А где-то в апреле на своей «Жиге» к ней приехал Слива и привез кучу новых пластов. Они слушали их все на той же «Эстонии», которую Валерка Ганс как-то списал в клубе и оставил Василине. Перед уходом Слива как бы между прочим проговорил: «А я у себя еще одну ставку пробил на сезон – не хочешь попеть?» Та, помолчав, ответила: «Нет, Слива, спасибо».

– Сейчас ЯОМА создали, можно фирму петь, если программу сдашь. Мы ее для себя делаем – заказывают-то все равно «Мясоедовскую», да «Поспели вишни в заду у Махавишны», – сказал Слива с ухмылкой и продолжил: – Тебя это касаться не будет. Отпоешь в варьете с восьми до девяти – и свободна. А останешься на «парнас» – полная доля.

– Нет, Слива, спасибо, не могу, – отказала Василина опять.

– Ну, тогда ладно, Василина, поеду я, в кабак уже пора.

Василина вышла проводить его и у калитки вдруг спросила:

– Слива, а ты откуда родом?

– Из Харькова, – удивленно ответил Слива.

Василина улыбнулась и весело проговорила:

– А когда репетиция? Сказали, дело будет.

– Завтра в три, – еще более удивленно, но уже с улыбкой ответил Слива.

Начались репетиции. Все музыканты были старше ее и даже намного. Но это не серпало. Состав был крепким, и играли они намного лучше пацанов из «Гулливеров». Примерно месяц делали репертуар Василине: необходимый, обязательный и желательный – так определил его Слива. За это время Василина сдружилась со всеми музыкантами, которым очень нравилась новая певица, а они ей. Они не были хиппарями, а одевались модно и дорого. Их музыкальные привязанности не ограничивались только роком, они играли одинаково хорошо музыку всех направлений: забытый джаз, западную попсу, джаз-рок, ну и нашу советскую эcтраду знали назубок. Вообще это был золотой век кабацких музыкантов, профессионалов высочайшего уровня, из которых вышла вся сегодняшняя элита шоу-бизнеса. Василина готовилась к выпускным экзаменам, пахала как лошадь и окончила школу с одной четверкой, заработав серебряную медаль. На что мама Даша заявила: «Только из-за этой твоей так называемой музыки ты не стала золотой медалисткой!» А бабушка была рада-радешенька за внучку.

После последнего звонка Василина вышла на работу в «Интурист» – самый престижный ресторан Ялты. Успех ее опять был ошеломляющим. Даже иностранцы замирали с вилкой у рта, когда Василина начинала петь, не говоря уже о нашей, по-доброму невзыскательной публике. Стало ясно, что тремя номерами в варьете, для которых Василине даже сшили три платья в ателье, не обойтись. Как и предполагал проницательный Слива, ее сразу взяли на полный «парнас». За первую неделю работы с Василиной музыканты подняли бабок, как за месяц без нее. Богатые москвичи отстегивали за заказ в исполнении Лины по полтиннику – вместо червонца таксы или четвертака премиальных. А самые щедрые северяне не жалели и стохи.

Слава о певице разлетелась со скоростью звука по всей Ялте и за ее пределы. В июле из сочинского Дагомыса подкатил Юрий Баулин – руководитель самого крутого на всем черноморском побережье кабака «Сатурн». Он предложил Василине какие-то фантастические в смысле заработка условия и кооперативную квартиру в центре Сочи. Василина спокойно выслушала купца и сказала: «Спасибо, Юрий, мне и здесь хорошо, под Чинарой». И тот уехал ни с чем, гадая, что за Чинара такая. В это же время мама Даша, будучи в отпуске и узнав о предложении, удивленно, но с безразличием говорила: «Ты чего творишь, Васька? Бери, не дури!» Потом, закурив, подытожила: «А может, и правильно – посылай их всех! Чем дальше пошлешь, тем больше дадут. Да и учиться тебе надо, институт закончить, а эти никуда не денутся. И предложения их долбаные – вместе с ними».

В августе в ресторане появилась цыганка Настя в сопровождении все того же кудрявого Гривы в прекрасно сидящем на нем черном костюме из панбархата и в красной атласной рубахе. Их зарезервированный столик находился в центре зала прямо напротив сцены, где Василина их сразу заметила и помахала рукой. Цыгане заказали все деликатесы, какие были в меню, и самые дорогие импортные вина, но почти ничего не ели и не пили. В антракте Лина подбежала к их столу под удивленными взглядами уважаемой публики, обнялась с Настей, поздоровалась с Гривой и присела рядом.

– Ну, как вам ансамбль? – спросила Василина, переводя взгляд с Насти на цыгана и обратно.

– Вон тот, с дудкой, ворует у вас деньги. Барабанщик колется и скоро умрет. Гитаристы и Большой хороши, а ты просто великолепна, – ответила цыганка с легкой улыбкой на лице и с любовью в глазах.

Василина смутилась от неожиданного ответа, а Настя, чтобы перевести разговор в другое русло, спросила:

– Как Мамашуля твоя – Мария Константиновна? Болят ноги?

– Да, перед дождем, – быстро ответила Лина удивленно.

И тут уже у них завязалась сердечная беседа обо всем, что их связывало. Антракт закончился быстро, и музыканты вышли на сцену.

– Ой, и мне пора, – проговорила Василина, – в следующий перерыв прибегу.

И убежала. Но после ее блока песен Настя и Грива, не попрощавшись, ушли. В антракте в гримерку забежал довольный официант и, со словами «Это вам от благодарных поклонников», протянул Сливе сто рублей одной бумажкой. Слива взял стольник и посмотрел на Василину, а она на него, незаметно кивнув головой.

Через несколько дней саксофонист Варна был пойман на воровстве «парнаса», и Слива его выгнал. Хороший был саксофонист и человек веселый, но вороватый. Прозвище свое – Варна – он получил от музыкантов, потому что был болгарином по национальности. Кроме игры на саксофоне, он еще и пел, правда, всего две песни. Первая из репертуара Вахтанга Кикабидзе: «Вот и все, что было», а вторая – из репертуара Джо Дассена «Бабье лето». Он их даже и не пел, а проговаривал в тональности, но как проговаривал! А проговорив, играл на саксофоне проигрыш. Из-за своей приятной внешности и тембра голоса он и объявлял песни на заказ.

– А сейчас для нашего уважаемого, дорогого гостя из Москвы (Ленинграда, Воркуты, Вильнюса, Алма-Аты, Магадана, Ташкента, и т. д. и т. п.), – он с обворожительной улыбкой смотрел в сторону клиентов, – прозвучит следующий музыкальный сувенир!

Очень часто «дорогие гости» хотели одну и ту же песню, поэтому Варна дарил всю теплоту своего сердца всей публике одновременно. А деньги, полученные за заказ одной и той же песни, раскладывал в разные карманы – червончик в общую кассу, остальные – в свою. Выражаясь музыкантским сленгом – крысил «парнас». Слива поймал его на этом и выгнал со словами: «Воры и аферисты всех мастей, Варна, просто обязаны быть обаяшками, так что ты со своими данными не пропадешь нигде. Гуд бай, чувак!»

