Елизавета Спирина

Выбор

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Оксана Усталова

© Елизавета Спирина, 2019

XX век… Время, когда каждый должен был сделать выбор. Выбор между верой и неверием. Между совестью и законом. Выбор, когда на одной чаше весов — жизнь, а на другой — смерть…

16+

ISBN 978-5-4496-1912-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Выбор
2. Отец Леонид
3. Остров смерти

Отец Леонид

— Следствию известно, что вы вели контрреволюционную пропаганду среди населения города Молотово против органов Советской власти в связи с закрытием церкви. Ваши показания?

— Категорически отрицаю. Никакой контрреволюционной пропаганды я не вел.

Это был уже второй допрос за сегодняшний день. Отец Леонид с затаенной болью смотрел на следователя. Следователь был человек лет тридцати пяти, небольшого роста, с аккуратными усиками. Из кармана он то и дело выхватывал сигареты и начинал курить. Комната наполнялась дымом. И без того душная, маленькая, теперь она еще больше становилась похожей на преисподнюю.

«Уже четыре месяца допросов, очных ставок, обвинений… Сколько это может продолжаться?.. Боже, помилуй мя грешного, — мысленно произнес отец Леонид. — Укрепи!»

— Ваши показания ложны, — пахнув дымом, продолжал следователь. — Следствие располагает рядом документов, уличающих вас в ведении контрреволюционной пропаганды. Вам предлагается дать правдивые показания.

— Еще раз заявляю, — вздохнул отец Леонид, — что никакой контрреволюционной деятельности я не вел.

— Вашу контрреволюционную деятельность подтверждают ряд свидетелей, в частности, свидетель Ивановский. Вам уже сегодня зачитывали выдержку из его показаний. Что скажете?

— Показания Ивановского мне зачитаны, каковые отрицаю.

— Что ж, — прокрутил в пальцах сигарету следователь. — В таком случае приготовьтесь к очной ставке с гражданином Ивановским. Позвать Ивановского!

Молодой человек, сидящий за печатной машинкой, мигом поднялся и вылетел в коридор. Через несколько секунд в «преисподнюю» заглянул Иван Петрович. Он пошаркал на пороге, бегло оглядел комнату, стараясь не встречаться взглядом с отцом Леонидом, и посмотрел на следователя.

— Чего же вы стоите? Проходите!

Иван Петрович сделал три шага вперед.

— Садитесь!

Все так же, не смотря на отца Леонида, Иван Петрович опустился на стул и вздохнул.

— Душно тут у вас… — сказал он, сам не зная зачем, и протер лоб.

На отца Леонида он по-прежнему не смотрел.

— Вы знаете сидящего перед вами гражданина?

— Да, знаю, это Пономарев Леонид, знаком с ним по совместной службе.

— Вы знаете сидящего перед вами гражданина? — направил сигару в сторону отца Леонида следователь.

— Да, знаю, это Иван Петрович Ивановский, служил с ним в одной церкви.

— Что вам известно о контрреволюционной деятельности Пономарева? — пахнул дымом на Ивана Петровича следователь.

— Мне из-з-вестно, — заикнувшись и не поднимая глаз, начал Иван Петрович, — что Леонид Филиппович после закрытий по постановлению ВЦИКа церкви Троицкой, летом 1936 года призывал верующих, чтобы шли на общее собрание для защиты церкви. Со стороны Пономарева тут были явно враждебные выпады против органов советской власти, он подстрекал к подаче жалоб и выступлениям против закрытия церкви. Он говорил верующим, что якобы выписки из протоколов заседания ВЦИК о закрытии церкви фиктивные и что церковь закрыта неправильно. В январе 1937 года он восхвалял капиталистический строй, заявляя, что до революции рабочим и крестьянам жилось лучше в материальном отношении, чем теперь, при советской власти, он уверял, что возврат к старому капиталистическому строю неизбежен, так как, по словам Пономарева, много населения настроены к партии и советской власти враждебно.

Иван Петрович выдохнул и украдкой посмотрел на отца Леонида. Вздрогнул, встретившись с ним взглядом. Он смотрел на него прямо, открыто. Не было в его глазах ни враждебности, ни обвинения, ни обиды, а только лишь жалость. Но жалость жалила сильнее гнева. Иван Петрович опустил глаза.