А через неделю умер барабанщик Бил, врачи констатировали передоз. Слива выдернул какого-то ветерана кабацкой сцены на подмену и стал искать Билу полноценную замену. Василина предложила попробовать Гуцула из «Гулливеров», того быстро нашли и пригласили на прослушивание. Рашид-Гуцул отбарабанил всю программу без сучка и задоринки, как будто готовился к прослушиванию, а не колотил по ксилофону в филармонии. Слива, который и раньше ценил Гуцула за ритмичность и незлоупотребление техникой, взял его на работу с испытательным сроком, сказав: «А вдруг закиряет на радостях? В кабаке, если не держишь бухло – профнепригоден».

Как-то раз на репетицию вместе с Гуцулом пришел высокий симпатичный парень, очень опрятный, хорошо подстриженный, с улыбкой поглядел на всех и сказал: «Здравствуйте». Гуцул представил его: «Это Кузя— баянист, вместе учимся в музучилище». Василина обратила внимание на Кузю, но не из-за его голливудского вида, а из-за того, что он абсолютно не обращал внимания на нее, даже когда она запела.

– Он же музыкант, в конце концов, – мелькнуло у нее в голове.

После репетиции все заказали кофе и уселись за общий стол. Василина посмотрела на гостя и спросила:

– А как зовут Кузю?

– Николай зовут, – ответил тот безразлично и продолжил, – полный тезка Николая Ивановича Кузнецова, знаменитого разведчика, Героя Советского Союза.

А через минуту он предложил: «Народ, а может шампусика заказать да мороженого до кучи?» И подозвал официанта рукой.

А наш музыкантский народ в ресторанах очень любит шампусик перед работой, во время работы, а уж после работы – тем более. Во-первых, все знают, сколько это стоит, а на халяву и уксус сладок. Во-вторых, привыкли к угощениям и даже пристрастились. В-третьих, все немедленно начинали уважать, хвалить и ценить угощавших.

«А этот Кузя хочет, чтобы его здесь заценили», – подумала про себя Василина.

«Что-то уж больно хорошо стали зарабатывать баянисты», – снова подумала она, наблюдая за разливом второй бутылки, а за ней – и третьей. Повеселевшие музыканты шпарили анекдоты и болтали о музыке. Потом врубили аппарат и стали лабать любимые хиты. Кузя все время помалкивал, улыбаясь, но, когда надо было, отвечал коротко и толково, одним словом, в жилу. Послушав пару-тройку хитов, он встал и подошел к сцене, о чем-то пообщался с ребятами, а потом взял гитару у Крема и так двинул на ней «Лестницу в небо» цеппелинов, что все местные лабухи ахнули и Василина тоже, а официанты зааплодировали.

«Да этот Кузя еще и гитарист! Интересно», – снова подумала она.

Кузю стали убалтывать сыграть еще что-нибудь путное, но он скромно отказался и опять заказал всем шампусика. После такого яркого появления он стал в доску своим в кабаке и каждый день приходил туда, как на работу. Придя, он всегда заказывал в гримерку шампанское и коньяк. До Василины стали доходить разные слухи о Кузе, которые ей были почему-то не безразличны. Например, она узнала, что он боксер, мастер спорта чуть ли не международного класса и какой-то чемпион, занимается у знаменитого тренера Привалова в «Спартаке».

«Да, там есть секция бокса, дверь напротив нашей художественной гимнастики на втором этаже», – вспоминала Василина.

Кто-то утверждал, что Кузя торгует валютой, кто-то говорил, что двигает ювелирку с камешками, а кто-то – что перепродает автомашины с ВАЗа. Кто-то сказал, что он играет в карты по-крупному, и уж совсем полный бред – что он вор в законе. В общем, кто и что только ни говорил о Кузе с тех пор, как он появился с Гуцулом в их кабаке. Про Кузю говорили все! Он был настолько ярким, видным, симпатичным, хорошо одетым, спортивным, талантливым, а главное, богатым и щедрым, что про него говорили все, и все его страстно любили. Все, кроме Василины. Она по-прежнему только наблюдала за ним и лишь интересовалась слухами.

Ялта – город маленький, все друг друга знают, и друг о друге тоже, если захотят. Кузя жил с мамой Полей на окраине Ялты, в сторону Алушты. Был он единственным сыном и рос без отца. Его мама Полина, еще молодая и озорная женщина, торговала квасом на пляже.

«Доходное местечко, – подумала Василина, услышав об этом, – но не настолько».

Всем местным пацанам Полина наливала квас бесплатно и приговаривала: «Пейте, пацаны, пейте, а если кто обидит – бегите к моему Кольке, он у меня боксер». И всем остальным она разливала квас, не жалея, и в любую посуду, про себя улыбаясь: «Что, мне жалко, что ли? Воды в кране навалом, вечером еще ведерко буцкну». Вся окрестная пьянь приносила ей разные золотые и серебряные украшения, будто бы найденные на пляже после шторма. А она их скупала по дешевке и несла после работы знакомым ювелирам уже по хорошей цене, но не слишком. К вниманию со стороны отдыхающих мужского пола Полина привыкла и относилась к нему ровно. Ну, а если кто нравился очень, то тут уж все мы не без греха!

Колька ее всее детство проторчал на пляже возле мамки и провисел на турнике во дворе. Прекрасно плавал, играл в футбол и в волейбол – со взрослыми наравне. В школе учился так себе, но отвечал всегда четко, как будто знал, о чем его спросят. И его портрет красовался на школьной доске почета.

– Гири, наверное, тягает да в футбол гоняет за школу, – говорила мамка Полина.

Рос симпатичным улыбчивым пареньком, но каким-то скрытным.

– Мутный ты у меня, Колька! Никогда не знаешь, что у тебя на уме, – говорила Полина сыну, пришивая пуговицу к рубахе, – весь в отца.

Отца Колька никогда не видел и не знал. Полным тезкой Николая Кузнецова Колька стал благодаря подруге Полины в исполкоме – очень уж ей нравился разведчик на фотографиях, да и герой все же. Вот и приделали отчество Иванович. Баловать Полина сына не любила, но одевала всегда хорошо, и деньги у него в кармане водились.

– Пусть люди видят, как мамка любит, а деньги у парня должны быть всегда, – рассуждала она, глядя на нарядного сына и вспоминая отдельных своих ухарей, у которых и за кабак-то не хватало рассчитаться, самой приходилось доплачивать.

В седьмом классе Кольку кто-то отвел в «Спартак», в секцию бокса, и заслуженный тренер Привалов, только глянув, сразу принял его с распростертыми объятиями.

– Боец, по всему видно, – произнес тренер. – Будешь заниматься.

Но очень скоро охладел к Кольке.

– Только правый прямой и освоил, удар не держит ни хрена. Да бзделоватый малехо, не боец. Она видимость – и только, не то, что ты, – делился Привалов со своим бывшим любимым воспитанником Гордеевым, ставшим тренером после сокрушительного нокаута.

Но на соревнования Кольку брал запасным.

– Для психологического прессинга соперников вожу я Кузю. Пусть боятся одного вида моих запасных и думают, что если у нас в команде такие запасные, то кто же им в ринге будет печень-то поправлять? – весело вещал Привалов.