«Лучше бы он меня ненавидел, — подумал Иван Петрович. — Ох, Боже, и что же я творю… Но ведь не согласись я, меня бы ведь так же, как его, на допрос, а потом на расстрел… У него хоть детей нет, да и жена больная, и так помрет скоро… А у меня пятеро, да и Машенька моя одна с ними не справится… Хорошо тому Бога отстаивать, у кого ни детей, ни хозяйства. Чего ему терять? А я… О Боже, что говорю такое…»

Иван Петрович чуть не перекрестился, но вспомнил, где находится, и сделал вид, что поднял руку, чтобы почесать затылок.

— Что скажете по поводу показаний Ивановского? — тем временем спрашивал следователь у отца Леонида.

— Показания свидетеля Ивановского, что я занимался восхвалением капиталистического строя и подстрекал верующих к выступлениям против закрытия церкви, отрицаю.

— Гражданин Ивановский, что вы можете еще сообщить о преступной деятельности Пономарева?

— Мне известно, — вздохнул Иван Петрович, и вдруг ему показалось, что он не в городской тюрьме, а в болоте, что стены узкой комнатки вот-вот превратятся в трясину, и он окажется на самом дне… — Мне известно, что Пономарев на протяжении ряда лет упоминал осужденных за контрреволюционную деятельность священников…

Говорить было трудно, слова казались слишком тяжелыми… Как камни… Нет, тяжелее камней. Камни летят легко, а слова приходилось выдавливать из себя, словно застывшую свинину из мясорубки.

«Надо бы пирожков настряпать… Приду домой, скажу Машеньке… Пусть настряпает…»

— Гражданин Ивановский!

— А? Да-да… Пономарев на протяжении ряда лет упоминал осужденных священников за контрреволюционную деятельность: Покровского Глеба, Конюхова и других, — медленно продолжал он. И с каждым словом чудилось Ивану Петровичу, что онвсе глубже и глубже погружается в болото, — выставлял их перед верующими как мучеников советской власти.

— Пономарев, вы признаете себя виновным в контрреволюционной пропаганде, производимой вами во время служения в церкви? — достал очередную сигарету следователь.

— Да, признаю, действительно, я священников, осужденных за контрреволюционную деятельность, упоминал как пострадавших от советской власти.

Следователь торжествующе улыбнулся и закашлялся.

— Ивановский, что вы еще можете сообщить о Пономареве?

Иван Петрович вздохнул. Мысли путались. Он и забыл, что еще должен сказать… А ведь заучивал… Как стишок в третьем классе… «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… и днем, и ночью…» Боже! О чем это он?!

— Ивановский, — требовательно посмотрел на Ивана Петровича следователь.

— В 1936 году, в сентябре месяце, в кладовой и в алтаре мною была обнаружена литература контрреволюционного монархического содержания под названием «О безбожии и антихристе», «Крестьянство и социализм» и другие. Все эти книги принадлежат священнику Пономареву, так как на книгах имеется штамп фамилии Пономарева.

— Что скажете, Пономарев?

— Показания Ивановского отрицаю, штампа никакого никогда не имел, книги эти не мои, и о том, что эти книги хранятся в церкви и каким образом оказались в церкви, не знаю.

Следователь усмехнулся, перевел взгляд на Ивана Петровича.

— Спасибо, Иван…

— Петрович.

— Спасибо, Иван Петрович, за содействие следствию. Вы свободны.

Иван Петрович снова чуть не перекрестился, но опять сделал вид, что решил почесать затылок.

— До свиданья, — кивнул он и бросился вон из кабинета.

Отец Леонид проводил его печальным взглядом.

— Ну что, Пономарев, — пахнул дымом следователь. — Песенка-то ваша спета. В камеру его!

В кабинет заскочили два паренька в новенькой форме. Отец Леонид безропотно приготовился идти в камеру.

Тюремщики с размаху ударили его в живот. Священник согнулся пополам. Его грубо схватили за плечо, выкрутили руки, вытолкали в коридор.

Стало обидно. Что он сделал этим людям? За что они с ним так? Чтобы отогнать обиду, отец Леонид стал читать Иисусову молитву. Стало легче. Когда тюремщики грубо затолкнули священника в камеру и ушли, напоследок еще раз ударив, отец Леонид перекрестил дверь, закрывшуюся за ними.

«Прости их, Боже, молодые совсем, не ведают, что творят…»

— Чего стоишь? — грубо окликнул кто-то. — Приткнись, свет загораживаешь.

Отец Леонид оглянулся. И действительно, из маленького, зарешеченного, под самым потолком окошка струился солнечный свет и падал прямо на него.