К музыке Кольке привил любовь старый калека без ног, ветеран войны Моцарт, сидевший с самого утра в теньке рядом с бочкой кваса Полины. Он лихо наяривал на баяне всякие разухабистые частушки и блатные песни, а праздно шатающиеся отдыхающие делились с ним мелочишкой, бросая ее горстями в футляр трофейного баяна. Менты его не трогали – ветеран все же. К вечеру инвалидную коляску с пьяным Моцартом увозила пожилая седая женщина, а тот скандалил. Колька нашел к нему подход с помощью мамкиной чачи, и Моцарт, от нечего делать, стал учить его игре на баяне. Очень скоро Колька уже лихо играл все частушки и плаксивые песни, сидя на табуретке рядом с коляской калеки, а тот хайлал их во всю свою хриплую глотку. Денег в футляр стали бросать больше, но ветеран с Колькой не делился. Тогда Колька перестал учиться игре на баяне и таскать самогон-чачу от мамки. Ветерану стало тоскливо, и Моцарт взял его в долю. И к концу сезона Колька уже гонял на новеньком велике. Мамке Полине льстило, что ее сына все хвалили, когда он играл на баяне, и осенью она отвела его в музыкальную школу продолжать обучение. Колька моментально схватывал все на слух, но ноты ненавидел, за что преподаватель его – тоже Николай Иванович, но Трубачев, одновременно хвалил и ругал по-отцовски. Так они и мучали друг друга во время обучения.

Но, что странно, вся музыкальная школа во главе с директором Самуилом Яковлевичем считала Николая Кузнецова очень одаренным и талантливым мальчиком, подающим большие надежды, и предрекала ему громкую славу на музыкальном олимпе. Может быть, оттого что, разучив произведение для академического концерта или экзамена буквально накануне, Колька с таким блеском и уверенностью исполнял его, что складывалось впечатление, будто мальчик не выпускает баян из рук. К тому же Николай был очень симпатичным мальчиком и опрятным. Один бедный учитель Николай Иванович знал реальное положение дел и говорил, выпивая с коллегами: «Никакой не музыкант, лишь имитация музыканта. Артист хороший, да. Видный. Ему бы в театральное, лицедействовать. Ленивый, бессердечный, холодный расчетливый позер». Но подвыпившие коллеги не слушали его, обмывая выпуск, и лишь кто-то сказал: «Да ладно, не реви, Иваныч, давай лучше накатим, – и скаламбурил: – Сделал дело – кобыле легче».

После школы Кузя поступил в музыкальное училище на заочное отделение и там продолжал покорять своей одаренностью педагогов, студентов, а особенно – студенток. От армии он как-то отвертелся с помощью энергичной мамки Полины. Нигде не работал ни дня, но жил на широкую ногу, непонятно с чего. Этим вопросом были озадачены многие. Первой была мать Полина. Проверяя Колькины карманы, она находила там слишком много денег, но ее это только радовало: «За дело взялся пацан, правильно, неча на мамкиной шее сидеть».

– Что-то сильно Кузя гусарит у нас в кабаке, – удивлялся Слива, – с чего бы это? Лина, может, на тебя запал?

– Не волнуйся, Слива, он на меня даже и не смотрит, – ответила Василина, но галочку в своей голове поставила.

Тогда еще вся богатая биография Кузи была ей неведома, но она уже с каким-то другим интересом наблюдала за ним. И однажды подумала: «Может быть, это он?» И вдруг почувствовала щемящую тоску.

Кузя танцевал со всеми подряд элегантно и красиво, но был очень неразборчив в партнершах. При этом было видно со стороны его полное безразличие к ним. Зато все дамы, к столикам которых он подруливал, просто таяли от счастья и буквально бросались ему в объятия.

«Может, позлить меня хочет?» – думала Василина, потому что после каждого танца Кузя пристально смотрел на нее, будто желая спросить: «Видела?»

Так оно и было на самом деле, только Василина неправильно принимала это на свой счет. Поняла она все гораздо позже. Сезон кончался, и народа стало меньше. Кузя стал приходить все реже и совсем ненадолго. Придет, поздоровается, осмотрится по сторонам, скажет, что сегодня занят, и уйдет. Василину это стало почему-то сильно беспокоить, но вида она не подавала. Как-то раз она сидела в гримерке, ждала своего выхода и крутила дурацкий кубик Рубика, который тогда только появился и был дико популярен у молодежи. Вдруг она почувствовала, что кто-то наблюдает за ней, резко подняла голову и посмотрела в гримерочное зеркало с лампочкой. За ее спиной стоял Кузя.

– Привет, а ты меня напугал, – смущенно сказала Василина.

– Неужто такой страшный? – спросил в ответ Кузя, глядя на кубик Рубика.

– Дай-ка я попробую, – продолжил он и забрал кубик из ее рук. Василина встала со стула и с любопытством и удивлением посмотрела на него и на свой кубик. Через несколько минут Кузя сел на ее стул и проговорил, вертя кубик в руках: «Я тебе цепочку подарил, в сумке посмотри». И, не поднимая головы, продолжил свое занятие. Василина еще более удивленно посмотрела на него, подняла брови и спросила:

– В какой сумке?

– В твоей, – ответил Кузя.

Она не спеша направилась к вешалке, сняла с нее куртку, а потом и свою замшевую югославскую сумку-рюкзак, очень подходившую к ее джинсовой куртке – большую, удобную, стильную и любимую. Поставила сумку на стол, расшнуровала и увидела лежавший сверху на всякой всячине черный бархатный футляр. Василина медленно достала его и открыла.

– Вау! – вырвалось у нее.

Внутри, на красном атласном подкладе, лежала очень красивая золотая цепочка с подвеской-капелькой в форме землянички, вся в мелких сверкающих камушках.

– Круто, – произнесла изумленно Лина, приложила цепочку к груди и радостно посмотрелась в зеркало. Но вдруг замерла, медленно повернулась к Кузе и тихо спросила: «И что я за это должна?» Он поставил собранный кубик Рубика на гримерный столик, встал, подошел, взял из ее рук цепочку и легко надел ее Василине на шею.

– Носить должна и никому не говорить, что я подарил – не люблю. А если спросят, скажешь, что по дешевке с рук купила у какой-то старухи, – ответил Кузя. Начался антракт, и в гримерку-оркестровку, с шумом отворив двери, ввалились музыканты. Все разом замолчали, увидев обалденной красоты цепочку на шее Линки.

– Ништяк, – протянул Гуцул и перевел взгляд на Кузю.

– Штяк-штяк, но я здесь не при делах. Вошел, а она примеряется. Мне, кстати, тоже понравилось, – сказал Кузя, а потом добавил, – пойду в буфет за горючкой, такую красоту обмыть надо.

И ушел. А ребята принялись рассматривать украшение и гадать, сколько же оно может стоить? Слива, стоявший позади, посмотрел на Василину, и она еле заметно кивнула головой. Это событие вдруг перевернуло все вокруг Василины, все ее сознание, все ее мысли и мечты, весь окружающий мир, всю ее шумную, но тихую жизнь. Обмывали обновку весь вечер, но продолжения не последовало. Перед последним отделением Кузя сказал, что завтра рано вставать, и ушел. Но Василину все равно переполняло счастье не из-за дорогого подарка, сделанного ИМ, а от мужского сдержанного поступка. И в ее душе почти не осталось сомнений – это ОН. Слива подвез ее, сияющую, радостную и взволнованную, как обычно, до дома. Она сказала «Пока!» и неожиданно чмокнула его в щеку, выпорхнула из машины и побежала к калитке со своей вечно болтающейся сумкой на плече. Слива посидел еще немного, вздохнул и уехал.