— Простите, — вымолвил отец Леонид, посторонившись.

Арестант, тридцатилетний мужичок с избитым лицом и заплывшим глазом, махнул рукой и стал вглядываться в пылинки, плывущие по солнечному лучу. Струйка солнечного света — самое дорогое, что теперь у него было.

В камере было много арестантов. Кто-то сидел, опустив лицо, кто-то молился, кто-то лежал на нарах. На вряд ли спали… Уснуть в двух шагах от вечного сна невозможно… Хотя почему от вечного сна?.. От вечной жизни… Ну да все равно невозможно…

Отец Леонид забрался в угол, опустился на пол возле чьей-то койки, перекрестился.

Откуда-то сверху донесся храп.

Все-таки возможно…

Вдруг вспомнилось детство. Как он маленьким мальчишкой засыпал под колыбельную матери или под жития святых. Жития святых он любил больше, чем колыбельные. Слушал их, постепенно погружаясь в сон, и словно бы видел, как великомученика Пантелеймона бросали в кипящее олово, а он оставался невредим, как сбрасывали в море с камнем на шее, а он продолжал жить; как мученика Леонида Коринфского за веру в Христа утопили в море; как святые мученицы Вера, Надежда и Любовь терпели пытки, и огонь не причинял им вреда. Виделись ему и монастыри, воздвигаемые русскими подвижниками, чудилось, как Серафим Саровский с руки кормил медведя, как безропотно позволил покалечить себя разбойникам и простил их, как тысячу дней стоял на камне в беспрестанной молитве…

Да, что и говорить, детство у него было счастливым, да что там детство, вся жизнь счастливой была…

Вспомнил отец Леонид своего брата Володю, как росли они, как с малых лет помогали отцу на службе… Вот папа выходит из алтаря, читая молитву, благословляет прихожан, ведет службу…

Да, хорошо было в детстве. Жили они в избушечке небольшой, но крепенькой. На краю деревни стояла. Проснется утром, в окна солнечные лучи заглядывают, доброго дня желают. Распахнет окно — воздух свежий-свежий, будто сок березовый… Жадно-жадно большим глотками его вдыхаешь, и все никак не напьешься им. Он часами мог у открытого окна стоять, порою даже просыпался специально в четыре и до шести все дышал и к птицам прислушивался. С утра они по-особенному поют. Тихо так, нежно… Словно зарю зазывают. А однажды прямо на опушке, в метрах трех от окна, раз — и заяц. Смешной такой, серый ушастик. Сидит, ушки навострил, прислушивается к чему-то… Увидел его, ушки прижал, прыг — и нет его… Эх ты, ушастик!..

А березки как утром чудно шелестят… Тоже по-особенному, не так, как днем или вечером… Перешептываются, сказки друг другу сказывают, лесными новостями делятся и Бога прославляют… Это ж надо такую красоту создать! И чтобы утро ото дня отличалось и от вечера… И чтобы солнышко животных и людей лучиками встречало…

Растроганный вставал на молитву… Подолгу молиться не мог — на улицу хотелось выбежать, да и с кухни такой запах пирогов доносился, что нет сил на духовном сосредоточиться. Володя, тот крепился, молился, бывало, нос зажимал, чтобы запах пирогов его не соблазнял, но все равно сдавался порою. Бежали с ним на кухню, а там мама уже самовар поставила, пирожки из печки достает… Пирожки капустные или щавелевые, а по весне так из пестиков, тоже вкусные очень… Иногда и морковные пекла, и с луком и яйцом, коли поста не было, а по праздникам — один пекла, большой рыбный… Вкуснотища… Он с Володькой на раз-два все съедал, но мама всегда один пирог припрятывала, бедным потом отдавала… Добрая была, отзывчивая, всем всегда помогала, как и папа, но и строгая при этом. Как ему влетело, когда он с Петькой, соседским мальчишкой, лошадкой деревянной не поделился. Мама тогда целый день на него обижалась, говорила, что не желает иметь сына-жадину. Перепугался — жуть! Пошел потом, отдал Петьке и лошадки, и медвежонка в придачу, лишь бы жадиной не быть. С тех пор не жадничал, ну разве что земляничного варенья старался побольше ложкой захватить…

А как они любили с Володькой в лес бегать за грибами, ягодами, а иногда и просто так, лесной красотой полюбоваться! Заходишь в лес, и словно в сказку попадаешь. Каждое деревце будто живое, здоровается с тобой, руки-ветви протягивает. Белочка поздороваться из дупла выбежит, дятел пару раз по стволу стукнет, ежик под ногами прошуршит. Чудеса! Запах дивный-дивный, особенно, когда дождь пройдет. Древесный, влажный, мягкий-мягкий… А как грибок под березкой найдешь, так сколько радости! Они с Володькой даже пари заключали, кто больше грибов найдет. Проигравший должен был идти на речку маме помогать белье полоскать или посуду мыть.