Василина не вбежала, а просто влетела в дом и набросилась с поцелуями на поджидавшую ее Мамашулю, сказала ей, что ужинать не будет, помчалась в свою комнату и закрылась там. Ее разрывало счастье изнутри, ее просто трясло от счастья. Она разделась и легла в постель, но тут же встала и чуть не запрыгала от радости. Потом включила настольную лампу над своим школьным столом, достала из сумки футляр, открыла его и долго любовалась подарком. Потом вдруг решила показать подарок бабушке, но передумала. Потом выключила свет и снова легла, и опять встала и уселась на кровати. Она просто не знала, что ей делать с собой, она не могла ни стоять, ни ходить, ни лежать – она не могла дышать. Ни разу в жизни она не испытывала такой радости, такого полного, неведомого доселе ей счастья.

К утру усталость взяла свое, и Василина задремала. В полусне к ней вроде бы приходила прабабка Катерина из Лондона. Появилась какой-то светлой тенью в комнате и с печальной улыбкой на бледном, размытом лице. – Василинка! – произнесла она. – Ты же знаешь – не все то золото, что блестит. Смотри в суть, не глазами и даже не сердцем, а смотри душой – она дальше видит. Учись ею смотреть, и разглядишь.

Утром Василина открыла веселые глаза и, соскочив с кровати, бросилась к столу, испуганно думая: «А вдруг все это сон?» Но подарок лежал на месте. Схватив его, Василина побежала в ночнушке и тапочках к Мамашуле, но ее дома не было.

Василина оделась, взяла сумку и направилась в больницу к Ларисе Ивановне. Ей просто необходимо было с кем-то поделиться своей радостью. Когда она вбежала в кабинет старшей медсестры, та, оторвав взгляд от журнала, проговорила:

– Что, опять, подруга?!

– Да нет, Лариса Ивановна, мне просто некуда больше с этим пойти, – весело ответила Василина, достала из сумки футляр и рассказала все.

– Поздравляю! – также весело отреагировала Лариса Ивановна. – Поздравляю тебя! Ты влюбилась.

Встала из-за стола, подошла к сейфу, открыла его, что-то достала оттуда и произнесла: «Теперь тебе понадобится вот это!» И она протянула Василине пачку презервативов.

– Спрячь подальше, чтобы бабушку не шокировать, но всегда имей под рукой. Ты же уже знаешь этих музыкантов-раздолбаев. Остальное – говно вопрос.

Василина посмотрела на медсестру с улыбкой и спросила: «Лариса Ивановна, а откуда у вас такая странная присказка?»

– Да в память об Олежеке осталась, комсомольце из Грозного. Веселый такой, кругленький, но щедрый, – ответила Лариса Ивановна, обняла Василину и тихо прошептала, – а теперь вали отсюда со своим счастьем, у меня медобход начинается.

Вечером он не пришел, и на следующий день – тоже. И на третий. И на четвертый. Он появился через неделю. Вошел в гримерку, где сидела Василина, тупо уставившись взглядом в пол, а ребята играли на сцене.

– Привет, – сказал он и, небрежно усевшись на стуле напротив, посмотрел ей в глаза. – Давно не виделись, на соревнованиях был, вальнули мы Россию.

Василина вдруг поразилась тому, как же он был красив! Обычно до конца застегнутая его рубашка голубого цвета, была расстегнута, а обязательный галстук приспущен, двухдневная небритость и ямочка на подбородке говорили о мужестве и длинной дороге. Но, главное, Василина впервые увидела его глаза: они были зеленовато-голубыми, цвета морской волны. Она резко выдохнула, махнула головой и ответила:

– Привет, а я вот жду… выхода на сцену.

– Хочешь шампанского? – спросил он, все так же глядя на нее.

– Очень хочу, – произнесла Василина в ответ.

Кузя встал и направился в буфет, а Лину позвали на сцену. В антракте он принес шампанское с коньяком, а музыканты скромно выставились принесенным из магазина портвешком. Чем и догонялись до конца работы. А когда Слива попрощался с гостями и объявил коду, натанцевавшийся с телками Кузя подошел к эстраде и спросил Лину:

– А ты поешь «Путники в ночи»?

– Да, – ответила она удивленно и посмотрела на него. – Что, спеть надо?

– Да не… А в какой тональности? – спросил он снова.

– В до-мажоре, кажется, – ответила Василина.

– Годится, – сказал он задумчиво и пошел, бросив на ходу: – Позже подойду, дело будет.

– Дело будет, – вспомнила она такие же странные слова Насти-цыганки и улыбнулась. Выйдя из ресторана на улицу со служебного и подойдя к «жучке» Сливы, Василина стала будто бы поджидать руководителя, чтобы ехать домой. На самом деле, она ждала ЕГО – ни жива ни мертва от волнения. Он и появился как из-под земли, и опять напугал ее.

– Я сегодня в гости еду к серьезным людям. Ты домой или со мной? – спросил он тихо, но решительно.

Василина облила его счастьем, льющимся из глаз, и так же тихо и решительно ответила:

– Или… – И через паузу: – Только мне нужно домой заехать, бабушку предупредить, она всегда ждет.

– Не вопрос, я за машиной, – сказал он и ушел.

А Слива пришел и спросил:

– Ты, наверно, сегодня не поедешь со мной, Лина?

– Нет, не поеду, Слива, – ответила она, не в силах сдержать свою радость.

– Ты с ним там осторожнее, мутный он какой-то, – повторил Слива слова Кузиной мамы Полины. – И кажется, бесстыжий. Ну да я поеду. Пока.

Сел в «жигули» и уехал. А Кузя приехал, тоже на «жигулях», открыл дверцу и сказал, не выходя из машины: «Прыгай». Василина уселась в новую, по запаху, машину, и они тронулись. Ехал он быстро, но ровно, не дергаясь. А она дирижировала: «Напра… Нале… Прямо… Приехали». Выйдя из машины и наклонившись, Лина спросила: «Может, я переоденусь?»

– Не, на фиг, и так нормально, – ответил он.

– А куда поедем-то? – снова спросила она с любопытством.

– К дядьке одному деловому, днюха у него сегодня, юбилей, – ответил Кузя.

– Ну, тогда я все-таки… – и Василина, не закончив речь, побежала к калитке.

Минут через 15–20 она, сногсшибательно красивая, на высоких каблуках, в облегающем темном платье, поверх которого красовался его подарок – в накинутом на плечи пальто (мама Даша из «Березки» привезла) и с маленькой лакированной сумочкой в руках появилась из калитки. Кузя, увидев ее в свете фар, присвистнув, воскликнул: «Опа, Золушка на бал собралась. Клево!» Она села, и они поехали.

– А я бабушке соврала, что на день рождения к Ленке, школьной подруге, поехала, – весело сообщила Василина.

– А врать нехорошо, некультурно, но когда надо – можно, – произнес он, глядя то на нее, то на дорогу.

Выехав из Ялты, довольно скоро они подъехали к придорожному ресторану на перевале «Кавказская кухня». Вокруг стояло много машин, а рядом с ними общались, покуривая в кулак, какие-то парни.

– Сиди здесь, – сказал Кузя, выйдя из машины, и пошел к парням.

И Василина услышала: «Здорово, пацаны!» Те оживились, и радостно-развязно стали здороваться с ним за руку.

– Привет, Артист, братуха! Здорово, корешок! – кричали они. – Ты где, бля, пропадаешь, Колян, в натуре?

– В натуре поп на дуре, Шпигель, – огрызнулся Кузя.

– Михалыч уже бельмом буровит, в натуре, бухтит, где Артист? – продолжал оборванный Шпигель.

– Туточки я, что бухтеть-то? Сказал, буду, значит, буду, если не зароют или не закроют, – ответил Кузя, и все заржали.