А когда в июле на поляну ягодную наткнешься! Ягод — целое зарево. Наберешь корзин пять, не меньше. Вечером домой возвращаешься. Пьешь с молоком свежую ягодку. На следующий день мама варенье варит, часть ягод опять-таки отдает тем, кто сам не в силах уже в лес сходить.

А когда сенокос начинался… Ох! Всей деревней выходили в поле. Рядом с папкой всегда косили, Володька — по правую руку, а он — по левую. Косят, песни поют, под песню-то быстрее да и легче косить. Жарко, пот ручьями льет, вся рубаха сырая. Под деревца, где тень, поглядываешь, отдохнуть хочется, вздремнуть, но нельзя, трудиться надо. Что бедные коровушки, козочки да овечки зимой есть будут? Коли кто помрет из них от голода, так ведь это именно он и будет виноват, раз ленился на сенокосе. И пусть у папы с мамой всего одна корова, другим-то ведь тоже помочь надо…

Зато спится как после такого дня! Наработавшись, только «Отче наш» произнести сил хватает, рухнешь на кровать и спишь лучше, чем младенец. А часов в пять уже снова подъем — отец за плечо трясет: «На сенокос пора». Кое-как ноги от кровати отрываешь, да и руки болят от косы, но все равно идешь, как иначе?!

После окончания сенокоса всегда благодарственный молебен служат. Он с особенной радостью отцу службу вести помогает: во-первых, работа тяжелая позади, во-вторых, сена теперь на всю деревенскую животинку хватит, в-третьих, август впереди! Пост Успенский. Самый вкусный пост! Они с Володькой его иначе, как лакомкой и не называли. Ягод к этому времени запасли море, грибы, как на дрожжах, растут, да и овощи уже поспевают. Репу лопаешь, грибовницу, горошницу ешь, ягодками лакомишься, яблочками… Блаженная пора!

Впрочем, расслабляться долго не приходиться. Урожай пора собирать. Это дело радостное. Выкапывают с Володькой, бывало, картошку и угадывают, сколько картошек в клубне будет. У кого больше всех попаданий — тот опять-таки маме помогает или стирать, или мыть, или обед готовить.

А осенью еще и свадеб много! Венчание — что за чудо! Они с Володькой вечно спорили, кто будет отцу на венчальной службе помогать, даже стали на скорость грядки убирать. Кто больше грядок за три часа уберет, тот и помощником отцу будет. Ох, как же быстро они тогда с урожаем справились! Мама только руками развела, как в огород вышла — большая часть огорода пустая, а овощи на солнышке сушатся.

А как мама начнет запасы на зиму готовить: огурцы, помидоры мариновать, грибы солить… По дому такой запах витает — пальчики оближешь! Опять на молитве сосредоточиться не можешь! «Ну ничего, — думаешь, — скоро зима, там отмолишься…»

Зима всегда неожиданно настает. Все вокруг желтое, красное, а потом — вдруг раз, встал утром, выглянул в окно, а там — белым бело… И опять про молитву забываешь — на улицу несешься. По первому снежку-то как пробежаться охота! Бежишь, и Бога благодаришь, что такую красоту сотворил. Это же надо — снег придумать! А то было бы на земле одно сплошное лето — тоска!

А церковь зимой какая красивая! Невеста и есть! Она у них в Ныробе хотя и небольшая деревянная была, но уютная, теплая. Да и народу всегда много было. Сколько себя помнит, столько и церковку эту. Стоит, бывало, еще маленький-маленький, смотрит. Вокруг иконы — словно живые, свечи, а поют как красиво! Он сначала думал, что это ангелы поют, потом отец объяснил, что это клирос.

Отец во время службы — это уже какой-то другой человек, особенный. Особое благоговенье перед ним чувствуешь. Священник, преемник Божий. И какая это честь была — помогать ему во время службы. Он до потолка прыгал, когда отец сказал, что он уже большой и может помогать службу вести, как Володя.

А что священником будет, он как-то сразу понял. Больше у него и не было никакой мечты. Разве может быть что-то желаннее сана священника?..