У них начались какие-то разговоры меж собой, смысла которых Василина не понимала, да и не слушала, сидя в машине. И подумала: «Черт возьми, да это же братва, блатные». Она подобных видела, конечно, но никогда не общалась с ними. К сцене они не подходили, танцевать не танцевали, изредка засылали четвертак с халдеем, чтобы музыканты «Долю воровскую» сбацали. Но Слива категорически отказывал, говоря, что администрация запретила.

– Ну, тогда «Поспели вишни» или «Мясоедовскую» изладьте для уважаемых гостей, – просил официант.

Вообще залетные, блатные и всякие такие редко совались в их кабак.

– Ведь где интурист гуляет, всегда люди в штатском шныряют, секут поляну, – крутилось у нее в голове. – А Артист-то ему лучше подходит, чем Кузя, – прямо в яблочко!

– Ну что, идем на бал? – услышала она его голос в окошко.

– Идем, – смело сказала Василина, а на самом деле, сильно труся. И вышла из «жигулей».

– О-о! Ничего себе! Ништяк, Артист! – послышались веселые возгласы со всех сторон.

А знакомый ей уже голос Шпигеля выкрикнул:

– Ну, бля, Артист, ты даешь!

– А я не даю, Шпигель, и тебе не советую, – ответил он и продолжил: – Знакомьтесь…

– Это… – посмотрев на Василину и, вероятно, только что отбросив первый слог «зо», вдруг произнес: – Лушка!

– А для вас, пацаны, она Луша.

Взял ее под локоть и, добавив: «Вперед, босота», – повел ко входу «Кавказской кухни». Если бы Василина знала, куда идет, то вряд ли отправилась на этот бал. Войдя внутрь, она откровенно запаниковала, увидев человек двести мужчин разного возраста, разных национальностей и в одинаковых черных костюмах, сидевших за общим п-образным столом. Этот огромный стол был сплошь заставлен едой и бутылками. Все примерно двести голов и четыреста глаз одновременно повернулись и уставились на них. В центре стола поднялся крепкий седовласый мужчина, также в черном костюме, белой рубашке и с живой розой в петлице пиджака. «Как у дона Карлеоне», – мелькнуло у Василины в голове. Мужчина сделал небольшую паузу, дождался, когда все войдут, и объявил: «А это, кто не знает, мой молодой кореш, Артист, с бригадой. А знаете, как он стал Артистом? Менты ему дали эту кликуху».

При слове «менты» все деловые притихли во внимании. А седовласый с розой в петлице обвел их взглядом, посмотрел на вновь прибывших и сказал: «Да вы присаживайтесь, пацаны». И показал рукой на левое крыло стола.

– А ты, дорогой Артист, подойди поближе, не стесняйся.

Кузя-Артист подошел к центральному столу изнутри, заложив руки в карманы, и встал на всеобщее обозрение. А седой, или просто Михалыч, продолжил: «Он как-то подломил хорошую хату с ювелиркой и спускается по лестнице с футляром от скрипки, полным „рыжья“. А навстречу мусора бегут – сигналка зазвякала. Какой-то оперок ему и говорит: «Ты что, скрипач?» А наш в костюме, в галстуке, тому с улыбкой и отвечает: «Нет, я баянист». А мусорок снова: «А че со скрипкой?» А наш в ответ: «Таскать легче». Тогда мент ему: «Давай-ка двигай отсюда, артист. Не до шуток нам. Тут ограбление, понял?» – «Понял», – ответил новоиспеченный Артист. И двинул оттуда.

– Присаживайся, дорогой, рад тебя видеть, – сказал Михалыч Артисту и уселся сам. Но Артист не ушел, а подошел ближе к юбиляру, пожал тому руку, что-то сказал и протянул точно такой же футляр, в котором подарил Василине цепочку с подвеской. Потом вернулся к своим и спокойно сел рядом с ней, налив ей и себе шампанского. Василина пребывала в шоке. Ей казалось, что она присутствует на сходке уголовных воров в законе. По правде говоря, это так и было – сходняк воров по поводу днюхи авторитета. И съехались на него, действительно, все коронованные и некоронованные, все чего-то стоящие «деловые люди» криминального мира Советского Союза.

– Ты где взял эту долбаную цепочку? – спросила Василина, сжав до боли лежавшие на коленях кулаки, не глядя на новоиспеченного Артиста.

– Купил по случаю с рук у какой-то старухи, – с улыбкой ответил он.

– У какой старухи? – с ненавистью прошипела она.

– Лила, по-моему, зовут, армянка, могу познакомить, – опять спокойно и весело ответил Артист.

– А врать нехорошо и некультурно, – продолжила Лина.

– Когда очень надо, можно, но я не вру, – сказал он, взял свой бокал и продолжил: – Ты что, думаешь, в Ялте мало кабаков, где можно погарцевать? А я что-то вдруг к вам повадился.

Василину немного отпустило, и она спросила опять:

– А что это за люди на твоем балу?

– И здесь я врать не намерен, хочу, чтобы ты знала, кто к тебе клинья подбивает, – буркнул он.

Напротив из-за стола поднялся высокий кавказец в таком же бархатном костюме, как у Настиного цыгана Гривы, сидевшего спокойно рядом и ничем не показавшего своего знакомства с Василиной. Кавказец поднял бокал и произнес: «А теперь наш подарок юбиляру и всей уважаемой братве – встречайте, для вас поет Бока!» На сцене зазвучала явно восточная музыка на шесть восьмых. И вышел крупный черноволосый парень в спортивном костюме «Адидас». Вдруг он запел высоким голосом, никак не соответствующим его виду, да еще с таким сильным армянским акцентом, русскую блатную песню «Такова уж доля воровская». Да так здорово, красиво запел, что Василина вся поневоле переключилась на него. Бока спел песню, поприветствовал юбиляра и всех присутствующих, кого на армянском, кого на грузинском, кого на дагестанском, кого на чеченском, а потом, рассказав на русском какой-то очень веселый и очень короткий анекдот, объявил: «А сейчас для московских гостей – „Таганка“! Потом для ленинградцев – „Кресты“, ну и так далее!»

Отпел свое отделение и ушел. А Василина вдруг заметила за длинным столом и девушек – по виду явно валютных проституток. Путан, ничем не отличавшихся от нее. Таких же симпатичных, дорого одетых, в золотых цацках в ушах и на шеях. Она снова тихо спросила Артиста, по-прежнему не поворачиваясь к нему:

– А почему никто не танцевал?

– По понятиям западло, – ответил Артист, – не принято ни танцевать, ни хлопать.

Встал и пошел к сцене. Взял микрофон и объявил: «А теперь подарок от нашего стола. Любимая песня юбиляра „Путники в ночи“ в исполнении Луши».

И помахал Василине рукой, приглашая на сцену. Она ошарашенно, в который раз сегодня, поднялась в мертвой тишине и под оценивающие взгляды направилась к сцене. А Артист воткнул микрофон в стойку, сел за пианино и заиграл вступление. Василина поднялась на сцену и запела: «Stranger in the night…» Так она не волновалась никогда в жизни: ни до, ни после. Песня прозвучала, но никто не реагировал. Кузя – Артист, Баянист, Гитарист, и, как только что выяснилось, Пианист, подошел к ней и взял за локоть. Тут поднялся с места юбиляр и крупными ладонями стал медленно и громко хлопать. Следом поднялась вся братва и устроила ей такие овации, которых она также не слыхала в своей жизни: ни до, ни после. Минут десять лихая братва хлопала, кричала, свистела, орала, гремела, улюлюкала, барабанила по столам, с которых повалились посуда и бутылки, топала ногами, переворачивая и распинывая стулья за собой, неистово и бешено ликовала, пока к микрофону не поднялся Михалыч с бокалом и не сказал: «Ша, братва! Артист, позволь, я за всех поцелую по-отцовски твою Лушу! Никогда не слышал исполнения лучше, хотя люблю и знаю эту песню с детства».

Поцеловав полуобморочную Василину крепко в губы, осушил до дна бокал и с размаху, от души, долбанул его об пол. А потом неистово заорал в микрофон: «Давай, гуляй, братва жиганская!» И тут веселье покатилось, понеслось с новой силой.

– А нам пора, бал окончен, – услышала вдруг Василина голос Артиста.

– Уходим по-английски, – мотнув Шпигелю головой, продолжил он: – По-тихому, не демонстративно.

Взял Лину за локоть, и они направились через закулисье на выход. Выйдя под звездное небо в уличную прохладу, Василина спросила:

– А мое пальто и сумочка?

– Шпигель в курсах, принесет, – ответил бывший Кузя.

– И что дальше? – спросила она.

– Дальше тебе решать, – ответил он.

– Зачем тебе все это? Ты же хороший музыкант? – вновь спросила она после неловкого молчания.

Он снял с себя пиджак, накинул ей на плечи и ответил:

– Не хочу всю жизнь перебиваться с хлеба на квас, как моя мамка. Поднимусь, куплю нам хату и все, что надо, вот тогда завяжу и стану музыкантом.

– Нам хату? – спросила Василина и впервые за вечер посмотрела на него. – С чего бы это? Мне и под Чинарой неплохо.

– Не век же ты будешь с бабушкой там цветочки поливать? – сказал он жестко и так же посмотрел на нее.

У Василины что-то дрогнуло внутри, и она опять увидела его, но ответила сравнением: «Не надо мне от тебя никаких хат, добытых таким путем. Ни цепочек твоих, купленных с рук, ни шампанского – ничего не нужно». И она, как ни держалась от переполняющих ее эмоций, вдруг заплакала и отвернулась. Он взял ее за плечи, повернул к себе и неожиданно поцеловал – в первый раз за все время их знакомства. Василина не противилась, а он достал платок из кармана и вытер ей слезы, сказав: «Давай попробуем, а там видно будет». И повел ее куда-то на задний двор ресторана. Они подошли к одноэтажному домику, стоявшему невдалеке, он достал ключи из другого кармана, отпер дверь и распахнул ее перед ней. Василина в нерешительности стояла перед входом, и ей вдруг показалось, что из темноты на них смотрит цыган Грива. Она еще немного постояла и вошла внутрь. Он щелкнул выключателем, и они очутились в очень уютной комнате с мягким освещением и огромной кроватью. Закрыв дверь на щеколду, он подошел к ней и снова поцеловал ее, крепко прижав к себе.

Василина опять не противилась. Она просто не могла противиться и сказать себе «нет». Она так долго ждала этого. Он раздел ее неторопливо, взял на руки, положил на кровать и разделся сам. Посмотрев на него, она вздрогнула и сказала:

– Мне срочно нужна моя сумочка.

– Сейчас принесу, – ответил он и ушел в прихожую нагишом. А через мгновение вернулся с сумочкой в руках. Василина удивленно взяла ее, открыла и вынула из нее то, что вручила ей Лариса Ивановна.

– На, надень, – сказала она смущенно, протянув ему упаковку. Он с интересом взял ее, сел на кровать, покрутил в руках недолго и с увлечением, как кубик Рубика когда-то. Вскрыл упаковку и, произнеся: «Никогда еще не шпокался в гандоне», стал натягивать презерватив, нисколько не стесняясь. Василина смотрела на все это своими прекрасными, полными ужаса глазами. Закончив с одеванием, он с места запрыгнул на нее, без всякой необходимой в таких случаях хотя бы минимальной подготовки, и вошел бесцеремонно.

Когда все закончилось, он отерся краем простыни и завалился спать. А она долго сидела на краю большой кровати, прижав к груди голые колени, и смотрела в темноту. Потом встала, тихо оделась, взяла свою сумочку, нашла в прихожей пальто, принесенное, видимо, Шпигелем, отодвинула щеколду и, выйдя на улицу, пошла по ночному пустынному шоссе в сторону своего дома. Остановилась в задумчивости и пропела: «Strangers in the night…»

И ей опять показалось (даже не показалось, а почувствовалось), что кто-то наблюдает за ней. Но она двинулась дальше. Минут через десять ее, одиноко идущую по дороге, осветили фары легковой автомашины. Она испуганно остановилась на обочине. И машина остановилась, чуть проехав ее. Открылась водительская дверь, и из «Волги» вышел мужчина. Он не спеша пошел по ходу движения и оказался в свете фар. Василина с облегчением узнала Гриву, вечного попутчика Насти-цыганки. Цыган посмотрел на звездное небо, потом в ее сторону и сказал:

– Привет, певица. Может, подвезти куда?

– Мне бы домой, под Чинару, – неуверенно ответила Василина.

– Тогда садись, нам по пути, – произнес Грива и открыл перед ней переднюю пассажирскую дверцу. Всю дорогу они ехали молча и, лишь остановившись перед ее домом, он посмотрел на Василину и спокойно промолвил:

– Вот и все. Ты дома.

– Спасибо большое, Грива, и передай привет Насте. Скажи, что я ее очень и очень жду. Еще раз спасибо, – и она вышла из машины.

Вечером Кузя-Артист как ни в чем не бывало появился в ресторане, накрыл поляну музыкантам в гримерке и беззаботно продолжал отплясывать с телками – теперь уже совсем не глядя на нее. А она смотрела на него. Смотрела безразлично – со спокойным, не касающимся ее отвращением. И назло не снимала подарок – золотую цепочку красивого плетения с крупной подвеской-земляничкой в сверкающих камешках. А потом Кузя взял и исчез.

Глава 9. Сафрон Опетов

Начались предновогодние банкеты, на которых предприятия провожали старый год, чествуя передовиков производства и победителей соцсоревнования. Провожал старый год с размахом и «Трест общественного питания ресторанов и кафе». Прилично одетые руководящие работники всех вышеперечисленных заведений охотно спускали заколоченные за сезон деньги, заказывая популярные песни для любимых начальников треста. К Сливе подошла симпатичная, очень эффектная восточная красавица Лейла. Армянка Лейла жила в том же районе, что и Василина. Отец ее был участковым милиционером, а сама она работала метрдотелем в ресторане на набережной. Василина стояла на сцене, Лейла глянула на нее и, прервав разговор со Сливой на полуслове, вдруг направилась к ней. Окинула оценивающим взглядом певицу и с улыбкой произнесла: «Хорошо поешь, дорогуша. А какая у тебя чудесная цепочка и подвеска редкая – где такие берут?» Лина хотела ответить, как учили, что купила с рук у старухи, но почему-то дерзко ответила: «Это мне Кузя подарил, которого все обожают, а я презираю», – и, повернувшись, пошла в гримерку.

– Подожди, дорогая, – услышала она голос армянки и остановилась, обернувшись. – Этого Кузю зовут Артист, а цепочка, что на тебе, моя. Но мне не надо ни того, ни другого. Дарю их тебе, красавица, за твой талант.