Володя порой размышлял о монашестве, говорил, что вот там-то настоящий подвиг. Но он, в отличие от Володи, о монашестве не думал, видать, слаб был для такого предназначения, не мог от всего мира отречься… Да и подвиг, он везде подвиг, и у крестьянина, и у плотника, и у кожевника, и у бортника, и у всех-всех… А материнский подвиг каков?.. И словами не передать…

Зимой отец после службы начинал мастерить. Летом не успевал, работы и без того было много. А зимой время удавалось выкроить. Плотником он был искусным, кому сани починить, кому тарелки из дерева вырезать или ложки, кому игрушки — все к нему шли. Они с Володькой ему помогали. Володька-то молодец, все у него складно выходило, а вот у него поначалу плохо получалось, но со временем навострился. Ему отец все больше по мелочи задания поручал — стул починить, лопату или окучник, ну а потом, как подрос, так сам стал и корыта делать, и тарелочки вырезать, и, если надо кому, сарай или дом мог подправить. К бабе Дусе ходил, старенькая она была, а дети ее разъехались и позабыли о ней совсем, так вот он ей то пол починит, то крышу, то сарай подновит, то забор исправит, то пряников от мамы принесет. Баба Дуся пряники очень уж любила.

В декабре все в деревне торжественное было: и люди, и природа. Лес, поля, река — все словно замерло в ожидании, приоделось в серебро к грядущему празднику. Люди смиреннее стали, тише, улыбчивее. Рождество у всех любимый праздник. Все семьями на всенощную приходили, до самого утра стояли. У кого дети маленькие, так те уходили, их спать укладывали, а сами снова возвращались. Даже места порой в церкви не хватало.

А седьмого какие только яства на столе не появлялись! И откуда что бралось? Годы-то порой неурожайные были — климат в Ныробке капризный, но в Рождество все равно находилось, чем полакомиться. Капусту квашенную доставали, грибы соленые, паренки делали. Ох, уже эти паренки! До чего вкусны! Из свеклы, брюквы, морковки, редьки, репы! В чугунке парятся, затем на противне подвяливаются — и такая вкусность получается! Мама ими всех в церкви угощала — маленькие подарочки. А пельмени капустные! Всей семьей их лепили целый день! Сама лепка — уже праздник. Пока пельмешки делаешь, и наговоришься, и насмеешься вдоволь.

К марту от зимы устаешь, а она еще и не думает заканчиваться. В Ныробе минусу тридцати в марте никто не удивляется, все только вздыхают да апреля ждут. Всем Пасхи хочется. Пост уже в тягость… То рыбки, то молочка, то блинов со сметанкой захочется… Но терпишь, не позволяешь себе пост нарушить. Отец-то строго следит. «Как лакомств захочется, молитесь, — говорит, — молитва любой еды слаще».

Они с Володькой и молились. Володьке лучше молитва давалась, а он-то сначала нехотя начинал, но потом разгоралось сердце, и не то что молочко с рыбкой забывал, а весь белый свет.

А как весна наступала, так и душа вместе с природой расцветала…

Ручейкам всем сердцем радуешься, кораблики с мальчишками пускаешь, отец-то их за зиму намастерит!

А бывало, присядешь и за травинкой наблюдаешь, как она к солнцу тянется. День длиннее, ночь короче, утром вставать легче уже. Ну а там и посев не за горами. И так это радостно новое семя сажать! Еще недавно, кажется, картошку выкапывали, а теперь уже новую садить пора. Чем не чудо! Ведь нет ничего — земля пустая, малепусенькие семечки туда кидаешь, а потом раз — и картошка тебе, и маркошка, и репа… Дивишься природе и невольно начинаешь Бога прославлять, как это он все так премудро устроил!

Особенно последняя весна, перед тем, как из дома уезжать, чтобы в духовном училище учиться, запомнилась. Он весь тот год перед отъездом каждую черточку родной земли впитывал, часами то лесом, то рекой, то церковью родной, то домом любовался. Не хотел уезжать. Но нужно было учиться. Мечта стать священником сильнее привязанности к дому оказалась.

И вот день отъезда. Родители в тележку их с Володькой усаживают. Отец благословляет. На глазах матери — слезы. Володька молодцом держится, он уже год в семинарии проучился, на второй курс перешел. «Не робей», — говорит. А как не робеть? Впервые в жизни от отца с матерью уезжаешь. И тоскливо, и грустно, и тяжело на душе. Думается невольно: «Может, и не учиться… Жить здесь, на земле работать…» Но посмотришь на небо и вспомнишь: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня». Обнимешь отца с матерью, закроешь глаза и поедешь.

«Ну что ж ты в самом деле, как в последний путь собрался? — смеется Володька. — Семинария не в ином мире чай находится, всего-то лишь в Соликамске»…

…Дверь с лязгом отворилась. В камеру швырнули еще одного человека. Он упал. Отец Леонид вскочил и подбежал к нему.

— Крепись, — тронул он за плечо сокамерника и замер, когда он приподнял голову. — Анатолий! И тебя…

Отец Анатолий вздохнул, закашлялся и приподнялся, опершись на руку.

— Встать можешь?

— Попробую.

Отец Анатолий попытался подняться. Встать на ноги удалось только со второго раза. Его шатало. Поднялся он только благодаря поддержке отца Леонида.

Отец Леонид помог отцу Анатолию добраться до стены. Лечь некуда — все нары заняты.

— Сейчас попрошу кого-нибудь.

— Не надо, — остановил его отец Анатолий.

— Да ты и сидеть не можешь!

— Все равно уж…

— Кто-нибудь, пожалуйста, уступите место человеку, — обратился к сокамерникам отец Леонид.

Никто не шевельнулся.

— Последнюю ночь чай жить осталось, последние часы хочется не на голом полу провести, — проворчал мужчина на верхних нарах.

— Пусть ляжет, — вздохнул другой, освобождая нижнее место. — Ничего хорошего я в жизни не сделал, может, хоть за час до смерти…

Он не договорил. Махнул рукой и отвернулся, чтобы скрыть невольные слезы.

— Спасибо, — поблагодарил отец Леонид и помог отцу Анатолию лечь.

Отец Анатолий закрыл глаза. Сил не было даже пошевелиться.

— Юлю жалко, — тихо проговорил он.

— И Пашу…

— Одни…

— С Богом. Бог не оставит.

Отец Анатолий вздохнул. Отец Леонид опустился на пол и тоже закрыл глаза. Вспомнилась Паша. Еще совсем юная, та Паша, которую он впервые увидел в Спасо-Преображенском соборе.

В голубеньком платочке, из-под которого опускается на плечи темно-русая коса, в пальтишке, она стоит у иконы Богородицы, не сводя с нее серых глаз. Он подходит к ней после службы. Знакомится. Павла. Ее имя кажется самым прекрасным из всех имен. Оказывается, она живет недалеко, в трех кварталах от собора.

Теперь он каждую службу выискивает ее глазами среди прихожан. «Что это я, — говорит он сам себе, — совсем совесть потерял. Служба идет, я на клиросе пою, а глазами ее ищу…»

А через два года они с Павлой обвенчались. Только подумать, теперь навсегда они Божьей волей соединены — и такая ответственность, и такая радость!..

…Дверь лязгнула. В камеру втолкнули еще одного заключенного. По затылку у него сочилась кровь. Отец Леонид оторвал от своей рубахи лоскут ткани, перекрестил и обмотал им, как бинтом, голову пострадавшего.

— Вы же учитель? Я вас в школе пару раз видел.

— Учитель, — кивнул отец Леонид и почувствовал в душе такое же благоговение, как если бы его назвали священником.

— Вот до чего дошли! На учителей руку подняли! Видать, антихрист точно скоро придет… — проворчал он и, помолчав, мрачно добавил. — Если уже не пришел…

Перед мысленным взором вновь замелькали воспоминания.

Вот ему впервые предлагают стать учителем в школе грамоты в селе Дмитриевское. Он и подумать не мог, что работать с детьми так интересно! Маленькие, еще совсем несмышленые, но любознательные, они задавали множество вопросов и стремились узнать как можно больше. И даже те, кто любил лениться, с интересом слушали закон Божий, хотя и не выполняли порученные задания. Еще никогда он не чувствовал себя таким счастливым, радость переполняла душу и ему порой казалось, что он может даже летать.

Когда его перевели служить диаконом в церковь Вознесения Господня села Устиново, он и там стал работать церковноучителем. В селе ему понравилось. Все здесь напоминало родной Ныроб. Как дьякону и учителю ему выделили маленький домик на краю села с небольшой печуркой, комнаткой и кухонькой. Паше поначалу было трудно освоиться в селе. Жила она всю жизнь в городе и здесь чувствовала себя чужой. Он тогда даже невольно почувствовал вину, что стал ее мужем. Священники, да и диаконы — люди подневольные, куда направят служить, туда и поедешь. Бывает, освоится священник на месте, хозяйство заведет, а тут раз — и в другой уезд отправляют. И жена его бедная за ним вынуждена ехать.