Развернулась грациозно и пошла к своему столику, пронося с достоинством свою эффектную красоту через весь зал. Василина обалдела и стояла как вкопанная. Подошел Слива и спросил:

– А что Лейла хотела-то от тебя?

– Да так, песню хотела заказать, но я ее не знаю, – ответила Василина и подумала: «Ничего себе, старуха! Ничего себе подарочек задарил Артист!» И, сгорая от стыда, быстро пошла в гримерку, глянув на ходу, как Лейла садится за столик.

После антракта, когда музыканты начали играть, а публика весело ломанулась танцевать, Василина незаметно подошла к тому столику, за которым отдыхала Лейла, и аккуратно опустила в сумочку, висевшую на спинке стула, драгоценный подарочек.

Приближались новогодние праздники – малый сезон для очень состоятельных граждан страны советов. Граждане эти вывозили на юг своих жен с чадами подышать морским воздухом Крыма, погреться на зимнем солнышке, отдохнуть от дел насущных. Правда, эти высокостоящие товарищи чаще выбирались туда с любовницами и молодыми секретаршами, нагородив своим женам с три короба.

Народу в ресторане сильно прибавилось, свободных столов не было, да и приставные стулья были страшным дефицитом. Их продавали нуждающимся на вечер за червонец. В один из этих вечеров в их гримерку заглянул очень солидный, интересный мужчина. Шатен, уверенный в себе, в шикарном костюме, с хорошими манерами, в прекрасных лакированных туфлях, явно заграничных, и в шелковом, ослепительно красивом шарфе на шее. Слива радостно поздоровался с ним, и они вышли из оркестровки. Минут через десять Слива вернулся с официантом и попросил ребят очистить стол. Музыканты вместе с Линой нехотя убрали все со стола, а Слива с официантом взяли его и потащили в зал. Вернувшись, Слива сказал: «Важный дядька из Москвы, стоящий. Попросил организовать столик. – А потом бодро продолжил: – А ну, пошли в забой, лабухи, заказов целый талмуд. «Парнас» зовет!

Выйдя на сцену, Лина сразу увидела уже сервированный столик, а за ним – важного дядьку с удивительной красоты девушкой. Дядька оторвался от меню, посмотрел на Василину очень умными глазами, а потом опять погрузился в изучение ассортимента. Работали часа полтора без перерыва, и Василина все это время пела, а важный дядька завороженно смотрел на нее. Она это больше чувствовала, чем видела – все музыканты чувствуют на себе заинтересованные взгляды.

Новогоднюю ночь важный дядька с девушкой тоже встречал в ресторане. Слива подставил к стоящему в гримерке маленькому транзисторному телевизору «Электроника» микрофон и генеральный секретарь ЦК КПСС поздравил весь советский народ и присутствующих в зале с Новым годом: «С Новым годом, товарищи! С новым счастьем!» Загремели куранты, и ровно в ноль-ноль минут в колонках зазвучал гимн Советского Союза. Все встали с бокалами и рюмками в руках, а после гимна и выпили, и поцеловались, и закусили, и повалили на улицу, где опять гремел салют.

«Что-то зачастили они с салютами», – подумала Василина, грустно глядя в звездное новогоднее небо. А дальше, как пел Высоцкий, «потом пошли плясать в избе, потом дрались не по злобе, и все хорошее в себе да истребили…» Владимира Семеновича Высоцкого Василина, как ни странно, любила и слушала. И Слива тоже. Хотя их музыкальные пристрастия были иными – западными.

После первого в новом году танцевального отделения музыканты вновь вернулись в гримерку, где их ожидали подвыпившие подруги, румяные от танцевального марафона. Появился и важный дядька с красивой девушкой и столь же красивой бутылкой в руках – типа презент лабухам по случаю праздничка. Бухлом был заставлен весь стол в оркестровке, но все почему-то хотели отведать из принесенной бутылочки дядьки. Девушка его стояла скромно в сторонке, а тот, откупорив флаконягу, разливал содержимое по бокалам. Василина подошла к девушке и сказала:

– Привет, с Новым годом! Я – Василина.

– Спасибо, Василина, очень приятно познакомиться, и тебя с Новым годом, с новым счастьем, а меня Елена зовут.

– Ты, наверное, секретарем у него работаешь? – весело и без подковырок спросила Лина.

– Нет, я его ученица – учусь в институте Гнесиных, на втором курсе. Но так красиво петь, как ты, не умею – я пианистка.

– Ничего себе! – воскликнула Василина, – так вы – музыканты? И он тоже пианист? – мотнув головой в сторону важного, спросила Василина.

– Нет, он проректор института, профессор, – ответила Лена.

– Тогда чему же он тебя учит? – с искренним удивлением и без подвоха спросила Лина.

– Всему учит. Жизни в основном, – ответила ученица и с нескрываемой любовью посмотрела на учителя.

Василина тоже посмотрела на подходившего к ним важного дядьку. И они встретились взглядами. Ее будто током ударило. Она увидела в глазах этого человека такую силу, такую глубину, такую поразительную притягательность, что невольно вздрогнула. Она не могла оторвать от него глаз, зачарованная им и потрясенная. Он видел ее всю насквозь, без остатка. Он смотрел ей в душу.

Василина опять невольно вздрогнула и удивленно произнесла:

– Здравствуйте.

– Здравствуй, Василина, – ответил он мягко с доброй улыбкой на губах. А потом перевел взгляд на подругу и добавил: – Очень рад, Елена, что вы встретились и познакомились с Василиной. Вы могли бы стать сердечными подругами. – Посмотрев на ту и на другую, весело добавил: – Это хоть редко у таких красавиц, но случается. И протянул им бокалы, которые держал в руках и которые Василина даже не заметила.

– С Новым годом, прекрасные дамы! – сказал он и чокнулся с каждой.

Все с удовольствием выпили приятный на вкус и довольно крепкий напиток.

– Это ром заморский Angostura Legacy, его можно пить, как сказал Михаил Жванецкий, потрясающий юморист, малыми дозами в любом количестве, – произнес он опять мягко и с улыбкой на губах.

Василина стояла смущенная, растерянная и не знала, что сказать. А Елена, видимо, ощутив это, произнесла:

– Василина, позволь тебе представить своего учителя и друга – Опетов Сафрон Евдокимович.

«Какое странное, красивое и старинное имя», – подумала Василина.

– Очень желанное знакомство с Вами, Василина. Хоть я давно не верю в Деда Мороза, Снегурочку, в леших, гномов, эльфов и других персонажей из сказок, чрезвычайно рад, что наше знакомство случилось в новогоднюю ночь, – проговорил он.

«Странно, а ведь у меня нет подруг. Все детство с Миколькой проиграла, были товарки-одноклассницы, но одни – зазнайки красивые, другие – дуры набитые, третьи – шалавы от рождения, а эта и вправду могла бы стать моей подругой сердечной», – подумала Василина.

Тут Слива громко крикнул:

– В забой, лабухи, а то публика упьется. Лина, ты начинаешь.

– Ну, я пойду? – спросила она негромко Сафрона Евдокимовича.

И он весело мотнул головой. Ей вдруг стало легче, и она отправилась на сцену, а они – в зал. В следующем перерыве они опять зашли в гримерку – попрощаться. Когда после Сливы и музыкантов Сафрон Евдокимович и Елена подошли к Василине, ее опять что-то будто дернуло и взволновало.

– Ну, еще раз с Новым годом, Василина, счастья тебе, и не грусти – все будет хорошо! А то, что празднуешь в шумном одиночестве – это временно, – произнес Сафрон Евдокимович.