Благо, Паша в Устиново быстро с Божьей помощью освоилась. Жители и его, и ее полюбили. В гости часто приходили, гостинцы приносили, да и Паша всех всегда чем-нибудь угостить старалась. Особенно все ее капусту любили квашенную с сахаром. Она у нее какая-то особенная получалось. Так хорошо в Устиново прижились, что уезжали со слезами. И он плакал, и жена плакала, и жители плакали, просили не оставлять, и навещать, как будет возможность.

«Да, Пашенька, неудачно ты замуж вышла, только в одном месте прижилась, за мужем вынуждена в другой край ехать», — сказал он ей в день отъезда.

Паша замахала руками и сказала, что за ним она хоть куда поедет, хоть в Сибирь, хоть на северный полюс. Сказала, как в воду глядела. В Сибирь они уехали, когда красная армия в Пермь пришла.

В Сибири хорошо жилось, словно и нет никакой революции. Паша у сестер монастыря рукодельничать научилась. Только чувство было такое, словно они от своей судьбы сбежали и в таежных лесах затаились. Совесть так и ныла, как бы они ее ни успокаивали. Четыре года совесть заглушали, а потом не выдержали, вернулись в родную Крестовоздвиженскую.

Сердце кольнуло. Что будет теперь с церковью? Сломают? Сделают какой-нибудь цех? Только представить, там, где сейчас алтарь, будет стоять какая-нибудь машина швейная. А с иконами что сделают?..

Оказаться бы сейчас рядом с Крестовоздвиженской, заслонить ее собой и бороться за каждую икону до последнего вздоха.

Какая она у них все-таки красавица. Деревянная, с одним куполком, с резными синенькими наличниками, на холме высоком. Подойдешь, бывало, к краю — глянешь — а перед тобой такая красота: и Кама раскинулась, и леса, и домишки внизу прячутся.

Породнился он с церковкой, когда еще диаконом служил. Бывало, закроет глаза, и представится ему, как он здесь не дьяконом, а священником служит. Мечта эта исполнилась вскоре. Ох, и как же он волновался, когда экзамен на сан священника сдавал. Каждую ночь ему сны страшные снились, как он экзамен проваливает. Но ничего, сдал, Слава Богу! Сдать — сдал, но рукоположил его владыка Феофан только спустя два года. 15 октября 1917 года. А через десять дней — революция.

Отец Леонид горько улыбнулся.

Закроют, закроют церковку… А как они любили ее с Пашей! Паша украшала ее цветами из бересты, древесной стружки, бархата, батиста, шелка… Украшала, даже когда уже болела… Все равно о красоте церкви пеклась… Сама угасала, а церковь украшала.

А прихожане как Пашу любили! Всех она принимала, всех угощала, всем, чем могла, помогала. «Наша матушка, всем матушкам матушка», — так и говорили.

Как Паша без него? Кто ухаживать за ней будет? Детей нет. Хорошо, что Зоинька есть. Зоинька ее не оставит… Только вот опасно ей теперь к ней приходить…

А дом? Боже, как хорошо они все-таки жили! Просто и скромно! Кухонька да комнатка, в комнатке кровать, стол да швейная машина. Паша всегда любила шить.

А как он Пашу на велосипеде кататься учил! Сколько радости было! Она ужасно боялась. «Что это, — говорит, — я такими глупостями заниматься буду?» А видно по ней, что хочется ей на велосипеде прокатиться. Поехала-таки. И страшно ей, и весело!

Боже! Как жить-то хорошо… Спасибо, Господи! Жизнь счастливая была!

Сейчас бы на воле оказаться… Домой бы прийти. Пашу обнять. Службу в нашей церквушеньке провести… И в лесочке бы побродить. Сейчас грибов, наверно, много. Да и без грибов хорошо. Просто бы дышать и на листву, и на солнце смотреть… Жить… Просто бы жить…

Отец Леонид оглянулся. В камере были люди разных возрастов. Кто уже старик, кому за сорок, а кому и тридцати нет, совсем юнцы.

Им-то как тяжко… В расцвете лет уходить… Он-то ладно, жизнь прожил, а эти… Вот кто поистине мученики. А он тут еще расчувствовался, чуть не ревет, недоволен чем-то… Да радоваться надо, что Бог жизнь долгую позволил прожить…

— Помню… Иоанн Кронштадтский… когда у нас был… еще в четвертом… уже предупреждал: «Будьте готовы за Бога постоять», — тихо произнес отец Анатолий.

— Святой человек был… — произнес отец Леонид. — Будь он на нашем месте, не раскис бы так, как я.

— Ты еще молодцом… держишься, — слабо улыбнулся отец Анатолий.

— Вы же священники, да? — подошел вдруг к ним прежде угрюмо сидевший в дальнем углу арестант. — Исповедуйте меня, а? Я ни разу в жизни на исповеди не был, разве что ребёнком. А тут… Вдруг убьют скоро… А там… Вдруг и в самом деле Бог есть…

— Есть, не сомневайтесь.

— Так зачем же Он тогда такое попускает? За что нас? — свесился парень сверху.

— Иисус Христос тоже страдал…

— Ну так Он за человечество страдал! А мы за что?

— За души свои…

— Была бы она еще, душа-то, — вздохнул парень и завалился обратно.

— Ну так исповедуете?

— Исповедую, — перекрестился отец Леонид. — Бог и здесь услышит. Как звать-то тебя?

— Михаилом. Много я чего наделал… Даже не знаю, с чего и начать…

— С начала начинай, — улыбнулся отец Леонид.

Михаил рассказывал долго. Когда он закончил, за маленьким оконцем уже померк день. В камере стало совсем темно.

— Прощаются грехи рабу Божьему Михаилу, — перекрестил мужчину отец Леонид.

— Ох, спасибо, и вправду, на душе полегчало. Теперь хоть умирать не так страшно.

Михаил медленно ступая, щупая тьму вытянутыми руками, вернулся в свой угол.

— Такой тьмы я еще никогда не видел, — прошептал отец Леонид.

Вдруг дверь лязгнула.

— Шмонин, Понамарев, Звягинцев… — фамилии вылетали одна за другой. — На выход, живо!

Все поняли: это конец.

Их выводили одного за другим, каждому завязывали за спиной руки, вели по длинному коридору, вытолкнув на улицу, заставляли залезть в крытый грузовик.

Последними в машину залезли двое в форме, с винтовками в руках. Один лет пятидесяти, второй совсем юнец.

Машина тронулась. Отец Леонид перекрестился. Отец Анатолий начал бормотать молитву. С одним из приговоренных началась истерика. Другой вдруг тоже завыл и стал проситься к маме.

— Вернуть бы все, вернуть бы все, — стал причитать мужчина лет сорока, раскачиваясь взад и вперед. — О! Как я жизнь не ценил?! Дурак… Дурачина… Сейчас бы каждый уголок земли зацеловал.

— Молчать! — гаркнул милицейский постарше и пригрозил винтовкой.

Младший подавленно молчал. Он старался вовсе не смотреть на приговоренных и несколько раз оставлял винтовку и закрывал уши, чтобы не слышать их стоны.

Ехали долго. Вначале дорога была ровной, потом стало сильно потряхивать.

— Близок конец, — сказал один из приговоренных.

— Не конец, начало, — тихо проговорил отец Анатолий.

Парень лет двадцати вдруг осклабился и рванулся к молодому милицейскому. Ему как-то удалось освободить из пут руки.

Старший вмиг ударил его винтовкой по голове. Парень повалился, но снова вскочил на ноги.

— Замри, а то…

— А то что? Убьешь? — захохотал парень. — Так какая разница сейчас или через час?

— Не положено!

Парень взревел и бросился на старшего. Тот выстрелил. Так, чтобы не убить.

— Сволочь! — взревел арестант, падая и хватаясь за окровавленное плечо.

— Мучайся сейчас, раз такой прыткий!

— Недолго осталось, близко уж, — пробормотал младший, не глядя ни на кого.

— Володька, что ты такой бледный! Словно тебя расстреливать везут, — гоготнул старший.

Володя опустил голову еще ниже.

— Привыкай, малец. Атаманом будешь! Жалко тебе их что ли? Так ведь это не люди.

— Мы, Максим Иваныч, что ли, люди после этого? — поднял голову он.

— Ой, Володька, глупый ты еще…

Володя тяжело вздохнул и снова опустил голову.

— Ничего, это поначалу боязно, а потом привыкнешь. Придешь домой, водочки заглотнешь, и спать, — похлопал его по плечу Максим.