Василину опять слегка тряхнуло.

– Правда? – неожиданно для себя вдруг спросила она.

– Правда-правда, – весело ответил он. – Ты одарена таким большим даром и красотой, что они этого не понимают, но чувствуют, и поэтому боятся тебя как огня – все до единого, не зная, как подступиться к такому сокровищу. Это плата твоя за столь великий дар, Василина, – и он опять улыбнулся весело, по-доброму, одними губами.

– И как мне быть? – опять неожиданно для себя спросила она, изумившись этому.

– Готовься к экзаменам, Слава тебе поможет. Он ведь дирижер-хоровик из Харькова, – беззаботно проговорил Сафрон Евдокимович.

– К каким экзаменам? – испуганно спросила Василина.

– К вступительным, девочка, к вступительным. Весной приезжай в наш прославленный институт поступать, – без иронии ответил он ей и протянул визитную карточку.

– Но я ведь даже музыкальную школу не закончила до конца, дура, – вдруг как со своим ровесником заговорила Василина и замолкла от испуга.

– Но школу-то ты закончила? – спросил он утвердительно.

– Да, с серебряной медалью.

– Ну вот, а нам медалистки ох как нужны для показателей по успеваемости. А тому, что ты умеешь в музыке, не научит никакая музыкальная школа, никакое училище, никакая консерватория и даже наш орденоносный институт. Этому учат не здесь, а там, – сказал он, подняв руку вверх, – на небесах. – Напиши на чем-нибудь свой адрес, и тебе вышлют всю методическую литературу для поступающих, а мы поможем с жильем.

– А мне не нужно жилье, у меня мама Даша в Москве живет, – произнесла она как-то по-детски.

– Тем более, позвони, как будешь готова, протестируем. А теперь нам пора, Василина. Еще раз – с праздником! – поздравил он ее, и они с Еленой Прекрасной направились к выходу.

Василина, спохватившись, быстро схватила свою сумку-рюкзак, достала ручку и бумагу, написала свой адрес и догнала красивую пару в коридоре.

– Сафрон Евдокимович, вот мой адрес, – проговорила она и протянула записку.

– Спасибо, Василина, значит, тебе это надо, и я рад за тебя. До встречи весной, – сказал он, опять улыбнувшись, и они ушли.

А Василина осталась стоять в коридоре, не веря такой удаче. Она вдруг все сразу поняла: что ей надо делать, как и зачем. Вернувшись в гримерку, она застала там одного Сливу. Все уже разъехались, а он ждал ее. Василина протянула визитку Сафрона Евдокимовича. Слива взял ее и стал без интереса читать: «Опетов Сафрон Евдокимович. – И уже удивленно: – Проректор по научной работе Института имени Гнесиных? – И уже совсем удивленно: – Профессор, кандидат искусствоведческих наук, член РАХ?»

– Ни фига себе, – только и выговорил Слива.

Потом будто проснулся, помолчал и заговорил:

– Я столько лет знаю этого важного в моей жизни человека и ничего о нем не знаю. Представляешь, Лина? Я думал, что он просто хороший человек и прекрасный эксперт в области изобразительных искусств. А Сафрон – это его прозвище. Или псевдоним. Про него в Москве говорили многое, но что он профессор, и все, что здесь перечислено, – это за гранью моего понимания. На Неглине говорили, что он заядлый коллекционер старинных икон и всяких там гравюр, знаток живописи. Говорили, что он не просто датирует произведения искусства, проводит экспертизу и оценивает их, но и приторговывает ими – фарцует, значит. Говорили, что он и ювелирные изделия тоже оценивает и торгует ими. И камешками, бриллиантами, алмазами, сапфирами разными. Говорили, что пластинки собирает и двигает их, и шмотье всякое импортное. Говорили, на контору колотит внештатно, или штатно – на КГБ, вот и не трогают. Говорили, что артист он был когда-то знаменитый, вроде даже оперный певец и чуть ли не из Большого. Говорили, что знаком со всей богемой Москвы. И все его знают и уважают. И Владимир Высоцкий его другом был, и хоронил он его – лично через Моссовет у Гришина на Ваганьковском место выбивал. И театр Ленком Марка Захарова тоже пробивал лично, и участвовал консультантом в постановке рок-оперы «Юнона и Авось». И с Караченцовым, Севой Абдуловым – друг и собутыльник. И с Муслимом Магомаевым будто в Кремле дуэтом пел. И во всех престижных ресторанах Москвы, и на самых дорогих курортах перед ним швейцары с поклоном двери открывают. И на всех театральных и кинопремьерах он в первых рядах, и на всех выставках художественных. И говорили, что он любовник Галины Брежневой и Аллы Пугачевой. Даже говорили, что голубой, да сами же не верили. В общем, столько про него всего говорили, но такого – что профессор, проректор, член РАХ – это уже слишком, это уже из области фантастики, – закончил свою длинную извилистую речь Слива.

И оказался неправ. Все, что говорили о Сафроне, и о чем он только что поведал Василине, было абсолютной правдой. Или почти абсолютной.

Да и честно, если подумать – как это все может успеть один человек? Да вот так.

Родился Опетов Сафрон Евдокимович в Тобольской тюрьме. В пересыльной тюрьме каторжан, где отбывал наказание его отец – Евдоким Васильевич. В 1945 году отца амнистировали по случаю победы над фашистской Германией, но оставили на поселении. Там он и встретил будущую маму Сафрона, Ульяну Алексеевну. Ее, в свою очередь, после расстрела в 1938 году родителей – младших научных сотрудников Ленинградского Эрмитажа – привезли семилетней сиротой в детский дом для детей врагов народа в город Тобольск.

Но вернемся к отцу Сафрона. Его, молодого ученого, преподавателя изящных искусств, арестовали за антисоветскую деятельность как замаскированного врага – перерожденца. Он и правда был перерожденцем: родом из старинного московского купечества – староверцев, он страстно приветствовал революцию, социализм, диктатуру веками угнетенного народа, но ему не поверили и дали десять лет. Застряв на этапе в тобольской пересылке, он от нечего делать (а его, как грамотного, прикрепили библиотеку убирать) на рулоне старых обоев расписал детальный план реставрации Тобольского кремля. Уникальной жемчужины архитектуры, единственного каменного кремля на просторах Сибири – от Урала до Дальнего Востока. Памятника архитектуры XVII века, крестово-купольного сооружения, воздвигнутого зодчим Семеном Рамизовым при поддержке губернатора-бунтаря князя Гагарина, который был казнен царским самодурским режимом. В общем, Тобольский кремль – это достояние народа и молодой страны Советов. Его надо спасать!

Начальник пересылки почитал эту белиберду, ничего не понял и на всякий случай решил доложить по инстанции выше – там разберутся. Явился к начальству с докладом по другим вопросам и подсунул главному рулончик с писаниной. Губчека тогда командовал Семен Оскарович Забегай. Посмотрел он на дурака-начальника пересылки и спрашивает:

– Что это?

– Донос, наверное, – отвечает тот.

Семен Оскарович развернул рулон, наткнулся глазами на имя зодчего «Семен» и решил почитать. Прочитав все от начала до конца, он поднял голову и спросил у «дурака»:

– Он у тебя?

– Кто, товарищ Забегай? – пробормотал «дурак».

– Ну, этот, Отпетов, Отрепов, Опетов – как его там, доносчик твой?

– Так точно! –